Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4"

Как только мы остались одни, я сказал ему, что когда принесут его кровать, я ему предложу альков, но он меня обяжет, если откажется от этого, и чтобы он не просил о том, чтобы подметали камеру, при этом я воздержусь от объяснения причин. Я сказал ему причину возникновения смрада от масла, и, заверив меня в соблюдении секрета, он сказал, что ему повезло оказаться вместе со мной. Он сказал, что никто не знает, в чем мое преступление, и, соответственно, все хотят об этом догадаться. Говорят, что я стал основателем новой религии; другие говорят, что м-м Мемо убедила трибунал, что я проповедовал атеизм ее сыновьям. Говорят, что г-н Антонио Кондульмер, Государственный Инквизитор, велел меня заключить в тюрьму как возмутителя общественного спокойствия, потому что я освистал комедии аббата Кьяри, и что я хотел отправиться в Падую специально, чтобы его убить.

Все эти обвинения имели под собой некоторые основания, что делало их правдоподобными, но они были все вымышленные. Я был не слишком озабочен вопросами религии, чтобы думать о построении новой. Три сына м-м Мемо, преисполненные ума, скорее могли сами кого-то совратить, чем быть совращенными, и у г-на Кондульмера было бы слишком много работы, если бы он захотел посадить всех тех, кто освистывал аббата Кьяри. В том, что касается этого аббата, который был иезуитом, я его простил. Знаменитый отец Ориго, также иезуит, показал, как мне быть отмщенным, говоря о нем хорошо в больших компаниях. Мои восхваления заставляли присутствующих высказываться в его адрес сатирами, и я оказывался отмщен без лишних хлопот.

Ближе к вечеру принесли кровать, кресло, белье, ароматическую воду, хороший обед и добрые вина. Аббат не мог ничего есть, но я ему не последовал. Он поставил свою кровать, не передвигая мою, и нас заперли. Я начал с того, что достал из дыры свою лампу и салфетку, которая, упав в кастрюльку, напиталась маслом. Я над этим посмеялся. Несчастный случай не имел больших последствий, которые, вместо того, чтобы бы быть трагическими, вызвали смех; я привел все в порядок и зажег лампу, история которой посмешила аббата. Мы провели ночь без сна, не только из-за миллиона пожиравших нас блох, но и из-за сотни интересных нескончаемых рассказов. Вот история его задержания, как он мне ее рассказал:

– Вчера в двадцать часов мы сели в гондолу м-м Алессандри, граф Паоло Мартиненго и я; мы прибыли в Фюзине в двадцать один, и в Падую – в двадцать четыре, чтобы послушать оперу и потом вернуться обратно. Во втором акте мой злой гений потащил меня в зал игр, где я увидел графа Розенберга, посла Вены, с поднятой маской, и в десяти шагах от него м-м Риццини, чей муж находится в отъезде, направляясь, в качестве посла Республики, в этот двор. Я сделал реверанс тому и другому и направился к выходу, когда посол мне тихо сказал: «Вы весьма счастливы, что можете поухаживать за столь любезной дамой; в этот момент персонаж, которого я представляю, устроил так, что самая прекрасная в мире страна делается моей галерой. Скажите ей, прошу вас, что законы, которые мешают мне здесь говорить с ней, не имеют силы в Вене, где я увижу ее в будущем году, и где я объявлю ей войну». М-м Риццини, видя, что говорят о ней, спросила у меня, что сказал граф, и я передал ей все слово в слово. «Ответьте ему, – сказала она, – что я согласна на объявление войны, и что мы посмотрим, кто из нас двоих окажется в лучшем положении». Я не увидел преступления в том, чтобы передать этот ответ, который был не более чем комплиментом. После оперы мы поели цыпленка и направились обратно сюда в четырнадцать часов. Я пошел к себе и проспал до двадцати, когда солдат принес мне записку, в которой мне предписывалось явиться в Буссолу к девятнадцати часам, чтобы выслушать то, что имеет мне сказать Сиркоспетто Бузинелло, секретарь Совета Десяти. Удивленный этим приказом, всегда обещающим недоброе, и весьма разозленный, что приходится ему подчиниться, я явился в назначенный час пред министром, который, не говоря ни слова, приказал отвести меня сюда».

