Текст книги "Миры Джеймса"

Судьбе странно осознавать, что есть жизненные силы, превосходящие ее по власти над людьми. Что люди, ведомые этими силами вопреки ее воле, так торопливо и легко отказываются от ее прекрасных замыслов, казалось бы, почти привитых им в ночной тишине и уже ставших смыслом их жизни и их совместной с судьбой тайной. Чем прельстили эти безвестные и безымянные силы людей? Что могут дать они, лучшее, чем то, что старательно приготовила, предложила людям судьба? Почему им не нужно все это, и что же им тогда нужно?

Каким бы нелепым ни казалось все происходящее судьбе и как бы ей ни хотелось спорить, сложно не признать то, что она проиграла. Конечно, она еще может попытаться как-то повлиять на людей, например, задержать или сломать автобус, что вдруг неожиданно, так и не доехав несколько метров до остановки, испускает последний вздох, преклонившись на бок к тротуару и безвольно распахнув створки механических дверей. Еще она может оборвать огромной падающей веткой трамвайные провода, или даже просто разразиться болью в животе у кого-нибудь из ослушавшихся ее, но все это так мелочно да и не очень действует, и муравьиная толпа продолжает идти вдоль рельс – напролом, а маленькие маршрутки, словно стервятники, налетев на вылившуюся из павшего автобуса толпу, заклевали ее, растерзав, проглотив по частям, не оставив на остановке никого – увезли всех прочь. Что-то же более серьезное, способное действительно остановить и поменять планы людей – будь то наводнения, взрывы, землетрясения, как бы ни хотелось судьбе этого, и какой бы легкой ни казалась эта возможность, она не может использовать и прекрасно понимает это и ей приходится сдерживаться, терпеть это унижение, самоуничижение, ведь любое из подобных действий неминуемо и, скорее всего, непоправимо помешает реализации ее планов, и уж точно оборвет и запутает все нити, идущие от нее к ее подопечным.

Но вот последние работяги скрылись из виду, утренняя улица опустела, и совсем бесполезно догорали фонари, расплываясь желчью по белизне мокрого неба, словно кисти, плохо промытые, сохнущие на ветру, вертикально вверх, те самые, что и подрисовали все это золото на деревьях. Золото на земле, золото на дорогах и золото твоих волос.

Ты все стояла у окна и смотрела, как широкой панорамой разворачивался, вздымался над горизонтом твой город, ты пыталась заглянуть как можно дальше, устремляла свой взор поверх него, по орлиному навострив глаза, осматривая свои бескрайние владения. И я не мог никак понять, видела ли ты их границу, границу твоего королевства?

– Нашего, – неожиданно ответила ты.

Наше королевство казалось тебе безграничным, и даже я сам, сколько с опаской ни заглядывал вдаль, не мог увидеть его пределов, и если и существовала где-то линия берега или линия времени, прерывающая нашу власть, она была недостижима для нас в тот момент, а мы были всемогущи и совершенны.

Но ты все смотрела вдаль, мне казалось – через года, ты все пыталась увидеть что-то еще, твое лицо было недвижимо, и я боялся, что ты все-таки различишь там, вдали, что-то мрачное, угрозу нашему счастью, нашему будущему: врагов, горе – но ты так ничего и не увидела, моя королева, все в порядке, везде все в порядке, осмотр окончен, и сосредоточенная внимательность к каждой мелочи этого нового королевского дня на твоем лице сменилась беззаботной улыбкой. Ты села на кровать и теперь смотрела лишь на меня, на мгновение вернулась та оценивающая сосредоточенность, взгляд остановился, но еще через секунду ты рассмеялась.

Обычное начало для королевского дня, осмотр владений – что успела сотворить с нашим городом за ночь судьба? Случилось ли что-то? Но все в порядке и, наконец, можно немного отдохнуть. Можно обратить свое внимание друг на друга, на то, что мы – одни из немногих в этом городе, кто принял свою судьбу, поверил в ее тихие ночные обещания и остался навсегда с ней.

