Текст книги "Миры Джеймса"

Глава 12

Иногда они неразличимы, наши миры, не разделены нарочито дорогой или, например, бурным отмечанием совершеннолетия, или той же свадьбы. Не всегда торжественно перерезаются ленточки при очередном переходе, но миры сменяются один за одним, и чтобы суметь насладиться красотой каждого из них, чтобы понять суть жизни, необходимо научиться видеть их границы. И зачастую увидеть – сложнее, чем перейти. Далеко не все границы между мирами обвиты колючей проволокой, гораздо чаще – плющом, а еще чаще – они вообще никак не обозначены в нашей жизни, по крайней мере – на первый взгляд. Впрочем, взгляд последующий, тем более – взгляд назад, оказывается уже более разборчивым, и мы можем явственно разглядеть эти пограничные столбы нашей жизни. Теперь мы заглядываем в свою юность, и мы уже видим, как и когда зарождалась она, наша завершенность и совершенность, наша зрелость, не чета этому бесполезному совершеннолетию. И простой ответ едва знакомой девушки оказывается – уже начало. И тихий шорох, осторожное разноголосье зрительного зала, само по себе не несущее ничего кроме одиноких, бессвязно прорывающихся безликих слов, уже начало – еще до того как затрещала лента кинопроектора и нечетким холодным голубым светом, чистой прохладной водою пролился в твою реальность фильм, очевидностью и простотой своей мысли, которую ты так долго и безуспешно искал в себе, определивший, объяснивший твою судьбу, давший тебе достаточно воздуха, чтобы ты, наконец, мог, выйдя прочь, из этого зала, свободно вдохнуть и наполнить им свои легкие, свои мысли, свою душу, свою жизнь, но смотри внимательнее – все зародилось еще раньше. В пустоте предвечернего томного ожидания этой встречи, когда ты переступил линию, отчерченную еще несмелым лунным светом, чтобы выйти из своей квартиры, из своей прошлой жизни, прочь. Просто полоса света – знал бы ты ее истинное значение тогда, разве ждал бы так долго прямо рядом с ней, в унылом созерцании, не делая шага и разве, все-таки сделав его, смог бы ты, продолжая свой путь, в тот вечер смотреть безразлично по сторонам, на все то, что именно тогда начиналось, на все то торжество, что прямо в тот момент разверзлось вокруг тебя, приветствуя твой вход в этот новый, неизведанный мир.

* * *

Радужные, светлые, позолоченные осенние дни нашего царствования сменились чернеющей судорогой зимнего все повторяющегося утра. Закатывающего глаза вместо ответов на все наши вопросы. Белое молчаливое небо. Но мы были так заняты друг другом, нашей взаимной властью, что и не думали его о чем-то расспрашивать, считая воцарившуюся тишину за благо, не видя в ней никакого предвестия. Мы пропустили этот переход и все многочисленные знаки, что судьба посылала нам, то ли приветствуя, то ли предостерегая нас у входа в этот новый мир. Просто проспали, и в наших снах все еще продолжались и царствование, и счастье.

Я помню этот период нашей жизни, так незаметно начинавшийся, но вскоре так громко заявивший о своих правах, практически все отняв у нас, нашу власть, наше королевство. Очертания этой новой реальности так медленно проявлялись в нашем с тобой прекрасном сне, где мы все еще были властителями своих судеб, они постепенно подтачивали его, делая неспокойным, уязвимым, но не в силах окончательно оборвать его. Но и его мы вскоре должны были потерять.

Мы проснулись в пустоте, удивляясь тому, что так долго спали, удивляясь тому, что мы видим теперь вокруг нищету и страх. Но уже поздно было сопротивляться или, может быть, слишком рано, и сон еще не до конца ушел и гораздо желаннее сейчас было сохранить его еще хоть на мгновение, чем бросаться в борьбу с этим новым нападающим на нас миром, лучше пока смириться с ним, с нашим временным бессилием, с этими злобными, обиженными, полными разочарования людскими лицами, которые встречались нам повсюду. Опять закрыть глаза в надежде, что не все еще частицы нашего старого мира покинули через них наши души, пока они были открыты. Сохранить хотя бы последние его крупицы, какую-то иллюзию счастья, его послевкусие.