Ничто не могло быть более невинным, чем эта оплошность, но в мире есть законы, которые можно нарушить, поступая при этом самым невинным образом, и от этого нарушитель не становится менее виновным. Я похвалил его, что он знает свое преступление, его состав и свое наказание за него, и поскольку его ошибка очень незначительна, он останется со мной не более чем на неделю, а потом его отправят в ссылку к себе, в Брешию, на шесть месяцев. Он ответил мне искренне, что не думал, что его оставят здесь на неделю, и вот, человек, не чувствующий за собой вины, сам не понимает, как могут его обвинять. Я оставил его в его заблуждении, но как я ему сказал, так и случилось. Я старался составить ему добрую компанию, чтобы смягчить, чем могу, его большую восприимчивость к тяготам заключения. Я занимался его невзгодами, с тем, чтобы забыть собственные, во все время, что он провел со мной.

На следующий день на рассвете Лорен принес кофе и в большой корзине обед графа аббата, который не мог понять, как можно вообразить себе, что человеку взбредет в голову есть в такой час. Нам дали час погулять, а затем заперли. Блохи, которые нас мучили, стали причиной того, что он меня спросил, почему я не велю подметать. Я не мог допустить, чтобы он воспринимал меня как свинью, или думал, что моя кожа грубее, чем у него, я все ему рассказал и даже показал. Я увидел, что он удивлен и даже смущен тем, что некоторым образом вынудил меня поделиться этой важной информацией. Он подбодрил меня работать и закончить отверстие днями, если возможно, чтобы он мог помочь мне спуститься и вытащить обратно веревку, а что касается его, то он не хочет отягощать свое положение бегством. Я ему продемонстрировал механизм, с помощью которого, я был уверен, смогу, когда спущусь вниз, вытащить к себе простыню, послужившую мне веревкой: это была небольшая палка, привязанная концом к длинной бечевке. Простыня должна была быть прикреплена к опоре моей кровати именно с помощью этой палки, пропущенной через простыню; палка проходила под опорой, высовываясь с двух сторон; бечевка, привязанная к палке, должна была доходить до пола комнаты Инквизиторов, где, как только я там окажусь, я вытяну ее к себе. Он не усомнился в этом механизме и поздравил меня с идеей, тем более, что эта предосторожность была мне безусловно необходима, потому что, если бы простыня оставалась там, она бы сразу привлекла внимание Лорена, который, поднимаясь к нам, должен был пройти через эту комнату; он стал бы тогда меня искать, нашел и арестовал. Мой благородный компаньон был убежден, что мне следует приостановить работу из-за возможного появления некоторых сюрпризов, тем более, что мне нужно было еще несколько дней для завершения работы над дырой, которая должна была стоить жизни Лорену. Но могла ли мысль купить свою свободу ценой этих нескольких дней умерить мое стремление к ней? Я действовал бы так же, если бы условием моего бегства была бы смерть всех стражников Республики и даже самого Государства. Любовь к родине становится сущим фантомом для разума человека, отвергнутого ею.

Мое хорошее настроение не помешало, однако, моему товарищу впасть на добрые четверть часа в тоску. Он был влюблен в м-м Алессандри, певицу, которая была любовницей или женой его друга Мартиненго, и он должен был быть счастлив; но чем более счастлив любовник, тем больше он становится несчастен, когда вырывают из его рук объект его любви. Он вздыхал, слезы катились из его глаз, и он провозглашал, что любит женщину, соединяющую в себе все достоинства. Я искренне ему сочувствовал, не догадываясь сказать в утешение, что любовь – это только игра, – несносное утешение, которое предлагают влюбленным лишь дураки; это, однако, и неверно, что любовь – это всего лишь игра.

