Текст книги "Итальянская любовь Максима Горького"

– Нет, Варвара, это совсем не то, что ты думаешь. Просто в тандеме работать лучше и удобней. Это такой, выражаясь современным языком, формат, при котором проколов будет меньше, чем обычно. Понимаешь?

– Если честно, то пока – не очень, – призналась Варвара.

– Кофе, кажется, остыл.

– Я его пью в любом виде.

– Попробую объяснить, – продолжил Вадим. – Хотя это нужно прочувствовать. Именно так. Начну, возможно, издалека. Не секрет, что значительную роль в нашей жизни играет энергетика. Почему люди притягиваются друг к другу, почему – отталкиваются? Это все энергия в чистом виде. У нас с тобой имеется пара энергий. Как «инь» и «ян». Вот мы и должны ею умело воспользоваться. Понимаешь? Природа энергий у нас разная… Если тебя начнут сжирать, я приду на помощь. Разве ты не ощущала порой, как тебе становится физически плохо в присутствии какого-либо человека? А дело объясняется очень просто. Этот энергетический вампир съел твою энергетику. Термин «вампиризм» точен, но он уже устарел. Можно говорить о поглотителях энергии. Кстати, если ты посмотришь, как строятся пары, ты увидишь тот же принцип, только здесь играет роль не поглощение энергии, а умножение и выход ввысь. Каждый дает другому то, чего ему недостает в жизни. Разумеется, мы говорим о здоровых отношениях.

Варвара с любопытством слушала его рассуждение, Вадим всегда мыслил оригинально. Он отпил кофе и спросил:

– Ну, расскажи о себе? Как дела? Как работа?

Варвара вздернула подбородок.

– Все нормально.

– Работа нравится? – спросил Вадим, понизив голос. – А то я бы самому себе не простил, если бы было обратное.

– А я бы и не работала здесь ни единого дня, если бы мне не нравилось, – парировала Варвара.

– О! Язычок как бритва. Это хорошо. Энергетическая женщина!

Варвара вспыхнула.

– Сдается мне, что ты просто издеваешься надо мной! Расскажи лучше о себе. Как твоя работа? Как жизнь? Еще не помолвлен ни с кем?

– Не нашлась еще такая… – протянул Вадим. – Быть виртуозом в жизни нелегко. Завышенные ко всему требования.

– Это как в анекдоте. Нужно, чтобы в постели жена была страстной любовницей, на кухне – образцовой домохозяйкой…

– Нет-нет, – протестующе поднял вверх руку Вадим. – Только не это. Это банальщина, от которой сводит скулы. Заметь, вскоре мужики начинают сбегать и от пылких любовниц, и от примерных домохозяек. Нет. Мне нужно другое…

Варвара посмотрела на свою руку. Бриллиант задорно сверкнул в кольце.

– И что именно?

– Если бы знал… – протянул Вадим, – дал бы объявление в газете.

– Да…

Вадим дотронулся до ее руки.

– Кто твой жених?

– Программист высокого уровня. Из бывших наших. Сейчас живет в Америке, так что пока мы находимся в режиме разлуки. Надеюсь, временной… Недавно ездили на Крит.

– Не заблудилась в лабиринте?

– Хотелось бы…

Вадим посмотрел на нее с усмешкой в глазах.

– Этого хотели бы многие. Заблудиться в лабиринте на время, а выйти оттуда совсем другим человеком. Вернемся к нашим делам. Как ты себе представляешь нашу будущую работу?

– Начальник предупредил: шляться по парижским домам моды строго-настрого запрещено. Мне нужно освоить в ближайшем времени историю искусства. Что, честно говоря, нереально…

– Нереальных вещей в жизни очень мало. И уж история искусства к их числу никак не принадлежит. Даже смерть скоро отменят. Сейчас ученые всего мира активно работают над этим…

– Что требуется от нас? – не дала ему Варвара снова уйти в пространные рассуждения.

– Я вроде бы все сказал, – с легким удивлением ответил Вадим. – Быть в паре, подыгрывать друг другу, выручать… А конкретику узнаем на месте.

– Ну хорошо, исчерпывающие инструкции получены. А что с историей искусства?

