Текст книги "Фаина Раневская. Один день в послевоенной Москве"

Есть еще Верка-модистка, которая интересна не одеждой, а профессией. Судя по тому, что она держит у себя ворованные вещи и не задает лишних вопросов, она точно так же, ничего не спрашивая, перешивает одежду, как закажут. В послевоенные годы это была очень востребованная профессия – перешивать. Трофейные вещи, гуманитарная помощь, просто купленные на толкучке платья, сшитые на чужую фигуру, – все это надо было подгонять. А то и вовсе взять пальто, перешить его на другой размер, прицепить воротник от другого пальто, а подкладку от третьего, и все, уже никто никогда не узнает в нем вещь, украденную из квартиры какого-нибудь артиста или профессора.

Галина Волчек

Студенты театрального вуза хоть и нищие, но у них уже амбиции, и даже если у студента есть только одна кофта, он ее как-нибудь застегнет особым образом, чтобы было стильно. И в курилке все стояли такие с претензией на стиль.

И вдруг появился ОН [Евстигнеев]… Рукава пиджака полладони закрывали, пальцы одни были видны. Какие-то плечи, как в анекдоте: «Хаим где-то – Хаима нет, одни плечи». Но при этом стоял он с прямой спиной и курил только «Беломор», как шофера или хулиганы. Такой полублатной образ был у него.

Как говорилось выше, в то время в СССР появилось немало заграничных вещей. Источников происхождения у них было два – трофеи, привезенные советскими воинами, и гуманитарная помощь из США и Великобритании. Об этом как-то редко упоминается, но вообще-то гуманитарная помощь приходила в довольно большом количестве. Правда, до простых людей она доходила не всегда. Злоупотреблений было так много, что пришлось создавать специальные Комиссии партийного контроля для расследования неправильного распределения вещей.

Так большая партия гуманитарной помощи из США по распоряжению Министерства путей сообщения была направлена работникам Урало-Сибирского округа железных дорог и Свердловской железной дороги. Предназначалась она для работников основных железнодорожных профессий и прежде всего для тех, кто работал на открытом воздухе. На деле же начальник Урало-Сибирского округа железных дорог Егоров приказал отобрать лучшие вещи и раздать их сотрудникам аппарата управления, в зависимости от ранга. Сам он получил 33 вещи, его заместитель – 27, другим руководящим работникам досталось не менее 20 вещей, среди которых были новые платья, пальто, обувь. До рабочих дошли только остатки, на которые не позарилось начальство.

На прогулке в Центральном парке культуры и отдыха (ЦПКиО) имени А.М. Горького. Москва, 1952 год

На Свердловской железной дороге картина была еще более вопиющей. Руководители дороги в открытую, вместе с семьями, приходили на склад и забирали все, что понравилось. Для того чтобы хоть что-то распределить между рабочими (для отчетности), недостачу частично восполняли всяким старьем. В итоге один железнодорожник, проработавший на транспорте почти двадцать лет и имевший семью из восьми человек, получил одно рваное платье. Другому выдали детское пальто, хотя детей у него не было. Третий получил соломенную шляпу и старую рубашку. А четвертому досталась майка в комплекте с чехлом от чемодана. Железнодорожники написали жалобу, по этой жалобе и была организована проверка КПК. Вопрос о злоупотреблениях руководства железной дороги разбирался на бюро Свердловского обкома партии. Часть вещей железнодорожникам вернули, но о том, понесли ли наказание чиновники, ничего не известно.

Другие появившиеся на рынках вещи были в меру легальными военными трофеями – с возвращением советских войск из зарубежного похода на рынках еще долго можно было увидеть удивительное многообразие подержанных товаров, в основном немецкого производства. В их числе были и такие вещи, которых рядовые советские люди никогда не видели и не всегда представляли, для чего они нужны. Ходили даже истории (теперь уже трудно сказать, сколько в них правды), что дорогое нижнее белье – расшитые кружевами пеньюары, комбинации, сорочки – наши женщины принимали за вечерние туалеты и надевали их, когда шли в гости или в ресторан.