Нам было нужно так много обсудить. Так много внимания и заботы требует наше королевство, так много нужно совершить, сделать. Мы, столь молодые, придя на свой престол, были преисполнены планов. И пускай вначале они были неосязаемы – все самое лучшее в этом мире прорастает из нее, из этой облачной дурманящей субстанции – мечты. И мы возделывали эти облачные луга, а осень столь обильно их поливала водою, что стоило ждать скорых всходов, и было так легко поверить в них.

Остывшее одеяло безжизненно сползало на пол, обнажая твое прекрасное тело, но ты была столь увлечена нашими мечтаниями, что даже не сразу почувствовала холод. Пришло время одеться. Из всей твоей многочисленной королевской свиты – только я, помог, набросил на тебя свою рубашку, и ты так грациозно, словно крылья вскинула свои белоснежные руки и позволила мне поймать их в ее большие рукава.

Пустой холодильник. Зерна кофе. Что же, моя королева – лишь черный хлеб, я в недоумении и не могу предложить тебе это. Но ты невозмутимо и гордо легким прикосновением открываешь створки холодильника, ослепительным светом озарившего тебя. Так будут гореть глаза случайно увидевших тебя подданных – всего лишь отражая твой собственный свет. Ты закатала не дающие твоим рукам свободы путающиеся рукава рубашки. Так излишне серьезна в ней, словно на инаугурации в перешедших по наследству слишком больших фамильных регалиях – какой-нибудь сползающей безразмерной королевской мантии – те, кто видят в тебе лишь королевское, не замечают этого, но стоит разглядеть под этой огромной мантией проблески белоснежной человеческой кожи, молодой, чуть дрожащей от холода, и это легкое несоответствие вызовет умиление. Чернота сковороды начинает постепенно шипеть, кричать, ошпаренная разгорающимся газовым огнем. На черную гладь выкатывается желтое солнце, постепенно разгораясь рыжим и высвечивая полупрозрачную ночную тьму белым небом. Готово. Ты снимаешь яичницу со сковороды. Вкуснейший хлеб, вкуснейшее кофе и поднимающийся от него пар – вертикально вверх, словно предвещающий холодную долгую зиму, но нам не страшно, чем дольше будет зима – тем лучше, тем дольше будут наши с тобой ночи, тем больше мы будем вместе. Наш скромный королевский завтрак, бесконечно вкусный. Кофе закончилось, не утолив до конца твою жажду. И холодная вода, родниковая, словно только что пробившаяся из подо льда, наполнила наши стаканы и незаметно для нас отразилась в наших душах теплом, соединяясь с нашими внутренними реками, словно это и вовсе не просто обычная вода была, но благороднейшее вино, и разве проверишь теперь? И бокалы пусты, твой и мой, и кувшин пуст, но нам бесконечно радостно и тепло.

В королевской казне было всего несколько мелких купюр, несколько сот рублей, запрятанных по разным карманам моей одежды столь разнообразно и надежно, что ты даже улыбнулась – чрезмерная осторожность. Что же, мои царственные родители и предки не очень удачно решали финансовые вопросы и передали нам в наследство разве что надежды и этот скромный замок, требующий серьезного ремонта, и теперь я как герой древних мифов пытался вывернуть шею протекающим, извивающимся трубам. Впрочем, этот замок был все же много лучше всех моих съемных комнат и квартир, сами же родители, правившие здесь так долго, забрали с собой все, наверняка счастливое, громкое, славное и величественное прошлое и, оставив нам лишь сомнительное настоящее, ушли на заслуженный отдых – загородный дом, медленные дни. Твои также были безмерно щедры и отдали тебе все, что только могли: счастье, твои синие глаза, деньги на проезд и тысячи хороших советов. С таким светлым наследством мы и начали свой путь.

