Текст книги "Материалы биографии"

Москва–Бохум, 1981

Уважаемый Питер!

Как мне стало известно, две мои работы, которые поступили к Вам от Гали из Москвы, находятся в Вашем музее. В свое время, перед отъездом Гали из СССР, я продал ей эти работы с обязательным условием, чтобы они были переданы в Ваш музей. За эти две вещи Галя заплатила мне 1400 рублей плюс 600 рублей налог государству.88
  Галя Кунгурова. Русская женщина, вышедшая замуж за иностранца и покинувшая СССР.


[Закрыть]

Я прошу Вас, если это возможно, компенсировать ей эту сумму, оставив эти работы в музее, исключив тем самым возможность превращения этих вещей в предмет торговли.

С уважением,

Эдуард Штейнберг.

22 марта 1981 г., Москва.

Письмо директору музея Берна фон Тавелю и культурному советнику швейцарского посольства фон Вальтерскирхену. В этом письме Эдик пытается объяснить свое нежелание участвовать в первой выставке художников-нонконформистов в престижном европейском музее, так как одним из немногих начинает понимать, что художников-нонконформистов эпохи 60–70-х годов практически убирают из истории в угоду новому поколению и новым художественным идеям. Директор музея продолжает уговаривать Эдика участвовать в выставке. Узнав об отказе Эдика, фон Тавель посылает к нему в Париж своего заместителя, господина Ландета, а по возвращении из Парижа сам посещает нас в Москве. Но Эдик остается при своем мнении.

Москва–Берн, 1988

Уважаемый господин фон Тавель,

Уважаемый господин фон Вальтерскирхен.

Хочу напомнить Вам, что своего окончательного согласия на участие в выставке Советского искусства в Берне я не давал. После нашей последней встречи здравый смысл заставил меня обратиться в Салон. И здесь меня снова постигло разочарование. В Салоне имеются документы о том, что Вам было показано пять ранее отобранных Вами работ. Из них Вы оставили для выставки только две, сославшись на то, что один триптих Вы возьмете в Германии. Оснований уличать Салон во лжи у меня нет. И по сей день на памяти высказанное Салоном недоумение по поводу Вашего отбора и полное молчание с Вашей стороны. Поэтому обвинять в необязательности и непоследовательности поведения Вы, к сожалению, можете только себя. Восстановим мысленно историю первого посещения Вами моей квартиры и мастерской. Восторги, предложения для закупки работ для музея, отдельный зал для моих работ на выставке. В последующих визитах Вы не обмолвились об этих Ваших заверениях даже словами извинений. Кто же в этом случае из нас непоследователен?

С уважением, Эдик Штейнберг.

Письмо к Клоду Бернару, в котором Эдик пытается объяснить галеристу ситуацию вокруг своего имени на московской сцене искусства в начале перестройки.

Москва–Париж, декабрь 1987

Дорогой господин Клод Бернар!

Хочу, хоть и с опозданием, поздравить Вас с Рождеством и Новым годом и выразить надежду на нашу встречу в этом году.

Я нахожусь в полной неосведомленности по поводу того, получили ли Вы мои картины, перевели ли сюда деньги и послали ли приглашение на выставку мне и моей жене. Свое пребывание в Париже без нее я не мыслю. Прошу Вас, помимо приглашения через «Межкнигу», прислать приглашение на нас двоих в Министерство культуры на имя министра В. Г. Захарова и частное приглашение во французское посольство на мое имя и имя моей жены.

Наши данные:

Штейнберг Эдуард Аркадьевич. Год рождения 1937. Родился в Москве.

Маневич Галина Иосифовна. Год рождения 1939. Родилась в Москве.

Наш адрес: 125047 Москва, ул. Готвальда, 10, кв. 74.

Наше пребывание в Париже обязуюсь Вам возместить своими картинами, если мне разрешат их взять с собой. В противном случае напишу их в Париже, ибо состояние вне работы считаю для себя неестественным. Когда не работаю – болею.

Очень жаль, что в длительном процессе переговоров мы с Вами так и не встретились лично. Поэтому хочу Вас известить о своих делах и здешней художественной ситуации в письменном виде. Надеюсь в ближайшее время получить от Вас ответ.

