Текст книги "Старая актриса на роль жены Достоевского"

Он. И ты так и не встретила ЕГО?

Она только смеется.

И когда ты перестала надеяться?

Она. Ну что вы, Федя, я и сейчас надеюсь. Я даже отчетливо представляю нашу встречу. Подперев рукой свой постаревший овал лица, я говорю ему: «Ах, мой друг, оцените мое терпение. Я ждала вас добрую полсотню лет. Другая на моем месте давно бы померла! Ха-ха-ха…» А потом как-то позвонил мой муж номер один и сказал, что болен, и попросил зайти. Он стал совсем старый и чужой… Мы сидели в комнате, оклеенной моими фотографиями, и я все искала повод уйти… И в этот миг распахнулась дверь – и с криком «Мама!» вбежала девочка… Оказалось, он взял ее из детдома совсем крохотной. И пока она росла, все показывал ей мои фотографии, все говорил, что я – ее мама… что я к ним скоро вернусь… И она всегда меня ждала. Она вцепилась в мою руку, и я с ужасом смотрела на него: я поняла, что должна теперь жить с ними всегда… Не могла же я обмануть эту рыдающую от счастья девочку?..

Он (вопит). «Лишь бы дитя не плакало!» Здесь! Здесь ты срослась с моей Аней!

Она. Милый Федя! Безумный Федя! Как мне будет не хватать ваших безумств, когда я вернусь к своим детям…

Он. Эта девочка – и есть «твои дети»?

Она (смеется). Девочка вышла замуж…

Он. «Лишь бы дитя не плакало!» Носи это и дальше в сердце! Состраданием живи, Аня. В этом и есть – Федя! А то нынче любой сытый злодей клянется Федей, а какой-нибудь преследователь человеков памятник Феде норовит поставить… А я говорю: «Ставьте мне ваши памятники. Только на цоколе написать не забудьте: «Феде Достоевскому от благодарных бесов!..» Ангел мой, Аня, Христос – в тебе… Что тебе больше всего по сердцу пришлось из написанного мной?

Она (не отвечая). Как трудно вспоминать… Я – девочка… Я – молоденькая женщина… Я помню это так смутно, как давно отыгранные роли… Хотя нет, свои роли я помню ясно… И Клеопатра, и Офелия… для меня куда реальнее меня самой тогда… В моих ролях было все, что со мной случалось в жизни… Я будто жила для ролей… И сейчас, когда я опять забыла номер своей комнаты, я хорошо помню номер квартиры Достоевского… И этот дом, где теперь живу, кажется мне вымыслом, сном… А единственная моя реальность – здесь: «Солнце моей жизни Федор Достоевский»…

Он (повторяя). Ангел мой, Аня, что тебе больше всего по сердцу из написанного мною?

Она. «Преступление и наказание», Федя. Отец любил… И читал мне вслух в детстве.

Он (хрипло, после паузы). А какую сцену ты любишь больше всего? Только не спеши… Не погуби меня, голубчик Аня…

Она. Это когда Сонечка… просит Раскольникова – покаяться!..

Он (как от боли, вопит). А-а! Я знал, что ты это ответишь! (Молчание.) «Мы были… на бале… на бале… на бале…»

Она. Что с вами, Федя?

Он. «И с бала нас прогнали, прогнали, прогнали». (Хохочет.) «Прогнали по шеям…»

Прошло несколько дней. Та же гостиная. Федя один. Входит Актриса.

Она (берет трубку). Я только позвоню своей гримерше. (Набирает.) Алло!.. На юге продолжается хорошая погода… И я запрещаю им приезжать. Баста! Пусть сидят – и ждут моего решения. Все! (Кладет трубку.)

Он. Какая деспотка! По-моему, старуха, ты готовишься здесь задержаться?

Она. Ха-ха-ха!

Он. Видишь, я был прав. Я вполне успел бы написать твой портрет. Если бы… (Остановился.)

Она (не выдержав). Если бы… что?

Он (неотвечая). Задело! «Я диктовал роман «Игрок» с двенадцати до четырех часов. В перерывах мы пили чай и разговаривали». (Наливая чай из термоса.) И вновь: ваш любимый чай без клюквенного варенья!

Она. Ха-ха-ха! (Читает.) «Федор Михайлович с каждым днем относится ко мне все добрее. Он часто называл меня «голубчиком» (его любимое выражение), «доброй Анной Григорьевной»… Я перестала его бояться и говорила с ним свободно и откровенно. «Зачем же, Федор Михайлович, вы так часто вспоминаете об одних несчастьях? Расскажите, как вы были счастливы».

