Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4"

– Я хочу плыть в Фюзине, зови быстрей второго человека. Пришел второй человек, я бросился небрежно на подушки в середине, монах сел на скамейку, и гондола отчалила от берега. Фигура этого монаха, без шляпы, с моим пальто, вызывала мысли о шарлатане или астрологе. Поравнявшись с Таможней, мои гондольеры принялись энергично рассекать воды большого канала Джюдекки, который следовало пересечь как для того, чтобы следовать в Фюзине, так и для того, чтобы плыть в Местре, куда, разумеется, я и хотел попасть. Оказавшись на середине канала, я высунул голову и спросил у лодочника, что на корме:

– Как ты думаешь, мы будем в Местре до четырнадцати часов?

– Вы сказали мне плыть в Фюзине.

– Ты сошел с ума; я сказал тебе в Местре.

Другой лодочник сказал, что я ошибся, и отец Бальби, добрый христианин, радеющий за правду, тоже сказал, что я ошибаюсь. Я зашелся смехом, признав, что я мог и ошибиться, но моим намерением было приказать плыть в Местре. Возражений не последовало. Мой гондольер сказал, что готов отвезти меня хоть в Англию.

– Мы будем в Местре, – сказал он, – через три четверти часа, потому что идем против ветра и течения.

Я смотрел на прекрасный канал позади себя, не видя на нем ни одного судна, любуясь самым прекрасным днем, какой только можно было пожелать, первыми лучами превосходного солнца, выходящего из-за горизонта, двумя молодыми лодочниками, гребущими в полную силу, и, думая в то же время о жестокой ночи, которую провел, о месте, в котором я находился в предыдущий день, и обо всех усилиях, которые мне пришлось предпринять, и чувства овладели моей душой, устремившейся к Богу милосердному, потрясая истоки моей благодарности, умиляя меня с необычайной силой, настолько, что внезапно пролились потоком слезы, принося облегчение моему сердцу, которое душила радость; я зарыдал, я плакал как ребенок, которого ведут против воли в школу.

Мой обожаемый компаньон, который до сего момента произнес только слова, подтверждающие правоту гондольеров, счел своим долгом и в своей манере успокоить мои слезы, не поняв их прекрасного источника, так что я неожиданно перешел от слез к смеху, таким странным манером, что, ничего не поняв, он, как заверил меня несколько дней спустя, счел меня сошедшим с ума. Этот монах был животное, и его злоба происходила от его глупости. Я был вынужден, в силу трудных обстоятельств, им пользоваться, но он меня уже почти достал, впрочем, сам того не замечая, в силу своей глупости. Он так и не понял, что я специально сказал направляться в Фюзине, намереваясь на самом деле плыть в Местре, – он говорил, что эта мысль могла мне прийти, еще когда мы были на Большом канале.

Мы прибыли в Местре. Я не нашел на почте лошадей, но у трактира Кампана было довольно много возчиков, перевозивших так же быстро, как почтовые. Я зашел в конюшню и, видя, что лошади хорошие, договорился с возчиком, чтобы он доставил меня за час с четвертью в Тревизо. В три минуты лошади были запряжены, и, полагая, что отец Бальби находится сзади, я повернулся и произнес: «Садимся».

Но я его не увидел. Я поискал его глазами, спросил, где он, но никто не знал. Я сказал гарсону конюшни пойти его поискать, решив сделать ему выговор, даже если он пошел удовлетворить свои естественные потребности, потому что в наших обстоятельствах следовало отказаться даже от этого. Пришли сказать, что его не нашли. Я был как оглушенный. Я подумал уезжать одному, и я должен был так и поступить, но прислушался к слабому голосу чувства, противостоящему сильным доводам разума, и вышел наружу; я расспрашиваю, вся площадь говорит мне, что его видели, но не знают, куда он мог пойти; я пробегаю аркадами главной улицы, мне приходит в голову посмотреть в сторону кафе, и я его вижу, сидящего у стойки, пьющего шоколад и болтающего со служанкой. Он меня видит, он говорит мне, что она мила, предлагает мне также выпить чашечку шоколаду и просит заплатить, потому что у него нет ни су. Я овладеваю собой и говорю ему, что не желаю этого, предлагая поспешить и дергая его за руку так, что он решает, что я ее сейчас оторву. Я плачу за него, он следует за мной. Я дрожал от гнева. Я направился к коляске, которая ждала у дверей трактира, но едва сделав десяток шагов, я встретил жителя Местре по имени Бальбо Томази, хорошего человека, но имевшего репутацию доверенного лица Трибунала Инквизиторов. Он видит меня, походит и кричит:

