Текст книги "Миры Джеймса"

Глава 21

Вот я и догнал сам себя и снова на этом же месте. И Мы уже встречались здесь. Именно здесь первая строка этой книги и родилась. В этом месте и примерно в это время. Я пишу эту книгу уже так долго, месяцы и даже годы, разрывая на части неудавшиеся страницы, но потом, передумав, пытаясь совместить один с другим оставшиеся клочки, чтобы понять, узнать, найти смысл. Так и с жизнью – разорвав все на части, я вдруг решил собрать ее, словно это лист, исписанный кем-то, и в этих надписях есть смысл, ответ, и они могут еще что-то рассказать мне. И я вчитываюсь в то, что уже получилось мне собрать, и пытаюсь нащупать, понять этот смысл, пытаюсь найти этот ответ. Клочок к клочку, мир к миру. И так получилось составить уже не один лист, сотни.

Что же, я перевозчик ваших душ между островами моей жизни. Тени прошлого сопровождают нас в этом пути. Моя лодка плавно причаливает, ведомая жаждой берега. Жаждой земли. Путешествие практически закончилось, первое – для вас, для меня – тысячное повторение. Бессмысленное?

И я уже выпил до дна это вино, пьянящее вино прошлого. Зыбкое настоящее призрачно держится в ночи, но скоро растает и оно.

Теперь осталось написать самое сложное – будущее.

Повторение? Рискнуть еще раз? Бессмысленность этого пугает. Сколько уже исписанных страниц смято и выброшено под стол. Еще раз?

Но жизнь – та же книга, требует от нас завершенности, в плену у нее, в плену у них двоих я, лишенный выбора, вынужден идти дальше.

Но жизнь добрее, или, по крайней мере, безразличнее к нам, чем искусство. И если последнее всегда требует наказания, справедливости, то жизнь готова забыть все, простить.

Мы тоже так часто требуем, выпрашиваем, вымаливаем справедливость и так расстраиваемся, не получив ее, но если бы жизнь была справедливой к нам, взаправду, всегда – стояли бы мы сейчас здесь, имели бы до сих пор право на нее? Литература требует развязки. Но жизнь, словно Ты, с любящим взглядом, отложила книгу и не требует ничего. Литература хочет кары, моего возвращения в тот огромный город. Жизни нет дела до этого, не трогает мои тщедушные накопления – сокровища южного неба, готова оставить все мне, забыть про меня, потерять меня в этих песках, потерять совсем, отложила мою книгу, ей нет дела до нее.

Но мы, люди – порождение искусства и нам нужна справедливость и развязка, и мораль, и мы играем роль, до конца. Мы просим жизнь растерзать нас, растоптать, но она безразлична к этим просьбам, делится с нами хлебом и кровом и своим теплом, скромными радостями, страхом и надеждами, терпит нас, хоть мы сами себе невыносимы.

Мы сами, сами, сами, все должны делать сами, сами выбираем себе наказание, зачем-то сами приводим его в исполнение. И жизнь смирится с этим, что бы мы ни выбрали для себя, все стерпит. Переживет. Как нас раздражает, бесит эта ее смиренность, эта ее безразличность, ее доброта, покой. Как любим мы ее. Но не можем быть верными ей. Не можем быть с ней, понять, принять ее такую, какой она есть, эти незабываемые мгновения покоя – их так мало нам. Так мало, словно сладчайшая роса своими каплями падает на наши уста – но ей не утолить жажду. Дикая жажда других, полноводных, полнокровных потоков. И ночь, и огромные города, сияющие дождливым блеском – вселенский водопой, тысячи одиноких душ приходят к нему и пьют этот хмельной ночной свет.

Пережили, все это пережили, мы с тобой, моя жизнь. Раньше ты как будто была совсем другой? Но я все еще бесконечно люблю тебя. Сколько уже прошли вместе с тобой. Все вдвоем, все рядом. Дикие приступы ревности. Терпеливо сносила все мои выходки. И я не знаю, как сказать тебе теперь о своем решении, но знаю, что ты все простишь и не бросишь меня и теперь.

И мне нельзя больше быть здесь, остается несколько страниц, ночь подходит к концу, и утро ждет от меня, ждет решения. И я могу опять убежать. Могу смять все, что я только что написал и кинуть под стол. Но ночь ведь придет вновь и будет молчаливо смотреть на меня и ждать, ждать, пока я опять напишу все это – слово в слово. Нет другого продолжения у этой книги и нет другого конца. Я устал прятаться, устал бояться, устал скрываться.