Восемь дней, что я предсказал, прошли быстро; я потерял эту дорогую компанию, но я не стал терять время на сожаления. Я ни разу не позволил себе просить этого благородного человека о соблюдении тайны: малейшее из моих сомнений оскорбляло бы его прекрасную душу.

Третьего июля Лорен сказал ему приготовиться выйти в Терцу, которая в этом месяце звонила в двенадцать часов. Поэтому он не принес его обед. Во все эти восемь дней он ел только суп, фрукты и канарское вино. Это предоставляло мне изысканный стол, к большому удовлетворению моего друга, любовавшегося моим счастливым аппетитом. Мы провели последние три часа в уверениях самой нежной дружбы. Пришел Лорен, спустился с ним, и вернулся четверть часа спустя, чтобы забрать все, что принадлежало этому обаятельному человеку.

На следующий день Лорен дал мне отчет о своих расходах за июнь, и я его растрогал, так как, увидев, что у него осталось четыре цехина, сказал, чтобы он сделал подарок своей жене. Я не сказал, что это была арендная плата за мою лампу, но он, возможно, понял.

Полностью поглощенный своей работой, я увидел, что она приблизится к завершению лишь к 23 августа. Эта задержка была вызвана одним очень естественным инцидентом. Я выдалбливал последнюю доску с огромной осторожностью, так, чтобы сделать ее лишь очень тонкой; приблизившись к ее нижней поверхности, и заметил маленькую дырочку, через которую я должен был бы видеть комнату Инквизиторов, и я ее действительно увидел; но в то же время я увидел через еще одну маленькую дырочку, не более маленькой мушки, совсем рядом с первой, перпендикулярную поверхность размером около восьми дюймов. Это было то, чего я все время опасался – это была одна из балок, поддерживавших плафон. Я должен приложить усилия, чтобы отодвинуть мою дыру в сторону от этой балки, потому что она оставляла настолько маленький проход, что моя персона, достаточно большого размера, ни за что не могла бы там пролезть. Я должен был увеличить отверстие на четверть, опасаясь в то же время, что пространство между двумя балками окажется недостаточным. Проделав вторую дырочку такого же калибра, я убедился, что Господь благословил мой труд. Я прикрыл дырочки, чтобы маленькие фрагменты древесины не падали в комнату, либо чтобы свет от моей лампы, проникая через них, не выдал мою операцию кому-то, кто мог бы ее заметить.

Я наметил момент моего бегства на ночь перед праздником Св. Августина, потому что знал, что в этот праздник заседает Большой Совет, и что, соответственно, не будет никого в буссоле, прилегающей к комнате, через которую я должен был обязательно пройти при своем бегстве. Я наметил, таким образом, бегство на ночь 27-го.

В полдень 25-го случилось то, что заставляет трепетать мое сердце даже сейчас, когда я пишу эти строки. Ровно в полдень я услышал скрип запоров; я подумал, что умру. Страшное биение сердца, отразившееся на три-четыре дюйма ниже его обычного местоположения, заставило меня подумать, что настал мой последний момент. Я в растерянности бросился в свое кресло. Лорен, входя в чердак, приблизил голову к решетке и сказал мне радостно:

– Я вас поздравляю, месье, с доброй новостью, которую я вам несу.

Подумав сначала, что это весть о моем освобождении, потому что я не знал другой, которую можно было бы назвать доброй, я решил, что пропал. Обнаружение дыры должно будет отменить мое помилование.

Лорен входит и говорит мне следовать за ним.

– Подождите, пока я оденусь.

– Неважно, потому что вы просто переходите из этой ужасной камеры в другую, светлую и совсем новую, где через два окна будете видеть половину Венеции, где вы сможете выпрямиться, где…

Но я больше не могу выдержать, я чувствую, что умираю.

– Дайте мне уксусу, – говорю я. Идите скажите г-ну секретарю, что я благодарю Трибунал за эту милость и умоляю, именем Бога, оставить меня здесь.