Из воспоминаний Людмилы Гурченко:

В нашем сером и неуютном доме засверкали декоративные вещи. Первым папа вынул бережно завернутое в тряпочку маленькое ручное бронзовое зеркальце – сверху бабочка, снизу ангел, разглядывающий себя в зеркало. Наверное, ангел и поразил папу больше всего…

– Лялюша! Про тибя тоже не забыв, – и бросил маме мешок. Ого! Ей большой мешок. А мне?

Мама скрылась в другой комнате.

– Тибе, дочурочка, ще веломашину женскую привез. Завтра у багаже з Лелюю возьмем. Прямо на дороге подобрав, сам починив. Не новая, правда, но ездить ще можна. А главное, дочурка, ты у меня актриса. И я тибе привез главный подарык! Исключительно артистическое платтика. Усе у каменнях… Такое тяжелое, черт. Его вже у самом Берлине старушка на базаре за сахар отдала. Я ей ще и хлеб у придачу – а она аж руки лезить целовать. «Да што вы, мам, якой я пан? – паном меня называить, – берите, еште на здоровье». Так она меня расстроила.

Чтобы увидеть это платье, надо представить себе павлиний хвост, только не из перьев, а из бисера и переливающихся камней. Таким оно было сзади, а впереди платье было короче и висели гирлянды бисера, как на абажуре. К этому платью были еще зеленые атласные туфли на высоком тонком каблуке 35-го размера – «ну вокурат як у дочурки».

…Мы услышали, как в соседней комнате что-то тихо замурлыкала мама. Мама пела редко. Слух у нее был неважный, и она боялась наших насмешек. Она напевала «Осень», и в ее пении чувствовалась особенная, ее собственная радость и тайна. Мы с папой переглянулись – как-то забыли про маму – и вошли к ней. Она испуганно повернулась и вопросительно посмотрела на папу.

На ней было рыжее шерстяное платье, все в замысловатых сборках, с плечиками, на шее большие янтарные бусы, а на плечах чернобурая лисица – предел мечтаний каждой женщины в то время. В руках мама держала коричневую крокодиловую сумку.

– Ну девки, якеи вы в меня. Як на Первое мая! Во ета семья! Вот тибе, Лялюша, и Марк Гаврилович!

Мама собирала на стол все, что было в доме. Мы не переодевались. Папа сказал: «Ета праздник семьи. Хай усе нарядные будуть».

И опять папа полез в мешок. Опять замирает сердце. Опять жду, затаив дыхание. Он вынул что-то белое, тяжелое, состоящее из рожка и станка, на котором кружочек с цифрами. Папа подмигнул мне, приложив рожок к уху, и громко, на всю квартиру произнес: «Алле! Елена Александровна! Здравие желаем! 3 вами говорить ваш любимый муж – Марк Гаврилович Гурченко! Як меня слышите? Не слышу вашега ответа…»

Мама вошла с тарелкой капусты и, счастливая, смотрела на папу.

– Марк, котик, ну зачем нам телефон? Куда нам звонить? Есть нечего, дров, угля нет, а ты…

– Усе будить, Лялюша! Лишь бы здоровье господь послал. Теперь Марк Гаврилович вернулся! И хлеб будить, и топливо, и телефон. Зато самый лучий – белый! Такога ни в кого ни будить!

Наша голая, серая квартира… Я – в бисерном платье и в атласных туфлях, мама – с лисой на плечах и с тарелкой капусты и папа – в военной солдатской форме с двумя медалями и с белым телефоном…

…Эх, не знала я еще тогда, что очень скоро этого платья уже не будет. Мы продадим его в комиссионном магазине за пятьсот рублей старыми деньгами. Правда, папа тут же спохватится, побежит в магазин, но ему скажут: «Ваше платье через 15 минут после сдачи купила какая-то актриса. Это редкое платье».

Папа до конца жизни переживал, что допустил такой «ляпсус». Какие бы потом у меня ни были платья, папа говорил: «Да ето хорошее платтика, а такога, як папусик тибе подарив, нема».

