Текст книги "Миры Джеймса"

Как хитро это было. Сам открыл им. Сам. Потерял. Я понимаю что потерял, в открытой двери – тьма, какой смысл бежать туда, искать что-то там? Потерял. Я вижу сомнения, огромную черную дыру из сомнений и страха – огромную пустоту – потерял. Я не знаю, где это решение, какое решение, как я могу вернуться, зачем возвращаться, если я сам все разрушил. Господи, оно же было здесь, может, где-то выпало, я хожу по дому вперед и назад, я стараюсь найти его, свою уверенность, свое знание, что это возвращение необходимо, что оно возможно, но ничего, ничего. Где-то в паутине этих улочек потерял, и хочется бежать прочь, искать, и я хватаю рубашку и мчусь, но ничего – пустота. Пустые черные улицы. Сомнения гложут мою душу и совсем без сил, в горе, дома падаю на свою кровать и бью по ней, и кричу.

Но ночь хватает меня в свои руки и придавливает всей тяжестью словно эпилептика к моей постели и держит – держит, пока Я не перестану биться, дрожать, кричать и лишь потом отпускает, убедившись, что я не причинил вреда себе, что я жив, что дышу, под самое утро.

И новый день, смущаясь, словно пришел на свидание к больному, ждет у двери, послушно не входя в мою темную комнату, стараясь не шуметь, чтобы не потревожить. Но я слышу его шаги, его дыхание, и понимаю, что свидание неизбежно, коплю силы, чтобы впустить его. Каждый раз приходит ко мне, каждый раз, поражая своим терпением и преданностью.

Недуг уступает, словно океанский отлив – уходит чуть дальше, на глубину, оставляя место для неспешных прогулок по пляжу и для тихих мыслей о том, что побег невозможен, и возвращение невозможно, и разворот невозможен, смертельно опасен. Я чувствую, как моя судьба несется сейчас с огромной скоростью вперед, неминуемо приближая меня к новой жизни, и воздух становится легким, как счастье.

Глава 20

Приступы со временем ослабевали, с каждой неделей, месяцем, морской воздух и ветер брали свое, стирали в песок мои воспоминания, я старался помогать им, или хотя бы не мешать, спокойно смотря, как это происходит, как пыль моей предыдущей жизни развевается по ветру.

И я в очередной раз запрещаю себе вспоминать, наивно клянусь своему испуганному отражению в полуночном зеркале – больше некому, и оно молчаливо сносит груз этой невыполнимой клятвы и недоверчиво смотрит на меня, словно стыдясь, прячет глаза, почти не смотрит на меня, лишен отражения. И чтобы полностью провалиться в новый мир, полностью, нужно обрезать связь с предыдущим, но никак не получается, никак, что-то держит меня, словно неудачный прыжок с парашютом, и стропы запутались в ветвях дерева, и земля так близко, но у меня не хватает сил дотянуться до нее.

Это случалось и раньше, когда воспоминания, казалось, были лунной нитью, готовой вернуть меня, провести через весь лабиринт, назад, в то место, где меня уже так давно нет. И сложно не поддаться этому. И в очередной раз поддавшись, я выхожу и иду за ней, за этой лунной нитью, тянущейся вдоль узких дорожек, блуждающей по этому городку, по темным дворам, по тихим улочкам, мимо лучащихся светом неспящих окон, мимо редких голосов и огней еще открытых ресторанчиков, пока она, наконец, не выводит меня на темный ночной пляж и уходит дальше, далеко, далеко, куда уже невозможно последовать за ней, через волны, через океан. И раньше, когда лето еще было всесильно и грело нас своим теплом, я все же пробовал и скидывал одежду и плыл как можно дальше в ее свете и потом с трудом возвращался на берег, ничего не достигнув, без сил. Сейчас же просто смотрю, принимая свое бессилие, видя в нем признаки выздоровления – приступы ослабевают. И остается лишь гадать, куда бы она все-таки привела, если бы у меня было достаточно сил идти за ней – вернула бы она мне все, или все это всего лишь обман?

