Текст книги "Миры Джеймса"

Глава 18

Современные курорты суть – тюремные поселения, сколько еще здешних жителей прячется от мира наедине с этим островом и своими мыслями? Зачем они все здесь? От чего сбежали и ради чего? Я вполне знаю, что скрываю я, но даже не догадываюсь, что каждый из них. Но почему-то никто из нас не задает вопросов.

И это, похоже, наша общая ошибка, иллюзия – как киты выныривают на туристический пляж, так и преступники в бегах, пытаясь найти безупречные, безлюдные края, забраться как можно дальше от места своего злодеяния, выбрасываются на какой-нибудь экзотический берег, но обнаруживают вокруг себя не сокровенную тишину, а настоящее вавилонское столпотворение. Что же, здесь хотя бы полгода пустота и тишина, да и потом давно известно, что даже лучше скрываться и прятаться в толпе, так что, может, и не плохое это место для таких целей.

Гул туристического лета лишь потихоньку приближается, одинокими выкриками, яркими цветами, общим шумящим фоном, заглушая плеск океана. Нехотя просыпается город. Недовольный океан выбрасывает прочь, на песок, с шумом и брызгами попытавшихся залезть в его воду одиноких туристов. Не желая мириться с их фамильярностью и неприличием. Но скоро и он сдастся и уже алеет от смущения, когда вечером или ночью вдруг его отвлекает от одиноких размышлений легкий шепот прогуливающихся незнакомок, и он разрешает им прикоснуться к себе и сам отвечает прикосновениями, аккуратно ласкает их ноги. И опьянен своей смелостью. И млеет, и согревается, и разрывается тысячью брызг от счастья, когда они, вдруг, скинув с себя всю одежду, нежно погружаются в его объятия. Свободные нравы этого города. Ласкает их, согревает, забывая о всех своих былых мыслях и дрожа от каждого прикосновения.

И эти прекрасные незнакомки за неимением других кавалеров позволяют ему это и благосклонны к теплому океану, единственно обращающему на них внимание. И проводят все время с ним. Скучающе лежат на песке рядом, даже не смотря на него, и лишь иногда погружаются в его объятия, наблюдая по сторонам, ища более выгодные партии. Он же уже опьянел от любви, покорен, тянет свои руки к ним, все ближе и ближе. И страдает от их равнодушия.

И поутру им варят кофе. Еще из прошлогодних запасов и только для них, неожиданно появившихся, ожививших этот город, ворвавшихся в местную жизнь. Заставивших закрутиться, зашевелиться, забегать всех и все. И все местные жители смущены, в спешке примеряют на себе уже позабытую форму и снова распределяют, словно чужие роли – ты убираешь, ты – кормишь, ты – катаешь на яхте, одно дело – их призрачный полусон, другое – жизнь и реальные зрители, которые вот-вот, уже может быть прямо сейчас соберутся после дневных прогулок по пляжу, рассядутся по местам, по тихим кофейням и шумным барам и клубам, и ночь не будет больше ждать – в мгновение погасит весь свет, и, наконец, подымется занавес и вместе с ним откроется новый, какой уже по счету туристический сезон.

Но открытие пока откладывается – не сегодня, еще есть немного времени, не сегодня. Полуразвернутые, недостроенные декорации, не переодетые актеры, с трудом вспоминающие слова. И пришедшие слишком рано малочисленные зрители, оказавшиеся случайно в самом центре репетиции, посреди таинства, и тихо прислушивающиеся ко всему, что происходит, присматривающиеся к этому перерождению еще пока абсолютно обычных людей, обычной тихой жизни в громкий безудержный и нескончаемый карнавал, и благодушно прощающие несовершенство всего видимого, за это проникновение в тайну в тишине смотрящие и согласные со всем. И я вместе с ними наблюдаю за всем происходящим, тоже зритель, и нет другой роли для меня, и также нечего делать. Только здесь я, кажется, первый раз в жизни оказался без роли. Но я все равно посещаю каждую репетицию, молча наблюдаю вместе с другими немногочисленными зрителями за тем, как постепенно преображается этот зал, это захолустье – в рай, в чудесное место, и я вспоминаю его, помню его. Видел когда-то, раньше, давным-давно, уже был здесь, в самом центре, в самом разгаре действия. Интересно – тот же ли это спектакль? Неужели он? Неужели таким же завораживающим он будет? Неужели в этом месте, столько лет спустя, он все еще не сходит со сцены, все еще живет и расцветает, даря то самое, позабытое мною счастье? Я хожу на каждую репетицию, я всматриваюсь, я пытаюсь разгадать, угадать в этих обрывках декораций, реплик, в этих комментариях зрителей – признаки того далекого мира. Я пытаюсь вспомнить имя, пытаюсь вспомнить все – и, о чудо, с каждой минутой, с каждым новым вздохом океана, сходство все очевиднее, все узнаваемей.