Еще осенью прошлого года за несколько дней до получения «Межкнигой» Вашего телекса Салон предложил мне отдать отобранные мною для Вас картины галерее «Де Франс» по той цене, которую Вы отказались мне заплатить. Согласно логике здравого смысла я, наверное, должен был бы принять их условия, но, руководствуясь неким нравственным побуждением, которое всю жизнь я ставил превыше всего и которое в нынешнем деловом мире может не вызвать ничего, кроме насмешки, я счел невозможным для себя принять их предложение. Хотя между нами не было никакой договоренности, симпатия к Вам и Ваше внимание к моему творчеству, проявленное за пять лет до периода «перестройки» и «гласности», до бума на советское искусство, и заставило меня остаться верным себе. Я настоял, чтобы Салон пошел мне навстречу. Цен, о которых Вы говорите, сегодня не существует вообще на внутреннем рынке. Только потому, что я не являюсь членом Союза художников и до выставки в Вашей галерее не хочу привлекать к своей персоне внимания, ибо стоимость картины свыше трех тысяч рублей утверждается особым разрешением. После целого ряда обстоятельств я согласился на эту высшую таксу. Салон не хочет продавать меня дешевле.

В ноябре–декабре 1987 г. в неформальном объединении «Эрмитаж», в самом престижном зале авангардного искусства, состоялась моя персональная выставка. Она имела большой успех, разумеется, в не официальных кругах, а в узком кругу московской художественной элиты. На вернисаже присутствовали представители галереи «Де Франс». За три недели экспозиции я получил три предложения на персональные выставки от представителей галерей Бельгии, Швеции и Финляндии. Каталог и поездки с женой гарантируют все. От этих предложений я отказался.

На сегодняшний день в Салоне лежат мои работы, отобранные директором музея г. Берна для выставки, аукционом Сотбис, и купленные музеем «Людвиг» в г. Кельне. Господин Альварес несколько дней назад, отобрав у меня четыре работы к следующему своему заезду (я отдал их не очень охотно, исключительно по просьбе Салона), расположен в следующий свой мартовский приезд говорить о закупке одного из последних моих циклов.

Все это я Вам описываю так подробно, чтоб Вы были в курсе той современной ситуации, которая связана со школой московских художников и с моим именем в частности. Поэтому меня очень заботит качество каталога. Я посылаю Вам автобиографию, список моих выставок и текст «письма к Малевичу», где как бы сформулирована концепция моего творчества, то есть его формула. На основании этих материалов и тех работ, которые находятся у Вас, мне представляется возможным написание статьи обо мне. Я говорю о статье к каталогу, а также о статье или какой-то возможной обо мне информации в журналах по искусству. Эта вообще несвойственная мне озабоченность рекламой диктуется сегодня следующими причинами: одновременно с моей в галерее «Де Франс» будет проходить выставка И. Кабакова – выставка художника, который последние восемь лет своей жизни положил на создание своего имиджа. Для тех условий, в которых он существовал, он провел это наилучшим образом: много публикаций, много информации. Отсюда такие высокие цены на осенней ярмарке. Мне, по моему образу творчества, по моему образу жизни, такая деятельность чужда, я не спортсмен и мыслю свое существование в иных категориях, однако в результате такой экспансии мне срывают (дважды) закупки работ западными музеями, публикации в авторитетных западных журналах по искусству, инициатором которых, разумеется, был не я. Теперь, когда судьба моего имени оказалась некоторым образом в Ваших руках и я волею интуиции доверился Вам, у меня есть надежда, что Вы обойдетесь с ним не самым худшим способом.

Статью для Вашего каталога здесь написал мой старый приятель, в официальных кругах почти неадаптированный критик. Салон не хочет ее визировать и собирается вести переговоры с Д. В. Саробьяновым – профессором Московского университета, нашим специалистом по русскому авангарду 20-х годов. Творчеством нашей генерации он никогда не занимался. Но если он даст свое согласие и напишет три страницы для каталога, то это его только украсит. Фотографию, перечень выставок и мою автобиографию Вам перешлет официально «Межкнига» еще раз.

Хотелось бы иметь ответы по всем тем вопросам, которые меня в связи с целым рядом обстоятельств последнего времени так заботят. Может быть, за это время Вы надумаете хотя бы на 4 дня выбраться в Москву, как это делает галерея «Де Франс»?

Вас обнимаю. Жду Вашего ответа. Привет Вам от моей жены.

Если у Вас не будет возможности в ближайшее время подробно мне ответить, то пусть Ваш переводчик мне позвонит. В мое отсутствие по всем вопросам он может разговаривать с моей женой. Еще раз напоминаю мой телефон: 258-54-16.

