Текст книги "Испытание Ричарда Феверела"

ГЛАВА II,
из которой явствует, что парки решили испытать силу упомянутой выше Системы и избрали для этого день, когда мальчику исполнилось четырнадцать лет

Четырнадцатилетие Ричарда пришлось на сияющий октябрьский день. Коричневые буковые леса и золотистый березняк пламенели, освещенные ярким солнцем. Недвижные облака нависли над горизонтом; они скопились на западе, там, где ветер улегся. Как потом оказалось, скопление их предвещало Рейнему насыщенный событиями день, хоть все и сложилось отнюдь не так, как было намечено поначалу.

Палатки для лучников, навесы для крикета поднялись уже на отлогом берегу реки, куда парни из Берсли и Лоберна приезжали в колясках и на лодках, весело крича и предвкушая, что их напоят элем и поздравят с победой; все готовились померяться силами с соперниками и сорвать с их голов лавровые венки, как то и пристало мужественным бриттам. Парк наполнился людьми и оглашался веселыми криками. Сэр Остин Феверел, будучи до кончиков ногтей добропорядочным тори, особенно не стерег свои угодья и, когда хотел, всегда умел быть радушным хозяином, чего никак нельзя было сказать о владельце поместья на противоположном берегу реки, сэре Майлзе Пепуорте, заядлом виге и грозе браконьеров. Едва ли не половина всех жителей Лоберна расхаживала по парковым аллеям. Уличные скрипачи и цыгане толклись у ворот, прося, чтобы их впустили; белые и синевато-серые блузы, широкополые шляпы, а изредка даже и какой-нибудь алый плащ, от которого веяло прошлым этого края, рябили на заросших травою угодьях.

А в это время виновник торжества уходил куда-то все дальше и дальше, стараясь скрыться от всех и увлекая за собою упиравшегося Риптона, который то и дело спрашивал, что они будут делать и куда идут, и твердил, что уже пора возвращаться, не то лобернских парней пошлют их искать, и что сэр Остин их ждет. Ричард оставался глух ко всем его увещеваньям и мольбам. Дело в том, что сэр Остин хотел, чтобы Ричард прошел медицинское освидетельствование, какое проходят все простолюдины, кого забирают в солдаты, а мальчика это привело в ярость.

Он убегал из дома так, как будто хотел убежать от мысли о позоре, которому его подвергают. Мало-помалу он стал изливать свои чувства Риптону, на что тот ответил, что он ведет себя как девчонка; замечание это его оскорбило, и Ричард не забыл о нем, и после того, как они взяли на ферме бейлифа охотничьи ружья и Риптон промахнулся, он обозвал своего приятеля дураком.

Сообразив, что все складывается так, что он действительно выглядит дураком, Риптон поднял голову и вызывающе вскричал:

– Ты лжешь!

Этот гневный протест неуместностью своей не на шутку рассердил Ричарда, который и перед этим уже досадовал на Риптона за упущенную дичь и действительно был оскорбленною стороной. Поэтому он еще раз обозвал Риптона тем же обидным словом, подчеркнуто стараясь его унизить.

– Кто бы я ни был, называть меня так ты не смеешь, – кричит Риптон и закусывает губу.

Дело принимало серьезный оборот. Ричард нахмурился и на минуту воззрился на своего обидчика. Потом он сообщил ему, что его так и следует называть и что он готов двадцать раз повторить это слово.

– Ну что же, попробуй, увидишь, что будет! – отвечает Риптон, качаясь и тяжело дыша.

С важностью, присущей только мальчишкам и тому подобным варварам, Ричард привел в исполнение свою угрозу, повторяя это слово должное число раз и акцентируя его так, чтобы повторение это не было монотонным, а презрение его и брошенный им вызов становились раз от разу сильнее. Риптон всякий раз кивал головой, как бы соглашаясь со счетом, который приятель его вел, и подтверждая тем самым претерпеваемое им глубокое унижение.

