Текст книги "Материалы биографии"

Но, увы, от данности никуда не уйти! Рожденный ползать, летать не может! Думаю, что Мих. Ларионов – это не просто вывеска начала века.

В искусстве очень важно не то, что ты видишь, а то, что ты не видишь! Моя оценка Малевича и того времени имеет и привкус к Ларионову. К сожалению, он 20 лет не работал в Париже.

Базелица я видел живьем и не согласен с тобой, хотя что-то в твоей оценке правда.

Видел я и выставку Зверева, сам развешивал. И что? Над стаканом муха сидит, а под стаканом пустота!

Старик, в каталоге «арт-клош» твоя старая работа – я только потом это понял, и очень хорошая! Твой каталог персональной выставки, где исчезли лампочки, я получил, но картины надо смотреть живьем или в хороших репродукциях. Было бы радостно встретиться с тобой и твоими картинами.

Мишку Ромадина еще не видел, но говорил по телефону. При встречах он всегда расспрашивает про тебя, и обидно, что вы не поняли друг друга в Париже. Человек он не плохой, а жизнь, как говорил папаша Сезанн, страшная штука. Мишка мне помогает социально устроиться, а мой гнусный инфантилизм мешает всему!

В Доме художника на Крымском Валу была два дня выставка «Двадцатые годы и современность». Пригласили и вашего покорного слугу, одну вещь повесили, другую сняли (памяти Вейсберга). Причем сняли сами художники. Я получил комплименты, но сделал неплохой вывод – терпение, терпение и прочь от тоски! Это моя истина, порожденная жизнью!

Старик, журналов ни толстых, ни тонких мне не надо, да и тебе они на х.й! Хотя все имеют право на жизнь, порожденные действительностью.

Целую тебя. Приветы всем парижанам. Привет твоим близким.

Старик, мне ничего не надо, кроме крынки молока, этой земли и этих облаков!

Твой Эд.

Когда у тебя будут деньги, пришли «парижское метро».

Ты чего же так матом ругаешься! Побойся Бога!

Письмо И. Шелковскому – редактору единственного русскоязычного журнала по русскому искусству «А–Я», рожденному третьей волной русско-советской эмиграции. Шелковский не разрешил ситуации, возмутившей Э. Штейнберга. Видимо, текст, извлеченный из моей статьи, о котором пишет Эдик, убрал московский редактор журнала Алик Сидоров, имя которого держалось втайне от КГБ.

Москва–Париж

Уважаемый Игорь!

Малоприятное обстоятельство заставило меня обратиться к Вам. Статья моей жены Г. Маневич «Эдуард Гороховский», опубликованная во 2-м номере журнала «А–Я», оказалась странным образом цензурированной. От редактора, проживающего в Москве, я не услышал внятного ответа, поэтому решил обратиться к Вам. Тем более что статья писалась давно и не для журнала «А-Я», хотя согласие на ее публикацию было дано Э. Гороховскому. Журнал же выкинул из статьи, по мнению автора, очень существенный текст: «Для начала отметим несколько эмпирических факторов, некоторым образом повлиявших на судьбу художника. Переезд из Новосибирска – города “ниоткуда” – в Москву – традиционный центр духовной русской жизни. Знакомство с творчеством “московского авангарда”, быстрое сближение и дружба с В. Пивоваровым, И. Кабаковым, Э. Штейнбергом. Погружение в круг религиозно-метафизических идей (встреча с А. Пятигорским, Е. Шифферсом, О. Генисаретским). Однако ситуация дружеского приятия изнутри самим художником ощущалась (К. Юнг назвал бы его классическим интровертом) как ситуация трагической заброшенности “я” в чужую, ранее неведомую ему жизнь. Здесь в долготе осенних вечеров и начался для Гороховского путь возвращения к себе, путь обретения себя». Пластический образ мыслей Гороховского, как это ни парадоксально, возник именно под влиянием этих конкретных общений, в данной интеллектуальной художественной среде.