* * *

Я знаю, что ты здесь, сейчас, я знаю, что ты читаешь эти строки. Глупо было даже предположить, что ты сдержишь свое обещание и останешься там, в середине, что ты бросишь меня – никогда. Я верю, что ты пыталась сдержаться и долго блуждала глазами по тем страницам, но после не выдержала и, словно перемахнув через ограду, зашла в темный лес, запрещенный темный лес. Может быть, ты хоть отчасти понимаешь меня теперь? Здравствуй. Здравствуй еще раз. Все эти годы, все эти строки я чувствовал твое присутствие. Что ты искала здесь? Что ты хотела здесь найти и нашла ли? Я не злюсь, я даже рад. Рад. У тебя, наконец, получилось пойти за мной, в мой мир. Что же. Как тебе эта скромная хижина? Право, тебе нечего бояться. Все монстры, все звери давно в клетках. Заходи в этот мой одинокий вечер. Солнце уже собралось уходить, уже уходит, не смущайся его, присаживайся. Извини за беспорядок, разбросаны вещи по комнате и завален бумагами стол.

Дочитав досюда, ты знаешь много. Я хочу побыть с тобой подольше и растянуть этот вечер, и запутать в словах, чтобы ты не могла выбраться, не могла уйти. Вполне обычная ситуация, тот, кто виноват, тот и должен говорить больше. Ускоренно подбирая, перебирая слова, словно ключи. В нашем же случае я достоин лишь твоего молчания. Что мне делать теперь? Опять просить тебя остановиться здесь? Проводить тебя вдоль этого пляжа к горизонту? И вернуться одному? Я начал писать эту книгу, не подозревая, что все получится так. И теперь Ты оставишь меня не раньше, чем я поставлю последнюю точку.

А я не могу ее поставить здесь, Я чувствую, что в моей жизни должна быть еще одна глава, еще одна.

Что же, ты, мой идеальный конвой, не в силах поставить точку я вынужден собирать вещи? Я чувствую твой взгляд везде, в зеркале – умывание перед сном, которого не будет.

Законы жизни, что владели мною все это время, законы искусства, что требуют теперь искупления, я не знаю, что делать. Я пишу эти строки, скидывая слова в дорожную сумку. Ты мешаешь мне это делать, все в разнобой, все высыпал и опять по буквам составляю вновь, путаешь, требуешь мгновенного решения, считаешь, что эти слова – лишние, эти сборы – ничто не нужно. Но я не могу так, и та, что живет со мной под этим южным небом, жалея меня, не в состоянии помочь собрать слова, помогает собирать вещи.

Остановиться еще не поздно? Разыграть самоубийство? Все-таки как-то поставить точку здесь? Я не знаю, будешь ли Ты и дальше здесь, словно призрак, или обретешь плоть и имя, и силы, и способность напрямую влиять на сюжет, но ты не покинешь эту книгу. И пока не поставлена точка – будешь рядом, со мной. Я собираюсь. Мне не нужны вещи, то, что возьмет она – хватит, вполне хватит. Я скидываю в дорожную сумку последние слова, беспорядочно, без разбора, вперемешку, те, что скучны и те, что напрасны. По прибытию разберусь, что делать с ними, какие нужны, а какие – нет. Там разложу все по порядку. Слова отчаяния и слова надежды. Еще одна глава, я решил – еще одна глава.

Вновь, вновь путь, прощальные мотивы, весь этот городок в темноте за окном, приниженный и расстроенный – в молчаливой панике, готов разрыдаться навзрыд, обрушить на меня горы своего отчаяния. И словно почувствовавшая опасность собака – прижимаются ветром к земле деревья, и я слышу его вой.

Я знаю, Ты сейчас следишь за каждым словом в моей бессвязной речи, вчитываешься, пытаясь не пропустить, не потерять ничего. Ты почти реальна, я чувствую тебя, твои случайные прикосновения холодны, стужа. Южная зима, северное лето – всегда неповоротливы, громоздки, отчаянно бьются за свои права. Слова, и правда, свалены здесь, словно в спешке собранные вещи. И проблеснувшие крупицы смысла, как золото в этих песках, редки и почти случайны, но это только увеличивает их ценность и заставляет еще сильнее искать их. Видишь, горизонт задумчив и океан – что-то понимают, больше, чем мы.

Утром в путь, утром случится все. Я много раз думал, как закончить эту книгу, но разве можно заранее знать ответ? Ведь эта книга – моя жизнь и именно ее ты читаешь сейчас. Плохая литература – всегда жизнь автора, посредственная – вымысел, лучшая – опять жизнь автора. Или плохая, или самая лучшая. Не мне выбирать. И сейчас, все еще не зная, как закончится эта книга, я все-таки уже знаю, как начать последнюю главу. Пожалуй, это все, что отведено нам знать. В путь. Утром в аэропорт, Тебе же незачем проходить все эти досмотры, ждать рейса, оставь мне хоть эти несколько ночных часов, несколько строк, несколько слов для нее, отправляйся первой, это мне надо перелетать облака, океан, тебе же достаточно лишь перелететь своим взглядом эти несколько строк. Но Я не отстану и буду там в срок, как и ты, обещаю, в твоем, в нашем с тобой городе.