Сопровождавший их пес взирал на это странное зрелище, недоуменно виляя хвостом.

Ричард и в самом деле не больше и не меньше как двадцать раз повторил это мерзкое слово.

Когда унизительная кличка победоносно прозвучала в двадцатый раз, Риптон наотмашь ударил обидчика по лицу. Вслед за тем он тут же выпрямился; может быть даже, он сожалел о том, что сделал, ибо сердце у него было доброе, а так как Ричард в ответ только кивнул головою, как бы подтверждая, что получил от него удар, он сообразил, что зашел слишком далеко. Он, оказывается, недостаточно знал юного джентльмена, с которым имел дело. Ричард обладал неимоверною выдержкой.

– Драться здесь будем? – спросил он.

– Где хочешь, – ответил Риптон.

– Верно, лучше будет зайти чуть подальше в лес. Тут нам могут помешать.

И Ричард повел его вперед сдержанно и учтиво, чем немного охладил в Риптоне пыл, побуждавший его дать волю рукам. На опушке леса Ричард скинул курточку и жилет и, сохраняя до конца присутствие духа, принялся ждать, пока Риптон последует его примеру. Соперник его весь раскраснелся от волнения; он был старше и крупнее, но зато не так крепок, не так хорошо сколочен. Боги, единственные свидетели их поединка, решительно были против него. Ричард преисполнился присущей Феверелам решимости, и в глазах у него вспыхнул огонек, потушить который было отнюдь не просто. Его слегка приподнятые возле висков брови смыкались над правильным прямым носом; большие серые глаза, раздутые ноздри; твердо поставленные ноги и джентльменское спокойствие и готовность – вот что отличало нашего юного борца. Что до Риптона, тот пришел в замешательство и дрался, как школьник, – он ринулся на своего противника головой вперед и принялся молотить его, изображая собою ветряную мельницу. Он был неуклюж. Попадая в цель, он, правда, давал почувствовать свою силу, но ему не хватало уменья. Видя, как он кидается, моргает, пригибается к земле, пыхтит и крутит руками, в то время как решающий удар по противнику приходится между ними, вы убеждались, что им движет отчаяние и что он сам это знает. Он уже со страхом видел перед собою то, чего больше всего боялся: стоит ему сдаться, и ему будет под стать та унизительная кличка, которой его с презрением обозвали двадцать раз; нет, лучше уж умереть, но не сдаться; и он продолжал крутить свою мельницу до тех пор, пока не падал.

Бедный мальчик! Падал он часто. Больше всего его заботило то, как он будет выглядеть в чужих глазах – и он терпел поражение. Боги всегда покровительствуют какой-то одной из сторон. Царь Турн[10]10
  Турн – царь италийского племени рутулов, мужественно сражался с высадившимися остатками спасшихся троянцев, но был убит в жестоком поединке с их вождем Энеем. Метафорическое упоминание о безрассудстве Риптона построено на игре сведениями из мифологии: в троянской войне Афина Паллада, богиня мудрости, была на стороне греков, победивших троянцев, но Турну, тоже противнику троянцев, она не помогала.


[Закрыть] был юношей благородным; однако Паллада была не с ним. Риптон был добрым малым, но уменья у него не было. Доказать, что он не дурак, он не мог! Стоит только призадуматься над этим, и станет ясно, что избранный Риптоном способ был единственно возможным, и любому из нас было бы до чрезвычайности трудно опровергнуть сказанное как-то иначе. Риптон вновь и вновь натыкался на уверенно направленный в него кулак; и если в самом деле, как он признавался себе в короткие свободные от ударов промежутки, бить его следовало так, как разбивают яйцо, то лишь счастливая случайность спасла нашего друга и не дала ему в это разбитое яйцо превратиться. Мальчики услыхали, что их зовут, и увидели направлявшихся к ним мистера Мортона из Пуэр Холла и Остина Вентворта.

Было провозглашено перемирие, они взяли свои куртки, надели ружья на плечи, быстрыми шагами пошли по лесу и остановились только после того, как миновали несколько полян и засаженный лиственницей участок.

