Текст книги "Фаина Раневская. Один день в послевоенной Москве"

Хуже всего пришлось тем, что потерял зрение. Слепых инвалидов войны на 1 января 1947 года числилось около тринадцати тысяч человек, а работали из них всего четыре тысячи триста человек. И более того, количество инвалидов по зрению выросло, а количество мест для них сократилось. Так, в легкой промышленности в 1938 году было занято 1634 инвалида по зрению, а в 1947 году только 150 человек, на предприятиях местной промышленности соответственно 3493 и 752 человека, и даже в кооперации инвалидов количество занятых слепых сократилось с 4119 до 3894 человек.

Без хоть какого-то заработка, только на одну пенсию по инвалидности прожить было практически невозможно, так что неудивительно, что одной из особенностей послевоенного времени стали многочисленные калеки, просящие милостыню на базарах, вокзалах и площадях.

Но, пожалуй, все остальное меркло перед трагедией женщин-инвалидов войны. Пришедшим с фронта женщинам вообще было особенно тяжело. Возвращаясь домой, они ожидали, что их встретят как героинь, ведь они пожертвовали своей молодостью, здоровьем и красотой ради Родины. Мерзли в окопах наравне с мужчинами, надрываясь вытаскивали раненых с поля боя, получали раны, контузии, попадали в плен, где терпели пытки и насилие. Многие бывшие фронтовички не могли больше иметь детей – кто застудился, кто надорвался. Среди них была, например, и Элина Быстрицкая, будущая звезда «Тихого Дона». «В юные годы в госпиталях я, девчонка, таскала тяжелые носилки с ранеными, – вспоминала она. – Не женская и тем более не девичья это была работа. Какие у меня там были силенки! Догадываюсь, что отец знал о моих неладах со здоровьем. Но сказал мне об этом лишь несколько лет спустя, когда я и в самом деле вышла замуж. Это был приговор врача: «Детей у тебя не будет, в любом случае не стоит рисковать».

Так называемая «мирная» жизнь встретила женщин неласково. Если мужчины гордо носили форму и ордена, то женщинам приходилось прятать все, что указывало на их участие в войне, и скрывать фронтовое прошлое даже от близких знакомых. Что поделать, все тот же гендерный перекос. Женское общество восприняло фронтовичек в штыки. Возможно, женщины чувствовали, что бывшие боевые подруги имеют преимущество в послевоенной борьбе за мужчин, а значит, следовало превратить их преимущество в недостаток. И фронтовичек повсеместно стали выдавливать из общества, называть проститутками, открыто говорить, что на войне они не солдатами и не санитарками были, а оказывали мужчинам сексуальные услуги, в то время как преданные жены и невесты, разумеется, верно ждали тех в тылу.

Воспоминания бывших фронтовичек из книги Светланы Алексиевич «У войны – не женское лицо…»:

…Седьмого июня у меня было счастье, была моя свадьба. Часть устроила нам большой праздник. Мужа я знала давно: он был капитан, командовал ротой. Мы с ним поклялись: если останемся жить, то поженимся после войны. Дали нам месяц отпуска…

Мы поехали в Кинешму, это Ивановская область, к его родителям. Я ехала героиней, я никогда не думала, что так можно встретить фронтовую девушку. Мы же столько прошли, столько спасли матерям детей, женам мужей. И вдруг… Я узнала оскорбление. я услышала обидные слова. До этого же кроме как «сестричка родная», «сестричка дорогая» ничего другого не слышала. А я не какая-нибудь была, я была красивенькая, чистенькая.