– Каким образом вы здесь, месье, я рад вас видеть. Вы спаслись. Как вам это удалос?

– Я еще не спасся, месье, но мне дали отпуск.

– Это невозможно, потому что вчера вечером я был в доме г-на Гримани в Сен-Поль, и я бы это знал.

Читатель может представить себе состояние моей души в этот момент – я раскрыт человеком, которому, полагаю, платят за то, чтобы я был арестован, и которому для этого стоит лишь подмигнуть первому же сбиру, которых полно в Местре. Я говорю ему говорить потише и пройти со мной за трактир. Он идет, и когда я убеждаюсь, что нас никто не видит, и мы находимся рядом с небольшой канавой, позади которой большая толпа народу, я кладу правую руку на свой эспонтон, а левой беру его за колет; но он очень ловко ускользает, прыгает через канаву и бежит изо всех сил в направлении, противоположном городу, поворачиваясь время от времени и делая жесты руками, говорящие: – Доброго пути, доброго пути, успокойтесь. Я потерял его из виду, и возблагодарил Бога, что этому человеку удалось вырваться из моих рук, помешав мне совершить преступление, потому что я намеревался перерезать ему горло, а у него не было дурных намерений. Мое положение было ужасно. Я был один и в состоянии войны со всеми силами Республики. Я должен был положиться целиком на свою прозорливость и осторожность. Я вернул свой эспонтон снова в карман.

Мрачный, как человек, избежавший только что большой опасности, одарив злым взглядом подлеца, который видел, какой опасности он меня подверг, я сел в коляску. Он сел рядом, и не смел со мной говорить. Я думал о том, чтобы избавиться от этого несчастного. Мы прибыли в Тревизо, где я приказал начальнику почты держать для меня наготове двух лошадей, чтобы выехать в пятнадцать часов; но я не собирался продолжить путешествие на почтовых – во-первых, потому что у меня не было денег, а во-вторых, потому что опасался, что меня выследят. Трактирщик спросил, хочу ли я завтракать, и мне это было жизненно необходимо, так как я умирал от истощения, но я не решился на это. Потеря четверти часа могла явиться для меня фатальной. Я боялся, что меня нагонят, и я буду опозорен на всю оставшуюся жизнь, потому что умный человек должен уметь ускользнуть от ста тысяч человек, желающих его схватить. Если он не сможет спрятаться – он дурак. Я вышел из ворот Сен-Томас как человек, желающий прогуляться, и, пройдя милю по большой дороге, прыгнул в поля с намерением не покидать их, пока не покину пределы Венецианского государства. Самая короткая дорога оттуда была на Бассано, но я пошел более длинной, потому что на самом близком выходе меня могли ждать, и я был уверен, что никто не сообразит, что для того, чтобы выбраться из страны, я выберу дорогу на Фельтре, которая, если идти в направлении аббатства Тренто, была самая дальняя.

