Текст книги "Испытание Ричарда Феверела"

Пройдет немало времени, прежде чем они начнут говорить вслух.

– Какое это счастье, что мы с тобой встретились!

Голос одного из них отзывается эхом в душе другого.

– Посмотри, как сияет небо, оно смотрит на нас!

Души их сливаются теперь воедино, осененные этим нисшедшим с высоты благословением.

– Какое счастье!

Но вот минуты парения прошли, они снова опустились на землю.

– Люси, пойдем со мной, и ты посмотришь место, где в один прекрасный день ты поселишься вместе со мной. Пойдем, и я покатаю тебя по пруду. Помнишь, ты как-то писала о том, что тебе приснилось? Мы неслись над тенью Рейнема к монахиням, что трудились при свете факелов; они срубали кипарис, и каждому из нас они протянули по ветке. Так вот, милая, это непременно к добру, то, что рубятся старые деревья[49]49
  Кипарисовые ветки с древнейших времен были у разных народов атрибутом похоронного обряда, само дерево считалось символом траура. В пятой главе первого издания (ставшей после сокращения второй) Ричард, увидев обращенное к нему вершиною отражение в озере кипариса, рассказывал своему другу о том, что, по семейному преданию, это предвещает ему несчастье. Сон Люси Ричард толкует в благоприятном смысле, потому что исчезает навечно зловещая примета. Но символический образ кипариса, предупреждающий о трагедии, возникает несколько раз в дальнейшем повествовании.


[Закрыть]. И ты пишешь такие чудесные письма. Я полюбил монахинь за то, что они так хорошо тебя всему научили.

– Ричард! Послушай! Мы с тобой совсем позабыли! Боже ты мой! – она с мольбою поднимает к нему глаза, словно в чем-то себя виня. – Даже если твой отец простит мне, что я не дворянка, он никогда не простит мне, что я католичка. Милый мой, я пошла бы ради тебя на смерть, но тут я все равно ничего изменить не могу. Это выглядело бы так, будто я отреклась от бога; и – о горе мне! – мне пришлось бы тогда стыдиться своей любви.

– Не бойся ничего! – он обвивает рукой ее стан. – Полно! Он будет любить нас обоих, а тебя будет любить еще больше за то, что ты не изменила своей вере. Ты его не знаешь, Люси. На первый взгляд он строг и суров. Но это только так кажется, на самом деле в нем много доброты и любви. Он никакой не святоша. И к тому же, представь себе, когда он узнает, что для тебя сделали монахини, – неужели же он не будет им благодарен так, как благодарен им я? Да, да! Я должен поговорить с ним как можно скорее; я не в состоянии вынести, чтобы ты прозябала в Белторпе, все равно что жемчужина в грязном хлеву. Только знай! Я никак не хочу обидеть твоего дядю. Говорю тебе, я люблю всех и все, что тебя окружает, что так или иначе соприкасается с тобой. Постой! Это чудо, что ты могла вырасти такою там. Но ты же ведь родилась не там, и в жилах твоего отца текла благородная кровь Десборо!.. Был такой полковник Десборо… Полно! Ничего с тобой не случится!

Она в страхе. Она просит его этого не делать. Он увлекает ее за собой.

Лес безмолвен, и вдруг…

– Ну что вы скажете об этой милой пасторали! – произносит уже совершенно другой голос.

Адриен прислонился к возвышающейся над зарослями папоротника сосне. Леди Блендиш откинулась на порыжевшую хвою и, обхватив обеими руками колено, смотрела сквозь открывшийся в зарослях просвет на озаренную луною долину; взгляд ее в эту минуту был напряжен и почти суров.

Из неожиданно донесшегося до их слуха разговора они уловили не больше двух-трех явственно произнесенных слов.

Леди Блендиш ничего не ответила. Внимание Адриена было привлечено раздавшимся в зарослях шорохом, и, сделав несколько шагов по загроможденному корнями склону, он обнаружил внизу грузного Бенсона; поднявшись с земли, тот отряхивал прилипшие к телу семена папоротника и паутину.

– Это вы, мистер Адриен? – окликнул его Бенсон и остановился, тяжело дыша и отирая платком с лица пот.

– Оказывается, это вы, Бенсон, имели наглость стать соглядатаем этих таинств? – в свою очередь сказал Адриен и, подойдя к нему совсем близко, добавил: – Вид у вас такой, будто вас изрядно помолотили.

– Ужасно это все, верно ведь, сэр? – просопел Бенсон. – И главное, батюшка его ничего не знает, мистер Адриен!