– Завтра обсудим.

– Встреча здесь же? Во сколько?

– Ну что ты! Каждый предмет требует особого антуража! Так что… Встречаемся на природе. В парке. Каком именно – сообщу сегодня вечером. Жди эсэмэс. Не переключайте каналы – оставайтесь с нами.

– Как все понятно!

– А жизнь – это наука трудная. Так что осваивай!

– На это жизни не хватит.

– После смерти и начнется основная работа! – подмигнул Вадим.

* * *

После разговора с Вадимом Варвара думала, что начальник вновь ее вызовет к себе. Но Пронин словно забыл о Варваре, и она, доделав текущие дела, отправилась домой. На работе их особенно не контролировали, каждый сотрудник следовал собственному графику, утвержденному начальством. Работу можно было выполнить за сутки с перерывами на кофе и туалет, а можно было растянуть подольше. На них самих лежала ответственность – как лучше и оперативней сделать задание, и поэтому давалась определенная свобода, которой каждый распоряжался по личному усмотрению.

Варвара вспомнила свою жизнь до работы. Детство, омраченное предательством отца – он ушел к другой женщине: внезапно, без предупреждения. Просто в один момент ушел и вычеркнул дочь из своей жизни.

И это чувство ужасной заброшенности, одиночества долго преследовало ее. Потом в юности попытка насилия – в парке, когда на нее напали трое юнцов, и лишь счастливый случай спас Варвару от непоправимой катастрофы.

Она замкнулась и жила как по заведенному раз и навсегда ритму. И только удивительное стечение обстоятельств, при которых она познакомилась с Вадимом, привело ее на эту работу. В это место, где она ощущала себя частью коллектива, и не просто его частью, а членом семьи – так будет вернее. И Варвара была благодарна судьбе за это.

Глава 8
Письма в будущее

Непродолжительность жизни не позволяет нам далеко простирать надежду.

Гораций

Московская область. Наши дни

Вера приехала на дачу уже под вечер. Она могла остаться переночевать дома и дождаться утра. Но ей не терпелось оказаться на даче и попробовать отыскать в старом трюмо потайной ящик или место, где могли быть другие письма.

На даче было все по-старому. Вере на минуту показалось, что поездка во Флоренцию – это сон, приснившийся ей. Но то был не сон, и сейчас ей предстояло убедиться в этом или испытать разочарование.

Она прошла в дом, поставила сумку на стул в коридоре и поднялась наверх. К трюмо. Включила свет. Она помнила, как ей почудился облик другой женщины в зеркале, и помедлила, прежде чем взглянуть в него. Но на этот раз в зеркале отразилась она. Вот только взгляд стал решительней, и еще глаза светились странным блеском. Она вспомнила Паоло, его галантность и подумала, что знаки внимания удивительно красят женщину, придают смысл ее жизни.

Ее руки заскользили по трюмо, ощупывая его. От волнения руки слегка дрожали, внутри был азарт и вместе с тем страх. Страх, что ничего нет.

Руки внимательно изучали ящики трюмо, пальцы надавливали на поверхность и внутренние стороны ящиков. Как с легким звуком-щелчком, что-то поехало внутрь, и Вера слегка вскрикнула. Ящик был с двойным дном. Под деревянной пластиной была полость.

Задержав дыхание, она заглянула внутрь: письма! Они были написаны по-итальянски. Задыхаясь от волнения, она вытащила их и стала жадно пробегать глазами. Она опустилась прямо на пол и стала читать.

…Тимошу я увидела впервые в Сорренто. Прелестное существо! У меня сразу возникла к ней симпатия, да и трудно было не полюбить и не проникнуться расположением к этой молодой женщине, такой смешливой, такой жизнерадостной. Пожалуй, именно бьющая через край жизнерадостность и являлась основной чертой характера Тимоши. Я, разумеется, поинтересовалась: откуда такое странное имя. Вернее, прозвище, ведь звали ее Надеждой. Оказалось, что так, «Тимошами» в царской России называли кучеров с короткими стрижками. А это прозвище Надежда получила, когда коротко остригла волосы по тогдашней моде.

