Текст книги "Испытание Ричарда Феверела"

ГЛАВА XXIX,
в которой последнее действие комедии идет на место первого[94]94
  Имеется в виду первый акт трагедии. В своем эссе «О комедии и комическом» (1877) Мередит ссылался на «проницательного автора, который сказал, что конец комедии часто становится началом трагедии».


[Закрыть]

В тот день, когда Цезарь переходил Рубикон, дул, правда, сильный ветер[95]95
  Рубикон был перейден 10 января. Напоминание о холодной зимней погоде, контрастирующее с ясным весенним днем, в который совершается венчание Ричарда и Люси, усиливается далее образами смерти и увядания: реки Ахерона, протекающей в царстве теней, престарелой Берри (дословно: осенней ягоды), лысого Цезаря.


[Закрыть], но в обычное время реку эту перейти бывает нетрудно: она спокойна, так же спокойна, как Ахерон. Поелику лодочник всякий раз получает положенную плату, незачем говорить ему, кого именно он повезет: он налегает на весла, и за какие-нибудь полчаса вы перебираетесь на другой берег. Только когда люди уже находятся по ту сторону, они видят, как они далеко уплыли. Оставленный ими берег канул в бесконечную даль. Там они только мечтали – здесь они должны действовать. Юность и нерешительность остаются там; здесь – приходят мужество и устремленность к цели. Они и на. самом деле на совершенно иной земле: духовный Ахерон делит их жизнь надвое. Им трудно даже поверить, что привезенные ими с собою воспоминания относятся к их жизни, а не к чужой. Философская география[96]96
  Философская география – очевидно, вымышленная книга.


[Закрыть] (а такая вот-вот выйдет в свет) замечает, что у каждого человека в тот или иной период его жизни есть свой Рубикон – ему приходится перебираться через поток либо чистой, либо грязной воды. Его спрашивают:

– Согласен ли ты обручиться с начертанной тебе судьбой и отречься от всего, что там, позади?

– Да, согласен, – решительно отвечает он и мгновенно переносится на другой берег. В упомянутой нами авторитетной рукописи говорится, что подавляющее большинство человеческих тел, которые этот, созданный для героев поток сбрасывает вниз, в другой, – это тела молодых людей, раскаявшихся в данном ими обете и попытавшихся вернуться вплавь к берегу, с которым поначалу решили расстаться. Ибо, хотя каждый из нас, мужчин, может стать героем в некую роковую минуту, очень мало таких, кто остался бы им на протяжении одного дня; так можно ли после этого удивляться, что госпожа Судьба негодует и становится для него не знающим жалости роком? Стоит только сплоховать перед ней – в мыслях или в поступках, – и вы увидите, как ее притягательное, дышащее любовью лицо меняет свое выражение, как мрачнеет взгляд, как все непохоже на то, что было! Велик или мал ваш Рубикон, чисты или грязны его воды – все равно: возврата нет. Либо вперед, либо – в Ахерон! В «Котомке пилигрима» говорится:

«Можно спорить по поводу того, насколько опасно неполное знание вообще, но нет ничего страшнее неполного знания самого себя!» – Под этим изречением я готов подписаться.

Ричард Феверел перебирался сейчас через Реку своего Испытания. Оставленный им берег уже заволокло туманом; его жизнь разделилась на две части, и для него уже не существовало другого воздуха, кроме того, который он вбирал в эту минуту ноздрями. Воспоминание об отце, об отцовской любви, о детстве, о совсем недавних честолюбивых замыслах – все теперь подернулось дымкой. Его поэтические мечты обрели теперь плоть и кровь. Престарелая Берри и весь ее дом были для него более реальны, чем что бы то ни было в Рейнеме. И тем не менее, юноша по-прежнему любил отца, любил родной дом; добавлю при этом, что и Цезарь любил Рим. Однако любил Цезарь или нет, а, когда он уничтожил Республику, он был уже совершенно лыс[97]97
  О том, что Цезарь был лысым, писали римские историки (например, Светоний); лысым его запечатлели и некоторые античные скульптурные изображения. Упоминание о том, что в момент своего наивысшего торжества и могущества Цезарь был уже отмечен печатью увядания, служит в метафорическом слое романа очередным предупреждением о повороте действия к трагической развязке.