– И почему вы решили перебраться сюда? – раздается незнакомый, непривычный голос в полутьме прибрежного кафе, и я пытаюсь вглядеться во тьму, разглядеть ее, но она не поддается мне, словно играет со мной. Неуловимые ее черты разливаются во мне теплым вином. И я зову ее со мной на свет, прочь из этого места, и мы пробираемся, спотыкаясь, наощупь, она держится за мою руку, но на улице тьма, прошли еще несколько шагов и уличный фонарь, словно холодный душ облил нас своим светом. Так просто смыв с нее всю напускную смелость, и отрезвив этой прохладой меня. Промокла совсем, почти дрожит от смущения, от холода. И ничего не остается больше, кроме как обнять ее и согреть, и пригласить домой – чистая вежливость, и надежда на то, что она поможет забыть, хоть что-то. И она, не ответив, делает шаг за пределы очерченного светом круга, снова погружаясь во тьму ночи. И я подхватываю ее, и словно эта тьма, эта ночь – огромный и теплый кусок ткани, в которую она кутается, обнимаю ее и веду прочь.

И мы пытаемся спрятаться, запершись в моей маленькой хижине, в ее темноте, отогреться, опять появляется голос и наполняется нежностью и теплом, голос и прикосновения. Но свет, лунный, уличный, словно вода течет через все щели, по всем углам, наполняет комнату, и мы прячемся от его холодных прикосновений, забравшись на темную постель, но он все наполняет и наполняет этот дом, поднимаясь выше и выше и подбираясь к нам неотвратимым утром. Мы тонем, и я чувствую это своим сердцем, и ты – и вряд ли спастись нам от этого.

И она почти вплавь, через это утро, смело бросилась прочь, распахнув настежь дверь, выстояв перед потоком света, ворвавшимся внутрь и выплыв наружу. Мне не успеть за ней, не спастись. Она даже не подумала о том, чтобы спасти и меня, взять с собой, бросила. Подхваченная под руки руководством туристической группы, и в автобус, и на крыльях домой, в высокогорье или на равнину, что дали ей кров и жизнь. Прочь. Не спастись мне с такой же легкостью, с какой спасаются от этой участи молодые, смелые девушки с ровной челкой и прядью спускающейся на острое плечо – я буду тонуть здесь, и новый день найдет меня бесполезным предметом, обломком кораблекрушения, болтающимся на самой поверхности, посреди другого хлама, переполняющего мою комнату.

Но страшнее, чем этот свет, чем ледяная вода – поток воспоминаний, все заполняющей во мне своей холодной пустотою.

Помогла ли? Хоть чуть-чуть? Забыть?

Помогла вспомнить.

* * *

Чертовски холодный вечер. Работящее солнце до самой ночи полощет свои простыни в уставшем океане. Я помню, как много мне было одного года давным-давно, в юности, и я мог бесконечно делить его на месяцы, дни, недели, часы и словно мелочью расплачиваться ими за все, что только мне хотелось – оплатить какой-нибудь красивой девчонке счастье, и другой еще более красивой счастье, и свои безумные игры с многочисленными друзьями, и мечты – был безгранично богат. И пусть в конце лишь только небольшая часть тех, с кем я разделил свой очередной прошедший год собиралась за моим столом, но все же их было так много – что не сосчитать, но я даже не пытался этого делать – на всех хватит моего счастья, моего богатства.

Здесь, на этом острове год – словно один вздох, словно один день. Он начинается ранним темным утром, холодным и молчаливым, расцветает кратким шумным летним днем и, полный достоинства и покоя, осенним вечером ждет неизбежной, холодной зимы, смирившись со своим увяданием и надеясь на новое, далекое и невероятное утро.

Лишь за пресные завтраки расплатился я им и за мысли бесцельные, и лишь немного дал ветру за его нехитрую помощь, за то, что болезнь моя почти отступила – оплатил его старания и морю, и солнцу, и больше ни на кого не хватило, ни на кого не осталось. Бедняк. Краткий мимолетный год. И вряд ли кто-то кроме них придет ко мне отметить его завершение. Скромный праздник, брошенный лежак на песчаном пляже, что же, и правда, все они собрались здесь, все, кто хоть что-то для меня значил – нетерпеливый океан, холодный, выбрасывал на берег свои скромные дары в виде обточенного стекла и каких-то других безделушек. И ветер – прислоняется к горлышку открытой винной бутылки и лакает из нее со свистом, с гулом, и я поднимаю свой бокал и тихонько пью, и кислый вкус заставляет вспомнить о терпении, о воле, и без слов поздравляет меня с первым годом пребывания здесь. И солнце, знаю, уже должно уходить – но задерживается, остается с нами, пытаясь растянуть это мгновение как можно дольше. Так вчетвером и отмечали.