Отсюда и «Тимоша». О, как я узнаю Макса – всему и всем давать свои собственные слова-словечки. Назвал же он меня Дашей…

В чем-то Тимоша была прямой противоположностью Максиму, сыну Горького. Конечно, быть рядом со знаменитым отцом – нелегко. Тем более что никакими талантами Максим не обладал. Но увлекался всем и понемногу. Особенно автомобилями. В нем была детская непосредственность, которая, очевидно, и привлекла Тимошу. Он не был мужиком или мужланом в признанном смысле этого слова. Не было в нем и мужского обаяния, каким обладал его отец. Нет, Максим был вечным ребенком, которому требовалась вечная опека. И в этом смысле ему с женой повезло. Ох, боюсь, я не до конца передаю изнанку их отношений. Хотя все, что происходит между мужчиной и женщиной, мужем и женой, – всегда загадка. Тайна, и немалая. Бывает, посмотришь со стороны – такие противоположности, а живут душа в душу, любят друг друга и не нарадуются…

Тимоша и Максим очаровательно ссорились и тут же мирились. И все так по-детски, непосредственно. Не таясь. И как дети они частенько не уступали друг другу в пустяках.

Но смотреть на них со стороны было приятно. Хорошая пара!

Как-то мне удалось переговорить с Тимошей, когда мы остались наедине. Я заметила, что она неохотно рассказывает о своем детстве и юности, хотя, по ее словам, все у нее было вполне благополучно. Большая дружная семья. Восемь детей. Отец – уважаемый врач. И все-таки она говорила о том периоде жизни как-то мимоходом, вскользь. Уже от других, кажется, от Макса, я узнала что до Максима Тимоша уже была замужем. Но случай этот анекдотический, или фарсовый. Муж напился во время свадьбы и новоиспеченная супруга, испугавшись мужских притязаний от пьяного мужа, выпрыгнула в окно и убежала. Вот и весь сказ… Случай смешной – да! Но при этом рассказе во мне зашевелилось что-то глубокое, непонятное; какая-то странная ассоциация, о которой я вспомнила не сразу. И только спустя время. Наверное, и напишу об этом, когда сформулирую как следует. Не сейчас…

Горький сразу полюбил Тимошу. Ходили слухи о том, что жена сына была его любовницей. Была или нет? Даже не хочу об этом думать и рассуждать, и не выскажу никаких оценок на этот счет. Но руку на сердце положа, скажу: ответ на этот вопрос мог быть как утвердительный, так и отрицательный. Причем в равной степени.

Почему?

Здесь от меня потребуются пространные размышления. Но я буду краткой. Отношение Макса к сексу было спокойное. Без надрыва. Он темпераментный мужчина, но не истерик. Поэтому если что и было – то без лихорадки, которая охватывает все существо человеческое, без жаркого огня. А просто так… Естественно и органично. Боюсь, что я ничего не прояснила, а только запутала. Я только хочу сказать, никого не оскорбив, что секс для Макса был простым удовольствием, ну как хорошая сигара после сытного обеда. Да простят меня поборники гуманизма за это сравнение. И ни в коем случае я не сравниваю его отношение к невестке и к баронессе Будберг! Ох, опять я о ней. Нет-нет, да собьюсь…

Юный Максим талантлив не был, а вот Тимоша рисовала, и весьма неплохо.

Ей даже удавались портреты, что, по-моему, вообще – жанр особо трудный. Мы с Тимошей поближе и сошлись на почве рисования. Где-то даже хранится набросок, сделанный нами с одного вида. Где он, интересно, сейчас? А вдруг висит в залах какого-нибудь музея… Или его вообще уже нет?

Раздался звонок мобильного. Это была Светлана.

– Ты куда пропала? – обиженно спросила подруга. – Должна была сегодня приехать, а не звонишь. Я думала, ты заглянешь ко мне.

– Свет, прости. Так уж получилось. Я тебе все потом расскажу.

– Надеюсь. Ну хоть вкратце-то?