Он. «Счастлив? Да счастья у меня, голубчик Аня, еще не было… По крайней мере такого, о котором я постоянно мечтал… Я его только жду…»

Она. «Мне показалось странным, что этот человек в почти старых годах не имеет счастья…»

Он. «Мне предстоят сейчас три пути: или поехать на Восток, в Константинополь и Иерусалим, и, может быть, навсегда там остаться».

Она. «Или?»

Он. «Или поехать за границу на рулетку – и погрузиться всей душой в захватывающую страсть. (Помолчав.) Или, наконец, жениться во второй раз и искать радости и счастья в семье. Что бы вы мне посоветовали?»

Она. «Желания ехать на Восток или быть игроком показались мне неясными и как бы фантастическими».

Он. «Так вы думаете, добрая Анна Григорьевна, что я еще могу жениться, что за меня кто-нибудь согласится выйти? Но какую жену мне выбрать – умную или добрую?»

Она. «Конечно, умную».

Он. «Нет, уж если выбирать – возьму добрую. Чтобы она жалела меня и любила…» Как ты хорошо посмотрела, старуха. У тебя стал совсем Анин взгляд – тихий и кроткий. Если я уйду – кто позаботится о тебе?

Она. То есть как?! Почему – уйдете?!

Он. И еще я вот что думаю… Коли у тебя Анин взгляд… вдруг ты и есть – «голубчик Аня»!.. Вдруг ты была прежде совсем не пингвин и не камышовый медведь, а жена моя… Анна Григорьевна, которую я вновь обрел?

Она (механически). Ха-ха-ха!

Он. Подожди! Но что же тогда получается?.. Если я встретил тебя снова… через сто лет… значит… значит, я снова должен на тебе жениться?!

Она (так же). Ха-ха-ха!

Он. А иначе – кто позаботится о моей Ане? Я когда умирал – об этом думал… Иди за меня замуж, старуха! (Шепотом.) И бежим отсюда!

Она. Какой очаровательный! Совсем «ку-ку»!

Он. Старуха!

Она. Нет-нет, конечно, я очень польщена, Федя… Жаль, что мы выступаем в несколько разных возрастных категориях.

Он. В тысяча восемьсот шестьдесят шестом году я был старый, а ты – молодая… Но ты за меня пошла? Чтобы справедливость была, в этом веке у нас все наоборот должно быть? Почему же ты не хочешь? Итак, старуха, сейчас мы будем играть сцену моего официального предложения в тысяча восемьсот шестьдесят шестом году! Но ты знай, что это относится и к нынешнему времени, – ты поняла?

Она. Двойное предложение! Ха-ха-ха… Но я совсем не готова к такой важной сцене. В эти мгновения женщина должна быть в наилучшей форме. А у меня отвратительно голые руки…

Он. По-моему, старуха, ты хочешь, чтобы я вернул тебе твое кольцо?

Она. На время… пока будете делать предложение. Может быть, это последнее предложение в моей жизни. И я должна быть само совершенство. Ха-ха-ха! Как Сара Бернар, я обожаю драгоценности на сцене.

Он. Надеюсь, помнишь мой принцип: в этом веке – ничего задаром? (Вздохнув.) Ну, хорошо, компромисс: я дам тебе поносить кольцо – в долг!

Она. Я никогда не брала в долг! Сама – давала, но не брала! Это мой принцип.

Он. Ага, значит, я должен уважать твои принципы, а ты можешь плевать на мои? Все, старуха! Соблюдаем мой принцип: я дам тебе поносить твое бывшее кольцо за то… что ты отдашь мне твои нынешние серьги!.. Хо-хо-хо!

Она. Ну, знаете!..

Он. Феде нужен капитал, старуха, чтобы содержать гения кота и, возможно, жену Аню, которой я сейчас сделаю предложение.

Она. Ха-ха-ха… Где наша не пропадала! Согласна: остаюсь нагая! Ха-ха. (Снимает серьги, надевает кольцо, поигрывает им.)

Он. За дело! Поверь, нам нужно спешить!

Она (открывая книгу). «У нас уже повелось: когда я приходила стенографировать, Федор Михайлович рассказывал мне, что он делал и где бывал в те часы, когда мы не виделись».

Он (усмехаясь). «В эти дни я придумывал новый роман».