Просыпается лето, и вместе с ним, нехотя, просыпается город. Но еще самое раннее безлюдное утро, и солнце почти не греет, и встретив кого-то прогуливающегося беспечно в столь ранний час, смотришь на него как на собственное отражение и это вдвойне непривычно здесь – пугает.

Еще самое раннее утро, и даже кофе в маленьком пляжном ресторанчике, обычно сбегающее прочь от малейшего прикосновения огня, сейчас так медленно и нехотя просыпается, поднимается и никак окончательно не разбудить его моему знакомому бармену. Что же, подождем, здесь достаточно места и достаточно времени, и так много миров теснится в моей памяти, что любой из них с радостью займет хоть на несколько мгновений эту пустоту.

* * *

И я помню его, все тоже несмелое раннее солнце, но совсем другой, огромный город, другая жизнь, бедные северные, приглушенные моими страхами и гостиничными шторами цвета. Этот мир был наполнен такими днями, в беспорядке сваленными в него, не разобрать, не отличить один от другого, сколько их было? Двадцать? Пятьдесят? Сто? Что же, я и здесь ждал, ждал, пока она, обычно мгновенно убегавшая после наших свиданий, медленно нежилась в полуденном свете, словно и правда она только просыпалась, и это было ее настоящее утро, а не наспех наваленные декорации случайной, приютившей нас на час гостиницы, неуверенно пытающиеся повторить его, заменить, обмануть нас. Я не хочу ее торопить, не хочу прерывать эту, пусть тоже неудачную, но все-таки самую достоверную, самую лучшую из всех ее предыдущих попыток сыграть эту роль. И я почти верю ей. И почти забываю все то, что было до и что будет после, что вот уже через несколько мгновений ворвется опять в нашу жизнь. Голый лежу на пружинной неудобной кровати этого номера, наслаждаясь покоем, наблюдая за клубящейся пылью в солнечных лучах. Она надела нижнее белье, колготки, юбку, эту сборную эклектическую коллекцию украшений разных школ, собранную по частям, там что-то и мое – и мой вклад в ее жизнь, в виде браслета и колье. Все время меняла их, настоящая коллекция, и только одного украшения у нее не было – обручального кольца – кто-то, возможно, потом ей подарил, кто-то наверняка оказался оригинальнее всех нас. Она была лет на семь моложе моей жены.

– Я не поеду на работу, пообедаем где-нибудь?

– Нет, не могу, я должна идти.

– Ну что же, пока.

Она направо, я налево. Подождав чуть-чуть, к исходной точке и тоже направо, за ней, но, не надеясь настичь и даже напротив, надеясь на то, что она уже давно ушла, свернула куда-нибудь, также поменяв свой путь – лишь только скрылась из виду. Пешком до работы минуты три, специально нашел этот отель, недалеко, для подобных встреч. Что же, хотя бы географически я свою жену почти не обманываю, говоря, что еду сюда. Навстречу быстро шла она, возвращалась, видимо, тоже развернулась. Не стал подходить – прошел мимо. И она мимо, и тоже постаралась не заметить меня.

Я пришел на работу, скитался по людным коридорам и много после – по уже безлюдным полутемным, делал что-то еще, я, кажется, помню, что моя машина была сломана, где-то далеко, я думал о такси, вызвать или нет? Не все ли равно – можно просто поймать где-то на улице. Домой возвращаться не хотелось. Вранье. Хотелось. Безумно хотелось вернуться, спрятаться там, вернуть все на свои места, здесь же я не находил именно этого места для себя.

