Текст книги "Создатели"

Печать вспыхнула. Чужак бросил оружие, что держал в руках, и схватился за голову. От печати вниз по его телу, по рукам, прижатым к вискам, потекли несколько ручьев из мелких светящихся иероглифов, словно цепочки термитов, светящихся так ярко, что их было видно даже сквозь одежду. Каждый значок раскалялся докрасна, почти сливаясь с алыми одеждами проигравшего, а потом светлел, накалялся до ярко-белого цвета, прожигая кожу, тело врага изнутри.

Лекс выдохнул. С момента начала нападения не прошло и нескольких минут.

* * *

– Можно я заберу этих с собой? – Лекс смотрел на единорога, которого гладил гунн. Невозмутимые тихо сидели рядом, оглядываясь по сторонам.

Каллиграф кивнул.

– Помочь вам с уборкой? – спросил мальчик.

Каллиграф помотал головой:

– Мне будет проще почистить здесь одному. Как ты знаешь, чужое присутствие слегка усложняет задачу. Отправляйся к себе. Тебе сегодня тоже перепало немного новых сил, надеюсь, ты сумеешь ими распорядиться.

Лекс кивнул.

– А почему он не сбежал?

– Потому что не мог, – равнодушно ответил Каллиграф. – Я не нападаю, но я не идиот. Любой, кто приходит в мой мир, не может уйти без моего разрешения. Это полезный навык, советую тебе его освоить. Научись удерживать врагов в своем мире. Иначе они всегда будут сбегать. Но только для того, чтобы подготовиться получше и напасть снова.

– Последний раз я прыгнул вслед за нападавшим, – сообщил Лекс.

– И выжил после этого? – удивился учитель. – Ты глупее, чем я думал, хотя, возможно, и сильнее тоже. Сильнее, чем кажешься на первый взгляд. Тоже полезное качество здесь. Слабые всегда ищут жертву слабее себя. И если они ошибаются, то это только идет тебе на пользу.

– А почему побежали солдаты? – продолжал допытываться Лекс.

– Потому что этот мир – мой. Мой мир, мои правила. А иероглифы не всегда обозначают предметы. Они могут вызывать и эмоции. А в моем мире если иероглиф что-то значит, то его значение становится реальностью. Даже если это не предмет.

Лекс собрался было задать еще один вопрос неожиданно разговорившемуся учителю, но тот его остановил:

– Иди к себе. Отдохни и возвращайся позже. Мы не закончили даже первый урок, а ты уже слишком много болтаешь.

Глава 5

Лекс

Гунн и невозмутимые воины разместились в дальнем конце долины у подножия гор. Там было хорошее пастбище, а единорог, везде следующий за ними, очень любил свежую траву. А еще он любил загадочность, необычность, чтобы вокруг него крутилась некая аура непонятности.

Та низинка в конце долины как ничто другое для этого подходила. По утрам там всегда стелился туман, и единорога в нем можно было заметить, только если зверь поднимал голову, отрываясь от душистой травы. В этом тумане единорог казался словно вышедшим из этого марева, созданного им.

Три воина все время жгли костер и о чем-то тихо разговаривали. Поздним вечером, когда единорог топтался неподалеку от стоянки, их костер горел между двумя валунами так, что видно его было только со стороны замка.

Лекс поднимался на стену и смотрел на этот костер. О чем могли говорить созданные им куклы, не имеющие души? Их обходили даже светлячки. Лишь крутились вокруг. Особенно много их собиралось около единорога, но ни один светлячок не попытался забраться в гунна. Или в Невозмутимых. Души предпочитали селиться в деревьях и ручьях, но не в этих воинах.

Алексей не знал, о чем они разговаривали, но что еще можно делать у вечернего костра, как не тихо вести беседу о разных, возможно, ничего не значащих вещах.