Так когда-то разорившиеся и ограбленные русские аристократы в своих новых нищих пристанищах на задворках Европы, все же сохраняли свой старый мир, все свои уже бесполезные и неуместные в этих пустых ничтожных комнатах ритуалы и церемонии, сохраняли прямой спину, надевая сюртук, заштопанный теперь уже бесплатно работающим на них единственным оставшимся у них старым слугой. И теперь он был чуть ли не богаче своего хозяина. Но все их общие усилия были направлены скорее на сохранение этого призрачного, закончившегося мира, чем на борьбу за жизнь, на обустройство нового, подаренного им судьбой. И беспросветная нищета вторгалась в их сон, но не могла прервать его. Так и мы с тобой сохраняли наши царственные ритуалы, так долго, старательно и искренне не замечая того, что вокруг нас уже совсем другой мир, живущий по совсем другим правилам и законам, отказывались принимать его, как бы навязчиво он ни пытался заявить о своем присутствии. Ты отказывала ему в аудиенции и он, разъяренный, все-таки вынужден был подчиняться тебе.

Но жизнь все равно находила нас и нападала, нагло она вырывала из наших рук наше же счастье. Обворовывала нас, не оставляя нам денег, и если в этот день мы продержались на сто монет, чудом дошли до вечера, то вместо награды – в следующий день лишь новое испытание и уже всего пятьдесят монет, и снова все тот же путь, но кажущийся еще длиннее. И каждый день жизнь усложняла задачу, уменьшая наше счастье, наше царство – с целого города, до маленького клочка земли, на котором уже не устоять нам вдвоем. И если я помещаюсь на нем и спокоен, и верю еще в будущее – то ты одна, и плачешь, и не слышишь меня, и если я освободил этот клочок земли для тебя, и твои слезы высыхают в алмазном блеске солнца, и уже не знают, как преодолеть вдруг образовавшуюся на их прямом пути ямку – долину твоей лучезарной улыбки, я уязвлен и полон смущения, и не знаю, как преодолеть эту пропасть, переполненную слезами неба за нашим окном, что искать там, как задержать хоть на мгновение твое спокойствие, как сохранить наш распадающийся на части мир. И уже невозможно было не замечать этого, и лишь постоянная борьба позволяла мне хоть как-то поддерживать иллюзию и веру.

Зачем все это? Зачем мы сделали этот шаг, перейдя границы нашего же счастья, очерченного защитным кругом мира, в котором так долго жили и который был создан нами же, придуман, вызван из снов. Пути назад нет, это глупо отрицать, миры необратимы, и можно сколь угодно долго задерживать дыхание и нырять на самые большие глубины нашей памяти, но мы неминуемо будем вытолкнуты наверх, в настоящее, где сейчас ветер и мокрый снег или дождь и темные, голодные до света фонарей улицы. Но как тебе сказать об этом, если ты все еще веришь и правишь этим миром, если ты все еще спишь, все еще сохраняешь в себе этот сон, от которого у меня уже не осталось ничего, все еще зовешь своих подданных и отдаешь приказы – но из всех слуг только я один, и мне, конечно, не успеть выполнить все, но твое мгновенное негодование от этого ничто по сравнению с горем и разочарованием, которое бы обрушилось на тебя, скажи я все правду.

Ты – королева. А я в роли твоего единственно оставшегося слуги. И наше королевство существует, и все что сейчас окружает нас со всех сторон, наступает на нас, что все-таки частично прорывается в твой сон – лишь временная напасть, которая получит достойный отпор и скоро сдастся, и наши флаги опять взовьются в небе.

И хотя я знаю, что мы навсегда потеряли власть над этим миром, но в моих силах поддерживать горящим этот огонь в твоей душе и как я могу отказаться от твоей власти над собой? Как я могу разбудить тебя, вызволить из такого чуткого, такого неспокойного, но все же сохраняющего в тебе надежду сна? Более того, я с ужасом смотрю на твои сомкнутые ресницы – не дай Бог их спугнуть, не дай Бог им испуганными бабочками взметнуться в небо. Самому же нужно осмотреться здесь, в этом мире, и если и правда все так, и нет шанса ничего исправить, то спящую перенести тебя на руках до его границы, в следующий мир, лучший, и там уже нежно разбудить, словно ничего и не происходило, и не было этого падения, этой нищеты, этого голодного ужаса.

Ты пребываешь в своем царственном великолепии. Не могу понять, как этот мир смог отказаться от твоей власти. Твои движения лунатически грациозны, ты тихо разговариваешь со мной, ты смеешься, ты уже почти не спишь, ты подходишь к окну, и мое сердце вздрагивает от того, что ты можешь увидеть там, если проснешься в этот момент. Ты так близко подходишь к поверхности этого дня, и мне составляет огромных усилий не разбудить тебя окончательно. Не обрушить всю тяжесть этого мира на тебя, но я держусь, каждое слово должно быть особенно мягким и нежным, чтобы не прорвать тончайшую ткань твоего сна. И теперь уже я подхожу к окну, я хочу понять, что произошло, как мы оказались с тобой здесь, какие ошибки привели нас в этот мир?