[Закрыть], тогда как наш герой недавно лишь начал ощущать деспотический пушок, пробивавшийся у него над губою. Знал ли он себя? Разумеется, совершенно не знал. Однако высокое чувство пробуждает в человеке особый инстинкт, который может оказаться надежнее, чем трезвый разум. Ричард был выпущенной из лука стрелою. Он не видел ничего предосудительного ни в дерзкой лживости своей, ни в хитрых уловках, к которым подчас прибегал; он был твердо убежден, что, завоевав для себя Люси, он в конце концов вызовет в людях бурное одобрение, а раз так, то не будут ли тогда все средства оправданы достигнутой целью? Нельзя, правда, сказать, что он утруждал себя подобными доводами, как то в обычае у героев прежних времен и у кающихся злодеев, в которых заговорила совесть. Его совесть была неотделима от Люси.

Стоял мягкий теплый день. Рубикон сверкал в лучах утреннего солнца. Это был один из тех дней, когда Лондон ощущает приближение лета и всех детей выводят на воздух. Улицы, площади, парки с раннего утра наполнились криками юных бриттов. Девочки в лиловых и желтых платьицах, и мальчики с шарманками и обезьянками в военной форме, и целые оркестры, хоть, может быть, и не очень стройно звучавшие, наполняли гулом своим воздух и замыкали процессию омнибусов, заполненных спешащими на службу людьми в сторону Сити, где юго-западный ветер поднимал к небу целый столб красновато-бурого дыма, дабы обозначить то поле брани, на которое устремлялись эти стойкие воины. Ричард на этот раз вволю насмотрелся на утренний Лондон. Он продумал план действий. Он позаботился о том, чтобы обеспечить себе полную свободу и безопасность тем, что покинул гостиницу и обиженного дядюшку Гиппиаса на рассвете. Не сегодня-завтра в город должен был приехать его отец. От Тома Бейквела он узнал, что фермер Блейз уже в Лондоне и что он в ярости. Пройдет еще день, и ее могут вырвать у него из рук; но сегодня это чудо творения будет принадлежать ему, и тогда вместе с нею – прочь от этих сверкающих берегов; пусть тогда кто-нибудь посмеет отнять ее у него! Обстоятельства складывались на редкость благоприятно. Он стал думать, что силы, прислуживающие любви, в сговоре и на его стороне. Да и невеста его – а ей скоро тоже предстоит перебираться через эту же реку, – ведь и она обещала ему быть храброй и не посрамить его честь; он верил, что затаенная в сердце у нее радость воссияет и на ее лице. Без тени мысли о том, что он совершает безрассудство, без всякого страха перед могущими быть последствиями, Ричард разгуливал по Кенсингтон-Гарденз, предвкушая ожидающую его великую радость, и перед его внутренним взором вставали то образ Люси, то картины предстоящей им новой жизни. Горы клубившихся вокруг солнца облаков заполонили все небо. Шатры цветущих каштанов над его головою шуршали и шелестели. Казалось, будто где-то вдалеке колышется знамя, и звуки эти ласкали слух и были для него радостью.

Он должен был встретить невесту в церкви четверть двенадцатого. На часах его было без четверти десять. Пройдя под сенью этих высоких деревьев, он очутился возле источника, носившего имя некоего безвестного святого. Несколько человек пили из этого источника воду. Пышная дама поучала молодую девушку, которая в эту минуту подносила ко рту маленькую серебряную кружку и не скрывала своего отвращения перед этой животворною влагой.

– Пей, деточка! – настаивала она. – Это ведь еще только вторая. Я требую, чтобы, пока мы здесь, ты каждое утро пила по три полных кружки. Тебе с твоим малокровием железо необходимо.

– Знаешь что, мама, – возмутилась девушка, – это такая гадость. Меня от нее просто тошнит.

– Пей! – последовало резкое распоряжение. – Это еще что, вот попила бы ты немецкие воды, милая! Дай-ка, я попробую. – Она взяла кружку с водой и прикоснулась к ней губами. – Право же, по мне так это даже вкусно; во всяком случае, ничуть не противно. Попробуйте, пожалуйста, – сказала она, обращаясь к господину, который стоял ниже их и черпал воду.