Мальчик смотрел на этот костер издалека и понимал, что начинает скучать. Ему не хватало людей. Михаил, Каллиграф – они вроде и были живыми, настоящими, но у каждого из них были свои заботы, и не так уж много времени они проводили вместе.

Может быть, именно поэтому Лекс приписывал собственным творениям слишком много человеческих черт. Даже единорогу. Просто для того, чтобы заполнить пустоту, которая возникала внутри него, когда он часами молчал, работая над очередным творением.

* * *

Дверь в этот город Лекс выполнил в стиле Средневековья. Снова дерево, обитое железными полосами, массивная вставка для замка, впрочем, несуществующего. Отдавая дань Каллиграфу, мальчик нанес над ручкой двери небольшой, светящийся белым иероглиф – символ ангела.

Наверное, можно было подобрать и кое-что получше, но он знал слишком мало иероглифов, чтобы выбирать. Тем более ангел в данном случае подходил.

Город, открывающийся за дверью, располагался прямо в небесах.

Нет, он не парил – вполне возможно, что уходящие вниз опоры когда-то должны были уткнуться в твердь, – но в этом мире считалось, что отвесные скалы-опоры уходят так глубоко, что это расстояние можно сравнить с бесконечностью. Никто и никогда не сумел спуститься достаточно для того, чтобы достичь дна этого мира.

Никто и никогда не верил, что оно существует.

Среди местных (а в этом мире у Лекса были «местные» – воины и ученые, даже один чародей, умеющий швыряться огненными шарами) существовали два слова «упал». Произносились они почти одинаково, но немного с разными интонациями. Когда говорили про что-нибудь просто «упал», то это значило то же самое, что и в любом другом месте. Человек мог споткнуться и удариться о камни мостовой, картофелина могла выпасть из корзины и долететь до булыжников, прежде чем ее успеют схватить. Если же слово «упал» произносили с небольшим придыханием, часто еще дергая ладонью вниз (хотя в высших кругах это считалось признаком дурного тона, но воины обычно плевали на этикет и активно использовали жестикуляцию в разговорах), то это означало: предмет, а иногда и человек упал вниз – через ограждения, через парапет, вывалился из окна одного из скальных замков или еще как-нибудь.

Правда, такое же слово использовалось иносказательно. Так говорили о любой вещи, пропавшей, по мнению говорящего, навсегда. Также говорили и об умерших. Не обо всех – только о тех, кого подстерегла случайная смерть. О таких говорили тоже – «упал».

Местные не знали другого мира. А в этом мире подобные аналогии были оправданы. В мире, в котором могли бы жить ангелы, падение вниз означало бесповоротный конец. Окончательную потерю. Фатальность.

Замки и жилища местных располагались прямо в скалах. Тысячелетиями люди вгрызались в камень. Отвоевывали для жизни комнату за комнатой. Отбирали для ажурных мостов камень за камнем.

Лекс не знал, откуда местные брали дерево, но зато знал, что они ели.

Птицы летали здесь повсюду, и некоторые из них были весьма вкусны. Как и их яйца. Наверное, небогатая диета, но этот мир был еще сырым. В нем много еще нужно было придумать. И не только картинки, но и сложные взаимосвязи между местной знатью, интриги, экономику.

Лекс создавал этот мир не просто для красоты. Раз уж ему дали такую возможность, он хотел попробовать сбалансировать сложную модель, включающую в себя людей.

Лекс прошел мимо двух стражников, стоящих у конца моста, ведущего от его заветной двери (в той скале ничего не было, кроме двери) к замку, который он формально закрепил за собой.

Королем Лекс здесь не был. Более того, среди местных сложилась неписаная традиция вообще его не замечать. Точнее, все они его видели и не скрывали этого. Не скрывали своего знания того, что он – самый что ни на есть главный в этом мире. Но им не полагалось отвлекаться. Не полагалось ни кланяться, ни здороваться. Он не принадлежал этому миру, не входил в его систему ценностей, не влиял на обыденные вещи. Он был создателем и появлялся здесь только для того, чтобы творить.