Что произошло здесь? Словно какой-то тайный переворот, порабощение, голод, чума разорили нас. И не осталось ни денег, ни веры – лишь работа, тяжелая работа, не приносящая ни духовного, ни морального, ни физического насыщения, но разделявшая нас с тобой, разводившая по разным углам этого города. Но мы находили друг-друга каждый вечер, находили во тьме. На ощупь, словно слепые, и расставались засветло, так и не увидев. Но и теперь, когда уже не только этот мир, но и десятки других позади, я до сих пор так отчетливо помню твой вкус, твой запах, твою нежность, твои прикосновения.

И сейчас, окончательно пережив все, я благодарен этому чарующему горькому времени, оттеняющему благородный пьянящий бархатный аромат нашей совместной жизни. И зло, неистовство и непримиримость, с которыми оно учило нас жизни, теперь кажутся мне настоящей искристо-терпкой любовью. А сами уроки – даром, заботой и беспокойством за нас. И та ненависть, что я испытывал тогда – лишь первой темой урока, которую я должен был выучить наизусть. Сдать. Ответить. И стать свободными.

Я учил его ночами, пытаясь разгадать заданную на дом задачу, ты помогала мне, словно ребенок, не до конца понимая, что так терзает меня, но искренне стараясь быть причастной, полезной. И полный веры в то, что нашел нужный ответ, я снова бросался в день и вновь, ошеломленный неудачей, возвращался домой, почти потеряв надежду на успех. Я терял ее, но оказалось, что ты умеешь находить надежду во всем – в прикосновении, в холодном свете ночных фонарей, в возвышенной пустоте нашей комнаты, нашего дворца, в зимнем легком воздухе, впущенном к нам по твоему велению, проделавшим столь огромный путь и уже почти не надеявшимся найти ночлег в этом, вставшем у него на пути городе. Как он был благодарен тебе за это и без умолку рассказывал о своих грандиозных планах на зиму, об искрящейся серебром льда, алмазами морозного утра, ослепительной белоснежной чистоте. А потом замолкал, смущаясь своей смелости, своих мечтаний, признавая твою власть. Мы верили ему, его речам, несмотря на то, что на улице опять был дождь. Мы хотели ответить ему чем-то столь же светлым, столь же невесомым, легким, невозможным.

И все ведь так и получилось, как он говорил, и после, спустя время, когда мы его встречали в этом городе, он счастливо улыбался нам, и все преобразилось вокруг и блестело белой чистотой, а еще позже он бросил все свои труды и улетел дальше, к другим городам, к другим мечтам, другим мирам, уже покорив этот.

Я закрываю глаза и делаю глоток из бокала, и вспоминаю. Вспоминаю и те ночи, и ту зимнюю белизну. Чему еще научились мы? Оставаться открытыми для счастья, для надежд, для любви, вопреки страху и злу, усталости и тьме. Оставлять открытыми двери и окна пусть даже для случайного северного ветра. Быть готовыми для счастья, словно тайное партизанское общество, всегда ждать, всегда быть, всегда верить. Горе заходило и выходило в наши двери, мы уже даже не замечали его, мы почти привыкли к нему, мы ждали других гостей. Ты ждала своих неверных подданных, что должны были прийти с повинной или гонцов из каких-то далеких государств с просьбой позволить им вмешаться и помочь нам. Я уже и сам не знал, кого ждал – кого-то, кто сможет показать нам дорогу из этого мира. Кто бы это ни был. Самый сложный урок, быть открытыми жизни. Открытыми. Наивными. Верить. И сейчас я понимаю, насколько непутевым учеником я был, злился на учителя, пренебрегал его уроками, пропускал их, не слушал. И сколько раз счастье, успех приходили ко мне, они были уже знакомы нам, мы знали их в лицо, но я пугался их, не открывал им, отказывался от них. Боялся заговорить с ними. А встречая их в пути, переходил на другую сторону дороги. Мало знать, надо верить и быть готовым принять, и если бы наше счастье не было столь настойчивым, столь терпеливым к моей глупости и неведенью, то бросило бы нас навсегда уже давно и никогда больше не вернулось, не заговорило бы с нами.