– Не беспокойся, Бенсон, он все узнает! Он узнает, какой опасности вы подвергли ваши драгоценные телеса, стараясь ему услужить. Случись мастеру Ричарду вас обнаружить, я за последствия не ручаюсь.

– Как бы не так, – злорадно возразил Бенсон. – Не должно это продолжаться, мистер Адриен. Никогда этому не бывать. Завтра же мы со всем этим порешим, сэр. Это совращение такого благородного юноши, как он; сущий разврат, вот что это такое. Я бы плетьми отстегал эту шлюху, что ввергает в такое непотребство невинного, вот что, сэр!

– Что же ты тогда сам не положил этому конец, Бенсон? Ага, понимаю, ты выжидал… а, спрашивается, чего? Стало быть, не в первый раз ты сопутствуешь Аполлону и мисс Дриопе? Ты что, уже сообщил об этом в главный штаб?

– Я исполнил свой долг, мистер Адриен.

Мудрый юноша повернулся к леди Блендиш и сообщил ей об усердии Бенсона. Глаза его спутницы засверкали.

– Надеюсь, что Ричард поступит с ним так, как он того заслужил, – сказала она.

– Будем возвращаться домой? – спросил Адриен.

– Сделайте мне одолжение, – попросила его леди Блендиш, – распорядитесь, чтобы экипаж был подан к воротам парка.

– Так, значит, вы хотите…

– Я хочу остаться одна.

Адриен откланялся и ушел. Она все еще продолжала сидеть, обхватив руками колено, глядя в сторону подернутой дымкой и пронизанной лучами долины.

– Странная женщина! – пробормотал мудрый юноша. – Такая же странная, как они все. Ей следовало бы принадлежать к роду Феверелов. Как видно, дело идет именно к этому. Черт бы побрал этого старого осла Бенсона! Ни стыда у него, ни совести! Он перебежал мне дорогу.

Тень от кипариса на пруду становилась все меньше. Все выше поднималась луна. Ричард греб, Люси ему пела. Сначала она спела новую французскую песенку, напомнившую ему тот день, когда ее просили что-нибудь для него спеть, а ему совсем не хотелось слушать. «Неужели это был я?» – спрашивает он себя. Потом она спела ему отрывок одной из тех величественных григорианских песен[50]50
  Григорианские песни – ритуальные песнопения католической церкви, называемые по имени папы Григория I Великого (ок. 540–604, папа с 590), который осуществил их реформу.


[Закрыть], от которых, где бы вы их ни услыхали, над головой у вас сразу же вырастают своды собора. Молодой человек бросил весла. Под необычное торжественное звучание этих песен любовь его становилась чем-то священным; звуки эти уносили его в рыцарские времена, напоминали о благоговейном служении даме.

Он словно повис между небом над головой и небом, отраженным в воде; словно плыл под звуки ее голоса; луна поднималась еще выше и прорывалась сквозь гряду летучих облаков наверху и внизу – а он плыл под звуки ее голоса: другого он ничего не слышал! Это и было счастьем.

Пора расставаться. Осторожно подгребает он к берегу.

– Никогда не была я такой счастливой, как сегодня, – шепчет она.

– Люси, милая, взгляни только. Огни старого замка светятся в воде. Взгляни, там вот ты будешь жить.

– А где твоя комната, Ричард?

Он показывает ей свои окна.

– О, Ричард! Если бы я могла сделаться одной из горничных, тех, что прислуживают тебе! Я бы больше ни о чем не просила. Как она, верно, счастлива!

– Любовь моя, ангел мой! Ты будешь счастлива; только знай: в этом доме прислуживать все будут тебе, и я первый, Люси.

– Милый мой! А завтра я получу от тебя письмо?

– Да, к одиннадцати часам. А я?

– Конечно, получишь, Ричард.

– Том будет его дожидаться. Только смотри, чтобы оно было длинное! Тебе понравилось последнее, что я написал?

Не говоря ни слова, она прижимает руки к груди, где оно покоится, и он все понимает. Вот какой бывает любовь! Как милостивы к ней небеса!

Резкий скрежет лодки о прибрежную гальку выводит их из забытья. Он выскакивает из лодки и помогает ей сойти на берег.

– Посмотри! – говорит она, когда он выпускает ее из своих объятий и краска понемногу сходит с ее лица. – Посмотри! – лицо это изображает страх, который она, может быть, даже немного и ощутила. – Кипарис тянется к нам. Послушай, Ричард! Он и вправду тянется!

Но он смотрит больше на нее, чем на кипарис, он в восхищении от этих восторженно поднятых бровей…

– Знаешь, ничего этого нет и в помине, Люси. Пусть тебе не думается об этом, милая! А уж если что привидится, то пусть это буду я.