Весь, абсолютно весь этот мир был красным. Багряным. Даже ночью сразу три луны непрерывно отражали свет старого, усталого солнца, которое просто не было в силах светить ярко, светить как-то еще, кроме темно-красного.

Лекс полагал, что жители должны быть благодарны солнцу за то, что оно вообще старается, из последних сил поднимается каждое утро, чтобы хотя бы чуть-чуть согреть этот мир тусклым сиянием.

Разбудить птиц. Заставить жителей проснуться и пойти по своим делам, втихаря поругивая стражу, которая стояла у каждого моста, прогуливалась по внутренним переходам в скалах, то и дело кидала вниз горящие факелы, словно начальство у стражи все время боялось, что снизу, из бесконечности за городом ангелов наконец-то явятся чудовища.

«Конечно, – бормотали жители, – эти дармоеды только того и ждут. Иначе как им вообще оправдать свое существование?»

В городе, в котором никогда не было войны, даже серьезной потасовки, стражники были не нужны. Но все-таки они были, несли службу днями и ночами, охраняли город от напастей, о которых знать мог только их создатель.

Лекс прошел мимо стражи, вошел в скалу-замок и поднялся по винтовой лестнице на одну из башен, на смотровую площадку-балкон. Встал у самых перил, выдолбленных прямо в камне, и посмотрел на красный город. Небо сегодня было безоблачным, красная звезда не слепила – на нее вообще можно было смотреть незащищенными глазами и заработать лишь небольшие цветные пятна, не более того.

Это было хорошее место, чтобы подумать. Мальчик знал, что Каллиграф прав. Что если каждый раз выпускать врагов со своей территории, то рано или поздно можно попасть в беду. Поэтому мальчик пытался придумать, как удержать любого – абсолютно любого, как бы силен он ни был, – от попытки сбежать, увильнуть от поражения. Все дело было в правилах. И в том, как их можно использовать.

Дима

Мужчинам редко снятся сны. И не в двадцать три года.

Сны снятся юношам, мечтающим о звездах, о женщинах (как правило, о весьма конкретной женщине, приходящей к ним в этих самых снах), но бывает, даже не об одной. Каждую ночь, каждый сон эти женщины могут меняться, а иногда все-таки вытесняться звездами. Полетами. Другими мечтами. Но чаще всего все-таки снятся одноклассницы, иногда – молоденькие учительницы.

В армии и после не снится ничего. Может, и снится, но утром ты настолько быстро погружаешься в мысли о грядущем дне (или в утреннюю тренировку построения, если ты все еще в армии), что от этих снов не остается ничего через секунды после пробуждения.

Разве что послевкусие. Иногда просыпаешься радостным и сам не понимаешь – почему? Просто мозг что-то показал тебе этой ночью, благословил на следующий день и даже не потребовал благодарности взамен. Не потребовал, чтобы ты помнил об оказанной услуге.

Или наоборот. Ты просыпаешься, понимая, что тебе снилось что-то неприятное, может быть, даже страшное, но не помнишь, что именно. И не пытаешься вспомнить – зачем, если это было неприятно? Зачем вспоминать, лучше побыстрее забыть, постараться не бередить этот сон. Тогда, может быть, он быстро улетучится и больше никогда не повторится.

А когда тебе надо волочиться до маршрутки, потом дремать в ней, потом с самого утра разгребать все то, что так и не успел доделать вчера, ты не думаешь о своих снах совсем. Не тот случай. Ночной сон для тебя – лишь горизонтальное положение тела на кровати, призванное хоть немного восполнить затраты энергии всех видов, которую ты теряешь в течение дня.

Рутина съедает все – сны, воспоминания, время. Жизнь. Так что в этом случае тебе точно не до образов, которые услужливо пытается подсунуть подсознание глубокой ночью.