– Вы меня смешите. Вы сошли с ума? Вас хотят перевести из ада в рай, и вы отказываетесь? Пойдем, пойдем, следует повиноваться, поднимайтесь. Я подам вам руку, я велю перенести ваши пожитки и ваши книги.

Удивленный, не смея вымолвить ни единого слова, я поднялся, вышел из камеры и через мгновение почувствовал некоторое облегчение, услышав приказ одному из стражников следовать за нами с моим креслом. Мой эспонтон был спрятан, как обычно, в соломенной подстилке кресла, и это уже было кое-что. Я хотел бы посмотреть напоследок на мою дыру, которую сооружал с таким старанием, и которую должен был покинуть; но это было невозможно. Мое тело двигалось, но моя душа оставалась там.

Опираясь рукой на плечо этого человека, который своими насмешками думал подстегнуть мою смелость, я прошел два длинных коридора и, спустившись на три ступеньки, вошел в большую и очень светлую залу и, в ее глубине, в левом углу, вошел через маленькую дверь в коридор двух шагов шириной и двенадцати – длиной, с двумя жаркими окнами справа, через которые прекрасно видно было, с высоты, изрядную часть большого города, отсюда до самого Лидо. Но я был не в таком состоянии, чтобы любоваться красивым видом.

Дверь в камеру была в углу этого коридора; я увидел ярко освещенное окно, расположенное напротив тех двух, что освещали коридор, так что заключенный, хотя и запертый, мог наслаждаться большей частью этой приятной перспективы. Самое главное, это окно было открыто и продувалось ветерком, нежным и свежим, умерявшим невыносимую жару, что являлось истинным бальзамом для бедного создания, которое вынуждено было дышать там, особенно в это время года.

Я не проделал всех этих наблюдений в тот же момент, как это может вообразить читатель. Как только Лорен ввел меня в камеру, он поставил туда кресло, и я бросился на него; потом он вышел, сказав, что пойдет и прикажет сейчас же принести мою кровать со всеми моими пожитками.

Стоицизм Зенона, атараксия пирронистов предоставляют воображению необычайные образы. Их прославляют, над ними смеются, ими любуются, над ними издеваются, и мудрые предлагают их лишь с оговорками. Любой человек, призванный судить о моральной невозможности или возможности, вправе исходить только из собственного понимания, поскольку, будучи искренним, он не должен допускать наличия внутренней силы, по крайней мере, пока не почувствует прорастания ее в себе самом. То, что я нахожу в себе в отношении этой материи, это то, что человек с помощью сил, полученных в процессе самообучения, может сдержать в себе крики страдания и успешно воспротивиться своим первым порывам. И это все. «Держись и воздерживайся» (согл. Эпиктету) – характеризует хорошего философа, но материальные страдания, настигающие стоика, не станут меньше, чем те же, терзающие эпикурейца, и горести будут мучительней для того, кто их скрывает, чем для другого, который находит реальное облегчение в жалобах. Человек, который желает казаться безразличным к событию, которое зависит от его состояния, не более чем делает вид, по крайней мере, если он не слабоумный или сумасшедший. Тот, кто хвалится, что сохраняет полное спокойствие, лжет, и я прошу в этом тысячу извинений у Сократа. Я поверю во всем Зенону, если он мне скажет, что знает секрет, как помешать натуре бледнеть, краснеть, смеяться и плакать.

Я ощущал себя в своем кресле как человек, пораженный громом: неподвижный как статуя, я видел, что потеряны все потраченные мной усилия, и не мог этого поправить. Я чувствовал себя лишенным надежды, и не видел другого утешения, кроме того, чтобы заставить себя не думать о будущем.