Но вот и еще гости, не звал, но не смог не принять, что же, входите, раз пришли, теперь уж точно все здесь – и моя тоска, и чувство сожаления, и воспоминания – все друг другу так хорошо знакомы, что нет необходимости в лишних словах. Теперь уж точно все.

И вот, солнце все же покидает нас, становится слишком холодно, и я приглашаю всех остальных переместиться ко мне. И океан темнеет в моем открытом окне, и ветер хозяйничает на моем столе, разбрасывая какие-то бумаги, и воспоминания обступили меня, поддерживают неторопливую беседу. И вечер так бы и продолжался, но вот снова незваные гости неожиданно входят в открытую дверь. Удивление – люди, которых я, оказывается, знаю, и которые знают меня настолько, что даже помнят эту дату. Они повторяют свои плохо знакомые, режущие мой слух имена, и женщина раскладывает по тарелкам еду, и мужчина разливает вино, и еще один что-то пытается сотворить с принесенным радиоприемником, и девушка ждет всех их или меня, и по тому, как ее смущение похоже на мое, как она робко прячется от тусклого света свисающей с потолка лампы, прячет свои глаза – я с ужасом узнаю ее – не улетела, зачем-то осталась здесь, в этих краях. Это она, но что она делает здесь, почему судьба не перенесла ее в какое-нибудь более подходящее для нее место, в какой-нибудь огромный город или еще куда? Я помню ее по щиколотку в утреннем свете, то ли чтобы не замочить их в нем, то ли чтобы не разбудить меня – поднимающую в руке свои белые туфельки, убегающую от меня прочь, неужели она все это время была здесь? Неужели она живет здесь? Узнала ли она этот дом? Удивлена ли тем, что я тоже спасся? Подумала ли о том, что, может быть, незачем было ей так быстро убегать от того утра, от меня, и, может быть, и так все обошлось бы, может быть, ничто не угрожало ей здесь?

И за моим столом продолжают собираться люди, все больше. Голоса смешиваются, оглушают салютными залпами в знак одобрения очередного тоста. Я пытаюсь хоть как-то выражать свою благодарность, держать улыбку, но думаю совсем о другом, о том, что, может быть, она здесь не случайна? Не решила ли судьба сделать мне такой необычный подарок? Поздравить с тем, что уже пережито, или с тем, что теперь пережить предстоит? Что же мне делать с ним? С таким даром? Не стоило ли судьбе ограничиться какими-нибудь стеклышками, как океан?

И еще кто-то приходит, дверь открывается и закрывается сама – ветер?

И я благодарен этим людям за чуткость, и я сижу, почти не двигаясь, и они постепенно заполняют всю комнату, все мысли, весь вечер, и даже в нем не умещаются, переходя в ночь, но ночь огромная и она растворяет их в себе так быстро, так легко – и вот уже никого и нет, словно и не было, лишь чуть-чуть подсластили для меня ее горький, бархатный вкус.

Но пусть вкус так и останется горьким, я выпью эту ночь до дна, по каплям, по секундам – лишь бы Она не уходила, лишь бы так же как сейчас, без слов, неподвижно продолжала сидеть в этой непроницаемой темноте без объяснений, лишь бы только Она не растворилась в ней.

И так и не загадавший желания, зачем-то сохранивший эту возможность прямого обращения к судьбе, теперь, когда догорают последние свечи, я безумно хочу воспользоваться ею. Я знаю, что судьба тоже здесь, прямо сейчас, не могла уйти, ждет и готова выслушать мою несмышленую просьбу и отнестись к ней со снисхождением сильного.

Она тоже чувствует судьбу. Она смотрит на меня так, словно сама точно знает, что мне нужно загадать, повторяет про себя это желание, и ее губы безмолвно шевелятся, пытаясь подсказать мне, но боясь извлечь звук.

Но я хочу подарить что-то и себе, и ей, может быть, не совсем то, что Она повторяет про себя и, скорее всего, Она не узнает в этом своего желания, и я очень боюсь вызвать ее детские слезы разочарования, но все же.