Господи, я забыл, какова на вкус эта жизнь. Мы не понимаем, боимся старости. Но прекрасно понимаем вечер дома в постели после слякотного не очень-то удачного тяжелого сумбурного бессмысленного дня, полного потерь и расставаний. Но старость – это лишь покой, который мы пускаем в свою жизнь, за который так долго, беспощадно боремся. Потеряв его в самом начале пути – юными днями и обретая лишь столько лет спустя, обветшалый, выцветший, но все же тот самый, долгожданный покой. За него мы так целеустремленно боремся, но еще чаще – с ним. Я стоял, недвижимый, у темнеющего окна и пытался вспомнить, какова эта жизнь на вкус.

* * *

Мимо. Господи, я не могу так по кусочкам последовательно восстанавливать все в своей памяти, плавно плестись к самому главному. Чего я боюсь? Неужели и вспомнить страшно? Другой, совсем другой день мне нужен был.

День позже, день темнее, на самом краю моей жизни. День моего последнего взлета, день, когда, несмотря на огромную скорость, которую набирал лифт, поднимая меня последний раз на сорок первый этаж, мое сердце опускалось, падало все ниже.

И не ради денег, не ради них, лишь для того, чтобы не было возможности вернуться назад, лишь для того, чтобы подтвердить преданность моей новой судьбе, я совершил это, словно контрольный выстрел в и так уже убитую ею, разорванную на куски, мою прошлую жизнь. Но делая это, мне казалось, что она еще была жива, и еще возможно было мое возвращение, я чувствовал ее трепетание, и я словно слышал ее голос, ее просьбы остаться с нею и все произошедшее этим утром мне казалось огромной ошибкой и то, что происходило дальше в тот момент – еще большей ошибкой, но я уже не мог остановиться. Не мог сделать шаг, каждый – лишь с огромным трудом, отяжелевшими ногами, но я также не мог и остановиться. Я запомнил Твои глаза, провожавшие меня этим утром, навсегда, глаза моей жизни. И помню их, и вижу до сих пор. В то же мгновение, когда я уже шел по этим коридорам, я словно чувствовал твой взгляд, непрерывно направленный на меня.

Я взял в руку ключ, прошел через главный коридор, пожал руку заместителю управляющего, почему-то задержавшегося на работе, не те же ли мысли мучают его, не то же самое ли он хотел сделать?

– Как жена? – не помню, кто кому из нас задал этот вопрос.

В кабинете бухгалтерии тишина и покой, что-то должно было сорваться, пойти не так, но ключ уже идеально подошел к замку сейфа, пятнадцать пачек крупных купюр поместились в мой чемодан. Оставил бухгалтерию без работы – не с чего теперь высчитывать налоги, премии. Я просто вернул их себе. Мои. Точка. Формально – конечно кража, растрата, неуплата – что там еще, но как громко кто бы ни выкрикивал завтра с утра эти слова здесь, в этом кабинете, как бы ни обвинял – разве докричишься через океан, и разве будут они иметь там хоть какое-то значение для меня? Я вложил свою жизнь в эти стены и теперь изымаю ее прочь. Я собрал здесь все ваши жизни, кормил их, порой своей плотью и кровью, но ничего кроме вашего ежедневного голода не сумел утолить. Я устал от постоянной смены лиц, сколько вас было здесь. Но теперь Я просто отпускаю вас. И пусть завтрашнее утро, ужасное и непривычное для вас, сменится днем, полным сомнений и страхов, и тоскливым безутешным вечером – я уверен, что дальше будет опять обычное утро и спокойный день, и тихий уютный вечер. Я могу быть спокоен за вас, ведомые чувством голода, вы не пропадете и быстрее всего найдете правильный выход, ведь оно всегда выбирает кратчайшие пути.