Но Диме начали сниться сны. В двадцать три года. Он их практически помнил все и каждое утро все четче и четче вспоминал, чем занимался в этих снах. Они были приятными, поэтому он прокручивал их в памяти даже в маршрутке, иногда – на работе, хотя это и не приводило ни к чему хорошему.

Рассеянность на работе не приветствовалась. Не тогда, когда начальство в любой момент может проверить, насколько ты идешь в ногу с интересами компании. И тем более не тогда, когда на носу годовое собеседование, возможный переход с уровня «условный-2» на уровень «условный-3» (с которым прокатили в прошлом году) и соответствующая индексация оклада. Ты же работаешь не просто так – ты строишь карьеру. Еще пару лет, и можно будет немного расслабиться, потому что денег станет достаточно и авторитет на фирме будет работать на тебя, а не ты – на авторитет.

Поначалу сны были приятными. Тихие леса – без единой живой души вокруг. Берега рек, где можно беззаботно рыбачить, не думая о том, что будет после выходных. И можно вставать рано не потому, что иначе опоздаешь на работу, а потому лишь, что не хочешь пропустить утренний клев. И ты встаешь даже раньше, совсем рано, когда еще нет и пяти утра. Но чувствуешь себя лучше, много лучше, чем от звонка будильника в семь в рабочие дни. Потому что знаешь, насколько приятные занятия тебе предстоят.

Дима увлекся, хотя иногда его и беспокоили эти излишне яркие сны. Даже не они сами, а то, насколько резко они начали у него появляться безо всяких видимых внешних причин. В какой-то момент он даже хотел пойти к терапевту, подозревая, не скрытая ли это болезнь столь рьяно стимулирует ночную работу мозга.

Потом в снах что-то сломалось. В них начали закрадываться кошмары. Проливной дождь топил лодку, а весла ломались у самых уключин, и Дима не успевал доплыть до берега. Крупная рыба утаскивала леску, и Дмитрий просыпался как раз в тот момент, когда почти падал за борт, туда, где притаился хищник. В тихом безлюдном лесу где-то пряталось зло, кошмар, и отсутствие других людей вокруг тут же превращалось из достоинства в настоящую ловушку.

Он просыпался в поту, иногда чувствовал, что кричит. Из сна от этого крика в реальность доходил только всхлип, мокрый, захлебывающийся всхлип, попытка легких вдохнуть воздух, который не пропускает сжимающееся от ужаса горло.

И забыть эти сны Дмитрий не мог. Как бы ни хотел. Таблеток он боялся как огня, поэтому никакого снотворного не пил. А поход к терапевту (концы в его городе были не такими уж большими: с утра записался, на обеденном перерыве заскочил и даже не опоздал, хоть и остался без обеда) закончился рецептом на то же самое снотворное.

И пить Дима тоже не очень любил. Не настолько, чтобы напиваться каждый день, чтобы заглушить работу мозга ночью. Поэтому он терпел. Хотя кошмары каждую ночью становились все сильнее, проступали в реальность все явственней.

Дмитрий впервые задумался о том, что, возможно, у него проблемы с психикой и пора идти к другим врачам.

Теперь каждая ночь была как бой. Каждый раз, когда засыпал, он очень боялся утра, того момента, когда проснется от немого крика и вспомнит кошмар этой ночи…

Сегодня он заснул чуть позже. Смотрел телевизор, пока глаза не начали слипаться окончательно, и лишь потом поплелся в постель, тихо молясь про себя, чтобы хоть этой ночью ему не приснилось ничего.

Ему приснилось.

На сей раз была темная вода. Темная от глубины и от ужаса, что прятался где-то внизу, в этой глубине. Сверху давило небо, тучи такого же цвета, что и вода, почти черные. Но не роняющие ни капли дождя вниз – дождь мог разрушить ауру липкого страха, развеять иллюзию, в которую попал мозг Димы.