Во время этой коротенькой передышки каждый стал вглядываться в лицо другого. Лицо Риптона от всех синяков и грязи изменилось в цвете и приобрело не свойственное мальчику свирепое выражение. Тем не менее, оказавшись на новом месте, он бесстрашно приготовился к продолжению поединка, и Ричард, чей гнев уже утих, не в силах был удержаться и спросил, не хватит ли с него того, что он уже получил.

– Нет! – вскричал его негодующий противник.

– Ну так послушай, – сказал Ричард, взывая к здравому смыслу, – устал я тебя лупить. Я готов сказать, что ты не дурак, если ты протянешь мне руку.

Риптон немного помедлил, чтобы посовещаться со своей честью, и та уговорила его воспользоваться представлявшимся случаем.

Он протянул руку.

– Ну ладно!

Они пожали друг другу руки и снова стали друзьями. Риптон сумел настоять на своем, а Ричард решительным образом одержал верх. Таким образом, они были квиты. Оба могли считать себя победителями, и это еще больше скрепляло их дружбу.

Риптон вымыл в ручейке лицо, прочистил нос и был снова готов идти за своим другом, куда тот его поведет. Они опять принялись охотиться на птиц. Оказалось, однако, что на угодьях Рейнема птицы исключительно хитры и упорно ускользают от их мастерских выстрелов; и вот они перешли на соседние владения, пытаясь найти пернатых попроще и начисто позабыв о законах, запрещающих охоту в чужих поместьях; к тому же им и в голову не пришло, что браконьерствуют они на земле пресловутого фермера Блейза[11]11
  Блейз (англ. Blaize) – фамилия омонимична английскому слову «blaze», имеющему значение как существительное «пламя, яркий огонь» и как глагол «гореть ярким пламенем».


[Закрыть], фритредера[12]12
  Фритредер – сторонник направленного против крупных землевладельцев (к числу которых принадлежал и сэр Остин) движения за свободу торговли и невмешательство государства в частнопредпринимательскую деятельность.


[Закрыть], человека, пользовавшегося покровительством Пепуорта и не питавшего ни малейшей симпатии к грифону между двумя снопами пшеницы, – человека, которому суждено сыграть немалую роль в судьбе Ричарда от начала и до конца. Фермер Блейз ненавидел браконьеров, а пуще всего соблазнявшихся незаконной охотой подростков, которые пускались на это скорее всего из простого бесстыдства. Заслышав то тут, то там выстрелы, он вышел посмотреть, кто это ворвался в его владения, и, убедившись, что это были именно мальчишки, поклялся, что проучит сорванцов и что ему решительно все равно, лорды они или нет.

Ричард подстрелил красивого фазана и восхищался своей добычей, когда перед ним выросла зловещая фигура фермера, недвусмысленно пощелкивавшего хлыстом.

– Хорошо поохотились, молодые люди? – в словах его звучала ирония.

– Какую мы дичь подстрелили! – с торжеством сообщил Ричард.

– Ах, вот как! – фермер Блейз предостерегающе щелкнул хлыстом. – Так вы хоть покажите.

– Надо сказать «пожалуйста», – вмешался Риптон, от которого не ускользнула подоплека всей этой иронии.

Фермер Блейз вздернул подбородок и злобно усмехнулся.

– Это вам-то еще говорить «пожалуйста», сэр? Послушай-ка, милый, у тебя такой вид, как будто тебе дела нет до того, что с твоим носом станется. Ты, вижу, облавщик бывалый. Послушай-ка, что я тебе скажу!

Тут он перешел к делу:

– Фазан этот мой! Отдавайте его сейчас же и проваливайте отсюда, негодяи вы этакие! Знаю я вас! – тон его сделался оскорбительным, и он принялся поносить Феверелов.

Ричард посмотрел на него широко открытыми глазами.