– Свет! Не могу, – взмолилась Вера. – Все потом…

Ей хотелось продолжить чтение писем. Не теряя времени. Это была удивительная захватывающая история любви…

– Ну ладно, – после недолгого молчания сказала подруга. – Не забывай. Звони.

Вера поднялась с пола и, захватив письма, пошла в спальню. Там зажгла ночник и снова принялась за письма. Я бывала у Макса в Сорренто, но эти визиты становились все реже и реже. Макс всегда любил окружать себя самыми разными людьми, кто только к нему ни приходил! И ни бывал у него! И раньше – на Капри. И в Сорренто! Когда я приходила к нему – он представлял меня как своего товарища, итальянку, сочувствующую левым идеям. Как я поняла, у Макса паслись люди различных партийных убеждений и взглядов. Некоторые из них были весьма, по моему мнению, темными и опасными личностями. Но Макса посещали и яркие, интересные люди. Я помню такого человека, как Богданов. Макс говорил, что у него потрясающие идеи, связанные с бессмертием. Пару раз я встретила у Макса масонов и достаточно высокого ранга. Мы, наследники древних родов, хорошо разбираемся в этом. Смешно сказать, я видела даже Ленина. Кто бы тогда мог подумать, что это будущий вождь и правитель одной из могущественнейших держав мира! Мне он не показался значительным или выдающимся. Невысокого роста, рыжеватый (или его волосы приобрели такой оттенок от нашего итальянского солнца) с быстрыми движениями. Смотрел он внимательно, прищурившись, словно желая запомнить собеседника. Позже я часто вспоминала этот момент!

Но вернусь к Максу!

Наши отношения постепенно сходили на нет, превратившись в отношения просто двух хороших друзей; это далось мне не без внутренней борьбы. Как в случае с Максом, не знаю, не допытывалась… Но захватившая его целиком любовь к Муре Будберг, думаю, не оставила места для других.

Но и Мура быстро охладела к Максу. До меня через лондонских и европейских знакомых долетали слухи о ее интрижке с Гербертом Уэллсом, интрижке всерьез, превратившейся в полноценную любовную и дружескую связь. Мура опять все рассчитала и сложила в уме какую-то сложную комбинацию. И пошла к этой цели напролом. Достойная наследница нашего земляка Макиавелли. Что и говорить!

Во время визитов в Сорренто я старалась все примечать, делать записи, я понимала, что Максим Горький – это уже история, а я всего лишь летописец. Но летописец в этом мире – не последний…

Вера перекусила парой бутербродов, выпила кофе и продолжила чтение.

…Наверное, как следует я Муру разглядела только в Сорренто. В других местах она как-то ускользала, пряталась за свою неизменно таинственную сущность. Но в Сорренто она не то чтобы расслабилась… О нет, эта женщина никогда не расслаблялась, иначе она бы не пережила всех испытаний, выпавших на ее долю. Однако Мура немного повернулась другой стороной, всегда скрытой от посторонних глаз.

Здесь я хотела бы сделать одно пояснение, которое мне представляется очень важным. Мура не просто никогда не расслаблялась, она никогда не говорила и всей правды, только ее часть, и, как правило – небольшую или незначительную. Все самое важное она оставляла в тени. При себе. Она лгала всем и всегда, и лгуньей была прирожденной, хотя скорее – вынужденно-приобретенной.

Трудно понять, до какой степени может дойти лицедейство человека, неразборчивого в своих средствах для достижения цели.

Но по прошествии лет я могу сказать одно – главной своей цели Мура не достигла. Ей было не дано жить и стариться с тем человеком, кого она по-настоящему любила. И это стало главной драмой в жизни баронессы Будберг. Более того, я осмелюсь предположить, что все остальное было для нее неважным, некой декорацией, фоном для развертывания подлинной трагедии жизни. А может быть, ей все удавалось так легко, без видимых усилий, потому что она ни во что не вкладывала сердце. Только свой холодный недюжинный ум.

Говорят же, что люди с разбитым сердцем иногда достигают поразительных успехов в жизни. Кажется, что у Муры тот самый случай… Именно в Сорренто был один момент, когда она чуть-чуть приоткрылась, на какие-то секунды, но мне и этого было достаточно, чтобы понять – какой вихрь бушевал в ее сердце.