Голос, несомненно относившийся к этой стороне Рубикона, ответил:

– Конечно, чего только не станешь делать ради дружбы; только я все же думаю, что если нас стошнит обоих, то особой радости это никому не доставит.

«Неужели же от родных так никуда и не скрыться?» – подумал Ричард, пораженный тем, что увидел.

Не приходилось сомневаться в том, что это были миссис Дорайя, Клара и Адриен. Все трое, у него под носом.

Прежде чем выпить столь полезную для ее здоровья жидкость, Клара подняла голову, желая убедиться, что ни один мужчина не окажется невольным свидетелем возможных последствий этого лечения – и первым, кого она увидела, был Ричард. Она едва не уронила кружку.

– Довольно разговоров, прошу тебя, пей! – настаивала миссис Дорайя.

– Мама! – задыхаясь от волнения, вскричала Клара. Ричард направился прямо к ним и с честью сдался в их руки, ибо о том чтобы скрыться не могло быть и речи. Миссис Дорайя поплыла ему навстречу:

– Мальчик мой! Дорогой мой Ричард! – Одно восклицание сменялось другим. Клара смущенно с ним поздоровалась. Адриен продолжал стоять поодаль.

– Подумать только, мы же собирались повидаться с тобой сегодня, Ричард, – сказала миссис Дорайя, широко улыбаясь, и тут же затараторила: – Нам не хватает еще одного кавалера. Это просто замечательно, что мы тебя встретили! Милый мой племянник! Да ты теперь настоящий мужчина. Есть уже и пушок на губе. Что же это привело тебя сюда в такую рань? Верно, стихи сочиняешь? Вот что, возьми-ка меня под руку, дитя мое… А ты, Клара, допивай скорее кружку и благодари своего кузена за то, что он избавил тебя от третьей. Когда мы бываем где-нибудь, где есть железистая вода, я всегда вожу ее к источнику, чтобы она пила перед завтраком. Вот и приходится для этого вставать спозаранку. Вот оно как, мальчик мой! Матерям всегда приходится идти на жертвы! Итак, ты целых две недели провел вдвоем со своим милейшим дядюшкой! Понимаю, как тебе было с ним весело! Бедняга Гиппиас! Каково же название его последней панацеи?

– Племянник! – Адриен повернул голову к говорившим. – По дозе племянника каждое утро и каждый вечер! С полной гарантией, что за месяц даже железное здоровье, и то не устоит.

Пока Адриен говорил, Ричард успел пожать ему руку.

– Ну как ты, Ричи?

– Ничего, все хорошо, – ответил Ричард.

– Право же, – продолжала его решительная тетушка, идя об руку с ним, меж тем как Адриен и Клара следовали за ними. – Никогда еще я не видела тебя таким красивым. У тебя что-то изменилось в лице… ну-ка, посмотри на меня… нечего краснеть. Ты стал настоящим Аполлоном. Этот синий глухой сюртук удивительно тебе идет. А эти перчатки и свободно завязанный галстук. У тебя безупречный вкус, и ты ни на кого не похож! И вместе с тем ни малейшей вычурности. Ты умеешь одеваться. А по тому, как человек одет, не меньше чем по другим признакам, можно судить о его благородном происхождении. Дитя мое… видишь, никак не могу отделаться от прежних привычек. Ты же был совершеннейшим мальчиком, когда я уехала, и вот теперь! Ты заметила, Клара, какая в нем произошла перемена? – спросила она, повернувшись к дочери вполоборота.

– Ричард отлично выглядит, мама, – ответила Клара, глядя на него и слегка прищурив глаза.

– Хотелось бы мне сказать это про тебя, детка. Возьми же меня под руку, Ричард. Ты что, испугался собственной тетки? Мне хочется немного к тебе привыкнуть. Не правда ли, как это приятно оказаться в это время года всем вместе в городе? Какое ты получишь удовольствие, когда мы все пойдем в Оперу! Остин, кажется, уже заказал кресла. Впрочем, можешь когда угодно пойти в ложу семейства Фори. Мы живем здесь у них совсем неподалеку отсюда. Пожалуй, несколько далековато; но им тут нравится. Я ведь всегда говорила: «Предоставьте ему больше свободы!» Остин в этом наконец убедился. Как, по-твоему, выглядит Клара?