Я сама всю жизнь ищу такое, как то, папино…

Большинство трофеев, естественно, привезли генералы, не зря в конце 40-х – начале 50-х против них было возбуждено несколько процессов по поводу присвоения награбленного за рубежом. Даже легендарный Жуков привез с собой несколько вагонов вещей и мебели. Правда, его ни в чем обвинить не удалось – когда, в попытках его дискредитировать, подняли тему трофеев, оказалось, что он обставил ими квартиры и дачи, принадлежавшие Министерству госбезопасности. То есть все эти вещи продолжали оставаться у государства, а Жуков ими только пользовался, как и всей прочей обстановкой, предоставленной ему вместе с этими квартирами и дачами.

Малыши-болельщики следят за игрой футболистов. 1952 год

Однако простые солдаты и офицеры тоже привезли с собой кое-какие вещи. Не генеральского уровня, но все-таки. Самые хозяйственные и дальновидные, конечно, прихватили отрезы тканей и полезные в хозяйстве предметы, которые можно было потом выгодно продать. Но вообще везли все что угодно: предметы искусства, мебель, технику, различные бытовые приборы и предметы, журналы мод, украшения, парфюмерию, меха, ну и, конечно, одежду и обувь.

Если почитать мемуары актрис, писательниц и прочих представительниц советской богемы 40– 50-х годов, тема одежды мелькает в них очень часто. Да и мужчины, что уж там говорить, тоже в воспоминаниях о том времени нет-нет да и заговорят о том, кто, как и во что одевался. Слишком уж это животрепещущая тема, особенно для людей публичных, которым необходимо хорошо выглядеть. «Я лишь начинала свою студенческую жизнь, мне нужны были деньги на питание, хотелось приодеться, ибо правильно говорят: «Встречают по одежке…» – писала в своей автобиографической книге Элина Быстрицкая, всегда отличавшаяся прямотой. – Актриса, даже начинающая, не должна позволять себе небрежно одеваться, ибо те, кто может дать ей работу, часто судят о ней по первому впечатлению. Но тогда я просто не могла позволить себе одеваться модно. У меня были две три блузки, сарафан и много бантиков».

Быстрицкая в то время была еще только студенткой театрального, но в общем-то положение многих знаменитостей после войны мало чем отличалось, если не было еще хуже. Как и все советские граждане, артисты и писатели тоже вынуждены были как-то изворачиваться, чтобы достать приличную одежду. Возможностей у них было немного побольше, чем у простых тружеников, но и требовалось им больше, ведь они были постоянно на глазах у публики.

Конечно, существовали и исключения, у которых не было никаких проблем с одеждой. Да и с чем-либо еще из материальных ценностей. Алексей Щеглов вспоминал, какое неизгладимое впечатление производила на него Любовь Орлова и все, что ее окружало: «Любовь Петровна была для нашей семьи эталоном вкуса, умения одеваться, подбирать аксессуары. Даже ситцевые шторы в розах и такая же обивка мебели на даче в спальне у Орловой были показаны мне мамой в один из визитов к Любови Петровне со словами: «Запомни, все, что ты здесь видишь, Алеша, самого высокого вкуса». Тогда не было модных западных журналов, каталогов, русский модерн был под арестом, и только деревянные скамейки бедных московских трамваев и коричневые диваны метровагонов являли собой доступный образец красоты интерьеров советской Москвы. А Орлова могла ездить в Париж за обивкой – практически у нее и Александрова был так называемый «открытый счет» и такие же паспорта».

Семья отправляется в путешествие на теплоходе «Георгий Седов» с Северного (Химкинского) речного вокзала Москвы, лето 1954 года.