Сейчас так просто вспоминать это время, а тогда ведь я был в отчаянии, пытался понять, что же хочет сказать нам жизнь этим снегом, этими дождями, этой нуждою, этой болью, этими страхами. Она ловила меня на улице, и я не мог отвязаться от нее – своей нетерпеливой поступью шла рядом и говорила, говорила, словно сумасшедшая. Мы все боимся сумасшедших, потому что они лишены свойственной обычным людям психологической защиты, ограды отделяющей окружающих от их содержимого. Словно каждый человек своеобразный аквариум, ты можешь смотреть со стороны на все, что есть в нем, но даже самые огромные его акулы, как бы близко ни подплывали, отгорожены от тебя стеклом его сознания и логики. Сумасшедшие лишены этого стекла, разбили его, и все то, что кипит, бурлит в их душе и голове, может выплеснуться, наброситься на тебя в любой момент.

Я боялся ее, но каждый раз она ждала, пока я окажусь один и говорила, говорила, говорила. Жизнь называла давно знакомые мне имена из прошлого, вызывала их обладателей из тьмы моей памяти и снова обрекала их на существование. Эти имена звучали в моей голове, случайно находились в старых записях, мигающей строкою отображались на моем телефоне и совсем живые, их обладатели, как ни в чем не бывало, говорили со мной. Полные жизни, сил, словно отдохнувшие за время небытия. Готовые к битвам, сражениям. Ждущие моего ответа.

Я выключал телефон и в тишине шел к тебе на кухню. Королевскую кухню – прости, мне было тогда сложно помнить об этом, верить в это. Пустота, возвышенная нищета, ярко белеющая скатерть, благородно сияющая в этом вечернем свете своей легкостью и счастьем. Я пытался сдержать в себе, в своей голове услышанные только что голоса из другого, совсем другого мира, голоса, словно шум океанских волн наваливающихся на парапет и пытающихся перехлестнуть через него, через меня, выплеснуться в жизнь из моей памяти.

Но, слава Богу, выходила луна, и она успокаивала эти голоса, этот океан – начинался отлив, и становилось легче. Мы готовились к следующему дню, выкладывали одну к одной наши мечты, надежды, чаяния, оставшиеся монеты, те, что не были истрачены или отняты у нас сегодня. Мы вспоминали, кто мы есть – ты дарила мне мое имя, я называл твое в ответ. Моя королева. Мы вспоминали, и становилось чуть проще верить. И вера почти превращалась в знание, но было уже слишком поздно и оставалось лишь надеяться на то, что это превращение завершится само в нашем недолгом сне.

Но жизнь, похоже, не спешила убегать вперед, и наутро вместо знания – лишь миллионы сомнений и каждый шаг опять давался с таким трудом. Но странно, вновь не понимая куда идти, каждый раз приходили в тот же самый вечер, такой же. И опять начинали с того же самого места, с повторения. И это действие неотвратимо. Я не знал, как объяснить тебе, почему опять все так же, почему ничто не изменилось, почему твои бесчисленные войска не переходят в наступление и не освободят, наконец, твоих страждущих подданных, твои земли, почему враг все еще не повержен, и мы все вместе не празднуем это событие в устланном золотом и серебром тронном зале, почему этот зал все еще пустует, без нас, почему я вновь бросаю тебя в только что согревшихся от нашего тепла простынях и опять ухожу, терзаемый миллионом сомнений, исправлять неизвестно чью ошибку, не дающую нам найти наш новый мир. Как мне объяснить тебе, почему я не исправил ее вчера, позавчера, раньше? Как сказать, что я даже не знаю, что это за ошибка?

Жизнь остановилась как по волшебству посреди этой зимы, этих наконец-то заваливших все вокруг снегов. Она ждала, ждала чего-то от нас, от меня. Она не желала больше просто так тратить своих красок, она оставляла нетронутой простыню снежного поля, словно чистый холст.

– Попытайся еще, ты можешь, – умоляешь ты меня.

– Все будет хорошо, моя королева.

Но что будет хорошо? Я не знал, и абсолютно уверенный, что ничего уже здесь не будет, безуспешно искал выход из этого голодного мира.

И я смотрю на тебя, в твои чистые глаза, ни поволоки сна, ни тени его не разглядеть мне, словно ты свободна от него. Я смотрю по сторонам, и нищенство нашей комнаты приводит меня в ужас. А что если ты и правда давно проснулась? Что если ты видела это все? Любой шальной звонок, любой выкрик за окном – да мало ли что, могли пробудить тебя – столько времени каждый день проводил без тебя, оставляя беззащитным твой сон. Ни поволоки сна, но как мне узнать, как понять? Твой поцелуй, твои слова – все настоящее, как сильно я запутался, неужели я мог пропустить? Неужели мне больше не надо беречь этот сон и что же делать теперь?