Сели вечером пить чай, мать отвела сына на кухню и плачет: «На ком ты женился? На фронтовой… У тебя же две младшие сестры. Кто их теперь замуж возьмет?» И сейчас, когда об этом вспоминаю, плакать хочется. Представляете: привезла я пластиночку, очень любила ее. Там были такие слова: тебе положено по праву в самых модных туфельках ходить… Это о фронтовой девушке. Я ее поставила, старшая сестра подошла и на моих глазах разбила, мол, у вас нет никаких прав. Они уничтожили все мои фронтовые фотографии…

* * *

…Я пришла с фронта, у меня ничего нет: гимнастерка, шинель на мне, и все. Мне пришлось с этого начинать жизнь. У меня опять фронт – ты в шинели одной, шинель, как говорится, постели и шинелью накройся. Ну, и еще разговоры разные… Сорок лет скоро, а у меня все еще щеки горят…

Мужчина возвращался – так это герой. Жених! А если девчонка, то сразу косой взгляд: «Знаем, что вы там делали!..» И еще подумают всей родней: брать ли ее замуж? Честно признаюсь, мы скрывали, мы не хотели говорить, что мы были на фронте. Мы хотели снова стать обыкновенными девчонками. Невестами…

* * *

…Мы в восемнадцать-двадцать лет ушли на фронт, а вернулись в двадцать – двадцать пять. Сначала радость, а потом страшно: а что мы будем делать на гражданке? Подружки институты успели окончить, а кто мы? Ни к чему не приспособленные, без специальности. Все, что знаем, – война, все, что умеем, – война. Хотелось скорее отделаться от войны. Из шинели быстренько сшила себе пальто, пуговицы перешила. На базаре продала кирзовые сапоги и купила туфельки. Надела первый раз платье, слезами обливалась. Сама себя в зеркале не узнала, мы же четыре года – в брюках. Кому я могла сказать, что я раненая, контуженая. Попробуй скажи, а кто тебя потом на работу возьмет? И что говорить, у меня ноги больные, я была очень нервная…

Мы молчали как рыбы. Мы никому не говорили, что мы фронтовички. Так между собой связь держали, переписывались. Это потом чествовать нас стали, приглашать на встречи, а тогда мы молчали. Даже награды не носили. Мужчины носили, это победители, герои, женихи, у них была война, а на нас смотрели совсем другими глазами…

* * *

…Как нас встретила Родина? Без рыданий не могу… Сорок лет прошло, а до сих пор щеки горят. Мужчины молчали, а женщины… Они кричали нам: «Знаем, чем вы там занимались! Завлекали молодыми п… наших мужиков. Фронтовые б… Сучки военные…» Оскорбляли по-всякому… Словарь русский богатый…

Дорогой Климент Ефремович! Я прошу Вас уделить немного времени мне и моим подругам – бывшим фронтовикам, а сейчас инвалидам Отечественной войны.

Большинство из нас пошли на фронт добровольно еще в начале войны. Трудно было в то время на фронте. Отступали очень быстро. Много было паники. Ползли настойчивые слухи, что конец уже наступил, что Красная Армия разбита. Но наши девушки верили в то, что нас нельзя победить, а в то время это было самое главное. Ни на что не обращая внимания, они делали свое дело. Большинство тогда работали санитарками и сестрами…

…Около деревни Порожки передовой хирургический отряд получил от командира записку: «Нас обошли, через 10 минут у вас будут немцы – уходите». Что было делать? У нас было около 30 человек тяжелораненых, которые не могли двигаться. Бросить их на истязание немцем мы не могли. Врач ушел, говоря, что он еще нужен армии как специалист. Мы остались…

В феврале месяце 1943 г. я уехала учиться в офицерский полк… Когда я вернулась на фронт, обстановка изменилась. Шли большие наступательные бои. Женщин стало на фронте больше. Меня неприятно поразило то, что среди них были и такие, которые прилично «устроились», занимались нарядами, сплетнями, флиртом… В штабе артиллерии армии не нашлось такого человека, который бы не удивился моему желанию пойти командовать огневым противотанковым взводом. Все меня уговаривали, убеждали: «Что вам надо? Орденов? Вы их и здесь сможете получить за каждую операцию… Хорошо, если вас убьют, а если искалечат? Кому вы тогда будете нужны? И кому нужен ваш патриотизм?»