В Сорренто она меня встретила как старая знакомая, снизошла до светской любезной беседы. Мы гуляли по саду, и здесь она принялась с преувеличенной любезностью расспрашивать меня о жизни, семье, корнях.

Я понимала, что скрывать правду бессмысленно. У нее были тысячи возможностей перепроверить мои слова. Я рассказала ей правду. Прибавив, что фактически связей с семьей у меня никаких нет. И это было почти правдой… Мы действительно редко общались, но наше общение было искренним, глубоким. Мы понимали друг друга почти без слов. Я не могла, да и не стала это объяснять Муре, она бы не поняла, будучи женщиной практичной и деловой, за исключением одного момента. Своей любви к Локкарту.

И тут она без всякого предисловия вдруг стала говорить словами какой-то древнегреческой героини: о любви, которая вся – ожидание, о жизни, чьи мгновения проносятся, а в памяти остается – самое дорогое… Она говорила, не глядя на меня, и ветер трепал ее волосы. Я не знала, что ответить, и молчала, каким-то чутьем понимая, что это редкая минута откровения: пусть и в такой иносказательной форме, но Мура приоткрывает мне свое сердце…

А подобное дорого стоит.

Когда она перевела на меня взгляд, в нем таилась нечеловеческая тоска, вся скорбь мира застыла в ее глазах, и я поняла в этот миг, что любящие женщины – одинаковы, для них нет ни расстояния, ни времени. Они готовы ждать вечно…

 
Мне снился сон – престранный сон!
Безмужней я взошла на трон,
Лишь кроткий ангел был со мной —
Беспомощный заступник мой.
 

 
И день и ночь мой крик звучал,
А он мне слезы утирал;
О чем – и ночь и день – мой крик,
Я скрыла, ангел не постиг.
 

 
Он улетел в рассветный час,
И тыщи копий и кирас
Я верным стражам раздала,
А плакать – больше не могла…[3]3
  Перевод В. Топорова.


[Закрыть]
 

Она осеклась и замолчала.

«Это Блейк!» – Ее грудь вздымалась, она была вся во власти охватившего ее чувства. На мгновение я испытала к баронессе острое чувство жалости.

Послышался голос Макса, звавшего нас к столу, и минута близости прошла, миновала, но в моей памяти, пока я жива, вечно будут глаза Муры и ее хриплый голос, когда она цитировала Уильяма Блейка.

Что хотела от меня Мура в ту минуту? Подтверждения своим словам или я была для нее идеальной слушательницей – безмолвной и внимающей?

Уже в то время Мура вела сложную интригу с Уэллсом, надеясь со временем захватить и этот плацдарм. Все люди для Муры были некими ступеньками, плацдармами для достижения главной цели – Англии и Брюса Локкарта. Других целей у нее не было.

Но ради этой цели она была готова на все.

Макс же был болен, болезнь захватывала его постепенно…

Вера посмотрела на экран мобильного: звонков не было. Как будто бы само мироздание решило охранять ее покой.

…Я по-прежнему моталась между Берлином и Москвой, изредка заезжая в Италию. Моя дочь росла, и сердце разрывалось каждый раз, когда я ее покидала.

Максим Горький старел, старость надвигалась на него неотвратимо. Мура была последней вспышкой его мужской чувственности. Последней великой закатной любовью. Мы виделись все реже и реже…

Но все же я бывала у него. И когда он приехал в Берлин, и когда покинул его, отправляясь вновь в Италию… Ничего удивительного, что Макса потянуло опять в Италию. На этот раз в благословенное Сорренто. На Капри ему запретили, так что оставалось – Сорренто.

Я должна была быть рядом с ним. Но судьба решила сделать еще один поворот в моей жизни.

Конечно, что греха таить – в жизни каждой женщины наступает такой момент, когда она понимает: время побед осталось позади. Этот момент может наступить в любом возрасте. Для кого-то такое прозрение наступает в тридцать лет, для кого-то в сорок. У меня этот момент наступил, когда я поняла, что между мной и Максом все закончилось. Он был моей самой сильной любовью и долгое время – единственной.