Моя мысль вздымалась к богу, состояние, в котором я находился, казалось мне наказанием, пришедшим непосредственно от него, за то, что я упустил время для завершения моего предприятия, я злоупотребил его милостью, опоздав на три дня для спасения. Действительно, я мог спуститься тремя днями раньше, но мне казалось, что я не заслужил такого наказания за то, что отложил побег из самых здравых соображений и прибегал к предосторожностям, которые мне диктовала предусмотрительность; это наоборот, заслуживало вознаграждения, потому что, если бы я следовал своей природной нетерпеливости, я пренебрег бы всеми опасностями.

Чтобы поторопить здравый смысл, который заставлял меня отложить побег до 27 августа, мне необходимо было лишь откровение, и чтение Марии д’Агреда не превратило меня в сумасшедшего.

Глава XIV

Подземные тюрьмы, называемые Колодцами. Месть Лорена. Я вхожу в переписку с другим заключенным, отцом Бальби; его характер. Я согласовываю мой побег с ним. Каким образом. Стратагема, следуя которой я переправляю ему свой эспонтон. Успех. Мне достается мерзкий компаньон; его портрет.

Минуту спустя два сбира приносят мою кровать и уходят, чтобы снова вернуться со всеми моими пожитками; но проходит два часа, а я никого не вижу, несмотря на то, что двери моей камеры остаются открыты. Эта задержка порождает во мне кучу мыслей, но я не могу ни о чем догадаться. Опасаясь всего, я старался успокоиться, чтобы противостоять всему тому, что могло произойти неприятного.

Кроме Пьомби и Куатро, Государственные Инквизиторы использовали еще девятнадцать других ужасных тюрем, под землей, в том же Палаццо Дукале, к которым они приговаривали тех преступников, кто заслуживал смерти. Все верховные судьи на земле всегда считали, что, оставляя жизнь тому, кто заслуживал смерть, они проявляют милосердие, как бы ни было ужасно наказание, которым ее заменяют. Мне кажется, что это может быть милостью, только если так представляется осужденному, но его приговаривают к этому, с ним не советуясь. Такая милость становится несправедливостью.

Эти девятнадцать подземных тюрем совершенно похожи на могилы, но их называют колодцами, потому что они всегда залиты на два фута морской водой, поступающей через ту же зарешеченную дыру, через которую туда проникает немного света; эти дыры размером всего в квадратный фут. Заключенный должен, по крайней мере, если он не хочет весь день находиться погруженным в ванну из грязной воды глубиной по колени, держаться сидя на подпорке, где у него также есть соломенный тюфяк, и куда он ставит на рассвете свою воду, свой суп и свой сухарь, который он должен съесть сразу, потому что если он задержится, придут огромные морские крысы и вырвут это из рук. В этой ужасной тюрьме, к которой обычно заключенные приговариваются на весь остаток жизни, и с соответствующей едой, некоторые доживают до глубокой старости. Злодей, который умер в эти дни, был туда посажен в сорок четыре года. Заслуживший смерть, он, возможно, был убежден, что ему оказали милость. Есть люди, которые боятся только смерти. Человек, о котором я говорю, звался Бегелен: он был француз. Он служил капитаном в войсках Республики во время последней войны с турками в 1716 году, и на Корфу, под командой маршала графа Шуленбурга, который заставил Великого Визиря снять осаду. Этот Бегелен служил шпионом у маршала, переодеваясь в турка и направляясь смело во вражескую армию; но в то же время он служил шпионом Великому Визирю. Разоблаченный и признанный виновным в этом двойном шпионаже, он заслужил смерть, и действительно, его отправили умирать в Колодцы, оказав тем самым милость; и действительно, он прожил там тридцать семь лет. Он наверняка страдал там от голода. Он мог действительно сказать: Dum vita superest bene est[62]62
  Пока остается жизнь, все хорошо – из Сенеки


[Закрыть].

Но тюрьмы, которые я видел в Спилберге, в Моравии, куда милосердие помещает осужденных на смерть, и где злодеи не могут никогда выдержать и года, таковы, что про смерть, которую они причиняют, можно сказать: Siculi non invenere tyranni[63]63
  Сицилийские тираны ничего не изобрели


[Закрыть].