Свет остался гореть. Спустившись вниз на лифте, попрощавшись с портье, выйдя на улицу, я закурил и пошел прочь, долго еще оглядываясь, назад, вверх, на небоскреб моей жизни – теплый свет его окон горел теперь не для меня, словно монетка, золотое колечко, опускающееся на дно в пасмурной прозрачной бездне, и так хочется схватить рукой, поймать, и кажется так близко, но разум говорит – невозможно, не вернуть, и остается лишь призрачная надежа когда-нибудь вернуться самому. Но и она пусть в тысячи раз медленнее – днями, месяцами, годами, но все-таки исчезает в темных водах нашей памяти, и лишь в самые тихие, неподвижные, безветренные дни, вдруг, иногда, видением, золотом, проблеснет где-то глубоко на недосягаемом дне.

Поднялся дикий ветер. Он подхватил меня словно безвольный лист и долго-долго гонял по всему городу, из темноты – в тьму, по всем его закоулкам, а потом и вовсе поднял в самое небо, так что звезды неслись бесчисленным множеством прямо на меня и стало страшно и безумно красиво, а после все внезапно перевернулось, и уже сам город оказался не менее ярким и многочисленным созвездием, скоплением миров, разверзнувшимся далеко внизу, а после и он исчез в темноте, стюардесса принесла чай.

Словно это медсестра принесла мне спасительное лекарство – я выпил его мгновенно. Тепло как-то очень быстро растеклось по моему дрожащему телу, но все же так и оставило нетронутыми льдом обжигающие мое сердце сомнения.

Глава 19

И вот серфингист пытается перебраться через волны, словно сбежать с этого острова, но неизвестные силы откидывают его назад, прерывая каждую попытку. Круглое краснеющее солнце только-только почувствовало свою зрелость, и целый день еще впереди, и целое лето сверкать ему в невидимых небесных ветвях, и так не скоро еще упадет вниз – и так высоко, что никогда самим не достать, не сорвать его, как бы ни старались, никому из этих многочисленных туристов. Придется по-другому утолять им свой голод. Но какой бы бесплодной ни казалась здешняя земля, все же это не единственный вырастающий здесь плод – в многочисленных местных забегаловках с такой щедростью их наградят сотнями других, сочных, красных, оранжевых, уже полностью созревших и не могущих, не желающих больше удерживать в себе свою спелость.

Солнце все ярче к обеду. Мне становится легче день ото дня. Я почти не вижу знакомых лиц. Впрочем, незнакомые даже с излишеством заполняют пустоту. Среди них легко. Я пытаюсь походить на них, я отряхиваю с себя местный говор, словно пыль со своих вычищенных ботинок. Наконец-то сносная роль. Я один из них. И все эти муки вдруг обернулись беспечным и ленивым отдыхом на берегу океана. Я один из них, я стараюсь не видеть знакомых. Я стараюсь забыть про все, что успел здесь начать – оборвать всяческую связь. Господи, и в этих песках уже зачем-то успел нагородить столько ненужного прошлого. Нужно избавиться от него. Забыть про все, что успел начать здесь. Никакого прошлого. Только настоящее – я один из них.

Эта земля вовсе не бесплодна, и в этих песках, оказывается, рождаются редкие, но прекрасные и диковинные цветы – лишь слегка прикрытые тканью, которою даже одеждой-то не назвать – местные девушки. Кожа оттенка, схожего с лиловым, как на картинах Гогена, чуть темнее, они рождаются только здесь, их корни уходят глубоко и, может быть, поэтому им так сложно дается вырваться отсюда, о чем они, похоже, мечтают больше всего. Их имена необычны для нашего слуха, а речь почти непонятна, но с таким неистовством вечерами они расспрашивают о больших городах, что ты сдаешься и уже вместе с ними, полузакрыв глаза, что-то ищешь в памяти, мыслями погружаясь в позолоченные ночи таких далеких улиц и уже сам лишь надеешься, что они понимают твою речь, что идут за тобой по этим бесконечным дорогам, что не заблудились и не потерялись в этих чужих краях и в твоих все торопящихся и несущихся вперед словах. И ты не меньше благодарен им, чем они тебе, ведь это и у тебя чуть ли не единственный шанс еще раз побывать на этих улицах, но ни слова им об этом – пускай думают, что ты всемогущ, что у тебя есть этот божественный дар – обратный билет, и твои часы рвутся вперед, в надежде увести тебя прочь от них. Что это только их последний шанс прикоснуться к этим далеким огромным городам. Пускай цепляются за тебя как за воздух в этой тьме.