Пройдя три часа, я опустился на землю, не имея сил двигаться дальше. Мне надо было чего-то поесть, или бы я там умер. Я сказал монаху накинуть мое пальто и пойти к видневшемуся вдали дому фермера, чтобы купить там что-нибудь съестное и принести сюда. Я дал ему на это денег. Сказав, что он представлял себе меня более мужественным, он отправился с моим поручением. Этот несчастный оказался крепче меня. Он не спал, но он хорошо поел накануне, он пил шоколад, он был худой, осторожность и гордость не тревожили его душу, и он был монах. Хотя этот дом не был харчевней, добрая фермерша отправила мне с крестьянкой вполне приличный обед, взяв с меня только тридцать су. Почувствовав, что мной овладевает сон, я вернулся на дорогу, вполне сориентировавшись. Четыре часа спустя я остановился позади хутора и узнал, что нахожусь в двадцати четырех милях от Тревизо. Я был измучен, у меня распухли щиколотки и порвались башмаки. День должен был через час закончиться. Я распростерся среди группы деревьев и усадил рядом с собой монаха.

– Нам надо идти, – сказал я ему, – в Борго ди Вальсугано, первый город, находящийся за пределами государства Венеции. Там мы будем в такой же безопасности, как в Лондоне, и там мы отдохнем, но чтобы достичь этого города, который принадлежит принцу-епископу Трента, нам надо одолеть некие серьезные препятствия, из которых первое – это то, что нам надо разделиться. Вы пойдете лесом Мантелло, а я – горами; ваша дорога легче и короче моей, более трудной и длинной; у вас будут деньги, у меня – ни су. Я дарю вам мое пальто, которое вы обменяете на плащ и шляпу, и все вас сейчас примут за крестьянина, потому что у вас, к счастью, такое лицо. Вот все деньги, что у меня остались от двух цехинов, что я взял у графа Асквина, это семнадцать ливров, возьмите их; вы будете в Борго послезавтра к вечеру, я – двадцатью четырьмя часами позже вас. Вы дождетесь меня в первой харчевне слева. Мне необходимо поспать эту ночь в хорошей кровати, и Провидение ее мне найдет, но для этого я должен быть спокойным, а с вами я не могу успокоиться. Я уверен, что сейчас нас повсюду ищут и что наши приметы настолько известны, что нас арестуют в любой гостинице, куда мы осмелимся войти вместе. Вы видите мое плачевное состояние и настоятельную необходимость мне отдохнуть десять часов. Так что прощайте. Отправляйтесь отсюда и оставьте меня одного в этих местах, чтобы я нашел себе кров.

– Я ожидал, – ответил мне он, – что вы мне это скажете; но в ответ я напомню вам, что вы мне обещали, когда я дал уговорить себя проломиться в вашу камеру. Вы мне обещали, что мы больше не расстанемся; так что не надейтесь, что я вас оставлю; ваша судьба теперь будет моей, моя – вашей. Мы найдем хороший кров за наши деньги и не пойдем в гостиницы, чтобы нас не арестовали.

– Вы твердо решили не следовать доброму совету, который я вам дал.

– Очень твердо.

– Посмотрим.

Я поднялся, не без большого усилия; я взялся за пряжку на его талии, впечатал его в землю, затем достал из кармана свой эспонтон, улегся на левый бок и начал выкапывать с совершенным хладнокровием ямку, не отвечая на его вопросы. После четверти часа трудов я сказал, грустно глядя на него, что, как христианин, я считаю себя обязанным предупредить его, что он должен поручить себя Богу.

– Потому что, – сказал я, – я сейчас вас здесь заживо закопаю, и если вы окажетесь сильней меня, то вы сами меня закопаете. К такой мере принуждает меня ваше упорство. Вы можете однако спастись, потому что я за вами не побегу.

Видя, что он мне не отвечает, я продолжил свою работу. Я начал испытывать страх, что придется идти до конца из-за упрямства этого животного, от которого я решил отвязаться.

Наконец, то ли по здравом размышлении, то ли из-за страха, он вскочил около меня. Не зная его намерений, я показал ему кончик своего засова, но бояться было нечего. Он сказал, что сделает все, чего я хочу. Я обнял его; я отдал ему все деньги, что были у меня, и подтвердил свое предложение встретиться с ним в Борго. Хотя я и остался без единого су и должен был еще пересечь две реки, я был весьма рад, что избавился от компании человека с его характером. Только при таком условии я был уверен, что смогу выбраться из страны.