В глубине, в том месте, где, как ему казалось, было темнее всего, что-то мелькнуло, что-то еще более темное, чем сгущающаяся тьма. Хищная рыба или древнее чудовище – он не увидел. Не знал и не мог знать. Да в этом сне ему и не нужно было видеть свой страх, достаточно было знать, что он где-то внизу, под утлым дном его лодки.

Дима поднял голову, с усилием сумел оторвать взгляд от воды и осмотрелся, ища берег.

Но его не было. Не было ни берега, ни даже намека на то, что у этой воды есть хоть какой-то край. Что эти тучи вверху откуда-то пришли, из-за какого-то горизонта. Тучи были здесь всегда. А берега не существовало. Не надо было смотреть. Во сне это становится понятно, стоит только задуматься. Не было ни берега, ни суши, ни малейшего островка, на котором Дима мог бы избавиться от нарастающего ощущения, что его лодка вот-вот исчезнет.

Не утонет, не даст течь и не перевернется, а именно исчезнет. Словно ее никогда и не было, словно он попал в этот мир вместе с выдуманной им самим лодкой, но теперь этот мир все плотнее обволакивал, переваривал его, его фантазии, его душу.

Когда этот пищеварительный процесс закончится, лодка исчезнет. А сам Дмитрий умрет.

Умрет в этом мире.

Как только Дима это понял, он попытался проснуться. Надо было проснуться, и надо было сделать это раньше, чем мелкие, плохо пережеванные куски его сознания перестанут сопротивляться расщеплению на элементарные составляющие.

Он пытался кричать, пытался ущипнуть себя, сделать хоть что-то, чтобы дать сигнал телу в том, настоящем мире. Предупредить об опасности, постараться хоть как-то вернуть себе власть над собственным сознанием. Вернуться в свою фантазию, покинуть чужую.

Чужую. Именно здесь, на этой темной воде, Дима неожиданно ясно понял, что не его уставший и перегревшийся мозг выдумывает все это. Что кто-то чужой, враждебный, долго и тщательно затаскивал его в ловушку. В ту, которая захлопнулась этой ночью.

Это было из тех озарений, что могут прийти только во сне. Из тех, что тоже оставляют свой привкус поутру. Привкус того, что ты упускаешь нечто важное, значимое, что тебе надо вернуться в свой сон и все запомнить, записать, использовать эти мысли в реальной жизни. Во сне – ты был гениален и решил главную задачу Вселенной. Дал ответ на главный вопрос.

Но Дима знал, что даже если сумеет проснуться, он не вспомнит своего открытия. Потому что это – самая хранимая тайна чужака. Тем более что с каждой следующей секундой сна он все лучше понимал: сбежать в реальность на сей раз он не сумеет. Никак.

Что хорошо на уровне «2», особенно для молодого парня, так это то, что в тебя пихают кучу информации, зачастую не имеющей никакого отношения непосредственно к работе. Семинары, тренинги, обучающие программы, лекции, деловая литература. Корпоративный процесс, как конвейер, в котором ты можешь существовать всю жизнь, учиться, развиваться, думать. Работать во благо той самой корпорации. И если ты делаешь это хорошо, то она, корпорация, о тебе позаботится. Более того, она готова даже вложить кое-что авансом, в надежде, что хотя бы один из сотни в дальнейшем отплатит ей тысячекратно. Ну а остальные просто принесут пользу.

В куче этой корпоративной белиберды были и законы выживания, и стратегии взаимовыгодного сотрудничества (здесь явно неуместные), и логика мышления победителей. А еще – практические занятия, вбивающие тебе в башку, в рефлексы то, что ты по юности не способен осознать и использовать осмысленно.

«Вот, например, – подумал Дима, – почему, собственно, я должен просыпаться? Враг есть. Опасность – тоже здесь. Налицо очевидное поражение. А первая стратегия победителя в таких случаях – обернуть свое поражение в победу. Что мы имеем? Почему силен враг? Да потому что он творит в моем сне все, что захочет.