Прождав два часа, я не мог не вообразить, что, возможно, меня готовятся перевести в Колодцы. В условиях, когда несчастный питает химерические надежды, он должен также быть подвержен необоснованным паническим опасениям. Трибунал, хозяин высот и подземелий дворца, вполне мог отправить в ад кого-то, кто имел намерение дезертировать из чистилища.

Я, наконец, услышал тяжелые шаги, кого-то, кто подходил к моему помещению. Я увидел Лорена, обезображенного гневом. Кипя от ярости, понося бога и всех святых, он начал с того, что потребовал отдать ему топор и все инструменты, что я использовал, чтобы просверлить пол, и назвал того из его сбиров, кто мне их принес. Я ответил ему, не шевелясь, что не знаю, о чем он говорит. Тогда он приказывает, чтобы меня обыскали. Но на этот приказ я быстро вскакиваю, грожу мерзавцам и, раздевшись до гола, говорю им делать свое дело. Он проверяет мои матрасы, опустошает тюфяк и заглядывает даже в вонючий горшок. Он берет в руки подушку от кресла и, не нащупав ничего твердого, швыряет ее с досады на пол.

– Вы не хотите, – говорит он, – сказать мне, где инструменты, с помощью которых вы проделали отверстие, но кое-кто заставит вас говорить.

– Если правда, что я проделал дыру в полу, я скажу, что получил инструменты от вас самого, и что я вам их вернул.

На этот ответ, на который его люди, до того бывшие озлобленными, зааплодировали, он взвыл, стал биться головой о перегородку, затопал ногами; я подумал, что он взбесится. Он вышел, и его люди принесли мне мои вещи, мои книги, мои бутылки и все, исключая лампу и мой камень. После этого, прежде чем покинуть коридор, он закрыл стекла двух окон, через которые поступало немного воздуха. Теперь я оказался заперт в маленьком пространстве, в которое воздух не мог поступать ни через какое другое отверстие. Я признал, что после его ухода я остался в неплохих условиях. Несмотря на наличие известного рода ума, он не догадался распотрошить кресло. Оставшись обладателем моего засова, я возблагодарил Провидение и увидел, что могу еще рассчитывать на него как на инструмент своего бегства.

Великая жара и потрясение минувшего дня помешали мне заснуть. На следующий день рано утром мне принесли вина, которое уже превратилось в уксус, протухшей воды, испорченный салат, тухлое мясо и черствый хлеб; все было несъедобное, и когда я попросил открыть окна, он мне даже не ответил. Была произведена необычная процедура: стражник с железным прутом обошел кругом мою камеру, простукивая везде пол, стены и, особенно, под кроватью. Я заметил, что стражник, обстукивавший пол и стены, ни разу не ударил в потолок. Это наблюдение зародило во мне проект выйти отсюда через крышу; но чтобы проект созрел, нужно было сочетание обстоятельств, от меня не зависящих, потому что я не мог ничего сделать так, чтобы это не проявилось на виду. Камера была новая; малейшая царапина бросалась бы в глаза каждому из стражников, входящих в нее.

Я провел тяжелый день. К полудню образовалась сильная жара. Я положительно думал, что задохнусь. Я находился в настоящей парильне. Мне невозможно было есть или пить, потому что все было протухшее. Слабость, вызванная жарой и потом, сочившимся из всех пор крупными каплями, не давала возможности ни ходить, ни читать. Мой обед на следующий день был такой же; вонь от принесенной телятины раздражала обоняние. Я спросил у него, не отдан ли ему приказ умертвить меня голодом и жарой, и он ушел, мне не ответив. Он проделал то же самое и на следующий день. Я сказал ему дать мне карандаш, потому что я хочу написать несколько слов секретарю, и, не отвечая мне, он ушел. Я с досады поел немного супа и покрошил хлеба в кипрское вино, чтобы сохранить силы и убить его завтра, вонзив ему мой эспонтон в глотку; это было вполне всерьез, потому что я видел, что мне ничего другого не остается; но на следующий день, вместо того, чтобы осуществить свой проект, я удовольствовался тем, что пообещал его убить, когда меня выпустят на свободу; он засмеялся и, не ответив, удалился. Я стал думать, что он так поступает по приказу секретаря, которому он, возможно, объявил о взломе. Я не знал, что делать; мое терпение боролось с отчаянием; я чувствовал, что умру от истощения.