Все были еще больше того удивлены, когда я добилась этого назначения и пошла командовать в истребительный противотанковый дивизион. Так я прошла Польшу и вступила на немецкую землю… Я была тяжело контужена и потеряла зрение…

Выписали меня из госпиталя инвалидом второй группы… Положенного мне инвалидного пайка я добилась с большим трудом. Вернее, паек я не могу до сих пор получить, я добилась только разрешения, чтобы мне его выдали, но продуктов в магазине нет… С большим трудом я добилась получения паспорта, с большим трудом я выхлопотала направление к профессору-специалисту. Но он посмотрел на меня, на мою справку о ранении и написал: «Вторая группа – на год». А как лечиться, что делать, чтобы я скорее поправилась, я не смогла от него добиться, так как он очень спешил и пропускал за 30 минут 25 человек. Да разве обо всем напишешь? И везде, куда бы и по какому вопросу я ни обратилась, всего приходится добиваться с боем…

…Я говорила со многими женщинами – инвалидами Отечественной войны. Положение их везде одинаково… Я думаю, что к женщинам-инвалидам должен быть особый подход. Они все отдали, защищая Родину. Большинство из нас по состоянию своего здоровья и мечтать не могут о семейной жизни, о том, чтобы стать матерью, что основное в жизни женщины. Нехорошо, если девушки, которые героически боролись на протяжении всей войны на передовой наравне с мужчинами, раскаиваются в своих замечательных поступках, жалеют о своем чрезмерном патриотизме… Этот вопрос я поднимаю сейчас потому, что война окончена, настало время заботиться о людях, и в первую очередь о тех, кто больше всего пострадал… Ведь дело не в одной мне, а во всех женщинах, которые отдали все Родине. Мне одной ничего не нужно…

Более-менее быстро и безболезненно в мирной жизни удалось прижиться тем женщинам, что еще на войне или сразу после нее вышли замуж за мужчин, с которыми познакомились на фронте. Далеко не всегда это было таким уж легким и радостным решением, слишком уж тяжелые душевные травмы нанесла война. «Я была три года на войне… – вспоминала одна из бывших фронтовичек. – И три года я не чувствовала себя женщиной. Мой организм омертвел. Менструации не было, почти никаких женских желаний. А я была красивая… Когда мой будущий муж сделал мне предложение… Это уже в Берлине, у Рейхстага… Он сказал: «Война кончилась. Мы остались живы. Нам повезло. Выходи за меня замуж». Я хотела заплакать. Закричать. Ударить его! Как это замуж? Сейчас? Среди всего этого – замуж? Среди черной сажи и черных кирпичей… Ты посмотри на меня… Посмотри какая я! Ты сначала сделай из меня женщину: дари цветы, ухаживай, говори красивые слова. Я так этого хочу! Так жду! Я чуть его не ударила… Хотела ударить… А у него была обожженная, багровая одна щека, и я вижу: он все понял, у него текут слезы по этой щеке. По еще свежим рубцам… И сама не верю тому, что говорю: «Да, я выйду за тебя замуж».

Мужчины в свою очередь тоже хотели забыть войну, грязь и смерть, и это тоже ударяло по их прежним боевым подругам: «Это чаще всего были честные девчонки. Чистые. Но после войны… После грязи, после вшей, после смертей… Хотелось чего-то красивого. Яркого. Красивых женщин… У меня был друг, его на фронте любила одна прекрасная, как я сейчас понимаю, девушка. Медсестра. Но он на ней не женился, демобилизовался и нашел себе другую, посмазливее. И он несчастлив со своей женой. Теперь вспоминает ту, свою военную любовь, она ему была бы другом. А после фронта он жениться на ней не захотел, потому что четыре года видел ее только в стоптанных сапогах и мужском ватнике. Мы старались забыть войну. И девчонок своих тоже забыли…»

Женщины-санитарки едут домой после окончания Великой Отечественной войны. 1945 год

Екатерина Илларионовна Демина, бывшая санинструктор 369-го отдельного батальона морской пехоты. Имеет Орден отечественной войны, медали «За отвагу», «За освобождение Белграда», «За взятие Будапешта», «За взятие Вены». 5 мая 1990 года получила звание «Герой Советского Союза».