Ей пришлось повторить свой вопрос. Тогда только Ричард окинул кузину беглым взглядом и сказал, что вид у нее неплохой.

– Бледная она! – вздохнула миссис Дорайя.

– Да, довольно бледная, тетя.

– Очень она выросла, не правда ли, Ричард?

– Действительно, она стала очень высокой, тетя.

– Немножко ей хотя бы стать порумянее, милый мой Ричард! Право же, я заставляю ее принимать столько железа, сколько она может вынести, а бледность все равно остается. Мне думается, что ей здесь скучновато без ее старого друга. Она так привыкла во всем слушать тебя, Ричард…

– А письмо Ралфа вы получили, тетя? – прервал ее Ричард.

– Что за нелепость! – Миссис Дорайя сдавила ему руку. – Мальчишество и больше ничего! Как это ты взялся передавать такое?

– Я убежден, что он ее любит, – серьезно сказал Ричард.

Нахмурившись, тетка пристально на него посмотрела.

– Дорогой мой Ричард, жизнь вся соткана из противоречий, – уже менее уверенно заметила она, а услыхав его смех, пожалуй, даже немного рассердилась. Ричард вышел из положения, сказав, что в словах ее много сходства с тем, что говорит его отец.

– Завтракаешь ты с нами, – с прежней безапелляционностью заявила она. – Семья Фори хочет с тобой познакомиться. Девочкам не терпится тебя увидать. Знаешь, ты же ведь здесь в некотором смысле зарекомендовал себя этой… – тут она сделала паузу, не добавив, какой, – Системой, по которой тебя воспитывали. Не обращай на это внимания. Что до меня, то, на мой взгляд, таким, каков ты сейчас, она может только гордиться. Ты должен отучиться робеть в присутствии молодых женщин, помни об этом! В присутствии пожилых робей, сколько хочешь. Вести себя в обществе мужчин ты умеешь. Вот и все, что ты должен знать из правил хорошего тона! Я уверена, что смогу гордиться тобой. Не так ли?

Миссис Дорайя вкрадчиво на него посмотрела.

Ричарда осенила счастливая мысль: он употребит остающиеся минуты на то, чтобы похлопотать за беднягу Ралфа; и, пока миссис Дорайя говорила, он вытащил часы посмотреть, сколько именно минут он может посвятить этому доброму делу.

– Прости, пожалуйста, – сказала миссис Дорайя, – но, выходит, ты все-таки плохо воспитан, мой дорогой. Ни разу еще мне не случалось видеть, чтобы, разговаривая со мной, мужчина вдруг стал смотреть на часы.

Ричард на это учтиво ответил, что у него на определенный час назначена встреча, а до этого времени он к ее услугам.

– Ти-та-та-ти! Ти-та-та-ти! – пропела игривая дама. – Раз уж ты мне попался, то я тебя не отпущу. Как бы не так! Я ведь все о тебе знаю. Какая все же нелепость, это пресловутое безразличие, которое так превозносит твой отец! Ну конечно же, тебе хотелось повидать свет! Заточить сильного здорового юношу в пустынном доме, без друзей, без общества, без всяких развлечений, кроме тех, которыми тешатся деревенские парни! Конечно же, тебе все стало безразлично. Да иначе и быть не могло! Только твой ум и высокая душа не дали тебе превратиться в беспутного мужлана… Где же остальные?

Клара и Адриен ускорили шаг и поравнялись с ними.

– Моя дама что-то выронила, – заметил Адриен. Ее мать стала спрашивать, что именно.

– Ничего, мама, – скромно ответила Клара, и все пошли дальше.

Подавленный болтовнею тетки и с напряжением высчитывавший остающиеся минуты, Ричард немало их упустил, прежде чем сумел вставить несколько слов касательно Ралфа. Не успел он договорить до конца, как миссис Дорайя его оборвала:

– Должна тебе сказать, дитя мое, что я не стану выслушивать эту ерунду.

– Да это совсем не то, что вы думаете, тетя.

– Все это мальчишеский бред.

– Никакой он не мальчишка. Он на полгода старше меня!

– Неразумное ты дитя! Стоит вам только влюбиться, и все вы считаете себя мужчинами.

– Даю вам честное слово, тетя! Я уверен, что он по-настоящему ее любит.

– Он, что же, сам тебе об этом сказал, дитя мое?