Такова была наша эпоха – осень, но мы с тобой – молодые побеги, рвущиеся вверх, крепнущие и растущие, не к времени и не к месту, вопреки всему продолжающие жизнь этого огромного коренастого генеалогического древа, мы нежились ветром и солнцем и смотрели, как с прочих деревьев и ветвей уныло слетают пожелтевшие листья. Падающие листья, летящие на ветру и исчезающие прочь – их так много. Но осень богата и на плоды, спелые, рдеющие зеленым, красным в ржавой желтизне листьев, другому миру изначально принадлежащие и только для него и предназначенные, лишь о нем и думающие, стремящиеся к нему, и своей решимостью заставляющие ветви нагибаться все ниже к земле. Они копят силы, наливаясь соком и ожидая исполнения своего предназначения. Они не для этого ветра и солнца созданы, но лишь возьмут от них и от нас все самое лучшее и как только придет для этого время – покинут нас. Не бесполезен их путь и не кончается лишь их собственным ростом, но он оправдывает и нашу жизнь – наше существование, дающее им время, опору и возможность взрасти. Они оправдывают наше пребывание в этом райском саду, они дают право расти этим деревьям здесь, распуская свою шелестящую на ветру крону, все больше и больше закрывающую собой небо.

Но все это мало волновало нас тогда, мы – молодые побеги, лишь обретающие твердость, тянулись к свету и солнцу, старались быть чуть ближе к нему, хотя бы еще на один шаг. И я запомнил тебя тем утром такою – ты и правда тянулась к солнцу, к окну, вытягивая шею, озаренная светом, а я наблюдал, как бежала под твоей тончайшею кожей, вырисовывая едва различимые узоры, королевская голубая кровь. Я подошел ближе к окну, к тебе, пытаясь не смотреть вниз, накапливая сомнения и тяжелея, усиленно борясь с кружащимся манящим ощущением полета, но чувствуя, как мое сознание само расслабленно опускается на желто-бурую траву. Прости меня, но сейчас я знаю, что я был лишь листом на твоей ветви, на древе жизни, безумно влюбленный в тебя я боролся с собой, я старался смотреть вверх, на солнце, я все делал как ты, подражал тебе и держался так долго, и был рядом с тобой, и пытался остаться с тобой навсегда.

Но до зимы было еще далеко. По крайней мере, нам так казалось, и мы ощущали настоящую весну в нашей жизни, несмотря на все то, что происходило вокруг, словно наша квартира была оранжереей, за запотевшим стеклом которой мы – диковинные и наивные тропические растения, наслаждались теплом. Ты – прекрасный цветок, смотрела на меня своим теплым счастливым взглядом, и не было смысла, не было желания выходить на улицу в чужой мир, хотелось навсегда остаться здесь, наслаждаясь переливающимися в окне тенями и пригревшимся, затаившимся в нашей комнате дневным светом. И столько лет в ней была настоящая весна, столько лет мы скрывались там от мороза, от холода. И в тот первый день мы почему-то верили, что никогда ничто не изменится. Что эта наша весна бесконечна. Что в последний раз все так неожиданно, так сильно переменилось в нашей жизни. И мы наслаждались этим ускользающим от нас терпким вкусом перемен. И хотелось растянуть это ощущение до бесконечности. Ведь если оно прервется сейчас, то для того чтобы вновь ощутить его, нам придется отказаться от нашего тепла, открыть нашу дверь и впустить что-то новое в нашу жизнь, а вместе с этим и холод, и ветер, и осень этой унылой улицы. Но мы верили, что наше счастье, наша любовь, наши сердца находятся в полной сохранности здесь, защищены. И даже все наши жалкие сбережения – эти копейки, с трудом складывавшиеся в рубли, так надежно спрятаны в этой комнате, что жизнь не сможет найти их, вытащить из наших рук, и хватит их нам очень надолго. Но она словно на спор, смеясь, так быстро нашла их все, до последней монеты, и те, о которых мы даже не подозревали, она обыскала все карманы, опустошила их, все прибрала к рукам. Наша защита оказалась совсем не совершенна.