Такие настроения после войны погубили судьбы многих женщин – как брошенных мужчинами, так и тех, кто сам не сумел вовремя адаптироваться к новым, не фронтовым условиям. Но были и те, для кого шансов на нормальную жизнь сразу практически не было. И прежде всего речь именно о женщинах-инвалидах. В ноябре 1945 года в секретариат Ворошилова пришло письмо от одной участницы войны. Страшное письмо – в нем коротко и жестоко описывается судьба автора, а заодно и множества других девушек, ушедших защищать Родину и оставивших на войне не только здоровье и молодость, но и все свои надежды на будущее.

Но, пожалуй, трудно обвинять общество в жестокости к женщинам, инвалидам и кому бы то ни было еще. Жизнь налаживалась слишком медленно, чтобы люди могли себе позволить уделять много внимания чужим проблемам. Со своими бы справиться. Война закончилась, эйфория победы прошла, и люди остались один на один с обычными бытовыми трудностями, одолеть которые иногда оказывалось сложнее, чем любого врага.

Однако худо ли, бедно, жизнь продолжалась. И если поначалу это было привычное с войны выживание, то постепенно, как бы ни тяжел был быт, люди начинали все больше интересоваться довоенными радостями, и прежде всего красивой одеждой.

Послевоенное время по чьему-то меткому выражению было окрашено в серо-зеленый цвет – именно он доминировал на улицах всех советских городов. Люди носили гимнастерки и шинели, в которых пришли с войны, или перешивали эту же самую форму во что-то более гражданское, но цвет-то оставался тот же. «Помню, у меня на руке было пальто, сшитое из папиных отрезов на брюки, – вспоминала Элина Быстрицкая, – материал для формы выдавали офицерам каждый год (родители все-таки мне помогали одеваться)». Но несмотря на это серо-зеленое однообразие, люди в бывшей армейской одежде во второй половине 40-х могли считаться счастливчиками, потому что остальным часто было и вовсе не во что одеться.

Фаина Раневская

Одесса, 1949 год. Осень… В Одессе мои ситцевые платья вызывают повальное недоумение – это обсуждают в парикмахерских, в зубных амбулаториях, в трамвае, в частных домах. Всех огорчает моя чудовищная „скупость“ – ибо в бедность никто не верит.

Из письма бывшего фронтовика Алексея Тарасова В. М. Молотову. Москва, февраль 1946 года.

…В декабре 1945 г. я возвратился домой по демобилизации из рядов Красной Армии… Семью застал в ужасном положении. Жена и трое моих детей проживали в умывальнике (8-метровой комнате с кафельным полом, с сырыми стенами и потолком). Ни у жены, ни у детей не было ни одежды, ни обуви. То, что я получил в качестве денежной компенсации – 3500 руб., – я немедленно израсходовал, чтобы купить какую-нибудь обувь и одежонку детям и жене. Детей определили в детские ясли (а раньше им было не в чем туда ходить), старшая дочка стала учиться, жена стала работать. Но что я мог по коммерческой цене приобрести на 3500 рублей?! У жены до сих пор нет пальто, старшая дочка ходит в рваной юбчонке (но в школе она пока сидит в пальто, т. е. не раздеваясь).

И вот я обратился за помощью в РВК. Мне сказали: «Демобилизованные помощь получают по месту своей работы». Тогда я написал заявление в фабрично-заводской комитет, чтобы мне выдали ордер на приобретение жене пальто и дочери платья. Через месяц мне выдали ордер …на дамские галоши. Это же просто издевка!