– Любимый мой, ты же всегда мне снишься.

– До завтра, Люси! Утром письмо, а вечером – ты сама. О, какой это будет счастливый день!

– А ты точно придешь, Ричард?

– Если буду жив, Люси.

– Не говори таких вещей, Ричард, умоляю тебя. Я ведь все равно тебя не переживу.

– Давай лучше помолимся, Люси, чтобы, когда придет время умирать, мы умерли бы вместе. Смерть или жизнь, но только с тобою! Кто это там? Я вижу какую-то фигуру… не Том ли это? Ба, да это Адриен!

– Так это мистер Харли? – девушка вся задрожала.

– Как это он смеет сюда ходить! – вскричал Ричард. Однако появившийся вдали Адриен, вместо того чтобы подойти к ним, направился в обход пруда – так, как будто он ничего не заметил. Крадучись, они уходили, как вдруг он окликнул Ричарда. Потом еще раз. Люси стала просить Ричарда пойти к нему, однако юноша предпочел вызвать находившегося поблизости Тома и послать его вместо себя узнать, что от него хотят.

– А как по-твоему, он увидел меня? Он меня узнал? – прошептала Люси, дрожа от страха.

– Ну и что такого, если и увидел, милая? – сказал Ричард.

– О, если это случилось, любимый мой… не знаю, но у меня какое-то предчувствие. О нем ты мне ничего сегодня не рассказал, Ричард. Какой он? Добрый?

– Добрый? – услыхав этот простодушный вопрос, Ричард взял ее за руку и крепко ее сжал. – Он любит хорошо поесть; вот и все, что я знаю об Адриене.

Потом он припал к этой руке губами, и поцелуй его замер и длился еще, когда возвратился Том.

– Ну что там?

– Мистер Адриен хочет непременно поговорить с вами, – ответил Том.

– Поди к нему, милый мой! Поди сию же минуту, – просит Люси.

– О, до чего же я ненавижу Адриена! – юноша скрежещет зубами.

– Иди, Ричард! – просит его Люси. – Том, наш добрый Том проводит меня домой. До завтра, любимый мой! До завтра!

– Ты что, хочешь поскорее расстаться со мной?

– Какой ты нехороший! Не надо тебе идти со мной сейчас. Может быть, у него к тебе важное дело, милый. Подумай об этом, Ричард!

– Ступай назад, Том!

Услыхав столь решительное приказание, хорошо обученный Том отходит шагов на десять в сторону и старается на них не глядеть. Потом Ричард поручает ему проводить свою ненаглядную домой. Сердцу этого не выдержать. Ричард кидается к Адриену:

– Зачем это я тебе понадобился, Адриен?

– Что мы с тобой, секунданты, или собираемся сами драться на дуэли, задира ты этакий? – ответил Адриен. – Ничего мне от тебя не надо; хочу только спросить, видел ли ты Бенсона.

– А где это я мог увидеть Бенсона? Какое мне дело до Бенсона?

– Конечно же, нигде – этот старый крот умеет все делать втихую! Мне надо найти его, чтобы он распорядился подать карету леди Блендиш к воротам парка. Я думал, что он попался тебе где-нибудь по дороге – я так неожиданно наткнулся на него в лесу со стороны замка. Что с тобой, мой мальчик?

– Ты видел его там?

– Скорее всего, он выслеживал там Диану. Он усомнился в ее целомудрии, – продолжал Адриен. – Ты что, решил сломать это дерево?

Прижавшийся к кипарису Ричард изо всех сил старался расшатать неподатливый ствол. Наконец он отступился от него и направился к ясеню.

– Ты его погубишь! – вскричал Адриен. – Он уже и так валится. Вот что, спокойной ночи, Ричи. Увидишь Бенсона, не забудь ему все сказать.

В это время широкая тень злосчастного Бенсона заколыхалась на освещенной луною дороге. Мудрый юноша только захихикал и стал обходить пруд, то и дело поглядывая назад.

Очень скоро он услыхал крик о помощи – это было похоже на рев издыхающего в корчах дракона. Адриен спокойно расположился на траве и принялся глядеть на воду. Когда рев этот повторился, отдаваясь вокруг громкими раскатами эха, то вот какие мысли пробудились в голове мудрого юноши: «„Судьба ведет себя с нами, как еврей-ростовщик: она оттягивает предстоящее нам наказание", – говорится в «Котомке пилигрима», или еще что-то в этом роде. Небесам, очевидно, полюбился Бенсон, если его сразу же наказали. Мастер Ричи что порох. У него это, видно, от Граффуда[51]51
  В первом издании сообщалось, что предок Ричарда, военачальник, «располагаясь на границе Уэльса, смешал свою кровь с королевской кровью Граффудов». В этой детали отразилось семейное предание Мередитов, согласно которому они вели происхождение от древней уэльской знати.