Она. «И кто же герой нашего романа?»

Он. «Художник. Человек немолодой, одним словом… моих лет».

Она. «Интересный роман?»

Он. «Для меня он очень интересен. Только вот с концом романа сладить не могу… Тут замешалась психология молодой девушки… И вот теперь за помощью обращаюсь к вам…»

Она. «Я с гордостью приготовилась помогать «известному писателю»… И полилась его импровизация! Никогда – ни прежде, ни после – я не слышала от Федора Михайловича такого вдохновенного рассказа… Чем дальше он шел, рассказывая «роман», тем яснее мне становилось, что Федор Михайлович рассказывает всю свою жизнь: суровое детство… ранняя потеря любимого отца… какие-то роковые обстоятельства, которые отрывают художника на десятки лет и от жизни, и от любимого искусства… Тут было и возвращение к жизни. И встреча с женщиной, и муки, доставленные ему этой любовью… Душевное состояние героя, его одиночество, жажда новой жизни, потребность любить и страстное желание вновь найти счастье… При этом Федор Михайлович не жалел для своего героя самых темных красок…»

Он. «Это был человек преждевременно состарившийся, больной неизлечимой болезнью, хмурый, подозрительный… правда, с нежным сердцем, но не умеющий высказывать свои чувства… Художник, может быть, талантливый, но неудачник, не успевший ни разу в жизни воплотить свои идеи в формах, о которых мечтал».

Она. «Зачем же вы так обидели вашего героя?»

Он. «Я вижу, он и вам не симпатичен?»

Она. «Напротив, очень симпатичен. У него прекрасное сердце… Ведь другой, испытавший столько горя, ожесточился бы, а ваш герой все еще любит людей… Нет, вы решительно к нему несправедливы».

Он. «Я согласен: у него действительно доброе, любящее сердце… (Тихо.) Как я рад, что вы его поняли! И вот он встречает на своем пути девушку ваших лет… Назовем ее Аней, чтобы не именовать «героиней», это имя хорошее».

Она. «В ту минуту я совсем забыла, что меня зовут Аней… так мало я думала, что рассказ имеет ко мне отношение…» Ха-ха-ха! «… Придавая в те годы большое значение женской красоте, я не удержалась и спросила: «А хороша ли собой ваша героиня?»

Он. «Не красавица, но очень недурна. Я люблю ее лицо… Художник встречал ее… ну, допустим, в художественных кружках… И чем чаще ее видел, тем более она ему нравилась, тем сильнее крепло в нем убеждение, что с нею он сможет найти счастье… Но мечта эта представлялась ему невозможной… Что он может, старый, больной человек, обремененный долгами, дать молодой, жизнерадостной девушке? Да и вообще, возможно ли, чтобы молодая девушка, столь различная по характеру и летам, могла полюбить моего художника… Не будет ли это психологической неверностью?»

Она. «Что в том, что он болен и беден? Неужели любить можно лишь за внешность и за богатство? Если она не пустая кокетка, а обладает хорошим сердцем, почему ей не полюбить вашего художника?»

Он. «Значит, вы серьезно верите, что она могла полюбить его искренне и на всю жизнь?.. (Долго-долго молчит.) Поставьте себя, голубчик Аня, на минуту на ее место. И… представьте, что этот художник – я… Что это я признался вам в любви и просил быть моей женой… Скажите, что бы вы мне ответили?»

Она. «Лицо Федора Михайловича выражало такую сердечную муку!» (Долгое-долгое молчание.) «Я бы вам ответила… что я вас люблю и буду любить всю жизнь!»

Он (кричит). «Всю жизнь»! Всю жизнь?.. Скажи лучше: «Все жизни!» Но тогда?.. (Нежно.) Тогда ты должна сейчас идти за меня, старуха! Я прошу тебя: будь моей женой, а?

Она (неловко). Ха-ха-ха… Вернемся лучше в прошлое, Федя. Там у нас все куда удачнее…

Он. Значит, ты не хочешь? Точно? (После паузы.) Вот ты и приговорила меня. Теперь без угрызений совести я уйду…

Она. Как?.. (Почти пугаясь.) Куда?

Он. Так всегда в жизни: грозилась уйти отсюда ты, а ухожу я…

Она (помолчав). Когда?

Он. Скоро… Может, очень скоро… Потому нам нужно спешить… спешить… чтобы успеть все доиграть, Аня…

Она. Соскучился по вольной жизни, Федя?