И вот вчера дочка получила билет в театр в честь 28-й годовщины Красной Армии. И она пришла домой со слезами: «В чем я пойду в театр?! У меня нет ни платья, ни юбки». И я, офицер, должен был, чтобы скрыть от дочери свои слезы, уйти на весь вечер из дома. Настроение прескверное. Ведь я не прошу подаяния, не прошу никаких денежных пособий. Ведь я прошу, чтобы мне выдали ордер на приобретение промтоваров в государственном магазине за собственные деньги…

До войны я жил хорошо (как тогда жили хорошо все наши советские люди). Во время войны с оружием в руках защищал родину. Жена с детьми была эвакуирована из Москвы, четыре года скиталась с детьми среди чужих людей. Все, что у нее было, проела с детьми. Вернулась в Москву как нищая. А здесь, в Москве из квартиры вынесли и продали всю нашу мебель, все оставшиеся вещи. Теперь я сплю на стульях, подстилая свою шинель. Ни от кого не добьешься толку, никто не хочет оказать помощь… О себе я не беспокоюсь. Но мне жалко семью, жалко детей. Неужели я не завоевал им право на жизнь?!

По советской традиции быт считался наименее важной стороной жизни, поэтому власти не торопились бросать силы на восстановление легкой промышленности и на обеспечение населения одеждой. В конце концов ситуацию запустили настолько, что терпение граждан стало заканчиваться, и власти оказались погребены под новым ворохом жалоб. Из Кемеровской области писали: «Учителя Ивановской неполной средней школы Чебулинского района за последнее время так обносились, что им стыдно в такой одежде появляться в школу». Похожие тревожные сигналы поступали из Башкирской АССР: «Учитель Востоковской семилетки т. Ерофеев, проработавший учителем 35 лет, в школу ходит в лаптях и оборванном пальто. В Белебеевском районе заведующая Знаменским родильным домом не имеет ни одного платья, пальто надевает на голое тело и ходит в лаптях»; из Пензы: «Мы уже два года не ходим в кино. До того оборвались, что стыдно на люди показываться. Все, что есть на нас, в том мы и работаем, и спим»; и даже из Москвы: «На заводе № 720 (Москва) в цехе № 15 за истекший год молодые рабочие никаких промтоваров не получили, а среди них есть и такие, у которых нет ни обуви, ни нательного белья».

А секретари нескольких сибирских обкомов и вовсе обратились в ЦК ВКП(б) с беспрецедентной просьбой: разрешить им не проводить 7 ноября 1946 года демонстрацию трудящихся, потому что «население недостаточно обеспечено одеждой».

Конкретно Тарасову и его семье помогли – Молотов лично распорядился. Но конечно, показательно уже то, что бытовой неустроенностью рядового гражданина пришлось заниматься одному из первых лиц государства. Понятно, каким дефицитом была одежда, раз ордера на нее человеку удалось добиться, только когда заместитель председателя правительства лично договорился об этом с наркомом торговли. А сколько было таких же Тарасовых, чьи письма не дошли до таких высот? А сколько тех, кто вообще не писал, пытаясь как-то выкрутиться самостоятельно?..

Постепенно ситуация, конечно, выправлялась, Потребительский рынок пусть очень медленно, но насыщался, особенно в столице и больших городах. В Москве еще в июле 1945 года целый ряд оборонных предприятий по решению пленума Московского городского комитета партии получили задание наладить выпуск товаров широкого потребления. И уже через несколько месяцев на склады стали понемногу поступать новые газовые плиты, металлические кровати, посуда, радиоприемники, радиолы, мясорубки, детские велосипеды и многое другое. Директоров и парторгов обувных предприятий Московский комитет партии тоже обязал наладить и расширить производство. В жизнь москвичек даже начали возвращаться уже почти забытые ткани с красивыми названиями: фай, корд, кашемир, майя, креп-сатин, туаль-де-нор, армюр, тик-ластик, штапель.

В отделе женских головных уборов Центрального универсального магазина (ЦУМ). Москва, 1950 год

Муслим Магомаев

Из воспоминаний Муслима Магомаева:

Мне никогда не давали лишних денег, о карманных деньгах я читал только в книжках. Если у меня оставалось что-то от школьного завтрака, я спрашивал разрешения истратить эти копейки на мороженое. Одевали меня так, чтобы было не модно, а чисто, прилично и скромно. Если был костюм, то только один – выходной. Про школьную форму нечего говорить – она была у всех. Были у всех и красные галстуки, и единственное различие, да и то не слишком приметное, заключалось в том, что у кого-то красный галстук был шелковый, а у кого-то штапельный. Но у всех мятый и в чернилах.