[Закрыть]. Кровь-то как-никак сказывается. Наместо припарок ему бы надо «Котомку пилигрима». Завтра нас всех созовут, будет целое столпотворение, и, может статься, всем нам еще придется поехать в город. Что же, совсем это не худо для человека, который столько настрадался от скуки. Бенсон поет: подумать только, старый пес еще дышит! Он воет на луну. Ну что ж, поглядим на нее. Ей-то ни до чего нет дела: Ей все равно: воркуй мы тут, как голубки, или рычи, как стадо львов. До чего же она довольна собой. И надо сказать, что у нее нет предпочтения ни к Бенсону, ни к Купидону. Если бы, например, того и другого высекли, она все так же бы улыбалась. Кто же это все-таки был, ворон или Бенсон? Больше не воет. Притих. Какие-то гортанные звуки: не то лягушачье ква-ква-ква, не то хриплое карканье ворона. Того гляди, он его еще и прикончит. Пора идти на выручку. Спасителю достается больше чести, когда жертва при последнем издыхании, чем тогда, когда он предотвращает катастрофу… Эй, что там такое?»

Мудрый юноша поднялся и неторопливо зашагал к полю битвы, где Святой Георгий тяжело дышал, попирая поверженного Дракона.

– Ба, Ричи! Так это ты? – вскричал Адриен. – Что тут такое творится? Кто это там еще? Черт возьми, да это же Бенсон!

– Заставь эту скотину встать, – попросил Ричард, тяжело дыша и потрясая большим ясеневым суком.

– Как видно, он уже не может, мальчик мой. Что ты с ним сделал?.. Бенсон! Бенсон!.. Послушай, Ричи, дело его худо.

– Все это одно притворство! – диким голосом вскричал Ричард. – Будет он теперь меня выслеживать! Говорю тебе, все это притворство! Поделом ему, шпиону. Пусть встает!

– Ненасытное ты существо! Брось сейчас же эту махину.

– Он, видите ли, отцу уже написал, – вскричал Ричард. – Шпион несчастный! Пускай встает!

– О-о-о! Мочи нет! – прохрипел Бенсон. – Мистер Адриен, вы свидетель, что он… мне спину!.. – и последовало громыхающее невнятное мычанье.

– Должно быть, спина твоя тебе теперь дороже всего остального, – пробормотал Адриен. – Послушай, Бенсон! Будь же мужчиной. Мастер Ричард бросил свою дубину. Вставай и ступай домой, там уж поглядим, что над тобой учинили.

– О-о-о! Это же дьявол! Мистер Адриен, сэр, это же дьявол! – вопил Бенсон, продолжая лежать и только повернувшись на бок, чтобы не так было больно.

Адриен схватил Бенсона за шиворот и насильно его посадил. Тут взору его предстало все, что содеял в гневе его подающий надежды ученик. Куртка несчастного дворецкого была вся разорвана и измята; шляпа раздавлена; сам же он был до того перепуган, что дрожал как осиновый лист, боясь, как бы его жестокий палач не накинулся на него снова. Ричард стоял над ним, сжимая в руке большой сук; на лице его не было ни малейшего проблеска жалости.

Бенсон с трудом повернул голову, чтобы взглянуть на него, и тут же застонал:

– Не встану я! Нет, ни за что не встану! Он снова примется меня убивать! Мистер Адриен! Коли вы будете стоять так и смотреть, вы тоже под суд пойдете, сэр… Не подымусь я, покамест он не уйдет.

Не было никакой возможности убедить Бенсона подняться, пока мучитель его стоял рядом. Адриен отвел Ричарда в сторону:

– Еще немного, и ты бы убил этого несчастного, Ричи. Хватит с тебя и того, что ты сделал. Посмотри на его лицо.

– Этот трус присел, когда я его бил, – сказал Ричард. – Я хотел отхлестать его по спине. Он стал вертеться. Я предупредил его, что будет больнее.

Услыхав о столь цивилизованном проявлении дикости, Адриен широко раскрыл рот.

– Неужели ты мог это сказать? Это просто восхитительно. Так и сказал: «не то будет больнее»?

Адриен еще раз раскрыл рот, чтобы разразиться новым взрывом смеха.