Он (не отвечая). Итак, сразу после свадьбы мы уехали с тобой в путешествие за границу. Но я оставил тебя в первом же отеле! Я умчался за рулетку!.. Я посылал тебе безумные письма! Игра! Игра! Игра!.. Ты вспомнила дьявольский роман?

Она (не отвечая). А в общем, так у меня всегда… Клялись, добивались… А потом: «Где занавески?» Ха-ха-ха! Я их не любила, но бросали меня – они… Театр – это единственный мужчина, которого бросила я. Ха-ха-ха! Может быть, потому, что он был единственный, кого я любила?..

Он. Обиделась, старуха? И я – обиделся! Как же ты могла подумать, что я добровольно тебя покину?.. Ты сама приказала мне уйти… Только наша свадьба могла отменить твое приказание… Но ты не захотела.

Она. Что вы несете, Федя?

Он. Сейчас я начну читать мои письма с рулетки… И ты поймешь, что такое колдовство игры… Ах, это мучительное ожидание решающей минуты… Все естество замирает… Ты над бездной… О, кто раз это вкусил! Это – навечно. И я остался игроком – в этом веке! И буду им во все века! Но я подумал: Федя Достоевский играл – и всегда проигрывал! И потому по справедливости – в этом веке я должен непременно выигрывать! И я стал… как бы это сказать – вечным победителем в игре… То есть… (Замолчал.)

Она. Шулером?

Он. Но с возрастом все чаще приходила мысль: а может, все это я придумал – «про справедливость»? Может, я попросту перестал быть мучительным Федей, а стал – обыкновенный, сытый вор? И однажды я решил покаяться… Я сказал об этом партнерам… Как они меня били!.. Чудом – не убили!.. Вот почему я приполз сюда… Но все их боялся!.. И от подлого страха за падальную свою жизнь – я под диван и заполз!.. Но все равно раскаянием мучился… И вот тогда я спросил тебя… мою Аню – про любимую книгу… И Аня устами твоими, старуха, мне и приказала: «Как Родя Раскольников, покайся!» И сегодня утречком – я позвонил… Скоро, скоро они придут за мной!

Она (после паузы). Послушайте, Федя, а может, все это вам… привиделось?

Он (охотно). Может. (Шепчет.) А может, и нет… Скоро, скоро узнаем… (Протягивает рукопись.)

Она. Что это?

Он. Твои записи, Аня. То, что ты писала в дневник… когда мои письма с рулетки получала…

Она. Как я не люблю читать с листа…

Он. А ты представь: прошло много лет… И вот ты с трудом… разбираешь свои записи… и читаешь… Итак, мое первое письмо к тебе… после того, как я на рулетку уехал… «Гамбург, восемнадцатого мая тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года…»

Она. Как… опять… наизусть?..

Он. Неужели ты думаешь… что я могу забыть свои письма к Ане? Или ты все еще не веришь, что я – он? (Повторяет.) «Гамбург, восемнадцатого мая… День вчера был холодный и даже дождливый… А тут игра, от которой не мог оторваться! Можешь представить, в каком я был возбуждении! Представь себе: начал играть – и к обеду проигрался! Вот мое наблюдение, Аня, окончательное: если быть благоразумным, то есть быть как из мрамора холодным и нечеловечески осторожным, то непременно, без всякого сомнения, можно выиграть сколько угодно! Но играть надо много времени, много дней, довольствуясь малым, если не везет, и не бросаясь насильно на шанс! Постараюсь употребить нечеловеческое усилие, чтобы быть благоразумным! Но с другой стороны – я никак не в силах оставаться здесь еще на несколько дней! Безо всякого преувеличения, Аня, мне до того все это противно, что я бы убежал! А как еще вспомню о тебе – так и рвется к тебе все существо… Ах, Аня, нужна ты мне, я это почувствовал!.. Ты меня видишь обыкновенно, Аня, угрюмым, пасмурным и капризным. Это только снаружи таков я – надломленный и испорченный судьбой! Внутри же – другое дело, поверь, поверь!..»

Она (читает). «Я была так счастлива этим письмом… Прочла его два-три раза и украдкой поцеловала… Как Федя умеет писать письма – будто говоришь с ним… Пришла домой и еще прочла письмо четыре раза…»

Он. «Двадцатого мая, Гамбург… Милая моя, простишь ли ты меня?.. Веришь ли, я проиграл все, все до последней копейки, до последнего гульдена! Решил написать тебе, чтобы поскорее прислала мне деньги на выезд. Но вспомнил о часах и пошел их продать или заложить… И представь, на эти деньги отыгрался. Что-то сегодняшний день?..»