– Мужчины не привыкли говорить о таких вещах вслух, – ответил Ричард.

– А мальчишки, те говорят, – возразила миссис Дорайя.

– Но выслушайте же меня, тетя. Я говорю серьезно. Я хочу, чтобы вы были добры к Ралфу. Не вынуждайте его… Вы, может быть, потом пожалеете об этом. Позвольте ему… да, позвольте ему писать ей и видеться с ней. Должно быть, женщины в этом отношении столь же жестоки, как и мужчины.

– Я никогда не поощряю нелепых поступков, Ричард.

– А, собственно говоря, что вы имеете против Ралфа, тетя?

– Конечно, и с той и с другой стороны он хорошего происхождения. Нелепость заключается вовсе не в этом, Ричард. Ему потом будет лестно вспомнить, что первым увлечением его была не какая-нибудь молочница. – Миссис Дорайя произнесла эти слова назидательно. Однако тон ее не произвел на ее племянника ни малейшего впечатления.

– Так вы, что же, вообще решили не выдавать Клару замуж? – В ход был пущен последний довод.

Миссис Дорайя рассмеялась.

– Надеюсь, что все-таки выдам, дитя мое. Надо будет подыскать какого-нибудь порядочного пожилого господина.

– Какая низость! – бормочет Ричард.

– А Ралф пусть приходит потанцевать у нее на свадьбе или съесть свадебный завтрак. Сейчас мы больше не танцуем на свадьбах и правильно делаем. Ведь это же препечальное дело, и всякое легкомыслие тут неуместно. Так это здесь стоит его полк? – спросила она, в то время как они выходили из парка, где на часах у ворот стояли гусары. – Полно! Полно, дитя мое! У мастера Ралфа все пройдет так, как… гм!… как проходило у других. Ну немножко головной боли – вы назовете это болью сердечной, – и снова как ни в чем не бывало; после этого и выглядят-то даже лучше. Конечно же, чтобы вдолбить вам в голову крупицу смысла, приходится причинять вам боль, бедные вы мои дети! Уверяю тебя, девочки страдают не меньше вас. Даже больше, ведь головы-то у них слабее, а страсти не отличаются постоянством. Не так ли говорит твой отец? Что же это так тревожит моего мальчика, что он то и дело смотрит на часы?

Ричард оборвал разговор. Время не знало пощады.

– Я должен идти, – сказал он.

Его озабоченный вид не располагал к шуткам. Но, несмотря на это, миссис Дорайе захотелось пошутить.

– Послушай, Клара! Ричард собирается уходить. Он говорит, что у него назначено свидание. Какое может быть у молодого человека свидание в одиннадцать часов утра?.. Разве что он собрался жениться! – Миссис Дорайя рассмеялась, предположение это показалось ей остроумным.

– А церковь где-нибудь близко, Ричи? – подхватил Адриен. – Если да, то ты можешь уделить нам еще полчаса. Время холостяков кончается, когда бьет двенадцать. – И он тоже рассмеялся на свой лад.

– Может быть, ты все-таки останешься с нами, Ричард? – попросила Клара. Смутившись, она покраснела, и голос ее дрогнул.

В словах ее был трепет, и какое-то необъяснимое чувство заставило сгоравшего от нетерпения жениха говорить с нею нежно.

– Право же, я бы хотел остаться, Клара; я был бы рад сделать тебе приятное, но у меня сейчас совершенно неотложное дело – я обещал быть и должен идти. Мы еще увидимся…

Миссис Дорайя принялась решительным образом его удерживать.

– Пойдем с нами, и не трать попусту слов. Ты непременно должен с нами позавтракать, а там, если тебе действительно надо идти, то ступай. Взгляни только! Мы ведь уже дошли до самого дома. По крайней мере, проводи хоть свою тетку до двери.

На последнее Ричард согласился. Она плохо представляла себе, чего от него требует. Две его золотые минуты расплавились и канули в небытие. Это были драгоценности, и чем дальше, тем они становились дороже, им уже не было цены, это была кровь от его крови! Никому, даже самым близким, даже самым милым сердцу друзьям он больше уже не отдал бы ни одной. Жребий брошен! Перевозчик, отчаливай!

– До свидания! – крикнул он, простившись со всеми троими одним кивком головы, и умчался прочь.