– Вот что, – сказал он, – Экскалибур[52]52
  Эскалибур – волшебный меч, который легендарный король Артур получил от Девы Озера и который он, чувствуя приближение смерти, ей вернул, повелев одному из рыцарей бросить в озеро.


[Закрыть] сделал свое дело. Брось его теперь в пруд. И знай, сейчас сюда придет леди Блендиш. Нельзя позволять себе такое в присутствии женщины. Поди ей навстречу и скажи, что шум этот поднялся оттого, что резали быка. Нет, лучше скажи, Аргуса.

Со свистом, на который все болячки Бенсона отозвались стоном и дрожью, длинный сук взлетел в воздух, а Ричард круто повернулся и кинулся навстречу леди Блендиш.

Адриен поднял Бенсона и поставил его на ноги. Грузному дворецкому явно хотелось вызвать как можно больше сочувствия к своему избитому телу. При каждой попытке сдвинуться с места тело это содрогалось. Стоны и мычанье наводили ужас.

– Сколько же стоила твоя шляпа, Бенсон? – спросил Адриен, в то время как тот надевал ее на голову.

– Двадцать пять шиллингов, мистер Адриен! – промямлил Бенсон, погладив вмятины.

– Так знай, что ты еще дешево отделался! – сказал Адриен.

Бенсон, пошатываясь, сделал несколько шагов, в промежутках испуская стоны, обращенные к своему жестокому утешителю.

– Это дьявол, мистер Адриен! Да, сэр, я уверен, что это настоящий дьявол. О-о-о! Дьявол! Не могу я идти, мне с места не сдвинуться, мистер Адриен. Надо, чтобы мне кто-то помог. И надо послать за доктором Клиффордом, сэр. Я больше уже ни на какую работу не буду годен. Косточки во мне целой не осталось, мистер Адриен.

– Видишь ли, Бенсон, все это случилось из-за того, что ты объявил войну Венере. Надеюсь, что горничные наши тебя подлечат. Скажи-ка мне лучше, ты с экономкой как, в дружбе или нет? Все ведь теперь от этого зависит.

– Я всего-навсего верный слуга, мистер Адриен, – пробурчал незадачливый дворецкий.

– В таком случае, единственная твоя подруга – это кровать. Ступай к ней, и чем скорее, тем лучше, Бенсон.

– Да я шагу ступить не могу, – Бенсон решительно остановился. – Надо, чтобы мне помогли, – захныкал он. – Как вам не стыдно еще уговаривать меня, чтобы я шел, мистер Адриен.

– Согласись, что вес у тебя такой, что нести тебя я не могу, – сказал Адриен. – Впрочем, как я вижу, мастер Ричард настолько любезен, что идет мне на помощь.

Едва только Бенсон услыхал эти слова, как ноги его тут же обрели силу, и он заковылял один.

Леди Блендиш встретила Ричарда в волнении.

– Я ужасно перепугалась, – сказала она. – Скажи мне, что это были за крики?

– Просто кое-кто расправился с соглядатаем, – ответил Ричард, после чего леди Блендиш улыбнулась, ласково посмотрела на юношу и потрепала его по волосам.

– И это все? Да будь я мужчиной, я бы так поступила сама. Поцелуй меня.

ГЛАВА XXI
Ричарда вызывают в город выслушать нотацию

К полудню следующего дня все обитатели Рейнема знали уже, что Берри, лакей баронета, примчался из города с распоряжением немедленно привезти туда мастера Ричарда и что мастер Ричард отказался этому распоряжению повиноваться; он заявил, что никуда не поедет, выказал открытое неповиновение отцу да вдобавок еще послал Берри ко всем чертям. Берри был полной противоположностью Бенсона. В то время как Бенсон ненавидел женщин, Берри горячо ими восхищался. После собственной персоны, кстати говоря, весьма много о себе мнившей, на втором месте для него были женщины, и относился он к ним почти что благоговейно. Вид у Берри был величавый, и в разговоре он любил вставлять словечки, почерпнутые из лексикона. Среди рейнемских горничных его внушительные икры плодили раздоры и разжигали страсти, какие такого рода украшения неминуемо возбуждают в нежных сердцах. Поговаривали к тому же, что ему в свое время порядком досталось от женского пола; видимо, это-то последнее обстоятельство и укрепило в нем желание заставить сей пол в свою очередь из-за него потерзаться. Эти вот икры и мудрые слова, и атмосфера таинственной мстительности, какою окружила его Венера, сделали сего кухонного Адониса человеком весьма влиятельным среди домочадцев Рейнема; он знал это и держал с ними голову высоко.

Заслушав шум, поднявшийся с приездом Берри, Адриен тут же за ним послал, и тот сообщил ему о возложенном на него поручении и о том, как, пытаясь его выполнить, он потерпел неудачу.