Неудивительно, что, изображая Орлову, ехидная Раневская шутила: «Завтра спектакля не будет. В главной роли Орлова, а она не того оттенка перчатки из Лондона привезла. Придется за новыми лететь. Какой уж тут спектакль…» Сама она, конечно, не могла похвастаться таким обилием нарядов и уж тем более полетами в Лондон, но все же гардероб у нее всегда был обширный. Еще в молодости, первый раз оставшись безработной актрисой, она спасалась тем, что распродавала свои наряды. В дальнейшем это стало у нее обычной практикой: пока деньги были, она приобретала одежду, когда денег не оставалось – продавала. В дневнике Лидии Чуковской, который та вела в эвакуации, можно не раз встретить такие пассажи: «Ушла я от Софы отравленная. Там сидела Раневская (продает очередную шубу)». Или: «Мне грустно видеть на ногах Ахматовой три пары туфель Раневской, на плечах – платок, на голове – шляпу…»

Когда Раневская играла спекулянтку в спектакле «Шторм» Билль-Белоцерковского, журналисты ее спросили: «Откуда у вас такое умение торговать?» Она на это ответила: «У меня был опыт. Начиная с Керчи, Феодосии, Симферополя».

Клавдия Пугачева

В пьесе Штейна «Закон чести» нам с Раневской неожиданно пришлось играть одну роль – Нины Ивановны, жены профессора. Первоначально на эту роль была назначена Фаина. Её первый выход сразу же пленял публику. Она выходила, садилась за пианино, брала один аккорд и под звучание этого аккорда поворачивала лицо в зал. У неё было такое выражение лица с закатанными кверху глазами, что публика начинала смеяться и аплодировать. Она брала второй аккорд и с бесконечно усталым выражением опять поворачивалась к залу. Смех нарастал. Дальше играть было уже легко, так как зрители были в её власти. Играла она эту роль прелестно, как всё, что она делала на сцене. Она вообще была актрисой вне амплуа, она могла играть всё.

И вдруг Раневская заболевает, и на эту роль Охлопков назначает меня. Я отказывалась как могла. Но тогда спектакли не отменяли, требовали срочных вводов. Охлопков настоял на своем, дал мне слово, что не будет вмешиваться и что в этой роли я могу придумать что хочу. И еще добавил: «Ты профессорша? Профессорша. Вот себя и играй».

Что мне было делать? Я мучительно искала характер и внешний облик моей героини. После находок Фаины особенно важен был первый выход. В ту пору были модны узкие юбки, и я сшила себе узкую юбку – просто трубочку. Когда я вышла на сцену и сделала несколько шажков, публика разразилась смехом и зааплодировала. Как я играла в тот день, не знаю. Знаю, что Охлопков был в зале и распорядился, чтобы впредь мы играли в очередь с Фаиной.

Поздно вечером мне позвонила Фаина: «Чертовка, что ты там придумала, что на твой выход тебе устроили овацию?» – «Успокойся, – говорю, – аплодировали не мне, а моей юбке. Ты лучше подумай, каково мне было появиться перед публикой, которая пришла на тебя, тебя любит и тебя ждала». – «Не морочь мне голову. Что за юбка такая?» Я рассказала. Пауза. «А можно я тоже себе сделаю такую?» – «Пожалуйста».

На следующем спектакле я пошла смотреть Фаину в новой юбке. Когда она вышла, меня объял великий страх, что она упадет. Ходить в ней она не могла. Она еле-еле дошла до пианино и рухнула на стул. Во втором акте она эту юбку сняла.

Вообще-то, соревноваться с Раневской по части пародий, в том числе пародий на наряды и на моды, было невозможно. Она вдруг приходит в немыслимой шляпе и затевает такую игру: «Хочешь, я пройду в этой шляпе так, что никто ее не заметит?» И действительно, она преображалась, шляпа становилась совершенно органичной, все смотрели на Фаину, никто не замечал шляпу. Или наоборот: «Хочешь, я пройду этими туфлями так, что все их заметят?» Обыкновенные туфли. Идет. Все начинают спрашивать: «Фаина Георгиевна, где вы достали такие туфли?»

14:00
На детской площадке

У Фаины Раневской были своеобразные отношения с молодежью. И речь не только о тех мальчишках, которые кричали ей: «Муля, не нервируй меня» и услышали в ответ знаменитое: «Пионеры, идите в жопу!»