– Коли хотите, чтобы я вас отхлестал, стойте на месте, – продолжал фермер, – знайте, что Джайлз Блейз баловства не потерпит!

– В таком случае мы остаемся, – промолвил Ричард.

– Ладно же! Коли вы того хотите, так нате, получайте!

В качестве подготовительной меры фермер Блейз ухватился за крыло фазана, в которого оба мальчика отчаянно вцепились и удерживали его, – в руке у нападавшего осталось только крыло.

– Вот ваша дичь! – вскричал фермер. – Отведайте-ка хлыста. Баловства я не терплю! – И тут он с размаху принялся наносить им удар за ударом. Приятели пытались подойти поближе. Сохраняя расстояние, он, однако, продолжал немилосердно хлестать того и другого. В этот день фермер Блейз возжег огонь ненависти. Как мальчики ни храбрились, им то и дело приходилось корчиться от боли. Словно перед ними извивалась змея и нещадно их жалила, и от этого яда они обезумели. Может быть, унизительность того, что с ними происходило, они ощущали еще сильнее, но и боль сама была нестерпима, ибо у фермера была твердая рука и ему казалось, что всего этого еще мало, пока он не выбился из сил. Его и без того красное лицо еще больше налилось кровью. Наконец он остановился, и в это время в лицо ему полетело то, что осталось от фазана.

– Забирайте вашу поганую птицу! – вскричал Ричард.

– Денежки мне за нее платите, молодые люди, да, платите, – прогремел фермер и снова взялся за хлыст.

Как ни позорно бежать, это было единственное, что им оставалось. Они решили покинуть поле сражения.

– Ну, берегись, скотина, – Ричард потряс в воздухе ружьем, голос его охрип от волнения, – будь оно заряжено, я уложил бы тебя на месте. Помни! Доведись мне встретить тебя с заряженным ружьем, я застрелю тебя, подлеца!

Угроза эта, столь необычная в устах англичанина, переполнила чашу терпения фермера Блейза, и он погнался за ними и нанес еще несколько последних ударов, в то время как они со всех ног удирали с его участка. Возле ограды они еще перекинулись кое-какими словами: фермер спросил, хорошо ли он их отлупцовал и удовлетворены ли они, и добавил, что если им этого мало, то пусть придут еще раз на ферму Белторп – там они получат сполна все, что он им недодал; мальчики меж тем грозились отомстить ему, но фермер не стал их слушать и презрительно повернулся к ним спиной. Риптон успел уже собрать целую горсть камней, чтобы немного поразвлечься и отплатить обидчику. Ричард, однако, тут же вышиб их у него из рук.

– Нет! – вскричал он. – Джентльменам не пристало кидаться камнями; пусть этим занимаются уличные мальчишки.

– Разок бы только в него попасть! – молил Риптон, глядя на грузную фигуру фермера Блейза и приходя в упоение от неожиданно осенившей его мысли о преимуществе легкой артиллерии перед тяжелой.

– Нет, – твердо сказал Ричард, – никаких камней. – И он быстрыми шагами пошел по направлению к дому. Вздохнув, Риптон последовал за ним. Такого великодушия со стороны его патрона он был не в силах понять. Хорошенько саданув фермера камнем, мастер Риптон испытал бы облегчение; Ричарда Феверела же это нисколько не утешило бы в том унижении, которое ему пришлось испить. Риптон был хорошо знаком с розгой – чудищем, которое становится менее страшным, когда узнаешь его ближе. Мальчик этот уже переболел «березовой лихорадкой». Жгучий стыд, недовольство собой, ненависть ко всем на свете, бессильная жажда мести, как будто тебя столкнули в темную яму, – чувство, которое овладевает человеком храбрым, когда ему приходится впервые испытать всю горечь физической боли и выстрадать осквернение всего самого для него дорогого, в Риптоне уже выветрилось и позабылось. Он был стреляным воробьем, существом, умудренным уже известным опытом; он не оставался безразличным к наказанию, как то случается с иными мальчиками, и вместе с тем в нем не было той чувствительности к бесчестью, которая причиняла столь тяжкие страдания его другу.