Напрягая свои старые мозги, пытаюсь понять, что стоит за этим цензорским жестом. Типографское или этическое недоразумение? Или, наконец, определенная позиция журнала в лице его отдельных московских коллег к такой фигуре, как Шифферс, а с некоторых пор и моей? К последнему – печальному – итогу меня подвел прошлогодний опыт двувечернего общения с московским редактором и целый ряд бесед с отдельными художниками, которые в «страхе и трепете», но не перед Господом Богом, ожидают своей пайки от журнала «А–Я». Но, как известно, каждому свое. Может быть, просто журнал строится на забвении. В данном контексте выглядит досадным лишь тот факт, что немец Й. Бойс напоминает русским художникам о губительном действии для культуры духа фальсификации и мистификации. На мой взгляд, эти категории в определенных условиях могут стать однозначными. Правда, у Бога времени нет, в искусстве, мне кажется, тоже так. Однако эту свою точку зрения никогда никому и нигде не навязывал, не пытаюсь делать этого и сейчас. Хочу, как всегда, уйти в сторону и дать возможность бежать другим.

Поэтому, Игорь, окажите любезность, верните мне с первой возможной оказией следующие материалы:

1. Слайды моих работ.

2. Статью моей жены «Изображение и слово» (о лирико-философских циклах В. Пивоварова).

По словам московского редактора, они находятся у Вас (если это опять не мистификация). Не хотелось бы их встретить в искаженном виде.

С уважением Э. Штейнберг.

08.04.81

Дорогой Эдуард!

Получил Ваше письмо от 08.04.81.

1. Статья Г. Маневич напечатана слово в слово в том виде, в котором она пришла в журнал. Если Вы будете настаивать, я Вам вышлю рукопись.

(Хотя, на мой взгляд, статья нуждалась в доработке: «каждый член небольшого тела занял соответствующий ему чин», так раздражающее здесь слово «авангардист» и пр.)

Ни по отношению к Е. Шифферсу, ни по отношению ни к кому другому у журнала нет никакой «определенной позиции» (кстати, имя Шифферса встречается в других статьях).

Журнал находится вне группировок и печатает практически все, что приходит в его редакцию. Позиция журнала такова, что каждый автор, подписавший статью, сам несет ответственность за ее содержание и стиль.

Те косметические поправки, которые делались, касались в основном грамматики, а редчайшие и минимальнейшие сокращения были вызваны причинами технического порядка. Это неизбежно и делается во всех журналах.

Единственное, что подверглось значительному сокращению (но не цензуре!), – интервью с Бойсом, из-за его непроходимого объема и (местами) плохого перевода.

2. Статья «Изображение и слово» (о Пивоварове) до меня не дошла, у меня ее нет.

Я не только не могу ее выслать, но, наоборот, был бы очень Вам благодарен, если б Вы ее мне прислали. Еще лучше было бы прислать ее с фотографиями и слайдами с его работ, т.к. о нем у меня нет почти ничего.

3. Слайды с Ваших работ смогу вернуть только после выхода следующего номера. На изготовление клише с них уже затрачены скудные журнальные средства, поэтому, несмотря на все Ваши неофициальные (или официальные) протесты, я ничего не могу изменить.

И напротив, я просил бы Вас прислать в предельно сжатый срок, к середине мая, какое-то количество черно-белых фотографий с Ваших работ. Те, что есть у меня, крайне плохого качества, с пятнами и царапинами. Кроме того, на них нет ни названий, ни размеров, ни дат. Публикация их в таком виде, несомненно, вызовет Ваши нарекания – но, что я могу сделать? Каждый раз я стою перед той же проблемой – отсутствием хорошего (технически) иллюстративного материала.

В заключение: досадно, что из недоразумений (неизбежных в нашей ситуации) делаются выводы космических масштабов, призывается в свидетели Бог и т.д.