Но ее тепло не может согреть меня, и я чувствую твое присутствие, и неподвижен, и не могу прикоснуться к ней, пошевелиться, ее человеческое южное тепло. Я чувствую, как твое дыхание врывается третьим в тишину этой комнаты. И я закрываю глаза и ощущаю твой взгляд, пронизывающий меня насквозь, не дающий мне заснуть, ни секунды времени, ни на мгновение не отпускаешь меня и мои мысли. И сердце безудержно стучит, и ее тепла не хватает, чтобы согреть меня и вырвать из твоих объятий.

Глава 22

И вот я снова в этом огромном городе, я не помню, как попал сюда, разве что облака смутно сохранились в моей памяти. Какой-то давний забытый сон. И самое раннее утро, самое начало – первый звук, зарождение звука – лишь один шаг назад и, кажется, ты провалишься в черную безмолвную темноту ночи, но что же будет, если сделать шаг вперед?

Что думает этот город обо мне, вспомнил ли, презирает ли, готовит ли расплату? Я не хочу его узнавать. Я смотрю в небо, смотрю под ноги, куда угодно – лишь бы не встретиться взглядом со своей прошлой жизнью, с ним. Лучше вообще закрыть глаза. Ждать, ждать. Но чего же мне ждать? Это мгновение никогда не закончится, если не сделать шаг, и нарастающая, набирающая высоту в моем дрожащем сердце тревожная нота никогда не разразится звуком и не найдет ответа, оправдания в следующей ноте.

Я открываю глаза и делаю шаг со ступеньки давно опустошенного автобуса, отвозящего пассажиров из аэропорта на городскую площадь, и слушаю, и дрожь обрывается тишиной, но через мгновение отзывается чистым солнечным звуком где-то в высоком утреннем небе, и ему вторит вдалеке, там, где начинаются дома и крыши, несмелая нота воспоминаний, а следом ели слышна – чистая нота надежды, и она окончательно рождает мелодию этого утра. И я узнаю ее и, кажется, даже помню слова, что должны сопутствовать ей, но не могу их повторить, не могу их извлечь из своей памяти, стесняясь и боясь, словно какую-то безделушку с самого дна опрятно уложенного чемодана – как бы не вывалилось все.

И я не помню, когда впервые услышал ее, ничего не помню, с трудом вспоминаю лишь голос, что исполнял ее, он ли это? Тот ли это город? Тот ли это мир, что так долго я боялся и в который так отчаянно стремился?

Сейчас безлюдный и безжизненный, он напоминает мне неосторожно раскрытый чулан с расставленными кем-то другим детскими игрушками, смущенными неожиданным светом, что я на них пролил. Эти ли вещи, эти ли игры, в них ли когда-то играл я? Здесь ли я был? Оно ли? Стоит ли их доставать на свет, делать ли следующий шаг? Но даже если в них есть хоть что-то общее. Даже если. Давно уже чужие, и я не вправе прикасаться к ним, нарушать этот устоявшийся новый порядок, которому они преданы и подчинены. И я уверен, уже совсем скоро их новые хозяева проснутся и придут за ними, за этими домами, магазинами, кофейнями, парками. Все разберут и вряд ли мне хоть что-то останется.

Странно, я думал, ты встретишь меня с самого утра, прямо у самолета, ты вцепишься в меня, в мое чувство вины, схватишь в свои объятия и потащишь, все быстрее и быстрее по этим улицам, вслух вспоминая, вспоминая все, что было, но тебя нет здесь. Ничего от тебя.

Улицы заполняются людьми, но тебя нет среди них. И в этом гуле голосов нет твоего, и мелодия, зазвучавшая в этом кафе, никогда не была знакома мне, новая, по-своему продолжает этот день, уже представший во всем своем великолепии, и тоже совершенно новый, незнакомый мне и никогда не встречавшийся раньше. Что же, будем знакомы. И на этих улочках – так причудливо поменявшихся, ставших, какая длиннее, а какая короче и окончательно запутавших меня – не выбраться, и уже не выбрать самому, куда идти и с чего начать осмотр этого города и приходится довериться им – нет тебя.