Кровь Ричарда была отравлена ядом. Он весь кипел от негодования. Он не мог позволить себе кидаться камнями, потому что привык презирать этот вид нападения. Чисто джентльменские соображения на этот раз в какой-то степени спасли фермера Блейза, однако во взбудораженном мозгу его противника носились другие, отнюдь не джентльменские планы; если ему пришлось отказаться от этих грозных намерений, то случилось это потому лишь, что, как он ни был разгорячен ими, Ричард все же сообразил, что осуществить их ему все равно не удастся. Удовлетворить его могло только одно: ему надо было решительно отомстить за свой позор и довести отмщение до конца. Необходимо было предпринять что-то очень страшное и ни минуты не медлить. Мелькнула мысль перерезать у фермера весь скот; вслед за нею другая – убить его самого; вызвать его на поединок и драться с ним, выбрав оружие, так, как принято у людей благородного звания. Но фермер же трус, он ни за что на это не согласится. Тогда он, Ричард Феверел, подкрадется ночью к его кровати, разбудит его и заставит стреляться с ним в его же собственной спальне; он задрожит от страха, но отказаться все равно не посмеет.

– Господи! – вскричал простодушный Риптон, в то время как эти кипучие замыслы бушевали в голове его друга, то вспыхивая ярким огнем и взывая к немедленным действиям, то погружаясь в темные глухие глубины, когда от всех надежд не оставалось следа. – Как жаль, что ты не дал мне его подбить, Ричи! У меня ведь верный глаз. Я никогда бы не промахнулся. Я бы уж повеселился, доведись мне его раздраконить! Мы бы ему показали! Честное слово! – Вдруг ему что-то вспомнилось, и воспоминание это вернуло мысли его к собственной персоне.

– Хотел бы я знать, в самом ли деле нос мой так уж разбит. Где же мне на себя взглянуть?

Ко всем этим излияниям Ричард оставался глух и продолжал идти вперед, сосредоточенно думая о своем.

Когда наконец они преодолели бесчисленные изгороди, перескочили через канавы, пробрались сквозь заросли куманики и шли расцарапанные, ободранные и изможденные, Риптон очнулся от разжигавших его воображение навязчивых мыслей – о фермере Блейзе и о том, что его собственный нос разбит: все это вытеснил теперь голод. С каждой минутой он становился все острее и наконец достиг такого предела, что, не будучи в силах терпеть далее, он отважился спросить своего спутника, куда же они в конце концов идут. Рейнема было не видать. Они спустились далеко вниз по долине и находились теперь на расстоянии нескольких миль от Лоберна, среди гнилых болот, ржавых ручьев, ровных пастбищ, унылых вересковых полей. Кое-где бродили одинокие коровы; по небу стлался поднимавшийся из глинобитной хижины дым; по дороге тащилась повозка с торфом; пасшийся на свободе осел, как видно, начисто позабыл о том, что на свете есть зло; возле пруда гоготали гуси, так же как и до появления на земле человека. В юном существе, которому нечем было утолить голод, окружающее вызывало одно только раздражение. Риптон не знал, что делать.

– Куда же мы все-таки идем? – спросил он, и в голосе его слышалось, что спрашивает он об этом в последний раз. Он решительно остановился.

– Все равно куда, – произнес Ричард, нарушив свое молчание.

– Все равно куда! – механически повторил эти безотрадные слова Риптон. – Но ты что, разве не проголодался? – Он порывисто вздохнул, как бы показывая этим, что в желудке у него пусто.

– Ничуть, – отрезал Ричард.

– Не проголодался? – замешательство Риптона сменилось яростью. – Но ведь ты же с самого утра ничего не ел! Не проголодался? Я так умираю с голода. Меня так поджимает, что я мог бы есть сейчас сухой хлеб с сыром!

Ричард усмехнулся – совсем по иным причинам, нежели те, что вызвали бы подобную усмешку в истом философе.