Но эти отношения уходили в прошлое. Стремительно и безвозвратно, как и вся наша жизнь. Дочь росла в Италии, и мне самое время было вернуться туда. Но мы предполагаем, а бог располагает. Да и что греха таить, расставание с Максом мне далось тяжело. Я имею в виду настоящее расставание, когда ты уже понимаешь, что даже будущие встречи все равно так или иначе – уже принадлежат прошлому…

Эта горечь была во мне и со мной. И я сорвалась… Ты единственная, кому я в этом признаюсь. Тому способствовали и другие обстоятельства. Умер отец – а мне он всегда казался вечным, несокрушимым, как скала. Через полгода умерла мать. То был пример истинной незамутненной ничем любви. Они жили друг другом и друг для друга. И, возможно, именно пример родителей зародил во мне тоску по высоким чувствам. Я искала их и нашла в одном-единственном человеке. Он не стал моим в общепринятом понимании и все же он был – мой. Наверное, это трудно объяснить, но это так. И те мгновения, которые я пережила рядом с ним, были самыми яркими и самыми настоящими в моей жизни. Мне есть что вспомнить. Можно сказать, что прожила жизнь я не зря. Любовь – чувство всеобъемлющее, непонятное, жестокое и милосердное. Кто бы мог определить природу любви? Описать ее огонь, греющий и охлаждающий…

Бедные мои родители, они уже со всем смирились, но каждый раз, встречаясь с ними, я видела недовольство в глазах отца и бесконечную грусть – в материнских. Брат Эрнцо женился очень удачно, у него уже трое маленьких ангелочков-херувимчиков. Младшая сестра Орнелла – тоже сделала удачную партию. Ее муж банкир, у них уже двое детей. И похоже, останавливаться они не собираются.

Я понимаю, что я принадлежу уже веку ушедшему, веку яростному, жесткому…

Но вернусь к родителям. Их смерть разом положила конец всем обидам и недомолвкам. Да и какие обиды могут быть между теми, кто жив, и теми, кто покинул нашу бренную землю? Я не смогла вырваться на похороны отца, а на похороны матери – опоздала. Не знаю, есть ли мне прощение, или мои бесконечно любимые и любящие нас, своих детей, родители уже давно нам все простили. Я приехала, когда мать уже опускали в могилу. И вид крышки гроба привел меня в состояние исступления. Мне хотелось кинуться на него и рыдать, я вдруг с ясным ужасом поняла, что все мы смертны. Мысль расхожая. Но ведь ее надо прочувствовать до конца, а не воспринимать умозрительно.

На могилах отца и матери были посажены розы, и каждый раз, когда я навещала их, я срывала лепестки и засушивала в тетради – казалось, что так частица моих дорогих родителей будет со мной.

После их смерти я сорвалась… Я меняла города, отели. Мужчин. Все они были и разными, и вместе с тем одинаковыми. Я не запоминала их имен, а, переспав, расставалась без сожаления. Привыкать я ни к кому не хотела, и зачем мне их имена? Ничто не могло утолить мою боль, я понимала, что лучшая часть жизни осталась позади. Иногда я смотрелась в зеркало и не узнавала женщину, которая была когда-то мной. Яркую, красивую Даниэлу, которой прочили такое блестящее будущее. Передо мной были открыты все дороги. Родители выполнили бы любой мой каприз. Я могла выйти замуж, могла уехать в Париж и стать художницей, могла поступить в университет и выучиться на философа или историка. Я могла выбрать все пути. А выбрала один – Любовь. И она повела меня горними узкими тропами. И жалила немилосердно, и колола, и жгла. Куст терновый, но и радости были великие. Любовь искупает все…

Мои странствия продолжались. Однажды в пьяном виде я упала с лестницы и повредила ногу. Это было в Берлине. Я попала в больницу, и здесь судьба смилостивилась надо мной…

Когда я училась заново ходить, в садике рядом со мной оказался молодой человек, навещавший своего брата, работавшего в советском торгпредстве.

