Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4"

Сильный озноб подсказал мне в один из дней, что я подцепил лихорадку. Я не вставал с постели, и на следующий день ничего не говорил, но еще через день, когда Лорен опять обнаружил, что вся еда нетронута, он спросил, как я себя чувствую.

– Прекрасно.

– Нет, месье, потому что вы не едите. Вы больны, и вы увидите щедрость Трибунала, который предоставит вам даром врача, лекарства и хирурга.

Три часа спустя я увидел его без спутников, со свечой в руке, идущего впереди важного персонажа, импозантная физиономия которого выдавала в нем врача. Я был в жару от лихорадки, которая сжигала меня в течение трех дней. Он расспросил меня, и я ответил, что с исповедником и с врачом я разговариваю только без свидетелей. Он сказал Лорену выйти. Лорен не захотел, и доктор ушел, сказав мне, что мне угрожает смерть. Я этого и хотел. Я почувствовал также некоторое удовлетворение от своего поступка, который мог указать жестоким тиранам, державшим меня там, что их поведение негуманно.

Четыре часа спустя я услышал шум засовов. Вошел врач, держа в руке свечу, и Лорен остался снаружи. Я был совершенно слаб, что обещало мне действительный покой. Настоящий больной избавлен от волнений и беспокойства. Я был рад, видя снаружи этого гада, которого я не мог переносить после его объяснения по поводу железного ошейника.

Буквально в четверть часа я рассказал доктору обо всем.

– Если хотите, – сказал он, – восстановить здоровье, надо прогнать печаль.

– Напишите на это рецепт и отнесите его единственному аптекарю, который сможет проделать эту манипуляцию. Г-н Кавалли плохой физик, он дал мне Сердце Иисуса и Мистический Город.

– Эти два лекарства прекрасно могут вызвать у вас лихорадку и кровотечения, я вас им не уступлю.

Он ушел, приготовив мне предварительно большую порцию лимонада, который просил меня чаще пить. Я провел ночь в дремоте и мистических видениях.

Назавтра, двумя часами позже, чем обычно, я увидел его вместе с Лореном и с хирургом, который отворил мне кровь. Он оставил мне лекарство, которое сказал принять вечером, и бутылку бульона.

– Я получил, – сказал он, – разрешение перевести вас в чердачное помещение, где жара не такая сильная, как здесь, где можно задохнуться.

– Я отказываюсь от этой милости, потому что ненавижу крыс, которых вы сейчас не видите, но которые наверняка придут в мою кровать.

– Какое несчастье! Я сказал г-ну Кавалли, что он рискует убить вас этими книгами, и он сказал мне их вернуть, а вместо их дает вам Боэция. Вот он.

– Этот автор лучше, чем Сенека, и я благодарю вас.

– Я оставляю вам спринцовку и ячменную воду; развлекайтесь клистирами.

Он нанес мне четыре визита и поправил мои дела; мой аппетит вернулся. К началу сентября я себя чувствовал хорошо. Из реальных страданий меня донимали только страшная жара, блохи и скука, потому что я не мог все время читать Боэция. Лорен сказал, что мне разрешено выходить из камеры в коридор, чтобы мыться, пока он прибирает мою постель и выбивает ее – единственное средство против блох, пожиравших меня. Это была милость. Я использовал эти восемь-десять минут, чтобы с трудом пройтись; ужасающие крысы не осмеливались показываться. В тот день, когда Лорен позволил это послабление, он дал мне отчет о моих деньгах. Он сказал, что у меня образовался остаток в двадцать пять-тридцать ливров, который он мне не позволил взять в мой кошелек. Я оставил их ему, сказав, чтобы он велел служить для меня мессы. Он поблагодарил меня так, как будто это он сам был священник, который должен был их служить. Я делал так каждый месяц, и никогда не видел квитанций ни от какого священника; очевидно, что единственное, что мог делать Лорен с моими деньгами, это присваивать их и произносить мессы самому в кабаке.