– Послушай, – вскричал Риптон, – ты все-таки скажи мне, где же мы с тобой остановимся.

Ричард повернулся к нему, собираясь что-то резко ему ответить. Но представшее глазам его несчастное исполосованное лицо друга совершенно его обезоружило. Нос Риптона, хоть и не окончательно посинел, но все же основательно изменился в цвете. Он понял, что упрекать своего спутника в Слабости было бы жестоко. Ричард поднял голову, осмотрелся.

– Вот здесь! – вскричал он и уселся на выжженном солнцем склоне, предоставив Риптону вдумываться в происходящее, как в загадку, решить которую становилось все труднее.

ГЛАВА III
Магическое противоборство[13]13
  Магическое противоборство. – Для образного объяснения сути дальнейших событий Мередит прибегает к понятиям зороастризма – дуалистической религии, распространенной в древности и раннем средневековье в Иране и соседних с ним странах. По учению зороастризма, содержание мирового процесса составляет вечная борьба добра и зла, в которой человек обладает свободой мысли и поступков, а потому может стать на любую сторону, но должен духовной и телесной чистотой бороться с силами зла, так что в конечном итоге совместными усилиями добро победит. В ритуале зороастризма главная роль отводилась огню как воплощению божества справедливости. Жрецами зороастризма были маги.


[Закрыть]

У мальчишек существуют свои законы чести и свой рыцарский кодекс; он нигде не записан, ему не обучают ни в каких школах, он всем понятен без слов, и те, кто правдив и предан, неукоснительно ему следуют. Не надо забывать, что это существа, которых цивилизация никак не коснулась. Поэтому не пойти за вожаком, куда бы он ни нашел нужным вас повести, увильнуть от участия в предприятии оттого только, что неизвестно, к чему оно приведет и которое причиняет пока что одни только неприятности, бросить товарища в пути и вернуться домой без него – все это поступки, на которые мальчик храбрый никогда не способен пойти, в какую бы беду его это ни вовлекало. Лучше уж в беду, лишь бы собственная совесть не осудила тебя потом как труса и подлеца. Есть, однако, и такие, что ведут себя достаточно смело, и собственная совесть их нисколько не мучит, ее восполняют взгляды и слова товарищей. Делают они все с таким же неотступным и даже с еще более назойливым упорством, как и те, кто слушает свой внутренний голос, и, если само испытание не слишком уж сурово и тяжко, в конечном итоге все сводится к тому же. Вожак может вполне положиться на своего подручного: товарищ его поклялся, что будет ему служить верой и правдой. Мастер Риптон Томсон был поистине предан своему другу. Мысль о том, чтобы покинуть его и вернуться домой, никак не могла прийти ему в голову, при том, что положение его действительно было отчаянным, а означенный друг вел себя как умалишенный. Он несколько раз напоминал ему, что они опоздают к обеду. Ричард не шевельнулся. Обед для него ровно ничего не значил. И он преспокойно лежал, пощипывая траву, гладя морду своего старого пса, и, казалось, был не в состоянии даже вообразить, что такое голод. Риптон прошелся несколько раз взад и вперед и в конце концов растянулся сам рядом с погруженным в молчание другом, решив разделить с ним его участь.

И вот судьба, которая иногда помогает делу, послала на закате отменный ливень; это он заставил двух путников укрыться за изгородью возле того места, где расположились мальчики. Один из них был бродячий жестянщик; он сразу же раскрыл порыжевший зонтик и закурил трубку. Другой был дородный поселянин, у которого не было ни зонтика, ни трубки. Они поздоровались с мальчиками кивком головы и тут же завели между собой разговор о погоде, о происшедших в ней за день переменах и о том, как все это повлияло на их дела и в какой степени им удалось что-то предвидеть. Оба они, оказывается, предсказывали, что к ночи непременно будет дождь, и оба с удовлетворением отмечали, что так оно и случилось. Это было монотонное, перемежавшееся паузами гудение, которое, казалось, вторило стоявшему в воздухе приглушенному гулу. От погоды собеседники перешли к благодетельному действию табака; они говорили о том, что табак – и друг, и утешитель, и успокоение, и опора, что с ним человек ложится вечером спать и утром тянется к нему, едва откроет глаза.