Они следили за тем, какие стремительные, сильные движения уносили его от их дома. Это была сама решимость в действии. Миссис Дорайя, как то с нею бывало всегда, когда ее не слышал брат, принялась поносить Систему:

– Поглядите только, к чему приводит это нелепое воспитание! Мальчик и в самом деле не умеет себя вести так, как подобает обыкновенным людям. То ли у него назначена какая-то глупая встреча, то ли он помешался на какой-нибудь нелепой, придуманной им самим затее, и вот теперь ради этого он жертвует всем на свете! Это, видимо, и есть то, что Остин называет сосредоточенностью. На мой взгляд, это нисколько не возвышает человека, напротив, это может привести его к совершеннейшему безумию – так я и скажу Остину сама. Пора уже серьезно поговорить с ним о его сыне.

– Это же паровой котел, милая тетушка, – сказал Адриен. – Никакой он не мальчик, не мужчина, а паровой котел. А с тех пор как он здесь, в городе, он, как видно, находится под высоким давлением – он пропадает где-то целыми днями и чуть ли не ночами.

– Он сошел с ума! – изрекла миссис Дорайя.

– Вовсе нет. Мастер Ричи очень подтянут и насторожен – не меньше, чем готовящиеся к осаде Трои. Нам никому за ним не угнаться. Даже мне.

– В таком случае, я могу только поражаться тому, как он себя ведет.

Адриен попросил ее пока что не удивляться и подождать момента, который скоро наступит.

Здравый смысл подсказал им всем, что ставить семейство Фори в известность о том, как невежлив их столь многообещающий родич, им не следует. Клара ушла к себе. Когда миссис Дорайя заглянула к ней в комнату, она увидела, что дочь держит какой-то предмет и внимательно его рассматривает; при появлении матери она тут же зажала его в руке.

Когда та спросила ее, почему она не разделась внизу, Клара ответила, что ей вовсе не хочется есть. Миссис Дорайя принялась сетовать на то, что у дочери такой неподатливый организм, что никакие дозы железа на него не действуют, и, встав перед зеркалом, сказала:

– В таком случае, раздевайся здесь, дочь моя, и приучайся сама заботиться о себе.

Она сняла шляпу, отчего ее пышные волосы рассыпались по плечам, и продолжала тараторить о Ричарде, его красивой внешности и странном поведении. Клара то разжимала, то снова сжимала руку и выглядела не то задумчивой, не то рассеянной. Она даже не пошевельнулась, чтобы раздеться. Горькая складочка появилась с одной стороны бледных губ; грудь ее мерно вздымалась от глубоких вздохов.

Миссис Дорайя, после того как зеркало заверило ее, что она уже готова, подошла к дочери.

– Знаешь что, милая моя, – сказала она, – ты что-то уж очень беспомощна. Нужен целый десяток горничных, чтобы ухаживать за тобой. Что же с тобой будет? Не иначе как придется выдать тебя замуж за миллионера… да что с тобой такое, дитя мое?

Клара разогнула свои плотно сжатые пальцы, словно для того, чтобы на что-то взглянуть; на обтягивавшей ее ладонь зеленой перчатке лежал маленький золотой ободок.

– Обручальное кольцо! – вскричала миссис Дорайя, с явным любопытством вглядываясь в эту диковину.

На бледно-зеленой перчатке Клары вдруг – обручальное кольцо!

Вопросы о том, где, когда и как она нашла это кольцо, посыпались на голову девушки один за другим, а та могла только ответить:

– В Парке, мама. Сегодня утром. Когда я шла следом за Ричардом.

– А ты уверена, что это не он тебе его дал, Клара?

– Нет, что вы, мама! Ничего он мне не давал.

– Ну конечно же нет! Но ведь только он один и способен на такой нелепый поступок! Мне это просто пришло в голову, мальчишки такие нелепые!

Миссис Дорайя вообразила было, что оба молодых человека – Ричард и Ралф – сговорились между собою, что первый вручит этот символ супружеской верности от имени последнего предмету его любви; однако ей достаточно было минуту об этом поразмыслить, чтобы все подозрения ее рассеялись.