С уважением, Эдуард Штейнберг.

Москва–Париж, 1988

Дорогая Мириам!

Несколько дней назад получили твое письмо и каталоги. Большое тебе за все спасибо. Мы вернулись из деревни десятого. Немного отошли от московской суеты, но не успели ступить на землю столицы, как снова погрузились в ту же атмосферу, от которой бежали. Представители галерей и аукционов кишат в Москве. Все жаждут работ. Необходимо соскочить с «корабля современности» и, как говорит один из моих старых друзей: «снова лечь на дно», а то совсем перестанешь работать. Хочу перед тобой извиниться, я по незнанию, что одна из последних моих работ была отобрана тобой для Клода, обменял ее с одним из московских коллекционеров на старую работу 1962 года, для меня очень принципиальную и важную. Все это произошло без Гали, когда она находилась в Тарусе. Когда я рассказал ей о своем обмене, она сразу догадалась, что я отдал ему отобранную тобой работу. Поэтому хочу извиниться перед тобой за свою оплошность, ибо просить старого адвоката вернуть мне картину крайне неудобно. Он увидит в этом какой-нибудь подвох. Фотографию этой работы я приложил к письму. Черную работу 87 г. я не продаю, ибо у меня совсем не останется работ этого периода. Что же касается отобранных трех, то можно обратиться в салон на Смоленскую. В. Таврин в «Межкниге» не работает. И, вообще, теперь салоны и на Смоленской, и на Полянке работают с галереями без посредничества «Межкниги». Что же касается «Деревенского цикла», хотелось бы его оставить здесь, а если показать на Западе, то не в коммерческой выставке. Если к Вам обратится Брюссельская галерея с просьбой дать работы на выставку, то мы бы не возражали. Это крайне симпатичные люди, и у них может получиться очень неплохая экспозиция. Часто Галя и я вспоминаем Париж. Будем надеяться, что были там не последний раз. Приезжай в Москву. Клоду от нас двоих огромный привет. Если весной поедем в Брюссель, то увидимся, нас приглашает к себе союз художников-конструктивистов.

С уважением и дружеским участием Эдик Штейнберг.

Москва, 1997

Дорогой Михаил!

Большое, большое спасибо, книга вышла отличная. Я буду вам звонить, но если звонка не будет, то можете открыть счет на имя Гали или мое. 1000 долларов пойдут Вам, а остальные, если будут продаваться, на каталог.

С большой симпатией и еще раз большое спасибо,

Э. Штейнберг.

13.07.97

(из сохранившейся переписки)

Москва–Варшава, 1989

1

Уважаемая пани Божена!

Извиняюсь за столь длительную невозможность ответить на Ваше письмо. Более полугода я с Галей находился вне дома. Сначала была выставка в Нью-Йорке, затем стипендия от Баварского правительства под Мюнхеном, потом пребывание в доме Ленца Шенберга в Тироли. Все это время я много работал. По приезде было огромное количество дел, которые накопились за время нашего отсутствия.

Очень благодарен Вам за написание статьи в «Проекте» и в журнале «Кунст Верк». Хотелось бы увидеть эти издания. Поехать на семинар к Вам осенью я тоже не смогу, ибо у меня есть договоренность в конце сентября уехать в Париж. В Париже по телефону Вы меня всегда сможете найти через галерею Клода Бернара. Думаю, если я и моя жена будем здоровы и не произойдет никаких трений, то мы собираемся пробыть там не меньше чем полгода.

Что же касается приобретения моей работы Вашим музеем, мы должны обсудить этот вопрос более подробно. Тем более что часть тех работ, которые были Вами видены, уже не являются моей собственностью. Кажется, намечается выставка работ из коллекции Ленца Шенберга в Варшаве. Я, правда, не знаю когда. Может, это и будет поводом для нашей встречи. Хотелось бы увидеться.

В Москве мы планируем с Галей быть до начала июля, затем поехать в деревню на полтора-два месяца, а потом во Францию. Правда, в мае и июне будем время от времени уезжать за город. Поэтому если Вы вдруг соберетесь в Москву, то предварительно позвоните. Наш телефон прежний. В случае, если нет ответа, позвоните по телефону сестры моей жены, ее зовут Елена. Она нас сможет известить о Вашем приезде.

Большой привет от Гали.

С благодарностью и уважением

Э. Штейнберг.

Июнь 1989 г.