Мне хотелось бы, чтобы журнал стал общим делом для всех заинтересованных в сохранении русской культуры. Я призываю к сотрудничеству всех, независимо от кланов. В одном номере нельзя объять необъятное, но если журнал выживет (в основном проблема – финансовая), то к 10-му номеру через него пройдут все активно работающие художники, все авторы, пишущие о неофициальном искусстве. Не хватит ли на нас дрязг, бузотерства и личных амбиций, не пора ли подумать об общем?

Буду рад всем формам сотрудничества. И не хотелось бы тратить время на ненужные препирательства.

С самыми искренними пожеланиями,

Игорь Ш.

Пишите и дайте мой адрес всем художникам.

Спасибо за отрывок письма Эль Лисицкого.

Москва–Усть-Кан

1

Дорогой Феликс, получил от тебя большое письмо. Я послал тебе сразу, как только ты объявился в Коксе, – тоже, но, увы, почему оно не доехало до тебя – трудно понять. Может, так же оно затеряется, как судьбы людей (наших знакомых) 60–70 годов. Ты очень правильно понял свою жизнь, как знаки, которые заранее предопределены и даже больше. Мне думается, что в этом судьба и человека, и художника. Казимир Малевич – это не просто «Черный квадрат», а история нашей любимой России. И Малевич умирает в черном квадрате, чтобы заново родиться. Нужно умереть, чтобы родиться, – истина, рожденная жизнью. Любовь, да я никогда и не сомневался в наших отношениях, но, увы, мне (да и тебе) не хватало просто терпимости. Тут сам черт что-то перепутал – а где юмор. Русская поговорка «От сумы да тюрьмы не зарекайся» – есть сегодняшняя правда – любовь к ближнему.

Что у нас происходит. На Пушкинской наша бедная собака постарела, и, видимо, конец неминуем. Мы ее как-то подняли (эту хозяйку жизни), теперь на кровать ее приходится втаскивать. Она рычит, но не кусает. Кусала она только своих хозяев и покровителей. За два дня до смерти Марта я с ним разговаривал, гладил его, и он вильнул хвостом, потом лизнул мне руки. Почему у Ноя нет собаки – очень и очень странно и несправедливо. Видимо, собакам дано право – вечного Жида.

Год весь я неплохо работал, кое-что выудил из прошлогоднего года летом. Становлюсь примерным «передвижником». Галочка кое-как скрипит и что-то колдует. Пора выезжать в Погорелку – а то сгоришь от усталости после зимней пустоты-спячки.

Хочу к вам приехать осенью. Исполни для меня маленькую просьбу. Что мне нужно привезти из рыболовных снастей? Мне кажется, что неплохо откушать местной рыбки при встрече. Если не трудно тебе, то мою просьбу уважь. Старичок, неплохо и тебе научиться этому милому делу. Рядом река бывает не всегда.

Как ты себя чувствуешь? Физические силы ох как нужны, в том числе и для того, чтобы собирать грибы.

Когда мой папа умер, я увозил его из города Кимры Калининской области. Это старый русский город, не тронутый современностью, есть храм, и от Москвы 2–3 часа ходу. После Кокса вам где-то нужно жить. Я хочу с Витей поехать туда. Меня этот город удивил, но первый взгляд не всегда бывает верный. Важно не то, что ты видел, а чего не видишь. Но подумать об этом неплохо. Время летит в наших годах быстро, но я немножечко вильнул в другие дебри.

И еще о себе. Квартира на Пушкинской пока на месте. И, конечно, уезжать из нее неохота. В мастерской скоро и двинуться будет трудно – вся забита работами.

Была выставка на Крымском (в доме художника) «20 годы и современность». У меня повесили одну из последних работ. Вторую сняли (памяти В. Вейсберга, 1985 г.), причем сняли сами художники. Место это «престижное», но я получил немного комплиментов в свой адрес. Может быть, мое упрямство (НЕ Я) получает «адрес и крышу» – место для чего я работаю более 30 лет. И еще я выудил от показанных мною работ, что терпение и терпимость – два близнеца, а стиль художника – его жизнь. И одна жизнь и юридически, и нравственно имеет право (данное Богом) на автономность. Я не хочу сказать, что «выхожу один я на дорогу», это сказал русский гений. Но он это сказал, не обладая манией величия и зная Творца. Опять эти проклятые вопросы жизни и жизней.