* * *

Я бы и тебя познакомил с ним, с этим днем, он невероятно интересен, незабываем и, думаю, вы бы нашли общий язык, но это невозможно. Только не говори, что ты не поняла еще этого. Конечно же, ты не могла бы не встретить меня, и уверен, сейчас, в том, другом мире, где мы и условились – ждешь меня, в их аэропорте, отсчитывая секунды, надеясь, что рейс задерживается и не отменен. Ждешь невозможного. В том, другом мире, чем-то, и правда, похожем на этот.

Не стоит больше ждать и так уже столько часов, дней, недель, лет ждали, рейс не задерживается, его просто нет. Что поделаешь, если самолетам и нам это путешествие не по силам. Возвращение невозможно.

– Другой город, – забывшись, вслух произношу я.

– Другой? Тот самый! Что ты говоришь! – отвечала Она и смотрела на карту. Предвкушая необыкновенный день. Целых семь дней рая, благодаря судьбу за такой подарок, сделанный ей. Целая жизнь. Целый мир. Моя южная принцесса, абсолютно счастливая, понимая, что все ее желания в этот момент выполнены, она шепчет, шепчет судьбе что-то еще и лукаво смотрит на меня. Целых семь дней.

* * *

И вот уже вечер наполняется красками, проводив уставший и поблекший день, и огни этого города взывают опять к прохожим и приглашают их на трогательные, невероятные спектакли – истории, трагедии, что через несколько минут разыграются специально для них в лучших местных театрах.

И не удивительно, что эта терраса балконом выдвинутая в вечернюю полутьму всесильными мраморными атлантами, на которой расположился маленький ресторанчик – почти пуста.

Что же – так лучше и еще есть несколько мгновений, пока официант несет бокалы, и я вспоминаю свою роль и волнуюсь перед этим вечером. Мне надо рассказать тебе, моя южная принцесса, все – о себе, об этом городе. Ты будешь играть главную роль, но и моя новая роль – главная, и, несмотря ни на что, на эту усталость, этот страх и воспоминания, что довлеют надо мной, я буду играть лучше всех, для тебя, я буду вторить твоему счастью, твоей южной красоте, твоей радости от прошедшего дня. Никто не заметит моего страха, моей усталости. Того, что, закрывая глаза, я вспоминаю совсем другие роли, и меня бросает в дрожь от этих воспоминаний. Воспоминания о воспоминаниях. Я ни за что не испорчу для тебя этот вечер, первый вечер в этом чудесном городе, первое твое путешествие. И пусть то, что я знаю этот город, делает его для меня еще более чужим, чем для тебя – я буду сегодня его королем, что так долго жил здесь, правил справедливо и доблестно, сражался со злодеями и столько раз побеждал их, но заговором и обманом был свергнут и сослан, далеко – далеко, на край земли и нашел там свою принцессу, собрал войско и вернулся домой, и злодеи сами бежали прочь, от страха и, боясь наказания, оставили город. И я подарил бы город тебе, в конце пьесы, но хочешь ли ты этого? Хотя бы на эти семь дней?

Но я проваливаюсь во тьму воспоминаний. И не чувствую дна. И словно слышу слабые аплодисменты зала и свист, как они устали от этого спектакля. Усталость, усталость, не отблески ли это моей собственной усталости, неужели мне удалось ее так передать им всем. Она пропитала меня, насквозь. Словно табачный дым, дарящий пятиминутную свободу, отгораживающий ото всех и от всего. Единственная настоящая вещь во всем театре, в этих декорациях. Неужели усталость и сигаретный дым – все, что мне удалось протащить от себя настоящего в этот театральный мир, в мир этого спектакля, в свою роль, контрабандой. Немного. Вряд ли я могу претендовать на величие, на успех. Провал. Усталость и сигаретный дым – все, что я смог пронести сквозь этот неказистый замысел неведомо кого, сквозь эту жизнь, эти декорации. Все.

Но ты пробуждаешь меня своим прикосновением, и отвечаешь мне:

– Я мечтаю об этом.

И я вижу твой восторг и счастье, и я чувствую восхищение этой ночи, что наблюдает за нами, чуть ли не единственный зритель, но самый ценный, и усталость проходит, и я оживаю и дышу каждым словом и чувствую, что это – настоящее.

И мы выбегаем прочь из этого ресторанчика, опьяненные, обогащенные своим успехом. С невыносимым желанием тратить все это бесконечное счастье, этот вечер, эту ночь – купить весь мир. И еще долго-долго, словно по ювелирным лавкам, выбирая самый дорогой, самый бесценный подарок тебе – гуляем по ночным мостовым и площадям этого города, примеряем на тебе его ночные светящиеся сокровища. Что тебе больше идет? И все неповторимо хорошо – и, пожалуй, невозможно выбрать – я дарю тебе сразу их все.

© Егор Клопенко, Санкт-Петербург.