Тьма, свет коридоров, тьма, все мельтешит в моих глазах. Время не гонит меня вперед, время обернулось огромной темной пропастью, поглощающей все многочисленные огни, взгляды, прикосновения. Настоящий цвет кожи у этих девушек – белый. Точь в точь как у меня, чуть смуглее – остальное лишь загар, лишь солнце. Но там, где его нет, наедине, этот секрет так просто разгадать. И снова шум, и толчея. И местная валюта – разноцветные бумажки, краска расплывается в воде, в пиве, сваренном из какого-то растущего только здесь злака. Местная музыка глухая, словно по пустому внутри дереву бьют, дуют в него, пьянящая, увлекающая низкосортным вкусом. На доске никто кататься не умеет, и способ этот совершенно не подходит для моего возвращения – эти чернеющие волны и правда не перепрыгнуть. Но надо искать. Надо искать. С меня хватит. Я хочу вернуться.

* * *

Утренний океан абсолютно спокоен, почти вторит небу, похож на него, и одинокая чайка все не может выбрать из них, боится обмана – мечущейся точкой оживляет этот пейзаж. Я выбрал сразу. Холодная вода подхватила мое тело. И несколько мгновений почти не сопротивлялся ей, позволил ей заключить меня в свои объятия, но тут же вынырнул снова на свет. Песок обволакивает мокрые ноги, словно не хочет отпускать, не хочет, чтобы я уходил. Этой детской, наивной уловкой заставляет меня опять сделать шаг, назад, в океан, смыть его. Но я отказываюсь от этого шага. Я отказываюсь от этой утренней привычки, этого утреннего океана – лишь на мгновение позволил им вновь завладеть мной. Я не хочу больше быть здесь. Никогда не хотел. Я отказываюсь от них. От этого мира. Этого острова. Я отказываюсь от этих людей, вычеркиваю их из памяти, все, что было здесь, все, что успел оставить здесь. Много это или мало. Скорее, мало, океан с легкостью найдет себе собеседника поразговорчивее, чем я, да и эти девушки уже сами забыли меня. Мне бы у них поучиться этой легкости. Словно разламывают фрукт на две части – это прошлое, говорят, и смеясь протягивают тебе, тут же с улыбкой впиваясь своими белыми острыми зубками в сочную мякоть настоящего. И что остается тебе? Смотреть на их беззаботность и принять их великодушный дар. Все, что у них есть для тебя. И брести с ним прочь, все же наслаждаясь его вкусом.

Я не хочу этого вкуса, я не хочу прошлого здесь, я отказываюсь от него. Надо лишь поднять телефонную трубку и тихо повторить номер рейса, именно повторить, потому что уже тысячу раз он звучал в моей голове и вот наконец-то произнесен в голос, и как бы я ни боялся, как бы ни пытался удержать это мгновение, удержать свое бьющееся сердце, но сейчас я услышу ответ, другой голос, высокий, женский, суровый и чем-то неприятный, что готов произнести приговор – будет ли этот рейс на этой неделе, сколько дней мне сходить с ума в этой клетке, один, два, неделю, больше.

Но мгновение тянется. Это будет сложный переход. Я всегда знал, был уверен, что возвращение невозможно, но теперь я пытаюсь опровергнуть этот факт. Возвращение невозможно, я знаю, и даже если нам покажется, что мир, в который мы попали, возвращаясь, так похож на то, куда мы стремились – это будет совсем другой, новый, неизвестный нам мир. И другие люди, другие роли, пусть похожие – но другие. Но теперь я хочу сделать шаг назад. Я так точно помню тот мир, мне кажется, что я все еще живу в нем, больше чем в этом. Я каждый день бреду по его улицам, я захожу к себе домой, я слышу голоса. Может, еще не произошло? Может, еще возможно возвращение? И все, что было у меня, еще там, и наверняка еще стоит по своим местам, и люди меня ищут, и там повторяется до сих пор мое имя. Все там, еще не порвана связь, еще возможно вернуться, просто вернуться, просто поместить свое тело назад в этот хаос, помнящий меня. Целиком. Я могу вернуться в тот мир. Могу. Здесь никто и не заметит моего исчезновения. Меня здесь нет, я еще в пути и не закончил его, а значит, не до конца еще покинул предыдущий мир. Все, что останется здесь от меня – не больше чем мелочь, выпавшая из карманов от перегрузки. Высшая фигура пилотажа? Разворот. Я пытался собрать в уме все воедино, судорожно вспоминая, делал ли я это когда-нибудь раньше? Может, в детстве? Но не находил примера.