Я продолжал находиться в таком состоянии, надеясь все время, что меня отпустят домой; я ложился каждый раз с некоторого рода уверенностью, что завтра придут и скажут мне, что я свободен; но поскольку каждый раз я бывал разочарован в своих надеждах, я думал, что надо наметить для себя срок, я решал, что это не может быть позже, чем 1-го октября, дня, когда вступают в должность новые Инквизиторы. Моя тюрьма, согласно моим представлениям, должна была продолжаться столько, сколько находились на посту нынешние Инквизиторы, и это подтверждалось тем, что я ни разу не видел секретаря, который, если это не было решено, должен был прийти меня допросить, предъявить мне обвинения, объявить приговор; это казалось мне обязательным, потому что было естественным; плохой аргумент в Пьомби, где ничто не может происходить согласно природе. Мне казалось, что Инквизиторы должны убедиться в моей невиновности и своей несправедливости, и потому они держат меня только для проформы и спасения своей репутации, но что они совершенно точно должны выпустить меня на свободу к концу своего срока правления. Я даже чувствовал, что способен их извинить и забыть обиду, которую они мне причинили. Каким образом, говорил я себе, они оставят меня здесь перед лицом своих сменщиков, которым не смогут предъявить ничего, достаточного, чтобы меня осудить? Мне казалось невозможным, чтобы они смогли меня осудить и составить мой приговор, не сообщая его мне и не объясняя оснований. Мои права мне казались неоспоримыми, и я рассуждал соответственно; но это рассуждение оказалось несостоятельным перед лицом правил Трибунала, отличающихся от других законных трибуналов всех правительств земли. Когда этот Трибунал действует против нарушителя, он уверен, что преступление налицо; какая есть необходимость с ним разговаривать? И когда он его приговаривает, какая необходимость сообщать ему дурную весть о своем приговоре? Его согласия с ним не требуется. Будет лучше, говорят они, оставить ему надежду; если он осознает действительное положение вещей, он не останется после этого в тюрьме ни единого часа; Умный не дает отчета о своих делах никому, и дело венецианского Трибунала – судить и приговаривать; виновный – это машина, с которой нет нужды сообщаться, чтобы согласовывать положение дел; это гвоздь, которому, для того, чтобы забить в доску, нужны только удары молотка. Я частично знал эти обычаи колосса, у которого находился под пятой, но есть на земле вещи, о которых нельзя сказать, что их хорошо знаешь, пока не испытаешь их на опыте. Если среди моих читателей есть кто-то, для кого эти правила кажутся несправедливыми, я его извиняю, потому что, действительно, по видимости они дурны, но нужно понимать, что, будучи установлены, они становятся необходимы, потому что Трибунал такого закала может существовать только с их помощью. Те, кто их поддерживает в силе, – это сенаторы, избранные среди наиболее квалифицированных и известных своими добродетелями.

[48]48
  Страница 1267 в рукописи частично почти нечитаема – прим. изд.


[Закрыть]

В последний день сентября я провел ночь почти без сна; я с беспокойством ожидал наступления нового дня, потому что не чувствовал уверенности, что буду выпущен на свободу. Те жестокие, что поместили меня сюда, заканчивали срок своего правления. Но настал день, Лорен принес мне еду, и не объявил мне ничего нового. Я провел пять или шесть дней в ярости, в отчаянии. Я стал думать, что, может быть, по соображениям, о которых я не мог догадаться, они решили держать меня здесь до конца моих дней. Эта ужасная идея заставила меня смеяться, потому что я знал, что останусь здесь еще лишь ненадолго, прежде чем приму решение вернуть себе свободу даже с риском для жизни. Либо меня убьют, либо я пойду до конца.

Deliberata morte ferocior – Я стал необоримым, потому что решил умереть. Гораций, Оды.

В начале ноября я продумал план выйти силой оттуда, где меня силой держали; эта мысль стала для меня единственной. Я стал искать, придумывать, изучать сотню способов довести до конца предприятие, которое до меня многие могли пытаться осуществить, но никто не мог добиться успеха.