– Я хочу все забыть.

* * *

Она приходила опять и опять. Словно волны. Она обрела голос, и мне было непривычно вновь слышать свое настоящее имя в этих нейтральных водах, пусть и с неправильным ударением, словно стрела – косая палочка мимо единственной гласной – мимо моего сердца.

И снова череда дней, привыкнув к своему имени, я привыкаю и к еще одному – к ее. Закрываются окна, ею. Становится теплее, но не так далеко видно. Много теплее, сквозь зимний сон.

И вот зима, словно ночь, подходит к концу, и нехотя просыпаются местные жители, готовясь к тяжелому трудовому дню, к лету. И чайки уже предчувствуя этот день, его изобилие, его переполненность, его шум кричат в предвкушении после голодной зимы.

* * *

Дни здесь идут быстрее, один за одним, словно волны вздымаются и, коснувшись неба, исчезают в общем потоке воды. Дни здесь надо держать в своих руках прочнее, иначе голодные чайки, словно еду – своруют их, вырвут у тебя, совсем. Дни здесь идут быстрее, но один из них, неожиданно наступивший для нее и для меня, оказался непохожим на остальные, и вот уже была ее очередь загадывать желание, и она, молча, про себя, долго повторяла его, и я старался не смотреть на ее губы, на нее, чтобы случайно не узнать его. Хотя и так уже знал его наизусть и знал наперед, что оно никогда не сбудется.

Господи, Я опять краду, я опять вор, бесполезно, бессмысленно забираю у нее единственное желание, возможность загадать что-то, что может сбыться, мечту. Несбыточная. Обман. Перезагадай что-нибудь, – просил я ее, – все другое, что ты загадаешь, все непременно сбудется, любое чудо, счастье.

Но она повторяла и повторяла одно и то же.

Загадай что угодно! Но она повторяла то, что никогда не сбудется и мгновенно, словно испугавшись, разом дернулся и погас огонь всех свечей и вместе с ним целый день.

И я чувствовал свою вину и повторял про себя, своими губами, почти произнося вслух, желая ей любви и счастья, любви и счастья, другого счастья. Пытаясь, почти бесполезно, исправить ее наивность и молодость, но слышала ли меня судьба в этот день? Ее судьба? Что она знала обо мне? Для нее я чужой, опасный, лишенный чувств и веры человек.

Но я повторял про себя это снова и снова, пока мои губы, наконец, в один из дней, не произнесли это желание вслух. Она просто ушла. Навсегда.

Я украл у нее лишь одно желание. Всего одно. И у нее было еще достаточно времени загадать для себя все, абсолютно все, что только ей захочется. И я знаю, что следующее ее желание непременно сбудется. Если уже не сбылось. Она найдет свое счастье и выйдет замуж, и родит прекрасных детей с кожей светлой, словно морской песок.

* * *

Дни здесь, как и сны, чрезвычайно бесподробны и однообразны, словно слепок друг с друга. Один за одним сменяются. И вместо привычного снега здесь странное подражание ему – песок пылью поднимается ветром вверх и засыпает все улицы этого городка. Дворники старательно расчищают его, но он появляется вновь и вновь и опять скрипит под ногами. Белый песок, развеянный ветром – словно наваждение.

Я решил отказаться от собственного праздника – больше никогда, незачем загадывать пустые желания, незачем что-то подсчитывать: промежуточные итоги жизни, миры, что покинуты мной за этот год – ни к чему, никаких дней рождения.

Но наступает другой праздник, уже не мой и отказаться от него вряд ли получится. Что желают здесь между декабрем и январем, что желают здесь и чем потом дорожат целый год? Одно мгновение – чтобы успеть. И его только и ждут все, переполненные верой и счастьем. Каждый держит свое хрупкое, тщательно подготовленное, словно к жертвоприношению желание в строжайшей тайне, но глаза светятся и выдают его.

И я тоже повторяю в тишине, прячась ото всех, не в силах упустить шанс, подвластный общей вере:

– Когда-нибудь вернуться желаю.