– Хотела бы я только знать, – продолжала она свои размышления, видя полное равнодушие на лице дочери, – хотелось бы мне знать, хорошая ли это примета найти чье-то обручальное кольцо. Ну и зоркие же у тебя глаза, детка моя! – Миссис Дорайя поцеловала дочь. Про себя она решила, что все-таки это – к счастью, и прониклась к ней нежностью. На этот поцелуй дочь не ответила.

– Давай-ка поглядим, впору оно тебе или нет, – сказала миссис Дорайя, и в глазах ее засветились чисто детские удивление и радость.

Клара дала снять с себя перчатку; кольцо скользнуло по ее длинному тонкому пальцу и удобно на нем обосновалось.

– Подошло! – прошептала миссис Дорайя. Каждая девушка может случайно найти обручальное кольцо; но найти такое, которое бы подошло, это одно способно породить суеверную радость. К тому же то обстоятельство, что найдено оно во время прогулки, когда рядом находился тот самый юноша, которого мать прочила своей дочери в мужья, придает особое значение всему круговороту мыслей, возникшему от этого поданного Фортуной намека.

– Оно в самом деле тебе подходит, – продолжала она. – Знай, что я никогда не придаю значения всяким приметам и тому подобной чепухе (надо, однако, сказать, что будь это не кольцо, а подкова, миссис Дорайя сама бы подобрала ее и, не задумываясь, притащила домой), но ведь очень уж это странное дело – найти кольцо, которое подходит! Поистине удивительно! Со мною такого никогда не случалось. Самое ценное, что я находила за свою жизнь, – это шестипенсовая монета, она и сейчас еще у меня хранится. Смотри, береги это кольцо, Клара. И предложи его, – тут она рассмеялась, – предложи его Ричарду, как только он придет; скажи ему, что решила, что это он его обронил.

Ямочка на щеке Клары дрогнула.

Мать и дочь никогда по-настоящему не говорили о Ричарде. С помощью разных хитрых уловок миссис Дорайе удалось выведать, что с одной стороны во всяком случае не возникнет никаких возражений против ее плана всех осчастливить и, осуществляя этот план, ей не придется вынуждать дочь противиться собственным чувствам. Если послушная молодая девушка услышит, что такой-то юноша лучше всех остальных на свете, то вреда ей это принести никак уж не может. Случись, что принц этот, лучший среди сверстников, сделает ей предложение, она может дать свое согласие и стать принцессой; если же это предложение никогда не будет сделано (а миссис Дорайя считалась с возможностью неудачи), она без особого труда перенесет свою нежность на того, кто ниже его по происхождению. Клара всегда и во всем слепо подчинялась матери (Адриен называл их миссис Ракетдорайя и – прекрасная Волания), и ее мать видела в этом слепом повиновении самую суть ее характера. Тем, кто привык всегда думать за своих детей, очень трудно бывает распознать, когда дети их думают за себя сами. На всякое проявление их собственной воли мы смотрим тогда как на бунт. Любви нашей не по нраву лишаться командного, поста, и мне думается, что в старом дрозде на лесной поляне, который только что выбросил из гнезда последнего из своих тощих птенцов, дабы тот мог испробовать свои силы, подлинной доброты больше, чем в нас, хотя чувствительные люди только пожимают плечами при виде столь бесчувственных поступков существ, что никогда не изменяют своей природе. Словом, избыток повиновения тому, кто отлично умеет управляться сам, приносит не меньше вреда, чем открытый бунт. По счастью, миссис Дорайя приписывала поведение дочери исключительно отсутствию в ее организме железа. Бледность ее, упадок сил, нервные подергиванья в лице – все это явно свидетельствовало о недостатке этого металла в крови.

«Причина, почему мужчины и женщины являются для нас загадкой и в конечном итоге разочаровывают нас, – узнаем мы из «Котомки пилигрима», – заключается в том, что мы хотим вычитать их со страниц нашей собственной книги; не меньшее затруднение мы испытываем, пытаясь вычитать из их книг себя».

Миссис Дорайя вычитывала свою дочь из своей собственной книги и была в приподнятом настроении; она смеялась вместе с Адриеном за завтраком и полусерьезно присоединилась к его шутливому утверждению, что Клара решительным образом и на основании всех свадебных примет предназначена в жены владельцу этого кольца, кем бы он ни был, и должна будет, когда тому только заблагорассудится явиться и потребовать ее, отдать ему руку и сердце (все присутствующие сошлись на том, что кольцо это принадлежит мужчине – ни одна женщина обручального кольца бы не потеряла) и следовать за ним хоть на край света. Девицы Фори, премилые хохотуньи, стали называть Клару Обрученной[98]98
  Шуточно обыгрывается название романа Вальтера Скотта «Обрученные» (1825).