2

Дорогая пани Божена!

Большое спасибо Вам и Вашим коллегам по музею OKREGOWE за приглашение на семинар. Мы с Галей два месяца (с 1 июля по 10 сентября) находились в деревне и ваше приглашение нашли в почтовом ящике по возвращении, но уже было слишком поздно. Если представится еще раз подобный случай, то неплохо было бы известить нас о нем заранее. Надеюсь, что наша встреча в Москве была не единственная. Было бы приятно увидеть еще раз Вас в Москве, в нашем доме.

С большим уважением Эдик Штейнберг и Галя Маневич.

P.S. Я слышал, что Вы написали обо мне статью для журнала «Проект», хотелось бы иметь у себя текст и номер журнала. Большое спасибо Вам за Ваше внимание и память. Кланяюсь Вам.

Э. Штейнберг.

Москва, сентябрь 1989 г.

Варшава–Париж, 2011

3

Дорогой Эдик, дорогая Галя!

Долго не писала писем, поскольку знала, что вы в Тарусе, а туда письма идут долго или вообще не приходят.

Сейчас, Эдик, узнала, что ты в больнице. Благодаря Анастасии (Анастасия Тименска – переводчица на русский язык статьи Б. Ковальской «Отшельник из Тарусы и Парижа». – Примеч. Г. Маневич) знаю, что с твоим здоровьем и какие у вас планы.

Я надеюсь, что врачи тебе помогут и почувствуешь себя намного лучше. Я так бы хотела, а вместе со мной и все наши друзья с пленэра, чтобы в этом году вы с Галей приехали к нам на пленэр в Раджовице. В этом году он начнется 12 сентября и будет продолжаться 10 дней. Я надеюсь, что вы будете с нами.

Я и дальше разговариваю с тобой через твою картину, которая меня все больше очаровывает.

Дорогая Галя, я мыслями с тобой. Ведь знаю, как это бывает, когда муж – самый близкий и важный человек – болеет, а жена от страха за него расстраивается, волнуется и плачет.

Посылаю вам обоим самые лучшие пожелания на весь этот 2012 год. Пусть Матерь Божья опекает вас неустанно.

Ваша Божена.

Варшава.

Варшава–Париж, 2010

4

Дорогие Эдик и Галя!

Вся наша геометрическая семья, собравшаяся в Раджовицах, очень огорчилась, что вы не сможете на этот раз к нам присоединиться. Нам не хватает Вас! Все чувства любви и воли мы направляем на пожелание скорейшего выздоровления тебе, дорогой Эдик, и надежду на то, что в следующем году наша традиционная встреча будет проходить с Вашим, дорогие Галя и Эдик, участием!

С любовью и уважением:

Вячеслав Лугай, Женя Горчакова и еще 28 подписей.

05.09.2010

(из сохранившейся переписки)

Париж–Золь (Тироль)

1

Дорогой Герхард!

В честь твоего юбилея позволь поделиться с тобою моей искренней любовью к тебе, к твоему дому, к твоей семье.

Ты, наверное, знаешь или чувствуешь, что земля – это гостиница. Каждый соответствует своему экзистенциальному пространству. Но время крутится в обратную сторону. Эта закономерность отчетливо открывается нам, когда мы ложимся спать или умираем, порождая иное пространство. Своеобразный художественный язык твоей коллекции, корреспондирующий с этим иным пространством в материализованном мире современной цивилизации, так же экзистенциально незащищен, как родившийся на свет ребенок, потерявший свою мать.

В твоей любви к этому, еще не разгаданному пространству я чувствую рационально необъяснимый дар. Катастрофа материализованного мира – а я вырос с чувством постоянной, экзистенциальной беды – и порождает другой язык по ту сторону видимого.

Дорогой Герхард, твой дом, твои близкие, ваша общая любовь к картинам, которые, как дети, лишенные родителей, нуждаются в защите, позволяют мне высказаться с благодарностью и всегда хранить надежду. Живи долго, мой дорогой друг. С любовью, Эдик. 8 октября 1994 г., Париж.

Стокгольм–Париж, 1997

2

Дорогие Галина и Эдик!

Я с сыном Аликом в Стокгольме. Он мне показывает город. Он некоторое время здесь учился. Здесь куча народу. Желаю вам приятного времяпрепровождения. Алик будет учиться в Париже в 1997.

До скорого, Анна Ленц.

Золь–Париж, 2008

3

Дорогой Эдик!