Раневская о своем возвращении из эвакуации в Москву:

…Я вдруг смертельно испугалась: давно не выходила на сцену, потеряла профессию, ничего не смогу делать. Мне даже показалось, что у меня началась клаустрофобия: не могла сидеть в четырех стенах, бродила бесцельно по улицам. И думала: «Этот город теперь не примет меня».

И вдруг на Моховой, возле университета, девушка, рыженькая, без шапки, в изящном пальто с иголочки, талия – рюмочка: «Фаина Григорьевна, дорогая, здравствуйте!» Я стою, ничего не понимая. «Я – Светлана, – продолжает рюмочка, – вы меня не помните?». Я тут же вспоминаю и Кремль, и «Гибель эскадры», и девочку в первом ряду рядом с усатым отцом – ее приводили в антракте за кулисы, и страх мой мгновенно улетучивается. Мне становится стыдно своего потрепанного демисезона, который я не снимала всю войну, я стараюсь спрятать левый рукав за спину – на его обшлаге наметилась бахрома, вспоминаю, что и сегодня утром не садилась к зеркалу и даже не намазала губы. И мелю такую чепуху, что Светлана смеется, записывает мой адрес, а на следующий день привозит мне коробку американской косметики и – не поверите – огромную каракулевую шубу, роскошную, сносу ей нет, она до сих пор как новая, – вы ее видели, я ее в прошлом году сдала в ломбард-холодильник на Петровке – сидела без денег.

Когда же рынок насытился необходимым минимумом вещей, люди, естественно, стали думать не только о практичности, но и о красоте. Серые ватники военных лет в начале 50-х уже не казались горожанам приемлемой одеждой. Да что там, они и к демисезонным пальто начали придираться! По правде говоря, пальто и впрямь были уродливые, косо сшитые, с петлями разной величины и уродливыми зимними воротниками. Но что поделать, едва советские граждане отошли от ужасов войны и захотели хорошо выглядеть, как их интересы тут же вступили в конфликт с плановой экономикой. Фабрике, выпускающей одежду, обязательно нужно было выполнить план по валу – никто особо не проверял качество изготавливаемой продукции, а вот количество подсчитывалось точно.

Георгий Андреевский. «Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху 1930–1940 гг.»

Было бы, конечно, прекрасно, если бы все наши люди могли тогда хорошо одеваться, скинув с себя ватники, гимнастерки, кацавейки, фуфайки, душегрейки, шинели и прочее военное и полувоенное обмундирование. Может быть, тогда и шляпы никого бы не раздражали. Но что поделаешь, время было трудное. Одеваться не во что. Многое из того, что потом стало «товаром повседневного спроса», в те годы вообще не производилось или почти не производилось нашей промышленностью, например капроновые чулки. Правда, в 1947 году в приказе министра торговли говорилось о «чулках женских котоновых из шелка „капрон“, но мало кто их тогда видел. В продаже они практически не появлялись, да и цена их, согласно прейскуранту, составляла 65–67 рублей! В то время это были большие деньги. Так что москвички в те годы обычно носили чулки фильдеперсовые и хлопчатобумажные, в резиночку и без. Пояса для поддержки чулок тоже были редкостью. Чулки обычно держались на резиновых подвязках – круглых резинках. Подвязки часто сползали с ног, и женщинам приходилось отворачиваться к стене или забегать в подъезды, чтобы их подтягивать. Не имея рейтуз и колготок, о которых тогда никто и не знал, некоторые женщины поддевали в морозы под байковые шаровары мужские кальсоны. Зато распространенной частью зимнего туалета московских женщин была муфта из меха или бархата с кошелечком на молнии. Зимой мужчины, а иногда и женщины, носили военные рукавицы с двумя пальцами для стрельбы: большим и указательным. В сырую погоду женские ножки спасали от сырости резиновые ботики. Они натягивались на туфли, как галоши. Ни о каких теплых сапогах никто тогда и не думал. В морозы носили валенки, некоторые даже ходили в них в театр. Носили также бурки (смесь валенок и сапог), чуни (маленькие, коротенькие валеночки), а кое-где в деревнях даже про лапти вспомнили.