Я почувствовал испуг – поодаль ото всех, в углу, не слушая, что говорят окружающие, опустив взгляд, Она тоже повторяла свое желание. Ее губы как всегда предательски выдавали все, что она так надеялась сохранить в тайне, но это не важно, я боюсь, что знаю эту тайну и без них, а больше никто и не смотрел на Нее. Она почувствовала мой взгляд и виновато посмотрела в ответ. Но что же делать, не ругать же Ее, синеглазого ребенка, за эту глупость. Испуганная, Я подошел к ней и пожелал – хоть малый противовес Ее собственному желанию – счастья. Как бы ей пошел бриллиантовый блеск, как эта слеза. Смахнула ее рукой, словно ничто не значит для нее – прочь, словно ничто не стоит, словно она безумно богата. Улыбнулась.

Я подарил ей почти такую же, через несколько дней, идеально отточенную, переливающуюся светом луны и утра, зажатую в металлическое кольцо. На память. Хоть одну смог вернуть. Вот уж не думала, что все-таки найдет ее на своем окне, совсем случайно, столь красивую, наверное, в тайне переживала о ней, о том, что так беспечно обронила ее. Я надеюсь, она больше не будет ее ронять. Попусту.

И наступивший сезон принес, словно перелетных птиц, новости из далеких краев. И вот уже каждый отзвук моего бывшего города, каждый факт о нем кажутся невероятными. Город кажется таким выросшим, наверное, уже и не помнит меня, и я так рад за него, его судьба удивляет меня, лишенного возможности быть с ним. Он живет своей, совсем своей, незнакомой мне жизнью и, может быть, даже не злится больше на меня. Это странное чувство пришло ко мне в этот год, и я искал новости об этом городе, собирал их, словно дань, с проходящих мимо людей, требовал их как попрошайка. Менял их на свое время, на вино. И случайные незнакомцы, незнакомки невпопад бросали их мне, словно мелочь. Целая гора разрозненных фактов и чужих случайных воспоминаний: новая ветвь метро, новый мост, непонятное кафе в самом центре, там, где раньше была темная пустота закрывшегося магазина. И как-то уместилось на маленьком пятачке перед холодной рекою пятидесятиэтажное здание, от стыда прячущее свои глаза в туманных облаках и сером смоге. Я помню – всего несколько лет назад ведь ничего этого еще не было.

Она тоже помогает мне в этом странном собирательстве, достает вчерашние газеты, выслушивает молча мои рассказы, сидя в темноте, в дальнем углу комнаты. И приносит целыми горстями новые сведения о нем, словно разноцветные бесполезные побрякушки, с детской заботливостью и тщательностью собранные для меня. И я чувствую себя виноватым – не должен принимать их от нее, не должен, но не могу отказаться и, смущенный, вслушиваюсь в ее голос, вспоминая, вспоминая, свою прошлую жизнь.

Такое ощущение, что раз я сам не могу вернуться туда, то этот город, как старый друг, пусть и нелепо одетый, в туристических шортах, говорящий с незнакомым акцентом, решил навестить меня этим летом. И он устанавливает здесь свои порядки, и эти маленькие улочки стали так похожи на его большие проспекты, наполнились людьми, судьбами. Он заходит ко мне в дом, но говорит лишь о пустяках. Ни о чем. Словно специально обходя опасные темы и боясь меня взволновать. Только об отдыхе. Его неоновый свет. И его золотистой масти ночь. И его голос, и смех.

Но вот и он, простившись, улетает прочь, забирая с собой все – все признаки своего существования, оставив мне пустоту пляжей и улиц. Еще одно лето закончилось, и тысячеголосый шум совсем затих к осени, и лишь взволнованные чайки еще кружатся и кричат над взъерошенным морем. И снова никто не понимает меня здесь, я говорю на его языке, чужом, и легче промолчать и ничего не сказать, чем объяснять кому-то что-то. Он опять исчез, опять. Я так хотел поехать с ним.

* * *

Я закрываю глаза. Похож ли я на путешественников, много веков назад выброшенных на песок этого острова, потерпевших крах, потерявших свои корабли. Я тоже потерял что-то, что помогало мне раньше путешествовать. Мне также не подняться. И я устал, я опустошен, как и они, столько раз собиравшие плот из стволов деревьев, ненадежно переплетая их лианами, заговаривая своей волей и своими мечтами, и без надежд отправляясь в путь, на этом дикарском средстве, не желавшем отставать от берега, хватавшемся за него в панике. И только им удавалось эту хватку ослабить, разорвать ее, как весь этот плот неминуемо увлекало на дно. Таковы все мои попытки переместиться здесь.