Прости меня Феликс, что я большой путаник и что себе изменять не хочу. Но грех жаловаться. Возраст мой подходит к 50, и я до сих пор живу (вспоминая весенние ледоходы и льдины, выброшенные на берег Оки, ох как это было давно). Помню очкастого интеллигента с молодой собакой на поводке, потом превратившегося в ту же льдину, только теперь выброшенного на берег реки с другим названием. Образ этот мне продиктован твоим письмом – а это так. «Страшная штука – жизнь», – говорил папаша Сезанн.

Целую тебя, Свет, и надеюсь выпить с тобой и откушать местной рыбки. Целую дорогую Зою. Что нужно Вам – пишите. Дети и внуки ваши – очаровательное семейство. Целую Вас – Ваш Эд.

Прости меня за ошибки в письме, и ты пиши разборчиво.

2

Дорогие Галочка и Эдик!

Я зачем-то ждал письма от вас, хотя сам хотел написать сразу. Это никак не было гордостью или состоянием в том – нужно ли вам мое письмо. Просто так, вроде бы, положено по протоколу; потом Витя сказал, что Эдик написал большое письмо, и я ждал его уже вполне конкретно.

Письма нет, оно могло пропасть, хотя, словно бы, все письма доходят. Очевидно, следует посылать заказным, больше шансов. Как бы то ни было, у нас не те отношения, когда возможно чиниться, и «протокола» уже нет и никогда не было, а есть только любовь, которая, несмотря на все, порой непростые наши отношения, однажды возникнув, никогда не иссякала, а как мне думается, становилась все более глубокой.

Я хорошо помню первую нашу встречу в Тарусе, убежден в том, как важна была мне наша сразу окрепшая дружба и какую роль сыграла она в моей судьбе. Сам новый для меня и удивительный в ту пору стиль отношений, сама возможность жизни и творчества в Реальности и многое другое, что в тебе в те годы меня поражало. Наверное, потом многое увиделось иначе, а слабости близких замечаются острее, чем слабости собственные. Но чувство осталось навсегда, оно никогда не уйдет, и ему – этому чувству я обязан многим. Жизнь была во многом разная, она сводила и разводила нас, но, повторяю, чувство и убежденность в чувстве ответном всегда оставалось. Поэтому мне так просто и радостно было всегда приходить к вам, никогда не было трудно, даже после долгих расставаний и тяжелых разрывов. Просто я знал, что вас люблю, и никогда не сомневался в ответной вашей любви.