«Но кто мешает мне, спящему, делать то же самое? В своем собственном сне?» – Дмитрий впервые улыбнулся на этой псевдорыбалке и представил себе другую воду. Другое небо. Даже другой воздух.

Прежде всего он решил, что глубины здесь на самом деле нет. Так, по щиколотку. Вроде получилось. Потом он решил, что раз на этом «озере» нет берега, то это не Земля, и на небе должны быть чужие звезды, даже чужие луны. Он даже не думал, как они должны выглядеть, но что-нибудь очень фантастичное и красивое. Теплое. Вода – пусть останется черной. Но уютно черной.

Да, и еще. Должен быть остров. Даже небольшой островок, чтобы не проводить весь остаток своего сна-заточения в сырости.

Лодка исчезла – чужак успел ее уничтожить, и Дима плюхнулся в воду. Слегка испугался, что сразу уйдет на глубину, но лишь ударился копчиком о твердое каменное дно. Оглянулся вокруг.

Все небо было захвачено огромными планетами – соседками этого мира. Вода – вода осталась, со всех сторон, без малейшего намека на берег. Но неподалеку был остров, совсем небольшой и такой же черный. Дима, может быть, его бы и не заметил, но одна деталь не позволила взгляду скользнуть мимо.

На острове стоял мальчик. Далековато, деталей не разобрать, но очевидно – мальчик-подросток.

Дима точно знал, что никаких мальчиков в его фантазии-побеге не было. А значит, он, возможно, и убежал, но совершенно непонятно, куда именно.

Лекс

Вот теперь цвет у Кирпичухи был идеален. Полностью оправдывал название.

Теперь это был мир, в котором Лекс хотел бы находиться. Не жить, но бывать время от времени и просто наслаждаться тем, что видит вокруг.

И можно никому его больше не показывать.

Целый мир для него одного. Только для него. Черное зеркало воды, отражающее две планеты, и свет немногих, наиболее ярких звезд, и его самого, если чуть наклониться и посмотреть прямо вниз.

И никого вокруг, на десятки километров – настолько, насколько хватает прозрачности воздуха, чтобы разглядеть.

Мужчина, плюхнувшийся в воду прямо из ничего, выпадал из картины. Не просто выпадал – диссонировал до крайности. Лекс его не придумывал, не приглашал, вообще не видел его правильным в этом мире. Может быть, в другом, но не в этом.

И все же мужчина очутился здесь. Встал, огляделся, увидел мальчика и, заметно по вздрогнувшим и напрягшимся плечам, испугался.

Лекс чувствовал, что это не похоже на очередное вторжение. Не принадлежал мужчина этому месту, этой вселенной. От него исходила аура, более похожая на ауру светлячка, умершего. Но он не был и умершим. Вполне живой человек, вот только… неясный. Он был не совсем здесь.

Если бы Лекса попросили выразить ощущения от присутствия этого мужчины словами, он бы не смог подобрать таких слов. Но, благо, это не было нужно. Мальчик просто знал, что для него этот мужчина – что-то новое, другой вид, совершенно ни один из тех, с кем ему приходилось сталкиваться раньше. И лучше было узнать о нем побольше.

Первое правило: либо ты учишься, либо твое незнание тебя убивает. В текущей ситуации – в буквальном смысле.

Мысли неслись галопом, а Лекс тем временем уже сошел со своего острова, центра этого мира, и зашагал в сторону гостя. Через несколько шагов ему показалось, что силуэт мужчины мигнул, словно на микросекунду исчез отсюда, провалился куда-то, но тут же вернулся на место. Или наоборот, вновь вторгся в его мир из того места, где ему следовало находиться.

Секунд через десять после появления незнакомца, когда Лекс не прошел еще и половины расстояния, мальчик почувствовал, как что-то заползает в его собственный мир и делает это именно через гостя. Не сам гость, в этом мальчик теперь был уверен. Сейчас гость стал не врагом, но дверью для врага. Приманкой, добычей, дверью и лазейкой одновременно.