В эти самые дни странное происшествие показало мне, в каком несчастном состоянии находится моя душа.

Я был снаружи, в коридоре, и смотрел вверх, на чердачное окно; я видел очень толстую балку. Лорен вышел из моей камеры с двумя из своих людей, когда я увидел, что огромная балка не только зашаталась, но повернулась в сторону, и снова вернулась на свое место, движением медленным и прерывистым; в то же время, почувствовав, что теряю равновесие, я понял, что произошел толчок землетрясения, и удивленные стражники сказали то же самое; обрадовавшись этому феномену, я не произнес ни слова. Четыре или пять секунд спустя это движение повторилось, и я не мог удержаться от того, чтобы не произнести эти слова: – Еще одно, другое, Великий Боже, но еще сильнее!.. Стражники, пораженные тем, что им казалось святотатством безнадежного сумасшедшего и богохульника, сбежали в ужасе. Спрашивая себя позже, я нашел, что счел возможным, что произойдет разрушение дворца Дожей, одновременно с возвращением моей свободы; разваливающийся дворец должен был выбросить меня, без малейшего ущерба здоровью, спасенного и свободного, на прекрасную мостовую площади Св. Марка. Так я начал сходить с ума. Этот толчок произошел от того же землетрясения, которое разрушило в эти же дни Лиссабон.

Глава XIII

Различные происшествия. Компаньоны. Я готовлю свой побег. Смена камеры.

Чтобы подготовить моего читателя к тому, чтобы он понял детали моего побега из такого места, надо, чтобы я ему описал само помещение. Эти тюрьмы, созданные для содержания государственных преступников, находятся в чердаке Дворца Дожей. Его крыша покрыта не шифером и не черепицей, а листами свинца площадью в три квадратных фута и толщиной в линию (~2,5 мм), название чего и дало имя «Пьомби»[49]49
  Свинец – итал.


[Закрыть] этим тюрьмам. Войти туда можно только через двери дворца, либо через само здание тюрьмы, откуда меня и ввели, переведя через мост, называемый «Мостом вздохов». В эту тюрьму можно подняться, только пройдя через зал, где заседают Государственные Инквизиторы; их секретарь единственный имеет ключ от нее, который привратник Пьомби обязан ему вернуть после того, как рано утром обслужит заключенных. Он делает это на рассвете, потому что позже приходящие и уходящие стражники будут слишком заметны в этом месте, заполненном теми, кто имеет дела к распорядителям Совета Десяти, заседающим постоянно в соседнем зале, называемом Буссола, через который стражники и должны проходить.

Тюрьмы расположены раздельно между двумя противоположными сторонами дворца. Три, одна из которых моя, – находятся к закату, а четыре – к восходу. Водосток по краю крыши тех, что находятся к закату, выходит во двор дворца; тот же, что относится к восходу, выходит перпендикулярно к каналу, называемому Рио ди Палаццо. С этой стороны камеры очень светлые, и в них можно стоять выпрямившись, чего нельзя делать в тюрьме, в которой находился я и которую называли il trace[50]50
  Это слово означает «балка». Это огромная балка, тень от которой заслоняла свет в камере – прим Казановы на полях


[Закрыть]. Пол моей камеры находился как раз над плафоном зала Инквизиторов, где обычно они сходились только к ночи, после ежедневного заседания Совета Десяти, членами которого они были все трое.