Глава 11

То о чем шепотом спросил я тебя в ночной тьме, громким эхом отразилось в наших дворцовых сводах – вот один из минусов роскошной жизни королей. И твой тихий ответ, не громче дуновения ветра: – «Да», – обрушил едва воцарившуюся в образовавшейся паузе тишину, и долго гулял по коридорам нашей квартиры, а после нашел путь и в другие дома, передаваемый от человека к человеку. И пока мы с тобой в неведенье строили наш заговор и обсуждали, как здорово будет скрыть это ото всех, утаить, оставить только себе, как самое драгоценное – королевские глашатые, видимо слишком давно остававшиеся без работы, с тройным рвением, и руководствуясь собственной инициативой и радостью, уже давно объявляли на каждом углу о предстоящей «Роскошной королевской свадьбе».

И скоро уже весь город знал и звонил нам и заранее поздравлял нас, и напоминал о необходимости своего присутствия, хотя мы сами еще даже не знали даты этого торжества.

Я и не думал, что наши рода столь древни и столь огромно число наших родственников. Но разве может быть королевская свадьба тихой? Разве можно скрыть ее? Украсть этот праздник у всех твоих подданных? Они никогда не простят мне этого воровства, да и теперь уже это был бы настоящий грабеж – так цепко они ухватились за идею нашей свадьбы и ни на мгновение не оставляли ее, и пришлось бы с силой вырывать ее прямо из их рук. Но я ведь и так столько уже украл у них, за все эти ночи, за год нашей с тобой совместной жизни – твоих праздников, твоего счастья – так недоверчиво смотрят на меня все твои родственники, когда видят нас вместе.

Этот спектакль необходим и неотвратим, – повторяли мы друг другу. Но кто кого из нас убеждал во всем этом? Ты меня, я тебя? Уже не было сил разобраться, и каждый по отдельности давно смирился с этой необходимостью, с этой королевской традицией, с этой повинностью за свою собственную значимость, за свою благородность и за то светлое и тяжелое царственное будущее, что и само по себе уже является повинностью и, за исключением наших личных непостоянных сокровенных переживаний, полностью предопределено. И что же мы можем сделать? Разве что сыграть в этом спектакле, где мы, давно уже повенчанные судьбой и давшие самые страшные клятвы в жизни, будем произносить вновь их бутафорские копии у всех на виду, заученные фразы и реплики. В этом есть что-то от античных традиций, когда каждый праздник украшали выступления театров и актеров, а в наше время актерами на этих праздниках, по бедности, выступают сами пригласившие.

И я давно уже забыл это ощущение, это смятение чувств перед выходом на сцену и вот вновь столкнулся с ним, его парализующим действием. И горе мне – никак не могу вспомнить, как прежде боролся и даже побеждал его, но вместо того, чтобы найти, изобрести прямо сейчас новый спасительный способ, я пытаюсь все глубже погрузиться в свою память, находя там, в абсолютной темноте, все что угодно, но только не то, что мне сейчас больше всего нужно. Какие-то забытые силуэты давно потонувших кораблей, выхолощенные временем, чудовищной силой вскрытые, словно устрицы, обломки воспоминаний.

Меня начинает пугать эта неожиданная глубина, фосфорные светящиеся тени моей прошлой жизни. Облики и силуэты, расплющенные давлением времени практически до неузнаваемости, но именно эта незавершенность и ужасна – именно эта оставшаяся возможность узнать, продолжающая цепочку воспоминаний и уводящая все глубже на дно. Она все перечеркивает и обесценивает всю работу времени. Так усердный ребенок, часами убирая все комнаты, избавляясь от улик перед приходом родителей, довольный своей работой, не замечает, забывает, случайно оставляет какую-нибудь одну улику и думает, что он уже опять сумел вернуться в детство, как он делал десятки раз, опять в безопасности, скрыт в нем. Но родители приходят и первым же делом, не замечая всех его стараний, его многочасового труда, находят именно ее, эту единственную улику, именно эту деталь, так отчетливо заметную на выхоленном, стерильном фоне подчеркнуто вычищенной квартиры, обращая его спокойствие в прах, а его алиби, детство, уже навсегда – в ничто. И без него он остается совсем один, неприкрыт, беззащитен.