Это был молодой восторженный юноша, ему было где-то около тридцати. Мы познакомились, и он стал отныне приходить не только к брату, но и ко мне… А когда он уехал, я поняла, что соскучилась по нему. Но еще – и я боялась в этом признаться себе, – я скучала по Москве. Похоже, что есть места, которые мы не выбираем. Но которые дарит нам судьба…

Я снова стала работать корреспондентом в Москве, Леонид, так звали молодого человека, был страшно рад моему приезду. Между нами завязался роман, и через пару месяцев он попросил моей руки. Я долго колебалась: говорить ли ему обо мне всю правду, не ляжет ли моя жизнь и судьба на него тяжелым бременем. Мужчины – слабые существа, и всегда нужно помнить об этом, и не взваливать на них ношу, непосильную для их плеч. Я смолчала. Он знал только, что я итальянка. И все.

Леонид был инженером. Талантливым, способным, он участвовал в крупных проектах. Строительстве мостов, правительственных зданий, часто выезжал в командировки в другие города…

И наступил такой момент, когда дорога назад оказалась отрезанной. Я не могла подвергать опасности ни себя, ни мужа, ни маленькую нашу девочку. Я стала Дарьей Андреевной Шевардиной.

Муж участвовал в проектировании метро. И однажды сказал с легкой грустью: «Я был бы рад назвать станцию метро твоим именем». Я со смехом возразила: «Когда-то будет в Москве станция, которой дадут название «Итальянская» или «Римская». Он улыбнулся и назвал меня «фантазеркой».

Следующие письма внушили Вере чувство тревоги. Она подумала, что их обязательно надо показать в историко-консультационный центр «Клио», и решила, что завтра сразу с утра поедет в Москву. Но чтобы не терять времени – она стала переводить их. С итальянского на русский.

* * *

Флоренция. Наши дни

Тучи встали над городом: грозно, неподвижно, воздух налился духотой и напряжением. Даниэла подумала, что зонтика у нее нет. И неизвестно: успеет ли она добежать до дома, не попав под дождь. Зря она попросила таксиста остановиться где-нибудь в центре, а не доехала до дома. Даниэла прилетела во Флоренцию, и в аэропорту выяснилось, что ее багаж улетел в непонятном направлении. Это была еще одна кара небес за ее поведение.

Вдали протяжно громыхнуло. И вскоре крупные тяжелые капли забарабанили по брусчатке. Даниэла забежала под навес какого-то магазинчика сувениров и встала около порога, как завороженная, глядя на разбушевавшуюся стихию. Пожилой синьор выглянул из-за прилавка и осведомился: нужны ли ей его услуги. Но, узнав Даниэлу, заулыбался. Она улыбнулась в ответ и насмешливо покачала головой.

– Не надо меня принимать за одну из туристок, скупающих все подряд.

– Без них мы бы не выжили, – философски заметил старичок.

Дождь лил стеной, за серой пеленой расплывались люди, здания, божественная архитектура…

– Синьора Орбини, наверное, лучше закрыть дверь, а то дождь зальет лавку.

Даниэла стояла, словно не слыша его. В душе было отчаянье. Она подумала, что оттолкнула единственного друга, щедро и бескорыстно помогавшего ей. Она законченная эгоистка, и нет ей прощения. Как будто бы она не могла сдержаться и промолчать…

Даниэла сердито тряхнула головой.

– Синьора! – встревоженно повторил старичок. – Дождь.

И тогда она, не оборачиваясь, шагнула прямо туда – в обжигающе холодную стихию, платье мгновенно прилипло к телу. Она шлепала по лужам и, наверное, со стороны напоминала какую-нибудь героиню древнего эпоса, в отчаянье бредущую в никуда. Но, сказать по правде, ей было все равно. Проходя мимо одной из витрин, она бросила на себя взгляд – спутанные волосы, вода стекает с нее ручьем. Даниэла уже мечтала о горячем душе и стакане вина и о чистой простыне, на которой она с удовольствием растянется, а потом сядет в кресло и будет смотреть какой-нибудь фильм – словом, расслабится. А затем, если повезет, уснет, и блаженный сон немного восстановит ее силы и нервы…

Подходя к дому, Даниэла увидела, что под козырьком подъезда стоит какой-то человек. За серой стеной дождя она не могла рассмотреть, кто это, и только подойдя совсем близко – ахнула. Это был Витторио!