Она не слишком много общалась с детьми, тем более что своих у нее не было. Да и юных почитателей вокруг нее крутилось меньше, чем вокруг ее подруги Анны Ахматовой, которая до самой смерти была окружена молодыми и часто очень талантливыми обожателями. Но в то же время ее семьей была Павла Вульф, у которой была дочь, а потом и внук, Алексей. Этого самого внука Павлы Леонтьевны Раневская и называла своим эрзац-внуком. Именно он во многом и был для нее той ниточкой, что связывала ее с миром детей. Она воспитывала его, возила с собой на гастроли, писала ему письма, рассказывала смешные истории. Не зря воспоминания Алексея Щеглова – один из главных источников о жизни Фаины Раневской.

Письмо Фаины Раневской ее «эрзац-внуку» Алексею Щеглову, 1950 год

Совершенно Секретно Гражданину Хвостикову-Запупинскому от гражданки Белокобылкиной.

Дорогой гражданин Хиздриков-Канапаткин!

Очень грущу, что не могу лично пожать Вашу честную, хотя и не очень чистую руку!

Болезнь приковала меня к постели. Это не особенно приятно – лежать на ложе, из которого винтом выскочили пружинки, которые имеют тенденцию впиваться в мою многострадальную попку! Но этим не ограничиваются мои несчастья: у меня выскочила печенка и торчит кулаком. Я ее впихиваю обратно, но она выскакивает как Ванька-встанька.

Это печальное обстоятельство лишает меня возможности выполнить Ваше поручение в магазине Культорга. Как только удастся вдвинуть печенку на ее обычную позицию, я Вам куплю марки всего земного шара. Куплю глобус и прочие культурные товары.

А пока обнимаю Вас и целую в спинной хребет. Желаю всего наилучшего. С глубоким уважением. Ваша племянница Канарейкина-Клопикова – из города Вырвизуб. Мой адрес. Улица Лахудрова, дом 4711.

P.S. Дорогой дядя, Афанасий Кондратьевич! Я посылаю Вам 100 рублей, с тем, что бы Вы попросили Вашу мамашу – Клотильду Трофимовну – купить Вам всего, что вашей душе угодно!

Еще раз целую Вас в загривок и прочие конечности.

Напишите мне что-нибудь культурное, можно и не культурное.

Только напишите, дядюшка.

В основном же детей она наблюдала скорее со стороны, но когда ей по разным причинам приходилось с ними общаться, ей это в основном доставляло удовольствие. Она даже предавалась философским размышлениям о том, что профессия актера сродни профессии учителя. Эта мысль пришла ей в голову во время съемок «Подкидыша».

«В работе над этим фильмом, – писала она, – я убедилась, что актеру в какой-то степени всегда необходимо обладать даром педагога. Вы помните сюжет? Муж и жена нашли девочку и стали ее воспитывать. Я играла роль жены, и маленькую Веронику Лебедеву, исполнявшую роль нашей юной героини, мне пришлось воспитывать в самом буквальном смысле слова. Сейчас я вспоминаю это с удовольствием. С детьми работать всегда трудно. В кино, наверное, особенно. Там своя специфика, свои подчас изнурительные условия. Актер должен всегда чувствовать партнера независимо от того, ребенок это или нет. Должен понять мир ребенка. Потому и родственны наши профессии – актера и школьного учителя…»

Фаина Раневская (Ляля), Петр Репнин (Муля) и Вероника Лебедева (Наташа) в фильме «Подкидыш»

Возможно, именно этот подход к ребенку как к человеку, партнеру, а не как к несмышленому существу, позволял ей всегда находить с детьми общий язык. После «Подкидыша», «Золушки», «Слона и веревочки» она пользовалась огромной любовью у всех юных граждан Советского Союза, ее часто приглашали в пионерские лагеря, клубы, дома творчества. Ей писали сотни писем, часть из которых печатали в «Пионерской правде».