На восьмой день я, в присутствии его стражников, грозным голосом потребовал отчета в своих деньгах, называя его подлым палачом; Он ответил, что даст мне отчет завтра, но прежде, чем он закрыл дверь, я схватил бак для отходов и показал ему своей позой, что собираюсь выкинуть его в коридор; он сказал стражнику принять бак и, поскольку, в воздухе распространился смрад, он открыл окно; но как только стражник заменил мне бак, он снова закрыл окно и ушел, пренебрегая моими криками. Такова была моя ситуация; однако, видя, что то, что происходит со мной, явилось следствием моих ему обвинений, я решил с завтрашнего дня обращаться с ним еще хуже.

Назавтра мой гнев утих. Перед тем, как представить мне отчет по деньгам, он отдал корзину лимонов, которые прислал мне г-н де Брагадин, и я увидел большую бутыль воды, которую нашел вполне хорошей, и на обед – курицу, выглядевшую вполне сносной; кроме того, стражник открыл оба окна. Когда он представил мне мой счет, я только посмотрел на сумму и сказал отдать остаток своей жене, за вычетом цехина, который сказал распределить между своими людьми, что там были, и они меня поблагодарили. Оставшись наедине со мной, вот какую беседу он повел с довольно спокойным видом:

– Вы мне тут сказали, месье, что это я, мол, вам подсказал сделать огромную дыру, в той другой камере, но мне это теперь не интересно. А не могу ли я спросить, кто вам передал все необходимое, чтобы сделать вашу лампу?

– Вы сами.

– Ну уж я не думал, что ум сводится к наглости.

– Я не лгу. Это вы дали мне своими собственными руками все, что мне было необходимо: масло, кремень и спички; все остальное у меня было.

– Вы правы. Могли бы вы с такой же убедительностью мне доказать, что я передал вам все необходимое, чтобы сделать дыру?

– Да, с такой же легкостью. Я все получил только от вас.

– Боже, помилуй меня! Что я слышу? Скажите же мне, как я передал вам топор?

– Я скажу вам все, что вы хотите, но в присутствии секретаря.

– Я не хочу больше ничего знать, и я вам верю. Молчите и подумайте о том, что я бедный человек и что у меня есть дети.

Он ушел, держась за голову.

Я остался весьма доволен тем, что нашел способ заставить бояться этого негодяя, который было решил, что я должен заплатить жизнью. Я понял, что его собственный интерес заставит его ничего не говорить министру обо всем, что я тут сделал.

Я заказал Лорену купить мне все труды маркиза Маффеи; этот расход ему не понравился, но он не осмелился мне это сказать. Он спросил, зачем мне нужны еще книги, если у меня их уже много.

– Я их все читаю, и они дают мне что-то новое.

– Я дам вам возможность получить книги от кое-кого, кто находится здесь, если вы готовы давать ему свои, и таким образом вы сбережете ваши деньги.

– Эти книги – романы, которых я не люблю.

– Это научные книги; и если вы думаете, что вы единственная здесь умная голова, то вы ошибаетесь.

– Я этого очень хочу. Посмотрим. Вот книга, которую я предлагаю для умной головы. Принесите мне что-нибудь такое же.

Я дал ему «Рационариум» Пето, и четыре минуты спустя он принес мне первый том Вольфи. Весьма довольный, я отозвал у него мое распоряжение купить Маффеи, и обрадованный, что заставил меня прислушаться к разуму в этой важной области, он удалился.