Будучи осведомленным обо всем этом и имея правильное топографическое представление об этом помещении, я разработал единственный путь спасения, имеющий, на мой взгляд, шансы на успех, – пробить пол моей тюрьмы; но для этого нужно было иметь инструменты – дело затруднительное в месте, где всякое сообщение с внешним миром было запрещено, куда не допускались ни визиты, ни письменное сообщение с кем бы то ни было. Совершенно не имея денег, чтобы подкупить стражника, я не мог ни на кого рассчитывать. Допуская, что тюремщик и два его спутника окажут любезность, дав себя задушить, потому что у меня нет оружия, другой стражник остается за запертой дверью галереи, которую он откроет только когда его товарищ, который хочет выйти, скажет ему пароль. Единственная мысль, владевшая мной, была о бегстве, и, не находя в Боэции соответствующего средства, я больше его не читал. Я думал все время, потому что был уверен, что смогу найти выход только силой мысли. Я был уверен, что когда человек вбил себе в голову довести до конца какой-то план, и занят только этим, он должен добиться успеха, вопреки всем трудностям; этот человек станет великим визирем, он станет папой, он опрокинет монархию, если только он возьмется за это достаточно заблаговременно-человек, достигший возраста, презираемого Фортуной, не достигнет ничего, а без ее помощи не на что надеяться. Следует надеяться на нее и, одновременно, противостоять ее отказам. Но это политический расчет из самых трудных.

В середине ноября Лорен мне сказал, что Мессер Гранде получил задержанного и что секретарь Бузинелло, новый circospetto[51]51
  Осмотрительный


[Закрыть] приказал поместить его в самую плохую из всех камер и что, соответственно, он поместит его вместе со мной: на вопрос, не кажется ли ему, что я могу рассматривать это как милость, он сказал, что после того, как я пробыл четыре месяца там в одиночестве, я стал более благоразумным. Эта новость показалась мне смягчением наказания, и я нашел неплохой новость о смене секретаря. Этот г-н Пьер Бюзинелло был славный человек, знакомый мне по Парижу, когда он направлялся в Лондон в качестве Резидента Республики.

Через час после удара колокола Терца я услышал скрипение замков и увидел Лорена в сопровождении двух стражников, которые вели плачущего молодого человека в наручниках. Они заперли его ко мне и ушли, не сказав ни слова. Я был на своей кровати, где он меня не мог увидеть. Его удивление меня позабавило. Имея счастье обладать ростом в пять футов, он стоял, внимательно разглядывая мое кресло, которое должен был полагать предназначенным для собственного употребления. Он видит на возвышении опоры решетки Боэция. Он утирает слезы, открывает его и отбрасывает с досадой, возмущенный, может быть, тем, что видит латынь. Он направляется в край камеры и с удивлением обнаруживает там пожитки; он подходит к алькову, видит кровать; он протягивает руку, трогает меня и просит прощения; я говорю ему сесть, и вот – наше знакомство состоялось.

– Кто вы? – спрашиваю я его.

– Я из Виченцы, меня зовут Маджиорен, мой отец кучер в доме Поджиана, он держал меня в школе до одиннадцати лет, где я научился читать и писать, потом я поступил в лавку парикмахера, где за пять лет выучился хорошо причесывать. Я пошел служить камер-лакеем к графу ХХ. Два года спустя его единственная дочь вышла из монастыря и, причесывая ее, я влюбился в нее, как и она в меня. Обменявшись взаимными клятвами жениться, мы предались природе, и графиня, которой было восемнадцать лет, как и мне, забеременела. Служанка, преданная дому, раскрыла наш сговор и беременность графини и сказала ей, что та должна рассказать все своему отцу; однако моя жена уговорила ее утаить это, пообещав, что на неделе все ему откроет через исповедника. Но вместо того, чтобы идти к исповеди, она рассказала мне обо всем, и мы решили бежать. Она захватила хорошую сумму денег и несколько дорогих бриллиантов своей матери, и мы должны были уехать ночью, чтобы направиться в Милан; однако после обеда граф меня вызвал и, дав мне в руки письмо, сказал, что я должен ехать и передать письмо в собственные руки некоей персоны здесь, в Венеции, которой оно адресовано. Он говорил со мной с такой добротой и так спокойно, что я не мог никак предположить то, что произойдет. Я иду взять свое пальто и мимоходом говорю «прощай» своей жене, заверив ее, что случай невинный, и что мы увидимся по моем возвращении назавтра. Она падает в обморок. Прибыв сюда, я отнес письмо человеку, который велел подождать, пока он напишет ответ. Согласившись, я иду в кабаре, чтобы съесть кусочек и уехать затем в Виченцу. Но по выходе из кабаре меня хватают стражники и отводят в кордегардию; я остаюсь там до момента, пока меня не отводят сюда. Я полагаю, месье, что я могу считать молодую графиню своей женой.