В его мир, самый тихий и умиротворенный из всех, заползал страх. Даже ужас. В какой-то момент Лексу показалось, что под ним отнюдь не пара сантиметров воды, а неимоверная глубина, осознать которую он не может. И в этой глубине таится нечто ужасное, только и ждущее, когда же он наконец погрузится в пучину, чтобы сожрать его, полакомиться его страхом.

Лекс качнул головой. Мужчина попал в его мир с проблемами и, похоже, забыл оставить их в том месте, откуда появился.

Он остановился, затем шагнул назад. Почему-то Лексу захотелось вновь оказаться на своем островке, под условной защитой тверди. Хоть он и знал, что это не поможет. А еще он знал, что мужчину надо спасать. Охота, как он увидел, шла совсем не за ним, а именно за гостем. Та мощь, которую Лекс почувствовал, была слишком велика, и он для нее был безвредной и неинтересной букашкой. Зато эта букашка была на своей территории и, кажется, до сих пор оставалась невидимой.

Лекс махнул рукой, призывая мужчину за собой.

Похоже, незнакомца испугали настолько, что он готов был цепляться за любую соломинку, даже имеющую вид маленького беззащитного мальчика.

Они очутились на квадратной платформе-острове одновременно.

По воде пошла рябь, словно какое-то крупное животное прорывалось в этот мир, билось в преграду, и вся планета содрогалась от этого.

Лекс оглядывался вокруг, придумывая, как вернуть стабильность своему миру. Мужчина стоял у него за спиной. Высокий. Лекс едва доставал ему до плеча. Но рост гостя, к сожалению, сейчас не играл никакой роли.

– Кто ты? – тихо спросил мальчик, глядя на далекую воду и пытаясь уследить, где и когда может начаться прорыв.

– Я сплю, – невпопад ответил гость. Лекс подумал, что невпопад, но уже через мгновение понял, что мужчина, сам того не зная, дал единственно верный ответ, ставящий все сразу на свои места.

И дал единственно верную подсказку, как ускользнуть от врага, который, как только узнает о существовании Лекса, уничтожит его походя, просто за то, что тот невзначай оказался на его пути.

– Так проснись. – Лекс впервые посмотрел прямо в глаза гостю. – Проснись, и кошмар закончится. А завтра… завтрашней ночью, если ты очень захочешь, пусть тебе приснится что-нибудь приятное. Мир, где вот такое небо.

Лекс поднял руку, и незнакомец невольно проследил за направлением, увидев тайное творение мальчика. Планеты, летящие сквозь космос и своим отраженным светом освещающие черную воду, у которой они стояли.

– Проснись!..

Дима

– Проснись!..

В ушах звенело от крика, но, только открыв глаза, Дмитрий понял, что кричал он сам. И это было странно. Потому что как раз перед пробуждением он видел что-то такое… очень приятное? Что-то, похожее на хороший фильм, или картину, или плакат. Уже через мгновение после того, как он, весь мокрый и хрипящий, спрыгнул с кровати, Дима не смог бы сказать, что именно он видел. Но все равно – знал, что захочет увидеть это снова. Что он готов кричать во сне, просыпаться в поту, но увидеть этот сон хотя бы еще раз.

Там были планеты… Да, точно, там были планеты. И луна. Крохотная далекая луна и вода, которая меняла свое содержание. Но та вода, которую он хотел бы увидеть снова, была мелководьем.

Что-то там было еще. До того. Что-то ужасное. Но Дмитрий не мог вспомнить. Теперь уже не мог. Может быть, в этом сне рушились цивилизации или это были всего лишь обрывки из последнего киношного кошмарика, – он не помнил. Да и не хотел вспоминать. Главное – он запомнил тот мир, с двумя планетами в небе.

Он бы хотел туда вернуться.

Пусть хотя бы во сне.