Мне это было важно и в минувшем году. Это был трудный, но для меня, без сомнения, необходимый опыт, сегодня я и представить не могу себя вне его. Попросту говоря, мне в натуре недоставало того, что коснулось меня еще в детстве, обожгло, а потом ходило рядом всю жизнь – тюрьма. Хотя было бы противоестественно и всего лишь тщеславие, если бы я того хотел. Но Бог сам знает, что нам нужно, и это Его знание необходимости для меня того, что случилось, я ощутил и понял мгновенно, в первые же дни. Быть может, поэтому мне и было просто в самом трудном, остальное всего лишь ступени в тех лестницах, которыми ты там идешь, а когда на подъем не хватает дыхания, это всего лишь слабость, чисто физическая или поверхностно-душевная, и ее легко преодолеть тем главным пониманием. Но на каждом новом марше той лестницы тебя ждут открытия. Вот скажем: твоя беда – пустяк в сравнении с бедой того, кто рядом, тех, кто рядом (а их множество); с тебя сползает, как шелуха, множество, ставших за долгие годы привычной одеждой, представлений о жизни; даже твоя главная защита, щит, броня – воспоминания о близких, дорогих тебе людях и событях – уходят, растворяются, ты уже знаешь (сначала только интуитивно) – об этом нельзя, тут опасно. Та самая душевность, которая всегда казалась защитой, становится заманом, за ней бездна, в которую ухнешь, не выберешься. Легкомысленная убежденность в собственной удачливости, ставшая второй натурой, всегдашняя надежда – авось, пронесет или как-то, но обойдется, как всегда, кончится хорошо, сменяется уверенностью – будет только хуже. И еще многое другое, принципиально новое, незнакомое, чужое и странное. И ты понимаешь, сначала не умом, а каким-то чувством, что истинная надежда только в том здесь, что если ты не изменишься именно в этом направлении, если не доверишься этому еще не осознанному тобой чувству, не откажешься от шелухи и привычной одежды – пропадешь. Другими словами, если ты не поймешь – никак литературно, а на самом деле, что ты умер, то ты покойник, а потому нет и быть не может пустой надежды на жизнь прежнюю, если этого с тобой не произойдет – ты погиб. Но зато, если это произошло, все становится на свои места. Ты внезапно оказываешься в каком-то удивительном мире, тебя окружают люди бесконечно несчастные, и ты их не можешь не любить, потому, как совсем реально, в натуре, а не в книге, понимаешь, видишь, как страждет в них Тот, Кто задумал о человеке совсем иное. В какие-то моменты ты даже становишься счастлив от того, что ты здесь, с ними, тебе страшно, что ты мог их не узнать и не разделить с ними то, что тебе положено – пайку и шконку. Т.е. новый мир, в котором ты оказался, на самом деле, значительно более глубок. И тебе уже не жалко мир прежний, как не жалко сползшей с тебя шелухи, они не были нужны, они не для жизни, а для чего-то, о чем и вспоминать неловко. Причем все это никак не самозащита и панцирь, одеваемый всего лишь на время для того, чтобы конкретно не пропасть, а потом, выкрутившись, поменять его на прежнюю шелуху. Это уже твой обретенный мир, ты не хотел о нем знать, радовался шелухе и занимался только тем, что украшал ее в зависимости от сезона. Теперь ты уже ни за что не вернешься к жизни прежней, ты всегда будешь зэком. Теперь навсегда.

Вот как-то так или примерно так. Или о том же чуть иначе. Однажды мне приснилась Галя. Было это летом, кажется, в июне. Меня отпускают домой… (такой сон я видел два-три раза, но Галя была в одном). Т.е. не отпускают, а некий вертухай выпускает до утра под честное слово, и я должен вернуться к проверке, к 8 часам. И вот я иду по Москве, иду бесконечно долго и все не могу добраться до дома. Наконец, оказываюсь в центре, иду вверх по Горького, уже светло, летом светает рано, иду очень долго и зачем-то сворачиваю направо после Моссовета. Уже совсем светло, и тут я вижу в пустом утреннем переулке Галку с Мартом на поводке, она выходит с Пушкинской и идет мне навстречу. Март, как всегда, тянет, она еле с ним справляется, все ближе, ближе – и я окликаю ее. И вот, я никогда не забуду ее улыбки – такой тихой, чуть смущенной и радостной. И слезы на глазах. И тут я вижу часы, большие часы, они есть где-то на Пушкинской площади (или были когда-то), на них без десяти восемь, и я понимаю, что не успел домой, что опоздал, подвел человека, что я пропал. Галка, – говорю я, – скажи дома, что ты меня видела, все у меня хорошо, а я больше не могу и минуты быть с тобой. Галя все так же улыбается, а я начинаю ловить машину, куда-то бегу и от страха просыпаюсь.