При этом ни в коем случае нельзя сказать, что в плане моды Советский Союз был отсталым и скучным государством. Наоборот, советские модельеры конца 40-х – начала 50-х годов творили не меньше и не хуже, чем западные кутюрье. Едва закончилась война, как на страницах «Журнала мод» появились элегантные туфли типа «Дерби», детские полуботинки из комбинации шевро двух цветов: красного и кремового и женские платья с элементами русского традиционного стиля, снискавшие популярность даже на зарубежных конкурсах.

Стройность, ясность, чистота линий – вот что считалось самым важным в моде тех лет. Писательница и журналистка Татьяна Тэсс, подруга Фаины Раневской, писала: «Не надо мелочить нашу женщину, прихорашивать ее незатейливыми украшениями, навязчивой безвкусной отделкой… не нужно бояться скромности». Советские модельеры оставили позади строгость моды военных лет, жесткость линий и широкие плечи. Для современной женщины они выбрали платье-костюм или английский костюм, подчеркивающий пропорции человеческой фигуры.

Потом пришло время и диоровского «нью лука», правда, с некоторым запозданием – в мире он начал активно распространяться с 1947 года, а в Советском Союзе утвердился только в середине 50-х, особенно после того, как на экраны вышел фильм «Карнавальная ночь», в котором Людмила Гурченко была одета в диоровском стиле «женщины-цветка». Основная причина такого отставания была в послевоенном дефиците. Как бы ни были оторваны от реальной жизни советские модельеры, но и они понимали, что 10–40 метров ткани, требующиеся для платья от Диора, в СССР будут выглядеть насмешкой над людьми, вынужденными ходить в обносках из-за нехватки ткани в магазинах. Поэтому, что вполне естественно, стиль, который нельзя было перенять, стал подвергаться насмешкам и осуждению. Пышные юбки, затянутые талии и даже большие шляпы были объявлены смешными, неприличными и не соответствующими облику советской женщины.

Ребята из разных стран во время отдыха во Всесоюзном пионерском лагере им. В.И. Ленина «Артек» в Крыму. 1958 год

Кстати, что касается шляпок, то в послевоенные годы в больших городах и особенно в Москве был настоящий бум их кустарного производства. Сотни мастериц создавали шляпки на заказ, по рисункам из модных журналов или вообще руководствуясь собственной фантазией. Так что одной из примет времени стала изящная шляпка, украшенная ленточками, перышками, вуальками и т. д. Как тут не вспомнить фильм «Весна», где героиня Раневской примеряет присланную профессору Никитиной шляпку и, глядя в зеркало, изрекает: «Красота – страшная сила».

Кроме шляпок самым писком моды были меха. Конечно, такая роскошная шуба, в которой Любовь Орлова в той же «Весне» позирует перед фотографами на киностудии, была для большинства даже более-менее обеспеченных модниц недостижимой мечтой. Однако пальто с меховым воротником, муфту или олицетворение послевоенной моды – горжетку – при наличии сильного желания и хороших денег достать было вполне реально.

Из воспоминаний Алексея Щеглова

Приехав из Польши и Чехословакии, где была с театром вскоре после войны, Фуфа привезла мне бархатные короткие штаны на лямках с желтыми деревянными пуговицами и нестандартным откидным клапаном. Были подарены также: легкое бежевое пальто, вишневая тончайшая «висючая» рубашка с короткими рукавами и цветные теннисные мячи. Хотела, чтобы я был элегантен. «Арбитром элегантиарум», по выражению Фаины Георгиевны, был для меня тогда задушевный приятель Огурец – вечно немытый, пальто без пуговиц, в шапке-ушанке, одно ухо которой висело, а другое торчало, что, впрочем, позволяло ему с легкостью растворяться в нашей дворовой компании, жившей по законам собственной красоты. Мы все тогда напоминали Челкаша с его обнаженным пролетарским происхождением.