– Лучше любой жены! – хихикнул жестянщик. – Трубка не станет тебе за все выговаривать. Она не зануда.

– Точно, – подхватил другой, – трубка не станет у тебя все карманы вытрясать по субботам.

– На, затянись, – сказал разомлевший от удовольствия жестянщик, протягивая свою прокопченную глиняную трубку. Пахарь взял у него из рук кисет и, насыпав в трубку табак, принялся расточать ей новые похвалы.

– Пенни в день, а радости-то сколько! Больше, чем от жены. Ха-ха!

– Главное, что ничего не стоит ее и побоку, коли хочешь и когда хочешь, – добавил жестянщик.

– Как пить дать! – поддержал его пахарь. – Только сам с ней не захочешь расстаться. Почитай, совсем другое это дело. Трубка, говорю.

– А еще вот что, – продолжал жестянщик в полном единодушии с ним, – после-то ведь никогда не пожалеешь.

– Что правда, то правда! И к тому же, – тут пахарь прищурился, – подешевле обходится, она и половины того не съест, трубка-то.

Тут наш пахарь поднял обе руки в подтверждение главного довода, с которым жестянщик, разумеется, согласился, после чего, завершив обсуждение столь серьезного вопроса и высказав по этому поводу все, что надлежало высказать, оба какое-то время молча курили под мерный шум продолжавшегося дождя.

Наблюдая их сквозь кусты шиповника, Риптон немного отвлекся от мучивших его мыслей. Он увидел, что жестянщик гладит белую кошку и то и дело обращается к ней как к человеку, словно испрашивая ее мнения или прося ее что-то подтвердить; мальчику это показалось забавным. Пахарь вытянулся во всю длину; по башмакам его хлестал дождь; голову он уткнул в сваленные в кучу кастрюли и в глубокой задумчивости курил. Казалось, что серые клубы дыма, попеременно вырывающиеся из их ртов, мерно отсчитывают минуты.

Жестянщик первым возобновил прерванный разговор.

– Худые времена! – произнес он.

– Да уж хуже некуда, – согласился пахарь.

– Ничего, все образуется, – изрек жестянщик. – Нечего бога гневить. Сдается мне, что в свете так все ладно выходит. Хожу вот я по округе. Дело мое такое. А на днях вот привелось и в Ньюкасл попасть!

– За углем, что ли? – протянул пахарь.

– За углем! – повторил жестянщик. – Ты, может, спрашиваешь, зачем я туда езжу? Не твоего это ума дело. При моей работе хоть жизнь повидаешь. Дело же не в угле. Да и не вожу я туда никакого угля[14]14
  Здесь обыгрывается английская пословица «возить уголь в Ньюкасл», которой соответствует русская «ездить в Тулу со своим самоваром» (Ньюкасл – центр английской угледобывающей промышленности).


[Закрыть]. Что бы там ни было, я вот вернулся. Дальше Лондона все равно делать нечего. На море попасть захотелось. Думаю, хоть краем глаза да погляжу, вот и на угольщик занесло. Мы же намедни в такую бурю попали, что твой апостол Павел[15]15
  В Евангелии (Деяния апостолов, гл. 27) рассказывается, что корабль, на котором апостола Павла везли на суд в Рим, попал в сильную бурю, две недели носился по морю неуправляемый и разбился на мели.


[Закрыть].

– А кто он такой? – поинтересовался пахарь.

– Библию надо читать, – ответил жестянщик. – Кидало нас вверх и вниз, на море-то ведь совсем другое дело, не то что на суше, будь уверен! Ну, думаю, ко дну идем, молись, Боб Тайлз! И ноченька же была, хоть глаз выколи. Только господь все-таки дьявола одолел, и, как видишь, я жив.