* * *

Вновь выхожу из дома лишь под ночь, чтобы больше не оставлять своего отражения здесь, чтобы случайно не запутаться в чьих-то побуждениях, мыслях, чтобы не попасть в эти сети. И болезнь, похоже, усиливается. Уже равносильна бреду, я все время вижу черты далекого огромного города. Но океан – нам незачем прощаться, я и там смогу навещать тебя, подходить близко-близко к тебе, спускаясь по гранитным ступеням городских набережных, прикасаться к тебе рукою. Чувствовать твою преданность и любовь. Редкие сиюминутные свидания, то ли я в заточении камней – то ли ты. И не броситься в объятия, не расплескаться брызгами радости. Словно под прицелом конвойных – ни слова, ни шага. Сохранять спокойствие, не показывать виду, что мы знакомы, что у нас с тобой был, все же был настоящий, общий, огромный мир.

Отказаться от свиданий? Нужно отказаться от свиданий? Отказаться от этого прошлого? От этого мира? Возможно ли это? Если он уже есть? Он уже создан, как бы ни отрицал я этого. Вот он. Ночной шепот, неповторим. Вот он. Я в самом его центре.

Это будет до невозможности сложный переход.

* * *

Что же, остается разделить на всех поровну свой последний вечер здесь. На всех. Чуть-чуть океану, чуть-чуть полуночному кафе, чуть-чуть пляжу, чуть-чуть моему временному пристанищу. Но я не могу остановиться и опять открываю дверь, опять вдыхаю ночной воздух, сердце стучит, бьется и хочется бежать уже прямо сейчас, прочь, хватит с меня этих прощаний, бежать прочь прямо сегодня, сегодня последний день. Собрать силы, собрать, повторять самому себя – уезжаю, уезжаю. Так просто – остался один шаг – всего лишь ночь, одна ночь. И я готов сделать этот прыжок, этот разворот, невозможный разворот, смертельно опасный. Какая ерунда, и чего же мне бояться? Как все просто. И я почти решился. И холод, и дрожь усиливаются, и мысли орут в голове все громче и громче.

* * *

Мы, рожденные в муках и в страхе живущие, даже не надеясь на то, вдруг находим в этой жизни красоту и законы, что сильнее и выше наших желаний. И разве мы можем не поверить в них, не подчиниться им? И эти законы отражаются в нашей судьбе, в наших днях невиданным узором, и словно этот узор не просто случайное совпадение – а чей-то огромный след, мы бросаемся искать следующий, долгими ночами, днями – и все же находим поодаль, и еще один, и еще, и уже устремляемся за тем, кто их оставил – кем бы он ни был – в надежде если не догнать – то хотя бы увидеть, издали, с каждым днем этого пути укрепляя свою веру. Но вот муки и страх вернулись опять, и что же мне делать теперь? Пройдя этот путь, я потерял след. Неужели я верю, что это возможно – возвращение? Неужели в этой тьме прервется столь долгий путь? Неужели я сам нарушу эти законы? И что же будет тогда со мной? Если судить меня все же будут потом по ним?

Но именно такой суд, полная неудача в этом переходе, возможно, пусть и изничтожил бы меня, все же принес бы мне успокоение и облегчение. И так, в самой жгучей тьме и отчаянье, на которые он меня бы неминуемо обрек – я бы увидел опять столь знакомый мне, прекрасный узор и нашел бы опять веру и надежду.

Но все же, сейчас, готовясь к этому преступлению, я, как и любой мошенник, надеюсь не на этот суд, а на то, что его удастся избежать, как, впрочем, и суда людского, что, вполне вероятно, может ожидать меня при моем возвращении. Господи, что за путь? Откуда столько преступлений? Почему я опять готовлю очередное?