– Вы ошибаетесь.

– Но природа…

– Природа, если ее слушаться, заставляет человека делать глупости, вплоть до того, что приводит его в Пьомби.

– То есть я в Пьомби?

– Как и я.

Он начинает плакать горючими слезами. Это был очень красивый мальчик, искренний, честный и до крайности влюбленный, и я извинил в душе графиню, осудив неверность отца, который мог бы выправить положение, выдав ее замуж. В слезах и жалобах, он говорил только о своей бедной графине, высказывая к ней великую жалость. Он полагал, что придут принести ему кровать и поесть, но я его разуверил, и я оказался прав. Я дал ему поесть, но он не мог ничего проглотить. Он провел весь день, жалуясь только о своей любовнице, которую не мог утешить и не мог себе представить, что ее ждет. Она была теперь в моих глазах более чем оправдана, и я был уверен, что если бы Инквизиторы присутствовали невидимо в моей камере при всем том, что этот бедный мальчик мне говорил, они бы его не только освободили, но и поженили с его возлюбленной, не обращая внимания ни на законы, ни на обычаи; и они, возможно, заключили бы в тюрьму графа-отца, державшего солому возле огня. Я дал ему свой тюфяк, потому что, хотя он выглядел здоровым, я должен был опасаться фантазий влюбленного молодого человека. Он не понимал ни размеров своей ошибки, ни необходимости для графа обречь его на секретное наказание, чтобы спасти честь своей семьи.

Назавтра ему принесли тюфяк и обед за пятнадцать су, который Трибунал направлял ему из милости. Я сказал тюремщику, что моего обеда достаточно для двоих, и что он может использовать то, что направляет этому мальчику Трибунал, заказывая служить в его пользу три мессы в неделю. Тот охотно согласился и похвалил его и меня и сказал, что мы можем прогуливаться в чердачном помещении в течение получаса. Я нашел эту прогулку весьма полезной для моего здоровья и для моего плана бегства, который вызрел только одиннадцать месяцев спустя. В конце этого пристанища крыс я обнаружил некоторое количество старой мебели, сваленной на пол по обе стороны от двух сундуков, и в одном из них – большую кучу тетрадей. Я взял из них десяток, чтобы развлечься чтением. Это все были описания криминальных процессов, в которых я нашел весьма интересное чтиво, потому что мне оказалось доступным читать то, что в свое время должно было быть весьма секретным. Я увидел странные ответы на характерные допросы, касающиеся совращения девственниц, галантных похождений служащих в консерваториях для девушек, происшествий с исповедниками, обманывавшими кающихся, школьных учителей, уличенных в педерастии, и опекунов, обманывавших своих подопечных; Этим бумагам было два или три века, и их стиль и нравы доставили мне несколько часов развлечения. Среди валявшейся мебели я увидел постельную грелку, котел, угольную лопату, щипцы, старые подсвечники, глиняные горшки и оловянную спринцовку. Я подумал, что какой-то знатный заключенный был здесь отмечен позволением пользоваться этой мебелью. Я заметил также часть засова, прямую, толщиной с мой палец и длиной с полтора фута. Я ничего этого не трогал. Еще не настало время сделать выбор в пользу каких-либо действий. Однажды, к концу месяца, ранним утром мой товарищ меня разбудил. Лорен сказал мне, что его приговорили к тюрьмам, называемым «Кватро» и расположенным в стене здания тюрем. Они относились к ведению Государственных Инквизиторов. Заключенные этих тюрем пользовались привилегией вызывать тюремщиков, когда хотят; там было темно, но у них были масляные лампы; все было из мрамора, и не опасались огня. Я узнал много времени спустя, что Маджиорен провел там пять лет, и что затем его отправили в Сериго еще на десять. Я не знаю, умер ли он. Он составил мне хорошую компанию, и я заметил это, когда, оставшись в одиночестве, снова погрузился в тоску. Привилегия прогулки по чердачному помещению в течение получаса мне, однако, осталась. Я изучил все, что там было. Сундук был полон хорошей бумаги, картона, неиспользованных гусиных перьев и мотков бечевок; второй был заперт. Кусок черного полированного мрамора толщиной в дюйм, длиной шесть и шириной в три привлек мое внимание. Я взял его без всякого умысла и поместил под своими рубашками в камере.