«Двадцать первого мая. Милый мой ангел, вчера испытал ужасное мучение: иду на почту – и вдруг отвечают: нет от тебя письма. У меня ноги подкосились, не поверил! Бог знает, что мне приходило в голову, клянусь тебе: более мучения и страху я никогда не испытывал! Мне все приходило в голову. Что ты больна, умираешь! С час я ходил по саду весь дрожа, наконец пошел на рулетку и все проиграл! Руки у меня дрожали, мысли терялись, и, даже проигрывая, почти как-то рад был, говорил: «Пусть, пусть!» И вдруг мне мелькнула мысль, ведь, в сущности, ты не могла успеть бы прислать мне ответное письмо… И я тотчас будто из мертвых воскрес… Аня, милая, что же такое ты для меня значишь, коли я так мучаюсь? Ведь я еще никогда, никогда до такой степени не мучался и не боялся, как вчера, в тот ужасный час! Нет, Аня, сильно надо любить, чтобы так чувствовать…

Если же ты не больна и все как следует, то, друг мой, с получением этого письма тотчас же займись поскорее моими делами. Слушай же: игра кончена – хочу поскорее воротиться, пришли же мне немедленно двадцать империалов… Немедленно! В тот же день, в ту же минуту! Обнимаю тебя крепко, целую бессчетно, твой весь, твой муж, тебя обожающий!..»

Она. «Двадцатого мая. Федя писал, что все проиграл. Я пришла домой и страшно расплакалась. Я плакала долго и много и просила Федю, чтобы побыстрее приехал. Мне страшно без него оставаться… или меня тяготит мысль… что выигрыш в рулетку – это нечестное дело? Лучше не разбирать этих чувств…»

Он. «Двадцать второго мая. Вчера получил твое письмо и обрадовался до безумия. И вместе с тем ужаснулся… Что же ты с собой делаешь, Аня, в каком находишься состоянии?.. Ты плачешь, не спишь и мучаешься? Каково мне было об этом прочесть? Милая моя, ангел мой бесценный, сокровище мое, я тебя не укоряю, напротив, ты для меня еще милее, бесценнее с такими чувствами!.. Каждый день, вставая утром, я решал про себя, что это последний мой день в Гамбурге, что завтра уеду и, следственно, нельзя мне выжидать у рулетки. Я спешил поскорее, изо всех сил выиграть сколько можно было – зараз! В один день. Потому что завтра ехать хотел! Хладнокровие терялось – нервы раздражались, я пускался рисковать… и – проигрывал!! Вся ошибка в том, что мы разлучились… что я не взял тебя с собою… И я о тебе тоскую – и ты чуть не умираешь без меня!.. Но посуди, что было, например, вскоре со мною: отправив письмо с просьбой выслать мне деньги, я пошел в игорную залу… Я употребил сверхъестественное почти усилие – быть хладнокровным целый час. Я выиграл триста гульденов. Я был так рад и так страшно, до безумия захотелось мне сегодня же, поскорее все покончить, выиграть хотя бы вдвое – и немедленно ехать к тебе, что, не дав себе отдохнуть, бросился на рулетку – и все, все проиграл до последней копейки!..»

Она (долго смеется). «Прочла и увидела, что Феде, видимо, очень хочется остаться и еще поиграть… Я ему тотчас написала, что, если хочет, пусть остается там. Я предполагаю, что он останется. Пусть лучше эта несчастная идея выигрыша выйдет у него из головы!..»

Он. «Аня, милая, друг мой, жена моя, прости меня, не называй подлецом! Я сделал преступление – я все проиграл, что ты мне прислала, – все-все, до последнего крейцера, вчера же получил – и вчера проиграл! Аня, как я буду глядеть на тебя, что скажешь ты про меня теперь? Одно, только одно ужасает меня – что ты скажешь, что подумаешь обо мне? Один твой суд мне и страшен!..

… Аня, только бы мне любви твоей не потерять!.. Теперь поскорее к тебе. Присылай скорее, сию минуту денег на выезд – хотя бы они были последние!»