Какое уже по счету? И что вы все так испуганно на меня смотрите? Когда я говорю вам, что собрался вернуться? Что собрался убежать от вас, скрыться? Каждый из вас, кого я встречаю на этом пляже ли, в кофейнях, неужели я и у вас что-то украл?

Господи, и вы – простите меня за то, что ворвался сюда непрошенным гостем и подсмотрел то, что не должен был видеть, узнал то, что не должен был знать. Но я хочу отдать вам и эти знания, и все, что было здесь, возьмите все, простите меня, я не хотел взять ничего вашего, не хотел взять ничего чужого. Но сейчас это чужое переполняет мое сердце, мои мысли – откуда его столько здесь? Я ведь просто украл все это? Мне ведь оно было даже не нужно? Но простите меня, все, что еще возможно вернуть – все оставлю здесь, вытряхну словно карманы – память, освобожу сердце. Не хотел взять ничего, не смотрите на меня так. Но вы знаете, что вернуть все я не смогу – а я знаю, что я не смогу остаться, пусть даже вы проклянете меня вслед, пусть я и, правда, окажусь самым низким вором.

Но я из другого мира, того, где шаги отдают твердостью и стуком мостовых, где глаза ищут не кого-то, на ком остановить свой взгляд, развлечение, а маленький, свободный от всех клочок пространства, где можно скрыться и хоть мгновение отдохнуть. Из того мира, где у меня было имя. Здесь у меня тоже было имя. Другое. Но я так расточительно раздавал его всем вокруг, словно монету вкладывая в каждую протягиваемую мне для рукопожатия руку, что, похоже, раздал его все, ничего не осталось. Но я не прошу его возвращать, оставьте все себе, и даже если оно уже практически ничего не стоит, может быть, послужит хоть какой-то компенсацией, будет мелочью звенеть в вашей душе.

В этом мире, страдающем долгими зимами от избытка пустоты и такое воспоминание пригодится, и такая история придется кстати. И когда шум знойного лета постепенно сойдет на нет, в тишине этой жизни любое дуновение ветра будет способно всколыхнуть ваши мысли – словно пустой тростник, и даже такая тихая история, как эта, что вы случайно узнали от меня, сохраненная в вашей памяти до поры, обернется бесконечным шелестом пересудов и волнением – Я возвращаюсь.

И уличное кафе, в котором уже в разгаре ночи я вновь оказался, притихло от моих слов, и глаза соседей по столу, соседей по этому миру, тех, что вот так случайно, без приглашения собрались здесь, в одном месте и в одно время, взволнованы. Но, похоже, не могут отказаться от этого моего подарка и слушают. И столь же внимательно прислушивается удивленный моей дерзостью, вмешательством в свое царство, ветер. И небо нахмурилось, безрадостно смотрит на нас, словно предчувствует беду. Но я сегодня особо смел, особо силен – налей еще мне, я хочу запомнить этот вкус. Еще добавлю и вам, еще сильнее заколышется тростник, я добавлю в этот рассказ ту, которую я люблю, королеву, брошенную мною, оставленную, ждущую. Ее алые губы, эти краски. И шелест обсуждений поднимается и еще долго шумит за моей спиной, когда я вновь выхожу прочь, из-под защиты этих навесов.

И меня встречает разозленный ветер, пытается выяснять отношения, налетает и воет на меня – зачем ты? Зачем тревожишь их мысли? Зачем?

Но я не слушаю его, я иду прочь, не замечая его. И, кажется, это ночное небо еле сдерживает свои слезы и, может, даже одна или две уже прокатились по черноте его щек, падающими звездами, блеснув. За меня ли оно боится? За тех, что остались в этом шумном встревоженном баре?

Я возвращаюсь к ней. Пьянящая дорога словно смеется над моими мыслями, но мне уже не нужно думать. Не нужно думать, я уже знаю все то, что должен знать. Я думал столько ночей и столько дней и это был такой сложный труд, я без сил падал от тяжести на постель и не мог ни подняться, ни заснуть. Но сегодня у меня праздник – этот труд закончен, теперь уже полностью закончен и так легко, так просто пришло ко мне решение. Словно блестящая монетка ниоткуда, с неба, упала орлом на мою ладонь – я не заслужил этого – все, что я настроил, разломал в своих мыслях, в своей жизни, эти грандиозные руины и постройки, незаконченные, и ничто не предвещало их завершения, ничто не предвещало ответа – но она разрешила все разом и все оплатила с лихвой, сделала меня богатым.