Из воспоминаний Алексея Щеглова:

Во время рижских гастролей мне было 11 лет. Там я попал по собственной вине в епиходовскую ситуацию: из лучших побуждений я пытался выполнить требование Раневской о хороших манерах. Театр ехал на Запад – в Прибалтику, и мне сшили впервые светлый костюм с ватными плечами – для демонстрации силы. В ресторане гостиницы «Рига» за длинным столом на обед собрались все «народные» Театра Моссовета: Завадский, Марецкая, Плятт, Орлова, Мордвинов. Меня посадили рядом с Раневской. Мамы за обедом не было. Я сидел в своем ватном пиджаке. Подали великолепный красный борщ в честь русского театра. Передо мной поставили тарелку, полную борща. Внезапно у Раневской упала на пол ложка. Как воспитанный московский юноша, я нагнулся к полу, чтобы поднять ложку. Это была адская минута моей едва начавшейся светской жизни. Непривычное ватное плечо надавило на край полной тарелки, и… мой светлый пиджак стал мокрым и наполовину темно-красным. Раневская мгновенно засыпала меня солью и вывела из зала. Оставшаяся без обеда Фуфа обзвонила всех своих рижских знакомых, и они вместе с мамой нашли недобитую частницу, которая в тот же вечер встретилась с нами и взялась вернуть пиджак и меня в первобытное состояние. На следующий день мы снова отправились к частнице. Пиджак был опять чист. Падающие ложки с тех пор наводят на меня ужас.

И те дети, которым удавалось познакомиться с Раневской лично, никогда не были разочарованы – она не сюсюкала с ними, не относилась пренебрежительно, а разговаривала серьезно и по делу – точно так же, как разговаривала бы со взрослыми. А если и шутила, то тоже так, как шутила бы и со взрослыми.

Правда, и скидки на детство она ни для кого не делала. То есть не считала, что «он еще маленький» – это оправдание для грубости, жестокости, нахальства или глупости. Среди прочих язвительных записей в дневнике, у нее есть и такая: «…Мальчик сказал: «Я сержусь на Пушкина, няня ему рассказала сказки, а он их записал и выдал за свои». Прелесть! Но боюсь, что мальчик все же полный идиот».

Дети второй половины 40-х годов были не просто детьми. Они были воспитаны войной. Конечно, их пытались как-то защитить, первыми вывозили в эвакуацию, изыскивали возможности накормить получше, но в условиях военного времени эти меры были каплей в море. Дети войны – это те, которые погибали под бомбежками, голодали в блокадном Ленинграде, умирали в «душегубках» на оккупированной территории, угонялись на работу в Германию, стояли у станков вместо своих воюющих родителей, а иногда и сами воевали рядом с ними.

К тому же война не только сильно проредила население СССР, но и снизила рождаемость, поэтому в 1946 году в стране было всего 53 миллиона детей до 14 лет, тогда как в 1940 году их было 67 миллионов. Да и здоровье послевоенных детей и подростков было уже не то, что у их ровесников конца 30-х. В 1936 году в Москве из 26 286 подростков, прошедших медосмотр, больными было признано только 3,1 %. Когда подобный опыт повторили в нескольких городах в 1944 году, то оказалось, что в Москве больные подростки составляют 28,4 % от общего количества прошедших медосмотр, в Ленинграде – 29,3 %, в Горьком – 33,1 %, в Иваново – 40,9 %. Что и говорить – 10 часов в день у станка, недоедание и стресс. Впрочем, вряд ли медики ожидали чего-то другого.

В июне 1945 года ЦК ВКП(б) организовал инспекторскую проверку некоторых заводов Горьковской области с целью изучения условий труда и состояния здоровья работающих подростков. Вердикт комиссии был неутешительный: «На большинстве проверяемых заводов нормальных жизненных условий подросткам создано не было, что привело к большой заболеваемости среди них и отставанию в физическом развитии». Так на заводе имени Молотова из 1070 подростков 379 человек (35 %) оказались больными. Из них 64 человека страдали желудочно-кишечными заболеваниями, 51 – болезнями кожи, и чесоткой, 6 – туберкулезом легких, 4 – дистрофией. Из 670 юношей 15–17 лет, прошедших медицинский осмотр, 340 человек (50,6 %) имели отставание от нормы в росте, а 413 человек (61,6 %) – в весе. Большинство подростков страдали малокровием.