Нам достаточно всего одной детали – отблеска зеленого шелка старого костюма или мягкости жеста, или отзвука в голосе, чтобы узнать свое прошлое в этом, совершенно непохожем на наше воспоминание человеке. И вот мы уже чувствуем, что можем опять идти по тем же улицам, и бесконечная крепкая ночная тьма, разбавленная лимонным соком луны, подаваемая со льдом, опять опьянит нас с первого глотка, и переход состоялся, и мы вновь там, в старом мире и чувствуем его свежесть, совершенно забытую нами, и удивляемся, как глубина могла обмануть нас и скрыть то, что ей удалось бережно сохранить, все наши миры в первозданном, нетронутом виде; почему померещились нам все эти ужасающие силуэты? Их нет, все так четко и знакомо. И ровно столько, сколько нам удастся задерживать дыхание на этой глубине памяти, мы можем совершенно свободно идти по старым коридорам и повторять старые реплики, и вот я вновь в своей маленькой комнате, и вновь готовлюсь к своим старым полуночным ролям, и мне все известно и понятно, но воздуха в легких не хватает, я захлебываюсь этими воспоминаниями, и настоящий мир безжалостно вытягивает меня с этой глубины. Возвращает меня в сейчас – на шаткую поверхность настоящего мгновения.

Я вновь над водой, теперь отдышаться, и, может быть, даже обретя непривычное равновесие, открыть глаза и увидеть впереди, в дали будущего, как тончайшая немая бессмысленная грань горизонта словно начинает дрожать и расширяться уже толстой линией, а дальше – почерком неизвестной мне земли, строкою обещающей что-то, пока нечитаемое, размытое океаном, но предугадываемое, как минимум – возможность новой жизни. Но как только я, ослепленный неожиданным светом, делал первый глоток этого воздуха, я вновь отчаянно нырял на самую глубину вместо того, чтобы плыть вперед к нашей с тобой счастливой земле. Я нырял в миры прошлого, так заботливо и тщательно сохраненные памятью. Я старался задержать дыхание чуть дольше, хотя бы на мгновение, учась этому столь сложному способу перемещения. Возвращение в прошлые миры возможно. Чудесное открытие, оно занимало меня в те дни даже больше, чем приготовления к нашей с тобой свадьбе.

Но наш спектакль уже был объявлен, и каждый день приближал его, словно течение времени само сносило меня в сторону этой земли. И каждый раз, выныривая на поверхность настоящего, я оказывался все ближе к ней. И он был неминуем, этот спектакль, до конца не расписанный и не продуманный, по крупицам составляемый из обрывочных сюжетов, предлагаемых твоими многочисленными родственниками. Этакий эпос, смешение разновозрастного фольклора и многочисленных традиций твоего королевства. И какие-то самозваные режиссеры заходили к нам в комнату, они пытались объяснить мне мою роль, они даже читали мне мои слова, словно действительно это все театр, спектакль, а не наша с тобой свадьба. И я пытался выучить свою роль и безумно боялся, что могу забыть свои реплики.

Но вот очередное утро настало, и солнце взошло на свой великий трон, возвестив, что оно здесь для того, чтобы смотреть наш спектакль, что оно уже готово и не уйдет пока не увидит то, о чем ему так долго шептали, рассказывали, то, что ему обещали все его подданные. Оно – самый важный гость, самый первый – застало нас врасплох, но соблаговолило ждать терпеливо и спокойно, пока все набиралась толпа прочих гостей, уже не столь важных, просто заполняющих холл, просто заполняющих пустые места. Ты волновалась, я пытался тебя успокоить:

– Не бойся, забудь о них всех, играй только для меня.