И у меня сегодня праздник, и я могу бросить эти плантации, я могу делать все, что захочу, я опять заворачиваю в очередной местный бар, и эта монетка столь бесценна, что ее не пропить в нем, сколько бы я ни угощал всех вокруг, сколько бы ни кричал в пьяную толпу: «я возвращаюсь», насколько бы щедро ни расплатился с барменом, сколько бы ни выложил ему. Я возвращаюсь!

И забыть, не думать о том, сколько я уже потратил, не все ли я пропил, не слишком ли много раздал? Не проснусь ли я утром с пустыми карманами, с пустой душою, в нищете, потерявший решение, не знающий, что делать, куда и как вернуться? Неужели мне опять придется продолжать волочить все те же ненавистные неподъемные мысли, днем и ночью, ночью и днем? Забыть про все – не потрачу, нет. Так много, что на все хватит, теперь я навсегда бросил свои каменоломни сомнений. Но смятение усиливалось и, бросив недопитым бокал, я метнулся прочь, выбежал на воздух. В страхе начал что-то вспоминать, словно ощупывать карманы – искать что-то в своих мыслях, в своей душе, что-то все не находившееся, что-то бесценно дорогое – пустота, пустота. Но вот что-то блеснуло на дне – оно. Я возвращаюсь. Со мной, здесь, не потерял. Я возвращаюсь.

И я боюсь этой ночи – я признаюсь в этом себе, я блуждаю по улицам, куда угодно, я боюсь, что она отнимет у меня мое решение, я знаю, что если я не встретил до сих пор нигде сомнений, ни на улице, ни в баре, то это значит, что все они уже собрались в моем доме и ждут моего возвращения.

Но мысли путаются, и, похоже, среди них у этих сомнений есть какой-то тайный сообщник – и вот уже знакомая дорожка ведет меня мимо наклонившихся пальм и закрывается за мной дверь, и включается свет, и пустота, и тишина, и порядок настороженно смотрят на меня. Но никого нет. Все нормально. Осмотреться – не впустил ли я их с собой? Нет. Ровный свет заполняет мягко все пустоту этой комнаты. И ветер за окном успокаивается, успокаивается тьма, даже не пытается проникнуть в мой дом. Свет неподвижен. Все неподвижно – лишь меня слегка покачивает. Откуда все эти мысли? Откуда? Что рождает их? Куда я бегу? Зачем? И, кажется, опять на самом краю пропасти остановился? Не туда ли собирался сделать следующий шаг? Шаг неуверенный делаю – но все еще остаюсь на краю, поскользнулся, но удержался чудом – схватившись за спинку кровати. Я чувствую ее твердость, чувствую ее надежность и неподвижность, она настоящая, и все вокруг – настоящее, все – свет, расплывающийся по неровному деревянному полу, этот мир – настоящий. И пусть за окном ветер затих и притаился, я знаю, лишь только выйти за дверь, там начнется настоящая буря, и небо точно не выдержит и разразится слезами, ливнями, некуда бежать. Куда бежать? Ничего нет, кроме этого – лишь этот крохотный островок дарован мне после всего, что я сделал. Никого не увидеть мне там, куда я хотел бежать, ничто не осталось от моей прошлой жизни. Невозможно вернуться, возвращения в уже покинутый мир не бывает. Некуда возвращаться. Как бы мне ни хотелось вернуться, но некуда возвращаться. Я опускаю руку в карман – горсть мелочи, извлеченная на свет, вызывает непроизвольную улыбку. Меня удивляет легкость, с которой приходят эти мысли, отрезвляя. Они, словно давнишние знакомые, спокойно заполняют мой дом, они везде, мутным табачным дымом медленно поднимаются вверх и, не обнаружив выхода, клубясь, вдруг начинают искать его везде, рыскать по углам – дойти до двери, приоткрыть ее, оставив последние силы. И только сделав это, я понял, что произошло. Эти сомнения, страхи – они везде, ворвались в мой дом и мою душу.