Она. «А потом Федя вернулся… Но уже скоро, рассчитывая наши деньги, он сказал, откладывая сто франков на стол: «А вот на эти деньги я отправлюсь играть в Саксон Ле Бен». Вот ведь странный человек. Кажется, судьба так много раз показывала, что ему не разбогатеть на рулетке, – нет, этот человек неисправим, он все-таки убежден – я уверена: убежден, – что непременно выиграет!.. «Коли ты согласна?» – спросил меня он. «На все согласна». Он это согласие должен ценить, что я никогда ни о чем не спорю, а всегда стараюсь как можно скорее согласиться, чтобы не было ссоры… Вечером мы говорили о Евангелии и Христе, говорили долго. Меня всегда радует, когда он со мною говорит не об одних обыкновенных предметах – о кофе да сахаре… Ночью, когда он пришел прощаться, то много и нежно меня целовал, сказал, что решил завтра ехать, чтобы непременно вернуться в воскресенье, потому что долго без меня пробыть не может. «Я жить без тебя не могу – как мы срослись, Аня, и ножом не разрежешь…» А потом, в постели, он сказал: «Вот для таких, как ты, – и приходил Христос. Я говорю не потому, что люблю тебя, а потому, что знаю тебя».

Он. «Ах, голубчик, не надо меня и пускать к рулетке: сердце замирает, руки-ноги дрожат и холодеют… С первых ставок спустил пятьдесят франков, потом вдруг поднялся, не знаю на сколько, потом пошел страшный проигрыш. И вдруг отыграл… на самые последние отыграл все мои… и, кроме того, в выигрыше – сто десять франков… Если что-нибудь еще прибавлю к выигрышу, то завтра же непременно пошлю тебе, а сам, наверное, приеду послезавтра, то есть во вторник!..»

Она. «Сегодня – вторник, я встала довольно рано и тотчас принялась за Федино пальто. Мне хотелось, если бы Федя приехал даже и сегодня, пальто было бы готово – если не все, то хотя бы наполовину. Но когда я посмотрела на пальто, то оно оказалось до такой степени грязное… Мне пришло в голову отдать его в стирку – но надо было заплатить непременно франка два, а у нас этих франков – ужасно мало… На почте я получила письмо от Феди: он извещал, что сходил на рулетку: сначала было все проиграл, но потом как-то отыгрался и даже выиграл сто франков, хотел было послать их мне, да подумал, что мало и что, если у него будет хотя бы еще сто, – непременно пришлет их мне. «Ну, – подумала я, – это все пустяки – больше ничего ты, батюшка, мне не пришлешь, это известное дело». Потом я пришла домой, пообедала и опять принялась за шитье, так что пальто сильно подвинулось!..»

Он. «Аня, милая, я хуже, чем скот! Вчера к десяти часам был в чистом выигрыше: тысяча триста франков! Сегодня – ни копейки! Все! Все проиграл! И все оттого, что подлец лакей не разбудил, как я приказал, чтобы ехать в одиннадцать в Женеву. Я проспал! Нечего было делать, надо было отправляться в пять часов, я пошел в два часа на рулетку – и все! Все проиграл! Осталось четырнадцать франков – ровно чтобы доехать… Душа ты моя, радость ты моя. Брани меня, скота, но люби меня. А я тебя люблю безумно. Теперь чувствую, как ты мне дорога!.. До свидания, до скорого!..»

Она. «… Наконец поезд пришел. Федя показался у двери вагона со страшно расстроенным лицом. Я поняла, что это значит – полная неудача. Он был чрезвычайно бледен, как-то измучен и расстроен. Мы вышли, я начала его утешать!»

Он. «Вот беда-то какая… вот беда… Видишь, у меня даже пальто нет, там оставил, хорошо, что еще тепло, а то я мог бы простудиться… Ведь у меня было тысяча триста франков!! В руках!! Я велел разбудить себя, чтобы ехать в утреннем поезде, но подлец лакей не думал меня будить – и я проспал. Потом пошел – и все проиграл… Потом заложил пальто».

Она. «Я даже не слушала, что он говорит: вот, думала, давалось счастье в руки – не мог привезти домой выигранного… Хотя я про себя уверена, что лакей разбудил его вовремя… Тут явилась мысль: дескать, я непременно выиграю, не только что одну какую-нибудь тысячу, а уж наверное – десять, чтобы облагодетельствовать всех своих подлецов родственников. Ну, разумеется, дикие мысли пошли: вдруг разбогатеть! Вот и пошел – и все проиграл!..

… Потом Федя лежал на постели, думая заснуть, и ужасно как мучился мыслью, что все проиграно – опять вещи закладывать, эта подлая необходимость!..