– Тебе следовало прежде всего прийти ко мне, – сказал Адриен, – я думал, у тебя хватит на это соображения, Берри.

– Простите меня, мистер Адриен, – Берри приподнял согнутую в локте руку, с тем чтобы сказанное им стало понятнее. – Простите меня, сэр. Мне были даны инструкции, и я действовал в соответствии с ними.

– Ступай опять к мастеру Ричарду, Берри. Неладно ведь будет, если он не поедет. Может быть, стоило бы намекнуть ему, что с отцом приключился удар или еще что-нибудь в этом роде. Намекнуть, но только слегка. Да, вот еще что, Берри! Когда ты вернешься в город, лучше, если ты не станешь ничего говорить о том, как, выражаясь языком доктора Джонсона[53]53
  Джонсон Сэмюел (1709–1784) – английский писатель, критик и лексикограф, чей толковый словарь английского языка (1755) многие десятилетия считался нормативным. Замечание Адриена иронично, ориентированный на «книжный» язык, словарь не включал, естественно, грубоватое, просторечное существительное «spiflication» (от глагола to spiflicate – поколотить, измордовать), вошедшее, кстати, в употребление много позже того времени, когда Джонсон издал свой труд.


[Закрыть], отдубасили Бенсона.

– Разумеется, не стану, сэр.

Намек, который мудрый юноша посоветовал сделать, возымел на Ричарда должное действие.

Он отправил с Томом в Белторп наспех написанное письмо и, вскочив на коня, сразу же поскакал на станцию Беллингем.

Сэр Остин спокойно сидел за ранним обедом в гостинице, когда наследник Рейнема влетел к нему в комнату.

Баронет нисколько не сердился на сына. Напротив, ибо, если только дело не затрагивало его гордость, он всегда бывал справедлив и строг. И теперь вот, получив донесение Бенсона, он целый день предавался размышлениям о том, что ему не хватало задушевности и тепла и что из-за чрезмерного беспокойства о судьбе сына он не сумел в достаточной степени с ним сблизиться: не стал для него по-настоящему тем, чем пытался стать – матерью и отцом, учителем и другом, наставником и союзником. Ему не надо было спрашивать свою совесть, в чем именно он за последнее время отступил от Системы. Он ведь уехал из Рейнема в самую опасную пору магнетического возраста, и появление молодой прихожанки (как Бенсон в письме своем назвал прелестную Люси) явилось следствием этого промаха.

Да, гордость и чувствительность были его главными врагами, и он ополчился теперь против них. Первое, что он сделал, он обнял сына; для англичанина это дело нелегкое, и вдвойне нелегкое для того, кто хочет быть хладнокровным и, можно сказать, стыдится всякого проявления чувств. Тем не менее он испытал при этом совсем особое удовольствие. И в юноше как будто даже пробудились ответные чувства: он был возбужден. Так что же, может быть, его сыновняя любовь начинает встречать в отце взаимность, как то было в их душевной близости перед порою цветения?

Но когда Ричард, который от волнения и спешки в первые минуты не мог вымолвить ни слова, вскричал:

– Папенька, дорогой, вы здоровы! Я так за вас тревожился… Значит, вы поправились, сэр? Благодарение господу! – Сэр Остин от него отшатнулся.

– Здоров? – сказал он. – А откуда ты взял, что я нездоров?

Вместо того чтобы ответить, Ричард плюхнулся в кресло и, схватив руку отца, поцеловал ее.

– Все эти доктора такие тупицы! – вырвалось у Ричарда. – Я был уверен, что они ошибаются. Не могут отличить апоплексического удара от обыкновенной головной боли. Как все-таки хорошо, что я приехал сюда и теперь все вижу своими глазами. Вы ведь так неожиданно покинули Рейнем… Но главное, вы здоровы! Значит, никакого удара у вас не было?

– Нет, не было, – ответил его отец, нахмурив брови.

– Если бы вы заболели, мне надо было мчаться к вам как можно скорее, хотя, если бы лошади дорогою пали, ваши доктора были бы в ответе – их признали бы виновными в конеубийстве. Кассандра[54]54
  Кличка лошади должна подсказать читателю ассоциации, которые, не будучи еще на этой стадии никак соотносимы непосредственно с содержанием романа, родили бы тем не менее смутное ощущение тревоги. Кассандра предсказывала гибель Трои, предупреждала об опасности, заключенной в деревянном коне, оставленном греками.


[Закрыть] едва дышит. Я прискакал в Беллингем задолго до отправления поезда и не стал ждать. Она пробежала весь путь за четыре и три четверти часа. Отменно, сэр, не правда ли?