Еще одним результатом войны стал рост детской беспризорности. Во втором полугодии 1945 года только в Москве милицией было задержано 27,7 тысячи безнадзорных детей, в основном за нарушение правил пользования транспортом и за торговлю.

Документ, подготовленный в Прокуратуре СССР по итогам проверки Москвы, констатировал: «…Колоссальное количество детей продолжает быть «на улице»… Центральные районы столицы являются более пораженными детской безнадзорностью, нежели другие… На Центральном рынке ежедневно значительное количество детей 13–15 лет, преимущественно девочки, торгуют дрожжами, конфетами… Мелькают подростки-мальчики лет 15–16 и иной раз и лет 10–11. У самого входа на рынок, на улице они скупают пачками папиросы (для продажи поштучно). Тут же рядом ходят дети и предлагают по спекулятивным ценам билеты в цирк…

Московские ребята играют в хоккей во дворе своего дома

Мальчуган лет 14 предлагает поштучно папиросы, он плохо одет и обут. Сказал, что продажей папирос занимается уже давно, этим кормится. Работает в ночную смену в переплетной мастерской, а днем – на рынке. Отец погиб на фронте, мать зарабатывает мало. Он заявил, что никто ему не запрещает торговать, милиция не мешает».

Но война была не единственной причиной роста детской беспризорности, и с ее окончанием число детей-сирот только увеличилось. Максимум был зафиксирован в 1947–1948 годах, когда было задержано почти полмиллиона беспризорников. По оценке отдела по борьбе с беспризорностью и безнадзорностью МВД СССР, в 1948 году численность детей, потерявших родителей и подлежащих учету в Центральном адресно-справочном детском столе, составила два с половиной миллиона. Причем в эту цифру не входило около полумиллиона детей, имеющих родителей или других близких родственников, вынужденных сдать их в детские дома.

Число детей-сирот росло в эти годы по нескольким причинам. Прежде всего дело было в голоде, охватившем многие регионы Советского Союза. Нередко родители сами бросали детей, давая им таким образом шанс на спасение – детские дома были переполнены и не принимали детей, у которых были родители, но беспризорников взять были обязаны. А в детских домах худо-бедно, но кормили даже в самое голодное время.

Кроме того, многие дети сами бежали как от родственников, так и из детских учреждений. Так, в 1945 году из детдомов сбежали 24 тысячи воспитанников. Причем дело не всегда было в плохих условиях – кто-то надеялся найти родителей (и причины для такой веры были, много десятилетий после войны разлученные семьи искали и находили друг друга), а кого-то просто манили свобода и ветер странствий.

Ну и наконец, нельзя забывать о том, что после войны был всплеск внебрачной рождаемости. А прокормить ребенка в одиночку могли далеко не все женщины, вот и сдавали младенцев в дома ребенка.

Государству ничего не оставалось, как искать, куда пристроить свалившиеся на него миллионы бездомных детей. Приоритет отдавался передаче в семьи – ребенок, воспитывающийся в семье, обходился бюджету намного дешевле, чем его содержание в детском доме. Так, в одном только 1945 году на воспитание в разных регионах страны было передано от 53 до 76 % детей, оставшихся в тот год без попечения родителей. Причем около половины семей брали детей на условиях патроната, потому что так за ребенка платили пособие.

Репродукция картины Татьяны Ниловны Яблонской «Весна», 1950 год. Государственный Русский музей

Государственная программа по устройству детей в семьи шла довольно успешно, и к середине 50-х ситуация с беспризорностью вошла в норму. Но конечно, она не могла не сказаться на психологии подрастающего поколения. Дети войны не только перенесли тяготы, которые не каждому взрослому были под силу, но многие из них пережили еще тяжелую травму сиротства. И это не только те, кто оказался в детских домах, но и те, чьи отцы погибли на фронте, те, чьи отцы сидели или просто долго не возвращались с войны, и конечно, дети матерей-одиночек, у кого отцов никогда и не было. Были и дети без матерей, но в целом послевоенное поколение можно назвать поколением безотцовщин…

Письмо Фаины Раневской Алексею Щеглову 23.11.1950

Здравствуй, здравствуй, Казюля Абрамовна!