Постепенно холл нашей квартиры, нашего дворца снова стал пуст, все гости отправились занимать места в зале, где и будет происходить основное действие, чудесным образом перенесшись туда с помощью нанятых нами автобусов. Самый важный гость вместе с ними. Мы тоже вышли на улицу и нас довезли до места торжественного бракосочетания. По пути я представлял себе взволнованный шорох платьев и пригласительных билетов, и безыскусный электрический свет, столь же усиленно желающий вырваться наружу из замершего в ожидании зала, как все эти люди – войти внутрь. Но только мы могли отпустить его, и только мы могли угомонить этот шум и шепот, превратив его в гром аплодисментов и, уничтожив, низведя до покорной тишины, дать всем этим людям то, за чем они пришли. Я пытался вспомнить свою речь, пытался поверить в свою способность сделать все это, в свою готовность разом привлечь к себе все эти взгляды.

Но в жизни нет столь четких границ между мирами, между белым дня и черным ночи, между да и нет, между сценой и жизнью. Сколько мы ни готовились, все случилось не так, как мы себе представляли, неожиданно – как будто кто-то вытолкнул нас перед всеми, не дав собраться, не дав проститься с нами настоящими и до конца стать теми, кого мы должны были играть, не дав нам поверить окончательно в то, что мы должны говорить. И ты помнишь, еще несколько мгновений назад ты была собою? Но вот ты королева, и ты уже играешь роль, чуть быстрее сообразив, чем я, чуть быстрее перестроившись. Ты начинаешь улыбаться и приветствовать гостей, одаряя их свой королевской благосклонностью – позволяя им прикасаться к твоей руке.

Посмотри, во что превращена наша давняя ночная фантазия о пустой отдаленной церкви и тихом морском ветре, поздравляющем нас. Не отказывайся от нее, я прошу тебя, тише, не подавай виду. Я сохранил ее и хочу вернуть тебе, скрыв от всех остальных, как скрывают в общем потоке слов писатели послание своей единственной. Только ты прочтешь, только ты увидишь. Забудь о зрителях, забудь и играй только для меня, все станет так, как и должно быть, и своды далекой церкви сомкнутся над нами, и последние шорохи, и дыхание зала обернутся легким шумом моря – вот она наша жизнь и наша настоящая роль, почувствуй ее, играй ее, смотри мне в глаза. И когда ветер прошепчет тебе свой вопрос – ответь ему единственно правильное. Но шорох в зале отвлекает тебя, и ты ловишь чей-то чужой взгляд, и уменьшившиеся на мгновение в нашем воображении до размеров нашей мечты своды церкви вновь начинают расширяться и постепенно заполняться голосами многочисленных гостей, и ветру уже не пробиться, не докричаться до нас и не подойти к нам со своими поздравлениями, не протиснуться сквозь толпу знакомых и друзей, наперебой разговаривающих, советующих. Мы не очень хорошие актеры и в наказание за это нам придется терпеть все это, собраться с силами и продолжить – снова пытаться делать вид, играть, вместо того чтобы жить и чувствовать.

– Согласны ли вы?

– Согласны.

И крики «горько», и всеобщая радость, и шум, и восторг зала. Этот неожиданный успех должен был опьянить нас. Он был настоящим, абсолютным, но чуждым нам, как и все произносимые нами в этот вечер слова. И невозможно было принять его, и как только внимание гостей чуть ослабло, мы бросились к выходу, надеясь скрыться, раствориться в ночной тьме. Импровизация. Похищение. Из этого фарса. Тише, молчи. Я держал тебя с силой, и ты в безысходности, успокоившись, следовала за мной, из этой нелепости – на свободу. Неожиданные ноты, наконец-то повеяло искренностью, правдой, первые наши шаги за этот день, не скованные неловкостью.