Восемь дней спустя после ухода Маджиорена Лорен сказал мне, что, возможно, у меня появится новый товарищ. Этот человек, который был, в сущности, только болтуном, досаждал мне настолько, что я не задал ему ни одного вопроса. От него мне нужно было единственно, чтобы его не было, и, не имея возможности похвастать передо мной своими познаниями, он решил, что я не спрашиваю его потому, что предполагаю, что он ничего не знает; его самолюбие было задето, и, чтобы показать мне, что я ошибаюсь, он стал болтать без всяких расспросов.

Он сказал, что полагает, что ко мне будет много новых визитов, потому что в остальных шести камерах содержится только двое заключенных, которых не собираются переводить в Кватро. После длинной паузы, видя, что я его ни о чем не спрашиваю, он сказал, что в Кватро содержатся вперемешку люди разного сорта, приговоры которым, хотя они и не знают этого, записаны: он продолжил, говоря, что те, кто, подобно мне, содержатся в Пьомби, все, если ему верить, – персоны наиболее значительные, и их преступления настолько велики, что узнать о них ничего невозможно.

– Если бы вы знали, месье, каковы здесь компаньоны вашего сорта! Вы бы удивились, потому что правду говорят, что вы человек ученый, но, вы меня извините… Вы знаете, для того, чтобы вас держали здесь, надо быть ученым… Слушайте… пятьдесят су в день – это нечто… дают три ливра гражданину, четыре – благородному человеку, и восемь – иностранному графу: думаю, я должен это знать, потому что все проходит через мои руки.

Здесь он произносит себе похвальное слово, целиком состоящее из отрицательных качеств:

– Я не вор, не предатель, не лжец, не скупец, не злой, не грубиян, как все мои предки, и когда я выпью лишнюю пинту, я становлюсь только лучше; если бы мой отец отправил меня в школу, я выучился бы читать и писать и стал бы, может быть, Мессером Гранде, однако это не моя ошибка. Г-н Андре Диедо меня уважает, и моя жена, которой всего двадцать четыре года, и которая готовит вам каждый день еду, приходит к нему поговорить, когда хочет, и он позволяет ей входить без всяких, даже когда он в постели, чего не позволяет никакому сенатору. Я обещаю вам, что вы будете знать все новости, хоть каждый день, через небольшое время, потому что, прежде, чем секретарь услышит из его уст то, что ему важно знать, он направляет их по назначению, либо в «Кватро», либо в какой-нибудь форт, либо в Левант, либо, если они для иностранцев, за пределы государства, потому что правительство не считает себя вправе распространять сведения в суммарном виде по другим правителям, по крайней мере если они не состоят у него на службе. Великодушие Трибунала, месье, беспримерно; и в мире нет ни одного другого, которое относится к своим заключенным с большей нежностью; считают, что это жестоко – не позволять им ни писать, ни принимать посетителей, – и это глупо, потому что писать и встречаться с кем-либо – это потеря времени; вы скажете, что вам нечего делать, но мы, остальные, не можем так сказать.

Вот, примерно, такой первой проповедью удостоил меня этот палач, и этим меня, надо признать, позабавил. Я увидел, что этот человек был бы вреднее, если бы не был столь глуп. Я решил извлечь пользу из его глупости.

На следующий день ко мне привели нового товарища, с которым обращались в первый день, как до этого с Маджиорином. Я понял, что мне следует попросить вторую деревянную ложку, потому что в первый день новоприбывшего оставили без еды, это мне следовало о нем позаботиться.