Нам удалось собрать за последние 50 лет коллекцию, в которой содержатся более 600 вполне приличных работ. Вот почему мы решились издать научный сборник, в котором мы собрали бы информацию обо всех единственных в своем роде произведениях. Именно поэтому мы приводим в порядок всю нашу документацию. Чтобы избежать возможных ошибок, мы обращаемся к тебе и были бы крайне признательны, если бы ты считал и проверил прилагаемый список с тем, чтобы уточнить или добавить отсутствующие детали, особенно в части используемых материалов и техники.

Кроме того, мы были бы признательны, если бы ты дал нам разрешение на репродукцию своих произведений при публикации.

Будем благодарны за твой ответ по почте, факсу или эмейлу.

С наилучшими пожеланиями, дружески обнимаем,

Ульрика Шмидт, Анна и Герхард Ленц.

Золь, 05.03.2008

Золь–Париж, 2009

4

Дорогой Эдик!

Мы счастливы послать тебе наш последний каталог, который является вкладом в историю группы ZERO.

Кроме того, вы получите один том, он так же напечатан у нас, с интервью, собранными Норбертом Джоком.

Надеемся, что Вы и ваша жена в добром здравии.

Наилучшие пожелания!

Анна и Герхард Ленц.

Золь, 09.12.2009

Золь–Париж, 2010

5

Дорогие Галина и Эдик!

Мы много думаем о вас.

Дорогая Галина! Мы планируем наши путешествия и интервью и хотим предложить приблизительную дату нашей встречи. Если это будет конец октября?

Мы вам предварительно позвоним, чтобы узнать, насколько состояние здоровья Эдика позволит организовать встречу.

Мы всегда с вами, сердечно обнимаем!

Анна.

Золь, 24.08.2010

Париж, 2009

Дорогой Доменик!

Огромное спасибо за Ваш замечательный текст. Галя пыталась Вам несколько раз звонить, чтобы высказать благодарность, но, видимо, Вы были в отъезде.

Посылаю Вам перевод, выполненный русским писателем публицистом Аркадием Ваксбергом, автором многочисленных интересных книг. Он, в свою очередь, является поклонником Вашего творчества, поэтому с радостью взял на себя функцию переводчика.

На мой взгляд, текст переведен абсолютно артистично. В нем сохранен не только смысл, но ритм и поэтический голос повествования автора.

По совету Клода Бернара посылаю перевод Вам на одобрение. Жду от Вас ответа.

Бесконечно тронут Вашим проникновением в сущность существования русского дурака Эдика Штейнберга.

Эта записка тоже переведена теперь на французский Аркадием Ваксбергом.

До встречи, Эдик Штейнберг.

Париж, март 2009 г.

Глава 3
РАЗМЫШЛЕНИЯ ВСЛУХ

(Интервью с журналистами и беседы с друзьями 2000–2012 гг.)

В последнее десятилетие достаточно многие русские журналы брали у Эдика Штейнберга интервью. Не все они сохранились в моем архиве, а из тех, что есть, я выбрала такие, в которых возникали новые вопросы, а следовательно, свежие, живые ответы на них художника. Интервью у Эдика обычно брались или в преддверии очередной выставки, или в связи с юбилейной датой. Для меня является знаменательным последнее интервью, данное Штейнбергом перед его 75-летием: «Париж не музей, а кладбище культуры». Оно было взято журналистом и нашим другом Юрием Коваленко в госпитале за три недели до смерти Эдика. Так Париж стал кладбищем и для Эдика Штейнберга, а не только его любимых героев из первой русской эмиграции.

Евграф Кончин

Эдуард Аркадьевич Штейнберг принадлежит к числу крупнейших художников-нонконформистов, наиболее ярких представителей второй волны русского авангарда. Он – один из лидеров неофициального искусства. Родился в Москве в 1937 году. Его отец – поэт, переводчик, художник Аркадий Штейнберг – был репрессирован в тридцать седьмом, перед войной был выпущен из тюрьмы и ушел добровольцем на фронт. После войны его вновь арестовали и освободили лишь в 1954 году. Семья жила бедно, поэтому Эдуарду пришлось рано начать работать. Он работал на заводе, был землекопом, рыбаком. Окончил школу рабочей молодежи. Отец, выпускник ВХУТЕМАСа, заметил его страсть к рисованию, посоветовал заняться рисунком, делать копии с оригиналов великих мастеров. И сам руководил занятиями. Он оказал огромное влияние на сына.