Меньше обрадованный тем, что буду развлекаться этим ученым чтением, чем случаем установить связь с кем-то, кто сможет мне помочь в проекте моего бегства, который уже наметился в моей голове, я нашел, открыв книгу, листок бумаги, на котором прочел в шести приличных стихах парафраз слов Сенеки: Calamiosus est animus futuri anxius[64]64
  Ум, тревожащийся о будущем, несчастен. Сенека, Письма


[Закрыть].

Я сразу набросал шесть других. Я отрастил ноготь моего мизинца на правой руке, чтобы прочищать ухо; я заострил его кончик и сделал из него перо, а вместо чернил я использовал сок черной ежевики, и я написал на той же бумаге свои шесть стихов. Помимо этого, я написал каталог всех книг, что у меня были, и поместил его в оглавлении той же книги. Все книги, переплетенные в картон и изданные в Италии, имеют на задней обложке что-то вроде кармана. Сзади обложки этой же книги, там, где помещают заглавие, я написал «latet»[65]65
  – Спрятано – лат.


[Закрыть]. Желая скорее получить ответ, я сказал Лорену назавтра, что уже читал эту книгу, и хорошо было бы, если бы эта особа послала мне другую. Он сразу принес мне второй том.

Тайная записка, заложенная между страницами книги, написанная по латыни, говорила следующее: «Мы двое, заключенные вместе в этой тюрьме, получаем огромное удовольствие, благодаря тому, что невежество скупца предоставляет нам беспримерную удачу. Я, что пишу, Марин Балби, венецианский нобль, монах ордена сомасков. Мой компаньон – граф Андре Асквин из Удине, столицы Фриули. Он сказал мне написать вам, что вы вольны располагать всеми его книгами, каталог которых найдете внутри переплета. Нам надо, месье, употребить все предосторожности, чтобы скрыть от Лорена нашу маленькую коммерцию».

Одинаковость наших идей переправить наши каталоги, помещая их в переплете книги, меня не удивила, потому что это следовало из общих интересов, но рекомендация о предосторожностях мне показалась странной, тем более, что записка, о которой говорилось, была тайная. Лорен не только мог, но и должен был открывать книгу, и, увидав письмо и не сумев прочитать, он положит его в карман, чтобы дать прочесть любому священнику, которого встретит на улице, и все будет раскрыто в самый момент своего зарождения. Я решил, что этот отец Бальби, должно быть, легкомысленный балбес.

Я прочел каталог и на середине листочка написал, кто я такой, как я был арестован, о неосведомленности в своем преступлении и о надежде, что вскоре я возвращусь к себе. По получении новой книги отец Бальби мне написал письмо на шестнадцати страницах. Граф Асквин ничего мне не писал. Этот монах развлек себя тем, что описал мне всю историю своих несчастий. Он был в Пьомби уже четыре года, потому что, заимев трех бедных дочерей, чистых, внебрачных, он их крестил, дав им свое имя. Его отец настоятель первый раз его поправил, во второй пригрозил, а на третий направил жалобу в Трибунал, который его заключил в тюрьму; и отец настоятель каждое утро отправляет ему обед. Его защита занимала половину письма, вся заполненная сотней жалоб. Его настоятель, говорил он, как и Трибунал, – настоящие тираны, которые, по совести, не имели никакого права. Он говорил, что поскольку уверен, что те бастарды от него, он не может лишить их преимуществ, которые они могли бы извлечь из его имени, и что их матери вполне порядочные, хотя и бедные, потому что до него не знали ни одного мужчины. Он заключал, что совесть его обязывает объявить своими этих детей, которых эти честные девушки принесли ему, чтобы избежать клеветы, будто они от других, а также что он не может противиться своей природе и чувствам отца, которые он ощущает по отношению к этим бедным невинным крошкам. Нет никакого риска, говорил он, что его настоятель будет повинен в том же грехе, что и я, потому что его благочестивая нежность проявляется только по отношению к его школьникам.