Тот человек, которого я перед этим описал, со мной раскланялся. Моя борода, которая к этому времени достигла четырех дюймов длины, внушала ему почтение еще более, чем мой рост. Лорен часто приносил мне ножницы, чтобы подстригать ногти на ногах, но мне запрещалось стричь бороду под страхом больших неприятностей. Так было во всем.

Мой вновь прибывший был мужчина пятидесяти лет, высокий, как я, немного сутулый, худой, с большим ртом и длинными плохими зубами; у него были маленькие коричневые глаза и длинные рыжие брови, круглый черный парик, пахнущий жиром, и одежда из толстого серого драпа. Несмотря на то, что он освоил мой обед, он повел себя сдержанно, он не сказал мне и единого слова за целый день, и я поступил так же; но на другой день он сменил манеру. Ему принесли рано утром его кровать и мешок с бельем. Маджиорен без меня не смог бы сменить и рубашки. Тюремщик спросил у него, что он хочет на обед, и попросил денег, чтобы это купить.

– У меня нет денег.

– Человек богатый как вы не имеет денег?

– У меня нет ни су.

– Очень хорошо. Я пойду сейчас принесу вам бисквит из военных запасов за полтора ливра и стакан превосходной воды. Это нормально.

Он принес сказанное и ушел, оставив меня наедине с этим страшилищем.

Я слышал, как он вздыхает, он внушал мне жалость, и я нарушил молчание:

– Не вздыхайте, месье, вы пообедаете со мной; но мне кажется, что вы совершили большую ошибку, явившись сюда без денег.

У меня они есть; но не следует об этом говорить этим гарпиям.

– Прекрасная проницательность, которая обрекает вас на хлеб и воду! Могу ли я у вас спросить, знаете ли вы основание для вашего задержания.

– Да, месье, я его знаю, и чтобы вы поняли, я сейчас вкратце расскажу вам мою историю.

– Меня зовут Сгальдо Нобили. Я сын крестьянина, который выучил меня писать и после своей смерти оставил мне маленький дом и немного принадлежащей ему земли. Моя родина Фриули, день пути от Удине. Поток, называемый Корно, который слишком часто наносил ущерб моему маленькому владению, заставил меня десять лет назад принять решение это владение продать и обосноваться в Венеции. Мне это принесло восемь тысяч ливров в добрых цехинах. Мне говорили, что в столице этой славной Республики все пользуются достаточной свободой, и человек предприимчивый и с капиталом, такой как я, может жить в достатке, давая деньги в рост. Уверенный в своей бережливости, здравомыслии и умении жить, я решил заняться этим ремеслом. Я снял маленький дом в квартале Канале Реджио, обставил его, и, зажив в одиночестве, прожил так два года очень спокойно и стал богаче на десять тысяч ливров, при том, что, желая жить прилично, тратил на себя тысячу. Я был уверен, что в недалеком будущем стану в десять раз богаче. В это время я одолжил два цехина одному еврею под несколько хорошо переплетенных книг, среди которых была «Знание» Шарона. Я никогда не любил читать; я читал только христианских догматиков; но эта книга «Знание» показала мне, как прекрасно уметь читать. Эта книга, месье, которую, может быть, вы не знаете, превосходна. Когда ее читаешь, понимаешь, что нет нужды читать другие, потому что она содержит все, что нужно человеку ученому; она очищает его от всех предрассудков, почерпнутых в детстве, она освобождает его от страхов перед будущей жизнью, она открывает человеку глаза, указывает дорогу к счастью и делает его ученым. Прочтите эту книгу и считайте дураками тех, кто скажет, что она запрещена.