– Позже мне во многом помог замечательный человек и прекрасный художник Николай Иванович Андронов. Наше многолетнее знакомство началось с того, что я принес свои работы на молодежную выставку, а он в то время заведовал молодежной секцией МОСХа, принял он меня очень приветливо, мои работы одобрил. И позже часто помогал мне в трудных обстоятельствах, он же дал мне рекомендацию в Союз художников. Николай Иванович, царство ему небесное, – один из немногих известных мне людей, всегда, как бы ни испытывала жизнь, оставшихся доброжелательными.

– Упомянутых трудных обстоятельств у вас было предостаточно…

– Даже слишком! Особенно когда моим творчеством заинтересовались на Западе. Там прошло несколько моих выставок, контрабандных, естественно. Как-то приехал в Москву владелец крупнейшей парижской галереи Клод Бернар – это было года за два до перестройки. Предложил мне устроить в Париже выставку. Я согласился, но сказал ему, что для этого нужно разрешение Министерства культуры. А в министерстве ему заявили, что такого художника вообще нет. «Как нет? – удивился Клод Бернар. – Я только что с ним виделся!» В конце концов выяснили, что такой художник в Москве есть, но выставку его картин делать во Франции нельзя. Начались долгие переговоры в различных инстанциях. Мои работы все же показали в Париже, но… год спустя. Пригласили меня на открытие выставки. Я поставил условие: поеду только со своей женой Галей. Мне отказали. Тогда я заявил, что не поеду вообще. Дело приняло скандальный оборот. Меня пригласили даже в ЦК КПСС, приняли довольно любезно. Я там посетовал, что вот уже семь лет меня не принимают в Союз художников. И, знаете, после этой беседы меня сразу же приняли в Союз. Поручился за меня очень хороший человек – Павел Хорошилов из Министерства культуры, заверил, что мы на Западе не останемся, что нам можно полностью доверять. Вот так мы впервые отправились за границу, в Париж. Естественно, вскоре возвратились в Москву.

Потом мне присудили стипендию Немецкой академии, и некоторое время мы жили в Мюнхене. Затем Клод Бернар снова пригласил меня поработать в Париж… С тех пор я живу на два дома: летом – в Тарусе, а на зиму уезжаю в Париж. Я остаюсь российским гражданином, у меня русский паспорт. Во Франции имею «вид на жительство», который время от времени продлеваю.

Большим событием стало для меня устройство в 1992 году в Третьяковской галерее моей персональной выставки. Тогда же у меня прошли еще выставки в галерее «Эрмитаж» и на Петровских линиях. Но теперь я выставляюсь только во Франции.

– Как вы нашли себя, свое направление в искусстве?

– Не сразу, конечно. Начал в середине 50-х годов с реалистических вещей. Более пяти лет работал с натуры, писал пейзажи в Тарусе, натюрморты, портреты друзей. Моим любимым художником был Ван Гог. К геометрической абстракции пришел постепенно. Вначале я относился к ней не очень серьезно – кубики, квадратики, что в них?! К ее пониманию пришел через русский авангард, прежде всего через супрематизм Казимира Малевича. Но я практически ничего нового не открыл, я только дал русскому авангарду другой ракурс. Какой? Скорее, религиозный. Свои пространственные геометрические структуры я основываю на старой катакомбной стенописи и, конечно, на иконописи. Моя маленькая заслуга состоит в том, что я чуть-чуть повернул русский авангард. Но, с другой стороны, я развиваю в своих работах традиции русского символизма, великими представителями которого были Врубель, Борисов-Мусатов. К нему подходил и «Мир искусства». А также – Кандинский. Он – чистый, по-моему, символист. Внутренняя концепция моих произведений, таким образом, строится на синтезе мистических идей русского символизма 10-х годов и пластических решений супрематизма Казимира Малевича.

А с русским авангардом я познакомился в начале 60-х годов через коллекцию Костаки, с которым был хорошо знаком, часто бывал в его доме. Он даже купил несколько моих картин. Костаки любил также и Вейсберга, и Краснопевцева – они из моего поколения «отверженных», как я его называю.

– Уж такие-то вы сейчас и «отверженные»!