– Ты не спишь?

– Конечно, нет.

Но тот ли это ответ? Дает ли он мне хоть что-то? И даже если это правда – меняет ли он что-то, моя королева?

И ты целуешь меня и поцелуи настоящие. И все сходится в одной точке, этот мир замыкается в кольцо и, пожалуй, не добавить больше к нему ничего. Исчерпан.

И сердце опять дрожит, ожидая нового перемещения, то ли падения, то ли взлета, не зная, что ему делать, прыгать вверх, нырять вниз – не зная, что именно с ним сейчас произойдет, сжимаясь от страха и неизвестности.

И мы знаем, что вот оно, перемещение в новый мир, прямо сейчас происходит с нами – мы притаились, пытаемся разглядеть, расслышать хоть что-то.

* * *

Но не всегда столь очевидное окончание очередного мира оборачивается ровной гранью острого камня над пропастью, а следующий шаг – падением и болезненным приземлением.

И, похоже, в этот раз нам можно не бояться его, открой глаза, нам ничего не грозит. Эта граница не менее заметна, хоть и зыбка ее синеющая прямота. Она то приближается, захватывая тебя в свои владения, погружая тебя, словно в морскую воду в приятную ласку и холод новой жизни, то вновь отбегает прочь, возвращая тебя в старую жизнь, оставляя на суше в мокром вязком песке. И мы стоим, не понимая, что происходит, и не зная, как упрочить то зыбкое новое, что, кажется, вот-вот будет полностью в нашей власти.

Но озябнув и промокнув от этих бесконечных попыток, не найдя для себя места в этом холодном море, мы вынужденно плетемся назад, и вот уже наша новая жизнь не может или не хочет даже дотронуться до нас, опять далека, и все по-прежнему. Опять потемневший и помрачневший вечер. Ты в печали, ты не хочешь возвращаться, не хочешь вновь погрязнуть в этом, уже отжившем свое, уже пережитом старом мире. Но что делать?

Неужели мы обманулись?

И такое же темное и мрачное утро, и вот я с грустью встаю с нашей постели и вновь примеряю старую, ненавистную, теперь уже совсем чужую, не мою одежду. Так очевидно она топорщится, не сидит на мне сейчас и сама уже не признает во мне хозяина. Я пытаюсь с трудом вспомнить свою роль, я целую тебя на прощание, дверь неестественно тихо захлопывается за мной, и вот он, все тот же путь – сквозь темноту зимнего утра по чужой жизни, по так неестественно скрипящему под ногами снегу, с силой и ненавистью вдавливаю его в черноту дороги. На работу. Дальше искать силы на надежду, искать веру, искать выход и ждать нового перехода. Слишком жестоко, из морской пены мечтаний и предвкушения, так и не переродившись вернуться назад, в эти зимние снега. Я дрожу от холода, словно эти мечтания, это мгновенное счастье, эти морские брызги не до конца высохли в моей душе, в моих волосах, и теперь обращаются болью, льдом, тяжестью и делают мой путь, мое пребывание в этом мире еще невыносимее.

И совершенно немыслимо было, уже переступив через границу, войдя в это море, поверить теперь в то, что ты вернулся назад, что день такой же, что снег тот же, что грусть та же. Но переходы необратимы, и нельзя вернуться назад, как я мог забыть тогда это? Впрочем, если тогда этот забытый мною факт обрадовал бы меня, бредущего в полутьме, то сейчас как много бы я отдал за то, чтобы все-таки научиться «выходить сухим из воды», из «времени», возвращаться назад.

И если бы тогда мои самые страшные опасения оказались бы не моим неведеньем, не следствием плохо выученного урока, а случайным открытием, и дневной свет, что вскоре пролился на этот мир, утвердил бы их и вместе с ними существование самой возможности возвращения в уже покинутый нами мир, это стоило бы всех кошмаров того мира, всего его холода и даже длительного заключения в его темницах. Зато когда бы я вышел из них с этой новой возможностью, я смог бы обрести счастье.

Но, к сожалению, как бы я ни страдал тогда, как бы ни сомневался – сейчас, на уже достаточном расстоянии, когда я пишу эти строки, я вижу, что именно здесь мне необходимо поставить точку и все-таки начать новую главу, своевременно, там, где это и должно быть, там, где все-таки начинается новый мир, и уже скоро очередной рассвет обнажит его первые отличия. Но тогда для меня эта точка мало что значила, после нее я видел все тот же ряд давно знакомых букв и следующий день, дающий достаточно причин усомниться в его новизне.