Ночью, в десять минут третьего, с Федей сделался припадок. Припадок был из сильных. Через десять минут Федя пришел в себя и говорил со мной, но очень долго не мог припомнить, где он был, откуда приехал. Это его очень мучило. Утром я пошла на кухню заваривать кофе, и старухи хозяйки начали ужасно жалеть Федю. Я рассказала это Феде, а он тотчас придумал историю…»

Он. Хо-хо-хо. «Когда мы съедем, они начнут рассказывать: «Ах, у нас жили русские, такая молодая, интересная особа, всегда такая веселая… и старый идиот. Он был такой злой, что ночью падал с постели, и делал это назло! Ах, он был такой злой, и эта бедная молодая особа!» Хо-хо-хо! (Вдруг безумно.) Аня! Аня! Я слышу! Они подходят к дому, я чувствую. (Бросается к двери, закрывает задвижку.)

Она. Кто – «они», Федя?

Он. Скоро они войдут! Убежим! Еще есть время!..

Она. Ну не надо безумствовать… Мы так хорошо читали…

Он. Старуха, я отобрал у тебя все драгоценности. У тебя ничего нет! Ты беспомощна, как все красавицы… Ты сгинешь здесь без меня – уже через месяц!

Она (сухо). Через месяц… Я давно вернусь домой, мой дорогой «ку-ку»!

Он. Тебе некуда возвращаться – у тебя нет дома!

Она. Что вы мелете, негодяй!

Он. И никакие дети не ждут тебя.

Она. Замолчите!

Он. Ты думаешь… я не знаю, какой гримерше ты звонишь по телефону? А ну-ка набирай! Ну, что ж ты?

Она. Оставьте меня!

Он. Как? Ты больше не хочешь беседовать с твоей преданной гримершей? Ты не хочешь, как всегда, поговорить с ней по телефону… который, правда, не соединяет с городом… Потому что он – местный! Хо-хо-хо! Что ты молчишь, старуха? Они сдали тебя в этот дом! Обещали забрать – и не забрали! Великую актрису! Хо-хо-хо!

Она молчит.

У тебя нет никого! Один я!.. В последний раз: выходи за меня, старуха! Ты ведь была моей женой когда-то! Целых четырнадцать лет! Я буду тобой любоваться! Я буду о тебе заботиться, как ты когда-то – обо мне… Почему ты молчишь, великая, старая и никому не нужная актриса?

Она (бешено). Милый мой, вы зарвались!.. Вы вообразили себя Достоевским, и я охотно вам подыгрывала!.. Я даже согласилась вообразить себя Актрисой… Ха-ха-ха!

Он. То есть как?.. Ты что?

Она. Но должны быть пределы безумию!.. (Яростно, кап монолог из драмы.) Хоть вы и сумасшедший – но как вы осмелились подумать… что она… Великая Актриса может быть – не нужна? Как вы дерзнули произнести своим жалким языком, что ее – от которой сходили с ума толпы – можно сдать в этот жалкий дом?.. Я была рядом с нею, когда в двадцатом году, после спектакля, толпа выпрягла лошадь – и везла ее на себе домой!!! И все ее нумерованные мужья, уйдя от нее, обожали ее!!! Всю жизнь!!! И ей достаточно было бы слово сказать – и они примчались бы! Принеслись бы к ней!

Он. Откуда – принеслись?

Она (засмеялась). С того света, мой друг! Оттуда тоже прибегают, если любят! Но ты не можешь этого понять, мой жалкий товарищ.

Он. Что ты несешь, Старая Актриса?

Она. Заткнись, идиот! Актрисы здесь нет и быть не может! (Засмеялась.) Ее с год как… нет… (Опять выспренно, пак монолог.) Как она умирала? Она умела умирать – она столько раз это делала на сцене… «Святые доски сцены…» – их она видела в забытьи… И все разговаривала с умершими партнерами… со своими великими мертвыми партнерами… Они стояли вокруг ее кровати – они не бросили ее, они помогли ей сыграть последний спектакль. Она вовремя набросила одеяло на лицо, чтобы агония не исказила черты… И сказала мне… мне!., свою последнюю фразу: «Помни, когда меня сожгут, я буду стоять рядом с тобой и смеяться над теми, кто поверит, что я исчезла… Яне исчезну… я только «спрячусь в природе…» Ха-ха-ха!» Иона засмеялась. (Смеется.) Я всегда умела смеяться точно так, как она… Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!.. Ей это нравилось… Как и мне, впрочем… Потому что есть такая пословица: «Когда у женщины красивые зубы, она все находит смешным». Ха-ха-ха!.. Как я мечтала умереть раньше нее! Но она, как обычно, не посоветовалась со мной… И когда я очутилась здесь – я сказала себе: ты была ее гримершей всю жизнь… ты заслужила право хоть немного побыть ею!.. Жаль, что вы погубили эту игру.