Пахарь повернулся на другой бок и посмотрел на него равнодушным взглядом.

– И ты что, говоришь, что таков закон? Ну уж нет, не всегда так, не то я бы не шатался тут без работы и, что того хуже, не голодал бы. Послушай-ка, счастье-то счастьем, а бывает и наоборот. Намедни тут у фермера Боллопа скирда сгорела. А на другую ночь сгорел и амбар. Так что ж он сделал? Взял да и удавился. А нас с фермы вон. Тут уж, думаю, не бог это, а черт, коли только я хоть что-нибудь разумею.

Жестянщик откашлялся и сказал, что это худое дело.

– Хуже и не придумаешь. Ей богу же! Провалиться мне на этом месте! – вскричал пахарь. – Послушай-ка, вот тебе еще одно проклятущее дело. Я тут у фермера Блейза молотил, у Блейза, что в Белторпе, еще перед тем, как к фермеру Боллопу наняться. У фермера Блейза зерно пропало. Поди ж ты, кричит, будто наши ребята у него стянули. Выходит, я его уворовал. И что же он делает? И меня, и товарища моего берет и гонит в шею, вышвыривает на улицу, ты хоть с голода помирай, ему на все наплевать. Опять, думаю, не бог такое сотворил, а черт. Никак уж не скажешь, что это господня воля.

Жестянщик покачал головой и подтвердил, что худое это дело.

– И ведь ничем этого не поправишь, – добавил пахарь. – Что худо, то худо. Только вот что я тебе скажу, хозяин. За худое худым надо платить. – Кивнув головой, он лукаво подмигнул.

– По мне, так за зло платить надо, как и за добро. К фермеру Боллопу у меня нет обиды. А к фермеру Блейзу есть. И не худо бы как-нибудь ночью, когда сухо будет да ветрено, подпустить ему красного петуха. – Лицо пахаря злобно перекосилось. – Надо его как следует проучить, в подвздошье ему дать, где деньги у него. И завопит же он тогда: «Господи, спаси меня!» Да как еще завопит! Сдается, ничем ведь фермера Блейза не одолеть, коли не этим, так, чтобы на больную мозоль…

Жестянщик поспешно выпустил изо рта один за другим клубы белого дыма и ответил, что дело это худое и пуститься на такое значит стать слугой дьявола. Пахарь решительно заявил, что если на одной стороне будет фермер Блейз, то он все равно станет на другую.

Совсем близко от него оказался наш юный джентльмен, он думал о том же. Наследник Рейнема все это время небрежно, почти вынужденно слушал происходивший у него под боком разговор, в котором простой работник и бродячий жестянщик судили и рядили, обсуждая один из вековечных вопросов, касавшихся существования высшей силы и того, как она влияет на наши мирские дела. И вот он вскочил и, пробравшись сквозь кусты шиповника, спросил у одного из них, как им ближе всего дойти до Берсли. Жестянщик между тем под своим рыжим зонтом уже заварил чай. Он вытащил краюху хлеба, на которую сразу же жадными глазами воззрился Риптон. Пахарь разъяснил, что до Берсли отсюда добрых три мили, а от Берсли до Лоберна еще добрых миль восемь.

– Хочешь полкроны за хлеб, любезный?

– Цена неплохая, – ответил жестянщик, – что ты на это скажешь, сударыня моя?

В ответ кошка вся изогнулась и зашипела на собаку.

Ему выложили полкроны, и Риптон, который как раз к этому времени успел выбраться из шиповника, весь в колючках, как еж, схватил хлеб.

– Барчуки, видать, здорово проголодались, – сказал жестянщик товарищу. – Пойдем-ка и мы с тобой в Берсли, там и потолкуем за кружкой пива.

Пахарь не стал возражать, и вскоре оба они уже шагали следом за мальчиками по дороге в Берсли, меж тем как на западе пожелтевший кустарник озарился пробившейся алою полосой.