– Надеюсь, что ты успел за это время как следует проголодаться и теперь со мной пообедаешь, – сказал баронет, который был не особенно доволен тем, что причиной, побудившей юношу так торопиться, было отнюдь не простое повиновение.

– Ну конечно, – ответил Ричард, – я успею еще вернуться с последним поездом. Кассандру я оставлю у вас, пусть она отдохнет.

Отец спокойно усадил его за обед, и Ричард стал поедать суп с таким азартом, который легко можно было принять за разгоревшийся от долгой езды аппетит.

– Ну как там в Рейнеме, все в порядке? – спросил баронет.

– В полном порядке, сэр.

– Нет ничего нового?

– Ничего, сэр.

– Все так же, как было, когда я уезжал?

– Никаких перемен!

– Я рад буду вернуться домой, – сказал баронет. – Мое пребывание в городе оказалось очень полезным. Я завел здесь несколько приятных знакомств, и эти люди, может быть, осенью приедут к нам в гости, и тебе будет интересно с ними познакомиться. Им очень хочется посмотреть Рейнем.

– Люблю я наше поместье! – вскричал Ричард. – Мне никогда не хочется уезжать оттуда.

– Послушай, мальчик мой, перед тем как мне уехать, ты же все время просил, чтобы я взял тебя в город.

– В самом деле, сэр? Как это странно! Ну так знайте, что я вовсе не хочу здесь оставаться. Я уже успел увидеть все, что хотел.

– А как же ты до меня добрался?

Ричард рассмеялся и рассказал, как его поразили длинные мощеные улицы, и весь этот шум, и городская толпа, и заключил свой рассказ словами:

– Дома все-таки лучше!

Баронет заметил, что глаза сына при этом как-то особенно заблестели, и изрек слова, понять которые можно было по-разному:

– Пристраститься к чему-то одному, прежде чем ты повидал хотя бы полмира, – это свойственное юности безрассудство, сын мой. Научись уважать время! Изречение это куда вернее, чем стих твоего Горация[55]55
  Имеется в виду ставшая крылатым выражением фраза «carpe diem» («хватай день», «лови момент») из оды Горация (I, 11, 8).


[Закрыть].

«Он все знает», – подумал Ричард и сразу же отдалился на много миль от отца и окружил высокими стенами и себя, и свою любовь.

Пообедав, Ричард торопливо взглянул на часы и с деланным оживлением сказал:

– Если мы сейчас выйдем, сэр, то я как раз попаду на поезд. Может быть, вы проводите меня до станции?

Баронет ничего не ответил.

Ричард собирался повторить свой вопрос, но встретил такой многозначительный взгляд отца, что заколебался, и, взяв в руки пустой бокал, стал его крутить.

– Надо будет, пожалуй, выпить еще немного бордо, – сказал баронет.

Вино было принесено, они снова остались вдвоем. Баронет придвинулся тогда совсем близко к сыну и начал так:

– Я не знаю, что ты мог передумать обо мне, Ричард, за все те годы, что мы провели с тобой вместе; должен тебе сказать, я никогда не спешил открыться перед тобой; и если бы мне случилось умереть, не успев завершить предпринятое мною дело, я бы не был огорчен тем, что половину награды за все труды потерял, оттого что не услышал из твоих уст слов благодарности. Впрочем, может быть, я и никогда об этом не пожалею. За все, что человек делает, кроме поступков, совершаемых из эгоистических побуждений, жизнь его неизменно вознаграждает. Для меня будет радостью, если ты добьешься успеха.

Он перевел дыхание и продолжал:

– В детстве ты перенес тяжелую утрату, – тут лица обоих, отца и сына, одновременно залились краской. – Для того чтобы все обернулось тебе на пользу, я решил расстаться со светом и посвятить себя всецело твоему благополучию; и, думается, отнюдь не тщеславие побуждает меня сейчас признать, что сын мой, которого я воспитал, являет собой одно из самых близких к совершенству творений господа. Но именно по этой причине тебя подстерегают самые великие искушения и самые глубокие провалы. Помни, что дорога в ад проложена первым из ангелов[56]56
  Согласна христианской мифологии, до своего бунта против бога сатана был ангелом высшего чина.


[Закрыть].

Он снова замолчал. Ричард взял в руки часы.