В свои 8 лет я был худ и длинен. Изящный польский наряд, который я со слезами надел под нажимом всей семьи, тут же был замечен Огурцом сотоварищи, и все оставшееся мне детство пришлось доказывать, что я свой в доску. Тем не менее за Фуфино пальто я получил от возненавидевших меня хорошевских девочек прозвище Американец, постоянно выкрикиваемое вслед. «Все проходит, и это пройдет», – повторяла Раневская. Всеобщее опрощение происходило на ее глазах, мучительно обозначая примету времени, в котором она жила.

Но как уже говорилось, реальность, в которой жило большинство советских граждан, была мало похожа на журналы мод и фильмы с Любовью Орловой. В Советском Союзе творцы и производители товаров народного потребления существовали где-то в параллельных вселенных. Модельеры могли придумывать любые фасоны, практически не ограничивая свою фантазию реальными возможностями производства и разве что иногда вспоминая о здравом смысле. А на фабриках шили то, что позволяло выполнить план, и к тому же из того, что было в наличии. Поэтому, даже когда творения модельеров все же добирались до производства, с конвейера выходило совсем не то, что было изначально задумано. Одежда шилась не из той материи, которую закладывали в проект модельеры, а из той, что подешевле, брюки в целях экономии вместо ширины 28–29 сантиметров имели ширину 26–27 сантиметров, пальто и платья становились короче, а галстуки вообще урезались настолько, что получили в народе название «собачья радость», потому что напоминали хвост дворняжки.

Конечно, неустроенность быта и сложности с красивой или хотя бы приличной одеждой не могли не порождать неприязненного отношения к тем единичным счастливчикам, кто появлялся на улице хорошо одетым. Помада, шляпки, новые очки, нарядные платья и костюмы, модная обувь – все это раздражало людей, которые не могли себе такого позволить. Тем более что в данном случае классовый подход был вполне уместен – наряжаться после войны имели возможность в основном две категории людей – верхушка общества, состоявшая из партаппарата и наиболее значимых представителей богемы, и так сказать на другом полюсе – те, кто был связан с криминалом. Естественно, ни те, ни другие теплых чувств у простого народа не вызывали.

На самом деле, конечно, и среди обычных граждан хватало тех, кто находил способы приодеться. На черном рынке можно было купить все что угодно, особенно если не интересоваться происхождением покупки. Преступность в СССР, как и в остальных странах, участвовавших во Второй мировой войне, выросла в несколько раз. По Москве только за июль-август 1946 года за кражи, разбой, убийства и другие тяжкие преступления были привлечены к судебной ответственности пять тысяч человек. Причем почти четыре тысячи из них составляли новички, у которых прежде не было судимостей. И большинству из них не было еще двадцати пяти лет. Оружие, несмотря на приказы о сдаче, осталось у части населения (а кроме того, бывшие поля сражений Великой Отечественной были буквально нашпигованы оружием) и способствовало распространению после войны вооруженного бандитизма. Вот в числе прочего преступники обеспечивали и круговорот вещей у советских граждан.

В этом смысле очень показателен фильм «Место встречи изменить нельзя», где представлена вся криминально-вещевая сторона послевоенной жизни Москвы. Шарапов ходит в военной форме, как большинство фронтовиков, так же одевается и Фокс – но с целью вызывать доверие у людей и не выделяться из наводнивших столицу демобилизованных солдат и офицеров. Варя, как положено порядочной девушке послевоенных лет, не блещет разнообразием гардероба, зато другие женщины представляют собой весь спектр модниц того времени. Манька Облигация одета явно в крепдешиновое трофейное платье и чулки из так называемой «персидской нити». Красавица Волокушина, подручная Ручникова, наряжена в дорогое вечернее платье, в соответствии с новой модой подчеркивающее пропорции фигуры – оно, видимо, сшито на заказ в ателье или у хорошей портнихи. Элегантная дама Соболевская работает в Доме мод, поэтому она из числа тех счастливиц, кто может хорошо одеваться, не будучи криминальным элементом.