– Конечно. Ведь и перестройка нас не приняла, мы как бы остались у нее за бортом. Родились новые направления в российском искусстве, в них пошла энергичная молодежь. Мы стали путаться под ногами, что ли, мешать молодым. Постперестроечные художники взяли на вооружение так называемую западную свободу, не побывав на Западе ни разу. Лишь потом они стали выезжать за границу. И их там всячески поддерживали. Короче говоря, первоначальное подпольное движение художников, которых прозвали нонконформистами, было снова загнано новейшей историей в подвалы. Это очень жестоко…

– Но, по-моему, произведения нонконформистов вполне достойно представлены в новой экспозиции Третьяковской галереи «ХХ век»…

– У меня двоякое к ней отношение. Конечно, я без трепета не могу пройти мимо произведений художников, друзей и моих единомышленников, которых я очень люблю и которых уже нет с нами, таких как Вайсберг, Краснопевцев, Соостер. Но, с другой стороны, так называемое официальное искусство, которое всегда поддерживалось государством, – и я не хочу сказать, что это плохое искусство, – выглядит сегодня нонсенсом. Я как профессионал, повидавший многое и любящий нашу страну и наше искусство, сделал бы экспозицию немного по-другому. Пока она выглядит, по-моему, несколько хаотичной. Она уступает экспозициям крупнейших западных музеев. Но это моя, вероятно, весьма субъективная точка зрения. Беда этой экспозиции заключается в том, что в ней нет целого поколения художников-нонконформистов. Но это вина не Третьяковской галереи, а прежде всего закупочной комиссии Министерства культуры, которая не закупала работы этих художников даже после перестройки.

– Вы употребили выражение «так называемая» свобода творчества. Что вы имели в виду?

– А то, что свобода – это не вседозволенность, а понимание того, что не позволено. Свобода в искусстве заключается в том, что ты должен выполнить определенные правила, относящиеся к профессии художника и культуре, которая стоит за ними. К культуре, которая зиждется на традициях той земли, на которой ты живешь, на ее истории, этике, человеческих отношениях… Я думаю, что русская культура сильна своими праведниками, исповедниками – Достоевским, Соловьевым, Блоком, Пастернаком, Флоренским, Малевичем… И эта настоящая культура никогда не занималась обслуживанием определенных систем – советской, капиталистической или какой-либо иной. Эти люди, в первую очередь, были идеалистами. Пушкин сказал бы, что они обладали «тайной свободой», которая была столь характерна для русской культуры и которой сейчас нет. Ну вот, дали нам свободу, ну и что из этого получилось?

– Наверное, современное, свободное искусство?

– Ничего подобного. Если хотите, то современного искусства вообще не существует. Не только в России, но и на Западе. Потому что искусство сейчас никому не нужно.

– Не слишком ли вы категоричны?

– Не слишком. Сейчас требуется не искусство, а только идеология для обслуживания определенных интересов. Повторяю: как у нас, так и на Западе. У нас положение еще хуже, потому что все самое плохое с Запада сейчас пришло в Россию и здесь всячески культивируется. Раньше страна была закрытой, и в этом, как это ни парадоксально, была своя прелесть…

– Прелесть? В чем?

– Пикассо говорил, что искусство рождается тогда, когда нет свободы, при полной свободе оно умирает. Это очень верно и точно. Сегодня мы имеем очень интересный феномен: все, что к нам пришло с Запада, выглядит у нас очень провинциально. Но еще хуже, что нет никаких благоприятных перспектив. Ведь в нашей стране за это время не созданы ни современная художественная школа, художественные системы, не появились какие-либо художественные идеалы.

– Не слишком ли мрачную картину вы рисуете?

– Что поделаешь! У меня пессимистический взгляд, но он вполне обоснован.

– Вы так давно живете на Западе, что, наверное, вполне вписались в западный образ жизни?

– Не вписался и никогда не впишусь. Я с большим удовольствием работаю в России. Хотел бы здесь устроить свою персональную выставку, показать на ней свои работы, созданные в Париже, но возникает ряд почти неразрешимых проблем. В частности, оплата страховки за картины, которые я оттуда привезу. А потом, что, по-моему, более существенно, я, наверное, уже не впишусь в сегодняшнее российское искусство, у меня совершенно другой язык. Нынешний язык – язык поп-арта, язык телевидения, язык фотографии – мне претит, я его не воспринимаю. Но все равно любимым моим домом является Россия. К сожалению, она становится для меня чужой. Но я все равно люблю ее больше всего.

18.10.2000

[http://www.kulturagz.ru/2000/39/rub7/1.htm]