По этому рассказу я понял моего человека, потому что читал Шарона, не зная, что его перевели. Но каких книг не переводили в Венеции? Шарон, большой почитатель Монтэня, полагал, что пойдет дальше своего учителя, но не преуспел в этом. Он дал методическую форму некоторым положениям Монтэня, которые тот разбросал тут и там, и которые, высказанные великим человеком, не вызвали внимания цензуры; но Шарон, священник и теолог, был, безусловно, осужден. Его читали немногие. Дурак-итальянец, который его перевел, не знал даже, что «Sagesse» на итальянский переводится как «Sapienza[52]52
  Мудрость


[Закрыть]». Шарон имел неосторожность дать своей книге название, совпадающее с книгой Соломона. Между тем, мой товарищ продолжал:

– Освобожденный Шароном от сомнений и всех прежних заблуждений, я направил свою коммерцию таким образом, что за шесть лет стал обладателем девяти тысяч цехинов. Вам не следует этому удивляться, потому что в этом богатом городе игра, распущенность и праздность посеяли всюду беспорядок и нехватку денег, и умные собирают то, что глупые теряют.

Три года назад граф Сериман познакомился со мной, и, зная меня как человека экономного, попросил меня взять у него пять сотен цехинов, пустить их в оборот и давать ему половину прибыли. Он потребовал только простую квитанцию, в которой я обязался отдать ему указанную сумму по его требованию. Я отдал ему в конце года семьдесят пять цехинов, что составило пятнадцать процентов, и он дал мне расписку, но выказал недовольство. Он ошибался, потому что, имея достаточно своих денег, я не использовал его деньги. Второй год, из чистой щедрости, я поступил так же; но мы поругались, так что он потребовал возврата суммы. Я ответил ему, что удержу сто пятьдесят цехинов, что он получил, но он, разгневавшись, выдвинул против меня внесудебный иск, требуя возврата всей суммы. Хитрый прокурор встал на его защиту и влепил мне два года; три месяца, как со мной говорят о соглашении, и я отказываюсь; но, опасаясь некоего насилия, я обратился к аббату Джустиниани, распорядителю у маркиза де Монталлегре, посла Испании, который сдал мне маленький домик на территории Ла Листа, которая находится под защитой закона и избавлена от сюрпризов. Я хотел бы отдать графу Сериман его деньги, но желаю удержать сто цехинов, потраченных мной на процесс, который он против меня затеял. Мой прокурор пришел ко мне восемь дней назад с представителем графа, и я показал им кошелек с двумястами пятьюдесятью цехинами, которые я готов им отдать, и ни су больше. Они ушли, оба недовольные. Три дня назад аббат Джустиниани сказал мне, что посол согласился позволить Государственным Инквизиторам направить ко мне своих людей, с целью произвести экзекуцию. Я не знал, что такое может быть. Я смело ждал этого визита, поместив предварительно все свои деньги в надежное место. Я не мог себе представить, что посол позволит им поступить со мной подобным образом. На рассвете Мессер Гранде пришел ко мне и потребовал от меня триста пятьдесят цехинов, и на мой ответ, что у меня нет ни су, арестовал меня, и вот я здесь.

После этого рассказа я подумал о мерзком мошеннике, которого подсунули мне в компанию, и о чести, которую он мне оказал, приняв меня за такого же мошенника, рассказав мне о своем деле и решив, что я буду ему аплодировать. Во всех дурацких предложениях, которые он мне делал в течение трех дней подряд, цитируя мне Шарона, я увидел всю истину поговорки: – Берегись того, кто прочел единственную книгу. Шарон сделал его атеистом, и он предался этому без церемоний. На четвертый день, через час после удара Терцы, Лорен пришел сказать, чтобы тот спускался с ним поговорить с Секретарем. Он быстро оделся и, вместо того, чтобы надеть свои башмаки, обулся в мои, так что я не заметил. Он спустился вместе с Лореном; спустя полчаса он поднялся снова, плача, и достал из своих башмаков два кошелька с тремястами пятьюдесятью цехинами, которые, предводительствуемый Лореном, отнес Секретарю. Он поднялся снова и, взяв свое пальто, ушел; Лорен потом мне сказал, что его отпустили. На другой день пришли забрать его пожитки. Я полагаю, что Секретарь заставил его признаться, что у него есть деньги, посулив ему пытку, что, как угроза, вполне может пригодиться для некоторых целей.