– В жилах Феверелов, сын мой, течет совсем особая кровь. Мы очень легко терпим крушение. Пусть это покажется тебе суеверием, я не могу не думать о том, что на нашу долю достаются испытания, которые неведомы большинству людей. Примеров тому немало. А в тебе, сын мой, соединились две крови. Чувства твои неистовы. Ты уже успел узнать, что такое месть. На собственном, хоть и небольшом опыте ты увидел, что из-за фунта мяса проливаются реки крови[57]57
  Эта продолжаемая и далее (с. 198) метафора, характеризующая жестокость Ричарда, который в своей неумолимой свирепости подверг Бенсона более тяжелому наказанию, чем тот заслуживал, восходит к сюжетной коллизии комедии Шекспира «Венецианский купец».


[Закрыть]. Но сейчас в тебе взыграли другие силы. Ты поднимаешься в жизни на высокое плоскогорье, где подобия битв сменяются битвами настоящими. И ты приходишь к ним, наделенный в равной степени и созидательной, и разрушительной силой. – Он задумался, готовясь возвестить нечто весьма значительное: – На свете существуют женщины, сын мой!

Сердце молодого человека уже неслось вскачь назад, в Рейнем.

– Встреча с ними всегда является для человека серьезною пробой. Стоит тебе узнать их, и жизнь начинает казаться тебе либо сплошною насмешкой, либо, как то бывает с иными, – верхом блаженства. Женщины – это испытание, через которое мы все проходим. Любовь к тому или иному человеческому существу неизбежно является испытанием, все равно, любим мы их или нет.

Молодой человек услыхал свисток паровоза. Взору его предстал освещенный луною лес и там его любимая. Он с трудом заставил себя сдержаться и слушать.

– Я верю, – в словах баронета что-то не слышалось той окрыленности, с какою говорят, когда верят, – я верю, что на свете есть хорошие женщины.

О, если бы только он знал Люси!

– Однако, – тут баронет пристально посмотрел на Ричарда, – только очень немногим дано встретить их на пороге жизни. Скажу даже больше: этого не дано никому. Мы находим их ценою упорных усилий, и чаще всего, когда нам удается найти ту единственную, что нам нужна, оказывается, что безрассудство наше успело исковеркать нам жизнь и изменить уже ничего нельзя. Ибо в процессе познания жизни женщины – это не цель, а только средство. В юности нашей мы видим в них цель всего, и множество мужчин, даже таких, которых нельзя назвать молодыми и которым это тем более непростительно, выбирают себе спутницу жизни – или еще того хуже – исходя только из этого. Я убежден, что женщины наказывают нас за то, что мы так и не умеем распознавать их сущность и назначение. Они наказывают общество.

Баронет приложил руку ко лбу, меж тем как мысли его двинулись дальше – от поступков к их последствиям.

«Самый прилежный наш ученик не узнает так много, как узнает добросовестный учитель», – гласила «Котомка пилигрима». И сэр Остин, стараясь приучить себя говорить о женщинах сдержанно, начинал понемногу заглядывать в то, как дело представляется другой стороне.

Хладнокровие завело разговор о любви с горячей кровью.

Холодная кровь рассуждала:

– Это чувство, предусмотренное природой, зрелый плод нашей живой сути.

Горячая кровь кипела:

– Это блаженство! Только ради этого мы и живем на свете!

Холодная кровь рассуждала:

– Это лихорадка; она испытывает нашу натуру и очень часто кончается для нас гибелью.

Горячая кровь кипела:

– Куда бы она ни вела, я все равно иду за нею.

Холодная кровь рассуждала:

– Это слово, которое мужчины и женщины употребляют, чтобы облагородить свою плотскую страсть.

Горячая кровь кипела:

– Это поклонение, это вера, это сама жизнь!

Так вот эти параллельные линии тянулись все дальше. Баронет стал говорить более прямо:

– Ты знаешь, как я тебя люблю, сын мой. Как далеко простирается эта любовь, ты знать не можешь; но ты должен помнить, что она очень глубока, и, право же, мне не хочется говорить об этом – только отец должен иногда домогаться благодарности, а ведь единственное подлинное ее выражение это нравственные устои его сына. Если для тебя моя любовь хоть что-нибудь значит или если ты отвечаешь на нее взаимностью, то напряги все свои силы, чтобы остаться таким, каким я тебя воспитал, и убереги себя от ловушек, которыми ты окружен. Когда-то уберечь тебя я мог своей волей. Теперь я над этим уже не властен. Помни, сын мой, как велика моя любовь к тебе. Боюсь, что у большинства отцов дело обстоит иначе, но для меня твое благополучие важнее всего на свете; все, что ты делаешь, глубоко меня затрагивает. Каждый твой шаг отзывается во мне: он приносит мне счастье или же повергает в горе. И многое, сын мой, меня разочаровало.