Долгое молчание… Он опускается перед ней на колени.

Он. Значит, это ты всю жизнь любила… и всю жизнь служила?.. (Целует ей руки.) Значит, это ты – моя жена Аня? (Зовет.) Аня! Аня! Аня!

Стук в дверь.

Голос из-за двери. Можно Федю?

Он. Федю? Феди нету!

Голос. А кто вы?

Он. Я? (Безумно.) Я – Федя…

Голос. Тогда откройте!

Стук.

Он. А Феди нету!

Голос. А кто вы?

Он (совсем безумно). Я? Я – Федя.

Резкий стук.

(Кричит.) Не стучите! А то болит голова! В ней стук остается!..

Не стучите! Не стучите! Не стучите!

Стук затихает.

Аня, я скоро приду… Ты жди меня, Аня… Как всегда ждала! (Усмехнулся.) И пальто починить не забудь… Она. Федя! (Бросается к нему.) Федечка!

Он. Когда я уйду… прочти мою смерть… А я послушаю… за дверью…

Стук в дверь.

Голос. Можно Федю?..

Он. Феди нету!

Голос. А вы кто?

Он. Я – Федя. (И вдруг резко срывается, бросается за дверь. Дверь захлопывается.)

Она (бессильно стучит в закрытую дверь). Федя! Феденька! (Бьется в дверь.) Федя!

Голос Феди. Аня! Аня! Пустите меня к ней! Она разбила мою жизнь! Аня! Ну что же ты?! Ну скорее, читай. Аня, они уводят меня…

Она (ковыляет к столу, берет книгу). Он… умер?

Голос Феди. Он умер.

Она (начинает читать). «Двадцать седьмого января тысяча восемьсот семидесятого года… Проснулась я около семи утра и увидела, что муж мой смотрит в мою сторону… «Знаешь, Аня, я уже три часа не сплю и все думаю… и только теперь я осознал ясно, что сегодня умру…» (Плачет.) «Голубчик, зачем ты это думаешь? Ведь теперь тебе лучше, кровь больше не идет?.. Ради Бога, не мучай себя, ты будешь жить, уверяю тебя!» – «Нет, я знаю, я должен сегодня умереть… зажги свечу и дай мне Евангелие». Это Евангелие было подарено Федору Михайловичу женами декабристов в Тобольске, когда он ехал на каторгу, и было с ним всю жизнь… Он часто, задумав что-то или сомневаясь в чем-либо, открывал Евангелие и прочитывал то, что стояло на первой странице (левой от читавшего). И теперь он сам открыл святую книгу… Открылось «Евангелие от Матфея». (Рыдает.) «Иоанн же удерживал его и говорил: «Мне надобно креститься от тебя, и ты ли приходишь ко мне». Но Иисус сказал ему в ответ: «Не удерживай, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду…» – «Ты слышишь – «не удерживай»… значит, я умру», – сказал муж и закрыл книгу… Я не могла удержаться от слез. Федор Михайлович стал утешать меня, говорил мне ласковые слова, благодарил за счастливую жизнь, которую прожил со мной. Затем он сказал мне слова, которые редкий из мужей мог бы сказать своей жене после четырнадцати лет брачной жизни: «Помни, Аня, я тебя всегда горячо любил и не изменял тебе даже мысленно».

Возникает тишина, очень долгая тишина. И вдруг раздаются бурные аплодисменты. Крики «браво!» в мегафон. Дверь распахивается – и влетает Федя.

Федя. Ах, какой финал! Брависсимо! Поздравляю: съемка кончилась! (Орет.) Ночные актеры! Быстрее стягивайте с себя одну личину, чтобы оставить другую!.. Хо-хо! Можешь разгримироваться, старуха! Ты здорово сыграла финал. У меня – мурашки по спине. (Хлопает.) Аплодируют и все бараны в зале! (Овация за дверью.) Слышишь – дружки в пивбар ждут! Хо-хо-хо!