Это был очень счастливый и радостный сон. Мне было хорошо тем утром, думаю, это было в июне или чуть позже. Я часто потом вспоминал этот сон и всегда был ему рад: такое ясное утро, я так счастлив Гале и Марту, тому, что мы повидались. Но я и не пытался, вспоминая этот сон, тянуть за ним другие наши встречи, реальность нашей дружбы, любви, разговоров, отношений, наших общих радостей и печалей. Здесь было табу, я уже знал, что это нельзя, что тут – опасно. Мне было достаточно имени, знака – Галя, Эдик. Имени было достаточно, все остальное – та самая душевность, которая суть шелуха, тогда как имя – веха, опора, гвоздь, вбитый в некую глубину. Но без него не удержаться.

И закончу со снами. Март умер 8 ноября, а в ночь на восьмое он мне приснился. Такой он был молодой, веселый, играл, как когда-то, и терся о мои колени. Мне тогда было трудно, а этот сон очень помог.

Простите меня за этот длинный разговор, отложите письмо, если оно будет невнятное, прочтете как-нибудь потом. Письма на такие долгие расстояния часто могут быть невнятные, но иного общения у нас нет. Теперь я в другом положении, а потому порой позволяю себе и даю волю вспоминать, вижу то, что в прошлом году себе запрещал. Так вижу вашу квартиру, и меня заботит, не выпрут ли вас оттуда, мастерскую, дом в Погорелке. Говорят, у нас здесь живет хариус, ловят на блесну. Реки уже вскрылись, но ледоход мы прозевали, а говорят, он был страшный и внушительный. Лед прошел в один день, и здоровенные льдины вышвырнуты на берег. С ближних гор сошел снег, но зелени еще нет. Неделю назад началась жара, а потом пошел снег. У нас железная печка, привезли дрова, так что и эта проблема вроде бы решена. Вот так-то, старичок.

На днях послал вам поздравление с Пасхой. С этим письмом лучше, наверное, не торопиться, чтоб оно не затерялось в праздничной толкотне. Все равно поздравляю вас и целую. Христос Воскресе!

Поцелуйте Танечку и Толю, Неечку, Веронику, Леночку и Петю.

Зоя вас целует и поздравляет.

Ваш Свет.

3

Эдинька, получил твое письмо, на сей раз оно дошло очень быстро, а я не стал отвечать, потому что решил, что вы все (и Таня с Толей) уехали в деревню. Оказывается, вы пока в Москве, может, письмо успеет.

Чтобы не забыть, сразу отвечаю на твои рыболовные вопросы. Рыбы, говорят, здесь много, но ты же знаешь, что я ничего в этом не понимаю, а рыбаки никогда не говорят правды. Ловят, как я понял, здесь на все, что есть или может быть: на мормышку, на мушку, на удилище, на блесну, еще на что-то, а кто смелый (так говорят) – те сетью. Но ты, я надеюсь, не смелый, а то как бы не остался здесь надолго, а тебе, я думаю, это совсем не обязательно. Ловят и в Коксе, и в Катуни (там вода почище). Сейчас еще рановато, но мальчишки уже сидят. Ловят прямо с берега возле деревни (Кокса и Катунь здесь сливаются), но дальше, конечно, лучше. Пока знакомых с лодками у нас нет, но лодок вроде много, так говорят. Одним словом, как везде, ты это и без меня понимаешь. Течение быстрое, вода выше 14 градусов, говорят, не бывает. Что еще? Задавай вопросы.

Очень рад твоей работе, выставке, тому, что ты, несмотря на усталость, полон сил и верен себе. Выставка тебя вымотала – это естественно. Печально, что Галочка болеет, надо ехать в деревню, там вы придете в себя. Москва, несмотря на все ее прелести, не для жизни.

У меня все еще тянучка с работой, почему-то это мне мешает. Последнее место, которое сейчас решается: сестра-хозяйка в поликлинике. Я бы предпочел санитаром, но они не взяли, говорят, ихние женщины не любят санитаров-мужиков, ну а я тоже не настолько люблю женщин, чтоб из-за этого переживать.

Твоему письму я был очень рад, но, зная твою нелюбовь к письмам, не осмеливаюсь просить немедленного продолжения. Напишите хоть несколько слов, а там как будет настроение и время. Хорошо бы и Галочка написала, если будет минута.