– Ты! – воскликнула она.

И схватила его за руку. Мужская рука была неожиданно горячей. А ее – холодной, и она невольно смутилась.

– Я промокла, – сказала она, констатируя факт. – А ты?

– Не успел. Я дошел сюда и начался дождь. Так что я всего лишь немножко забрызгался. А тебе нужно поскорее согреться, – обеспокоенно проговорил Витторио.

Даниэла, улыбаясь, потянула его за собой, вверх по лестнице.

– Я уже боялась… – Но чего она боялась, так и недоговорила.

Квартира поражала своей пустынностью, выглядела как будто заброшенной, словно хозяйка отсутствовала не несколько дней, а по меньшей мере – пару месяцев. Комнаты приобрели какой-то нежилой вид. Посуда, сваленная в раковине, напоминала о поспешном бегстве. А засохший цветок у окна – о небрежности.

– Только купила. И на тебе! – вздохнула Даниэла.

Она купила эту герань в ответ на глупые слова одного поклонника, что она не способна ни о ком заботиться – даже о цветах или домашних животных. Собаку Даниэла завести не решилась. А вот цветок – собиралась предъявить со смехом этому идиоту. Но, похоже, сделать это не удастся. Она и впрямь сухая и черствая, не способная позаботиться даже о цветке. Оставила его без полива под палящими лучами солнца.

Витторио стоял рядом, и Даниэле показалось, что сейчас он повернется и уйдет. Она резко повернулась к нему, взмахнув волосами. Мокрые пряди взвились в воздухе, и брызги упали на лицо Витторио.

– Ой, прости меня! – воскликнула девушка.

– Ничего… Это благодатный дождь, – улыбнулся Витторио. Она смутилась еще больше.

Даниэла не узнавала себя: даже ее движения были робкими и неуверенными.

– Тебе нужен глинтвейн и душ, – сказал Витторио. – Ты же промокла.

– Побудь в гостиной. Я – мигом.

Даниэла метнулась в спальню, поспешно стянула одежду и встала под душ. Она все время прислушивалась, ей почему-то казалось, что Витторио в любой момент может уйти. И она снова останется одна в этой нежилой квартире.

Душ у нее занял не больше пяти минут, Даниэла растерлась полотенцем, накинула халат и прошла на кухню.

Витторио колдовал у плиты.

– Хотел сделать ужин, но в холодильнике ничего не оказалось.

Даниэла рывком распахнула холодильник.

Так и есть! Засохшая морковь, кусок недоеденной пиццы и жалкое яйцо, притаившееся в недрах белого гиганта. Хозяюшка!

– Вина у тебя тоже нет?

– Есть.

Даниэла открыла бар и на миг устыдилась ровной батарее бутылок.

Что о ней подумает Витторио! Что она хлещет спиртное как лимонад?

В отчаянии Даниэла упала в кресло и закрыла лицо руками.

– Ох, как мне стыдно, – пробормотала она.

А Витторио погладил ее по голове, как ребенка, и сказал:

– Успокойся! Я уже все заказал.

Он гладил ее по волосам, и Даниэла поймала себя на том, что ей хочется урчать от удовольствия… У нее возникло желание поцеловать руку Витторио, и она с трудом удержалась от этого.

В дверь раздался звонок.

– Это нам еду принесли.

Курьер доставил дымящуюся пиццу, сыр, оливки, теплый хлеб, мороженое.

– Ох, спасибо! – жалобно протянула Даниэла. – Я такая голодная…

– Я так и подумал.

Витторио расплатился с курьером и принялся выкладывать пиццу на блюдо. Глядя на него – высокого, гибкого, Даниэла думала: как же он не похож на ее знакомых – цепких, жадных до примитивных наслаждений. Витторио напоминал музыканта – тонкого, одухотворенного.

– Ну что? – улыбнулся Витторио. – Приступим к трапезе?

Даниэла вдруг почувствовала, что неспособна проглотить ни кусочка. Ее сковала робость. Она ела медленно, чинно.