Года здесь также быстро набегают на тебя, как волны, почти не принося урона, разве что разрушая выстраиваемые песчаные замки. Но в моем возрасте ты почти застрахован от подобных потерь хотя бы тем, что уже не строишь песчаных замков, иллюзий. Но даже если… Волна нежно сглаживает их практически безболезненно, волна подхватывает осколки нашей жизни и стирает острые грани – и стекло не режет, и старые раны не болят.

– Я хочу вернуться.

Мне порой кажется, что здесь люди считают года, словно числа перед сном: сорок один, сорок два, сорок три, сорок четыре. Я пробовал жить здесь, пробовал, но то ли поздно приехал и начал считать не с начала, то ли еще что, но успокоительный сон так и не приходит.

– Когда-нибудь вернуться желаю.

Я опять начал работать, спустя годы, случайно – перевозить туристов на своей яхте – путешествия между мирами, ночные, я вел их с собой, переносил с галдящего, горящего огнями варварского берега в холодную тьму ночи, к темным островам, к ощетинившимся и выставившим словно на ночную охоту свои зубья скалам, к пустынным пляжам, что были как чистая постель, приготовленная для богов – идеально гладкий, белеющий под луной морской песок. Некоторые из моих гостей отваживались погрузиться в тишину и тьму ночного океана, а после, простившись с ней, все вместе спускались в наполненный ярким учтивым светом трюм моей яхты. И ждали, терпеливо ждали возвращения.

Я словно древний бог перевозил их по мрачным неведомым им водам. И чувствовал их страх, и веру в меня, и восторг жизни.

Я повенчан на этом песке, на этой воде, на этой жизни, это Твое огромное приданое, а я-то думал, что это будут безболезненные безделушки, скопившиеся в семейном шкафу, что обычно предлагаются за каждую из скромных, стесняющихся местных девушек. И роскошная бедность их подкупает путников. Но мне – полцарства в придачу, моя южная принцесса, не думал, что все это принадлежит тебе, что ты и правда королевских кровей. Не думал, что и моя жизнь, то, что от нее осталось, будет принадлежать тебе. Я не помню, как это произошло, как твое самое заветное желание, что казалось мне совершенно несбыточным, но втайне от меня воплощавшееся в жизнь, в итоге осуществилось. Но вот мы уже живем вместе и делим хлеб и крупицы счастья под этим южным небом.

Я отталкиваюсь от этого берега и плыву, погружаясь в тишину собственных мыслей, послушные туристы любуются закатом.

– Увидеть Ее хочу.

45, 46, 47. Сон не идет, эти темные ночи, эти звезды, никуда не ведущие. Я выхожу на террасу, и я хочу начать еще одно путешествие.

Не получилось, никогда не получалось, возвращаться – так больно было смотреть на каждого, кто закрывает за собой дверь, покидая этот мир, зная, что им уже не вернуться, как бы ни обещали они это – в следующем году, следующим летом.

Этот остров, разве он чем-то похож на тот божественный оазис солнца и счастья, что столько лет назад грел меня первый раз в моей жизни своим теплом, первый раз согрел меня, продрогшего в своей только начавшейся жизни? Что общего? Промахнулся. Отчаянная попытка вернуться.

Что может быть проще? Эти самолеты, словно бескровные сверхсовременные операции – мгновенно разрезают небо на ровные части и разрезают судьбу, но как нескоро потом заживают рубцы. Я не знаю пути назад, не знаю, как найти его. Я вряд ли могу считаться хоть сколько-то удачным путешественником, разве я смог оказаться там, где я хотел быть? Разве я смог найти путь назад? Что еще?

Но я смотрю назад, и в своих передвижениях я все же угадываю собственную волю, словно в ночном окне – свое отражение, и я смотрю на него, но оно тает в темноте, сменяясь неподвластной, неразгаданною звездной перспективою, чернотой ночи. И, может быть, если очень стараться, все-таки есть шанс в итоге вернуться? Наши ошибки разительны, тягостны, но иногда – прекрасны. Я закрываю глаза и в шуме своей жизни пытаюсь услышать мелодию.