Целую вас. Ваш Свет.

27 мая 1986 г.

4

Дорогой Светик, я только что вернулся из деревни, где пробыл неделю, сажая всякую всячину. Получил твое письмо и сразу отвечаю. Проехав благополучно туда и обратно почти полторы тысячи километров, уже в Москве на повороте на Садовое кольцо, в меня въезжает (в зад) таксист (и в результате!), буду две-полторы недели чиниться. За что такое наказание, это еще к моему вынужденному проживанию в Москве – в деревню я могу попасть обратно только лишь в июле. «Дела, брат, дела – никому не нужный триппер» – как говорил мой покойный папа. Я бесконечно привязан к деревенскому дому. 15 лет прошло, как я открыл это прелестное место – Погорелку – от слов «гора на гору». А на сегодня – это кладбище. Вот так. И все же что-то мне и сегодня открылось. Возил я двух старух и себя на ключик, где жил и молился местный отшельник, дедушка Герасим. Вот и никому не ведомый старец – сегодня является жизнью после своей смерти. Воистину велика тяга к добру и свету. Место, куда мы приехали, тихая красота. Мир красотой спасется – не об этом ли месте говорил Ф. М. Достоевский. Представь себе, Светик, ручей, текущий внутри двух холмов, внизу ключик, а вверху три креста, и голубое небо, и стоит стол. А все, как во сне – ни пространства, ни времени. И все это реально (нюхаешь даже) – и земля, и небо, кресты, ключик, зажженные свечи и обрывочные слова молитв. Давно я не переживал подобное – только как это выразить художественно – а может, и не надо. Правда, Христос – Бог убогих и гонимых. И там же я увидел Божью любовь к ним. Инвалиды, живущие неподалеку, – это они прислуживают месту, где времени нет. Вот так, Свет, – немота, тишина и красота зачеркивают гримасы и карнавалы современной цивилизации. А сколько таких тайн на нашей матушке-земле. И этим воистину спасаемся. Ведь такое открылось лишь после моего 15-летнего проживания в этих краях – да и то, что я сделал попытку (в творчестве) приоткрыть занавес местной жизни. Начало было в 1982 году, потом двухгодичный перерыв – и полтора года я что-то немножко понимаю. Кладбище? Да, кладбище – но сказано, что мертвые воскреснут. Музыкальность тишины – без современного языка не мыслю – и сие иллюстрирую словом. Получается подобие нотного листа или наброска из альбомов. Может, и похоже на письмо. Только это все в красках. Сегодня это все – мой дневник, и пространство, и время – где я нахожусь. Хочу исключить художественное ячество. Авось хоть что-то получится. Это родилось во мне – а не придумалось. А в Москве – таксист, площадь Прямикова, две машины, «Волга» и «Москвич», два дурака за рулем (50 и 25 лет) – и это все придумано, хотя придется две недели бегать и чиниться. Светик, действительно я не люблю писать письма, но хочу полюбить их писать – для тебя. Я очень безграмотен, и приходится написанное переписывать. А это кошмарный сон.

Про рыбалку у вас я ничего не понял, но приеду и разберусь сам. Если не поймаю то куплю, а скажу, что поймал, – подумаешь. Как ты себя чувствуешь, как твоя половина? Вдвоем все-таки легче прожить это время. У Гали обострилась астма. Она, видимо, становится хроником, но дом наш крепок под ее опекой и пока способен иметь за столом гостей. Только бедная собака с трудом двигается и с трудом дышит. Я надеюсь на ее и свое оживление в деревне. В Москве жара, как в парной, но, увы, хоть считаю каждый день и ничего путного не делаю – еще жить можно. Будет совсем туго, все брошу и убегу – куда глаза глядят. Люблю осень, зиму – можно работать, работать – и все начинать заново. Дорогой Светик, большой тебе поклон, такой же твоей половине. Люблю тебя и всегда помню нашу совместную жизнь в Отдыхе. Если что не так, то прости. Целую тебя, Зою.