Но только вышли на улицу, с размаху открыв тяжелые двери, как вновь столкнулись с людьми, встречающими нас, мгновенное оживление и радость, и сотни голосов. Пойманы с поличным. Окончательный провал. Все бесполезно. Остается только надеяться на то, что нашу неудавшуюся импровизацию никто и не заметил, забыть о ней.

Никто не заметил – все в восторге. Но через несколько часов они уже сами провожают нас и прощаются, оказывается наш отъезд, наше возвращение назад во дворец – неотъемлемая часть этого спектакля, который продолжится там – сразу после этого антракта. И теперь уже лишь скромное желание не мешать всем этим людям, их празднику, его заранее продуманному распорядку, просит нас спрятаться глубже во тьму черного автомобиля, уносящего нас прочь.

И вновь раздаются крики и аплодисменты, словно выпущенные в небо белые голуби хлопают крыльями, обретя на время свободу, но так долго жили с людьми, что уже стали походить на них и не видят смысла в ней. И совершив пару кругов над своими хозяевами, и не найдя на соседних домах ни одной чистой балюстрады, не вспененной размоченной дождями известью, чтобы не испачкать белоснежных перьев, возвращаются назад в свое добровольное заточение, благо, что в этом городе много свадеб и скоро наверняка у них опять будет прогулка.

Наша машина, набрав ход, плавно скользила в своем свадебном великолепии, неминуемо обращая на себя всеобщее внимание, и каждый встречный пытался заглянуть через затемненное стекло, и даже оно не выдерживало и иногда пропускало чужие взгляды, и мы чувствовали, как они прикасаются к нам, и старались спрятаться еще глубже в темноту салона.

И шампанское, в отличие от всех гостей, что наслаждались им вволю, женящимся – лишь по чуть-чуть, лишь для вкуса, как актерам – всегда бутафорское, чтобы не забыть роль, чтобы ничего не испортить. И весь этот громкий успех, словно тоже был не настоящий – не мог дать нам упоение, позволить окончательно расслабиться.

Но и в этом затянувшемся спектакле мы уже сыграли свои главные сцены и, наконец, затерялись в улицах этого города, в антракте между двумя мирами. И, кажется, эта зыбкая неожиданная свобода постепенно опьяняла нас, больше чем шампанское и успех, и странно – но мы были почти счастливы. И словно похищение все-таки состоялось. Неужели нам чудом удалось обхитрить всех? Неужели мы можем никуда не возвращаться больше? Неужели это действительно свобода? И предзакатное солнце, тоже чудом освободившись из плена дождей, блестело на хромированном капоте, и хотелось просить водителя не мчаться вперед, но ехать как можно медленнее, чтобы еще хоть ненадолго продлить это ощущение.

Но мы с тобой – те же ручные голуби в чистейшем оперении: в белоснежном – ты, в черном как смоль – я. Мы не сможем найти себе места среди этих размытых улиц, не сможем разделить беззаботность этих бродящих под дождем горожан. Заточение со временем приобретает внешние черты свободы. Перенимает ее интонации, ее вежливый полуласковый тон, обучается поддерживать с тобой разговор – и тогда настоящая свобода совсем замолкает и, опустив свои глаза, уходит прочь. И если бы ты бросился догонять ее сразу – но нет. А теперь даже выйдя за ней вслед из этого тепла и вязкости этой неспешной беседы, так легко преодолев черту заточения – никто ведь не держит, ты оказываешься в тишине и не увидишь, не услышишь ту, что ищешь. И уже и сам осознаешь, бродя по этим промокшим насквозь улицам, что эти одиночество и тишина – невыносимы и поиски так сложны – не лучше ли вернуться? Может быть, в следующий раз еще попробовать? А может, и нет.

Королевские голуби, вернувшиеся под своды своего дворца, в самую толчею гостей, подданных, в продолжающийся, перенесшийся сюда из торжественного зала общий праздник – никто и не сомневался, что мы вернемся, и лишь наши перья чуть подмочены дождем – твое белое свадебное оперение и мое черное как смоль. Антракт закончился.