[Закрыть]. Шел спор о том, блондин это или брюнет. Адриен набросал первую строфу шутливых стихов, повествующих о судьбе Клары, надрывным звучанием своим похожих на цыганские песни. Тетушка Фори предупредила племянницу, что она должна сшить себе свадебное платье. Дедушка Фори сделал вид, что ворчит по поводу того, что ему придется готовить свадебные подарки, какие обычно ожидают от деда. Кто-то делал вид, что нюхает флердоранж, кто-то совершенно серьезно заводил разговор о старом башмаке[99]99
  Намеки на свадебные обычаи: голову невесты украшал венок из померанцевых цветов, а когда жених и невеста отправлялись в церковь или же молодыми супругами покидали дом невесты после свадебного завтрака, в них кидали старый башмак.


[Закрыть]. Находка обручального кольца была отмечена всеми трепетными принадлежностями и радостным ритуалом, которые связываются с этим знаменательным предметом. В разгар общего веселья Клара обнаружила прискорбный недостаток железа в крови – она неожиданно разрыдалась.

Неужели же поднятая на смех бедная девушка в глубине души догадывалась о том, какая сцена разыгрывается в эту минуту? Разве что только смутно: иначе говоря, без участия глаз.

Возле алтаря стоят двое; это прекрасные юные создания, и они готовы принести обет верности. Их просят сосредоточиться на этой торжественной минуте, и они исполняют просимое. Если даже невесту и охватит известная нерешительность перед этим огромным поворотом всей жизни, то это будет только ее чисто девической слабостью. В душе она столь же неколебимо убеждена в правоте всего происходящего, как и он. Над их головами склоняется молодой священник в ризе. Позади них стоят женщина и мужчина; возраст у них различный; лица обоих сияют радостью; первая – это копна шелестящего черного шелка; рядом, укрытый ее тенью петушок, одетый как джентльмен; грудь его дышит радостью, а поднятая голова говорит о дерзком довольстве собою. Эти двое стоят здесь вместо родителей юной пары. Все хорошо. Венчание идет своим чередом.

Твердым голосом жених произносит положенные слова. Этот час снисходительный великан – Время – ему во всяком случае уступает и дает всем окружающим возможность услышать, как говорящий намеревается на веки вечные этот час удержать. Отчетливо, смело и скромно говорит она, столь же твердо, хотя все тело ее дрожит; по мере того как она говорит, голос ее вибрирует, как разбитая чаша.

Старик-Время слышит вынесенный ему приговор: хрупкие создания связывают его гигантские руки и ноги и сковывают их цепью. Оно к этому привыкло: пусть с ним делают все что хотят.

Потом наступает минута, когда оба должны поклясться друг другу в верности. Правой рукой своей мужчина берет женщину за правую руку; женщина правой рукой своей берет за правую руку мужчину. Над теми, вкруг которых толпятся ангелы, дьяволы смеяться не смеют.

Руки их соединились; единым потоком течет отныне их кровь. Взоры Адама и Евы обращены к грядущим поколениям. Кто усомнится в их красоте? Чистейшие животворные источники бьют и в той, и в другой груди.

А потом руки их разъединяются, и невозмутимый священник говорит мужчине, чтобы он надел женщине на безымянный палец кольцо. Мужчина запускает руку в карман, потом – в другой, вынимает ее и начинает рыться во всех карманах. Он вспоминает, что стал нащупывать кольцо, гуляя по парку, и нащупал его тогда в жилетном кармане. А сейчас он вынимает из кармана пустую ладонь. И на него страшно взглянуть!

Хоть ангелы и улыбаются, дьяволы не смеются! Священник медлит. Копна черного шелка замирает. Тот, что укрыт ее тенью, из сияющего петушка превращается в удивленного воробья. Вопросительно воззрились глаза; губам нечего им ответить. Время зловеще потрясает своей цепью, и в наступившей тишине явственно слышен его ядовитый смешок.