Очень скучно мне без тебя. Очень прошу скорее увидеться с тобой, африканская Пипишка!! Но я занята очень и, кроме того, разваливаюсь на куски вроде вашего дома. Но ваш дом ремонтируют, а меня не ремонтируют, не заклепывают, не затыкают мои щели! Сегодня бабка меня мазала йодом, но паршиво мазала, без вдохновения, без творческого экстаза! Уж если бы я взялась мазать человека – я бы обязательно нарисовала на попке березку или птичку.

Когда будет время, пойду в магазин культтоваров и куплю тебе культурную игру!! Что бы тебе хотелось? Подумай и напиши мне. Только не проси барабан – он абсолютно не культурный, его делают из бычьего мочевого пузыря.

Тебе кланяется Абдулов, он меня заездил концертами, а когда я взмолилась и запротестовала, он сказал: «Что же Вы со мной делаете? Вы хотите, чтобы я с моим сыном стоял около магазина Елисеева с протянутой рукой и просил милостыню?» Говоря эти жалкие слова, он пустил слезу. Мне стало его жаль, и я согласилась еще на несколько концертов.

Бабка сейчас ложится спать и требует, чтобы я кончала писать и тоже легла.

Очень завидую бабушке, что она тебя завтра увидит, а у меня премьера, приеду послезавтра, если у меня не будет по воле Абдулова 10 концертов в один вечер.

Обнимаю и целую тебя, Хлюстик Авдеевич, привет Тате!

Привет Кузьке. Скажи ему, чтобы он меньше бегал и дрался, иначе он плохо кончит! Из него сделают воротничок на шубку или ушастую шапку.

Пусть сидит дома и спит.

Посылаю тебе бутылку очень хорошего вина грузинского. Когда выйду в город, куплю пластинки, которые ты просил, – «Сулико» и «Каким ты был».

Посылаю тебе смешную книжку, она чужая, а потому ты с ней обращайся по возможности бережней – твоя Фуфа!

(Рисунок Ф. Г. Раневской: автопортрет и фигура карлика в очках)

Это Фуфа в молодости!

Когда она бегала и гуляла, как Кузька!

Фуфин жених!

«Они выросли в неполной семье или вообще вне семьи, – писал Георгий Андриевский о послевоенных детях, – которую заменили школа, детский дом или просто городской двор. Послевоенный двор – особый мир со своими нормами поведения и формами социального контроля. Двор во многом сформировал психологию целого поколения, с детства научил жить по неписаным законам дворового братства: не случайно уже во взрослой жизни соседские связи часто играли для человека даже большую роль, чем связи родственные. Это были люди «команды», презирающие индивидуализм, но – парадокс – именно в их среде возникло не так уж мало ярких индивидуальностей».

Но как бы тяжело ни ударили по детям война, голод и сиротство, они все равно оставались детьми, и интересы у них мало отличались от интересов их ровесников в любые другие времена. Чем увлекалось послевоенное поколение? На первом месте, разумеется, было кино. В больших городах висели фанерные стенды, на которых расклейщики вешали афиши с расписанием кинофильмов. В мелких населенных пунктах смотрели, конечно, то, что привозили в клубы. Но в целом репертуар по стране почти не отличался. В 1946 году лидером по популярности у школьников был «Пятнадцатилетний капитан», завоевавший юные сердца романтикой, приключениями и экзотикой. Его цитировали, в его героев играли во дворах, и детям были совершенно безразличны отзывы критиков, называющих африканские сцены наивными и аляповатыми, а негритянские пляски – затянутыми и однообразными.

Дети играют на детской площадке в московском дворе