Эдик.

5

Эдинька, дорогой, я очень, очень рад твоему замечательному письму. Ты в нем какой-то другой, молодой и восторженный, а то ты всегда себя прятал, может, и правда, ключик так тебя перевернул, заставил открыться и видно, что ты найдешь эти ноты, эту тишину и благодать в живописи. Тот самый свет, который… я смог увидеть на твоем холсте и записал это своими корявыми словами. Но, а история с машиной, это те самые «гримасы», которыми Бог учит нас, чтобы мы не зазнавались и помнили, где живем.

Очень рад слухам о вашей новой квартире на Готвальда, я хорошо знаю этот дом, и место это лучше Пушкинской. Бог с ней, с этим бедламом, там хоть тишина. Не сорвется ли? Правда, предстоит чудовищный переезд, есть ли у тебя на него чувство юмора. Хорошо помню ваш переезд на Пушкинскую, мы были тогда значительно моложе, и было нас много. Держись, старичок, надеюсь, это к лучшему. Напиши, если выберешь время, что за квартира. Конечно, неохота тратить на эти заботы летнее время, но ведь и время работы было бы жалко. Слышал я и о том, что умерла Фика, что-то, наверное, есть в том, как приходят к нам эти существа и как они нас покидают. Все это зачем-то и почему-то. Кстати, если будет возможность, пришли мне репродукции своих работ, я вспомнил, что ты делаешь их время от времени, если будут лишние и тебе не нужные. Конечно, это не то, но мне было бы дорого. В тишину, ключик, кресты-ноты!

У нас жара, ситуация многодетной семьи, жизнь изменилась. Утром в 7 часов ускользаю из дома, перебираюсь через одну реку, прохожу лес и оказываюсь на берегу Катыни. Она изумрудная, очень сильная и ледяная, и зеленые горы, и никого вокруг, только лошади в лесу. Вот это самая лучшая пора – часа два в день.

Говорят, в Москве стало прохладно, может, вы передохнете.

Удачи тебе, Эдинька, как жалко, что Галка застряла в Москве, ей бы, конечно, скорей в деревню.

Храни вас Бог.

Ваш Свет.

27.06.86

6

Дорогие Свет и Зоя!

Вот так и не приехал к вам, видимо, не судьба, а судьба было просидеть в Домодедово 12 часов и вернуться обратно. Хотел ехать в феврале, а тут перестройка, и думал, что вы будете в Москве в марте. В общем, туманы в нашей истории и особенно «весенние оттепели» в мое пятидесятилетие держат меня дома, а так все, что происходило в моей биографии и на этой географии, «тайна». Дорогие мои, злюсь на себя, на суету, которая захватила такого мудака, как я. Даже из «Огонька» пожаловали и сделали фото «известного художника» – строителя сегодняшнего дня. А моя задача была всю жизнь скрыться в себя и отказаться от «я». Но весенние туманы исчезнут, самолеты будут вовремя взлетать, и мы обязательно увидимся. Тем более, я думаю, что не видел Зою скоро уже пять лет. Время летит в наши годы очень быстро, и страшна встреча с настоящим ревизором. Целых полтора года живу со смертью в душе. Рисую кладбище и вспоминаю все имена людей ранее живших и встречавшихся со мной, увы, их уже больше нет. Это люди из деревни (она уже стала пустая), мой родной и милый Саша Данилов. Картины похожи на поминальные записки в церкви. Даст Бог избавиться от грусти, видимо все, что будет, в Его власти. Теперь я реалист и очень, очень крепкий. Сделали большой ремонт в новой квартире, совсем неплохо. О Пушкинской забыл, а это был дом с тринадцатилетним стажем. Бог с ним, что ни делается, все к лучшему.

Дорогие мои, писать письма не умею, очень трудно, поэтому простите меня.

Христос Воскресе, с праздником Вас.

Ваш Эдик.

Галочка шлет большой поклон вам и свою любовь.