Текст книги "Лесные ведуньи"

Июлия смотрела на юношу исподлобья, обхватив себя руками.

– Не веришь мне? – глухо спросил он, и в глазах его мелькнула тоска.

– Хочется верить, да страшно мне обжечься… – тихо проговорила Июлия.

Егор подошёл к ней, обнял крепко, прижал к груди. Было в его порыве столько чистоты и искренности, что Июлия в этот раз не оттолкнула его:

– Женой моей будешь? – тихо спросил Егор.

Июлия побледнела от неожиданности. Она мечтала об этом, но не ожидала услышать этот вопрос от Егора так скоро. Темнота скрыла её растерянность. Помедлив, она ответила едва слышно:

– Буду.

– Тогда жди. Родителям своим скажу, а потом сговоримся с тобой о свадьбе, – радостно проговорил Егор.

– А если родители твои запротивятся? Всё-таки безродная я. В лесу выросла, да ещё и пятно родимое на лице. Ты его не замечаешь, а здесь, на дворе, от меня до сих пор шарахаются как от прокажённой, – прошептала Июлия, чувствуя, как глаза щиплет от подступающих слёз.

– Ни о ком не думай, даже о родителях моих, – уверенно ответил юноша, – люблю я тебя, Июлия. Как увидел тогда в первый раз в лесу, так и полюбил – крепко и на всю жизнь. Поэтому, как я сказал, так и будет.

Он разжал объятия и тёмной тенью скользнул к двери.

– Жди. Приду за тобой через пару дней, край – неделя.

Июлия кивнула и, услыхав, что дверь за Егором закрылась, вздохнула и широко улыбнулась. На лице её было столько счастья, что, казалось, оно засветилось от этого в темноте. А внутри, в девичьей душе, счастья было ещё больше. Оно распирало Июлию, заставляло сердце замирать от восторга.

В тот вечер девушка легла спать спокойная и умиротворённая, как никогда. Июлия верила, что совсем скоро колючее сено под её телом сменит мягкая супружеская постель.

* * *

Егор не обманул. Свадьбу сыграли спустя месяц после их с Июлией разговора на сеновале. Родители Егора сначала, как и предполагала Июлия, воспротивились поспешному решению сына жениться, но, познакомившись с будущей невесткой, смирились. Скромная, молчаливая, серьёзная девушка понравилась им. С изъяном на её лице они тоже скоро свыклись.

Самой Июлии казалось, что свадьба с Егором станет переломным событием в её жизни, после которого их ждёт лишь счастье. Она даже подумать не могла о том, что после замужества что-то может пойти не так. В молодости всё делится на чёрное и белое, счастливое и несчастливое, на до и после. Так случилось и с Июлией – для неё вся прежняя жизнь стала лишь предысторией.

Поначалу ей даже захотелось напрочь забыть о Захарии, о детстве и юности, проведённых в лесу, о мрачной тайне её так называемой бабушки, которую она вынуждена была хранить глубоко в своей душе, носить с собой, как тяжёлый камень. Она хотела забыть и о своей кровной матери. Поэтому на свадьбе со стороны невесты никого не было. Наталья приходила, смотрела издалека, но подойти ближе так и не осмелилась – чувствовала свою вину перед дочерью.

Семейная жизнь Июлии и Егора началась тихо и мирно. Муж баловал молодую жену, задаривал подарками и гостинцами, знакомил её с деревенскими традициями, учил, как вести себя с людьми. В общении Июлия была слишком доверчива, и хитрые и пронырливые деревенские бабёнки так и норовили залезть к ней в душу, чтобы потом было о чём посплетничать, сидя на лавке в тени берёз.

Егор был счастлив и без памяти влюблён в свою молодую жену. Когда они шли вдвоём по улице, мужчина от гордости высоко поднимал голову и смотрел на Июлию с обожанием. Он не замечал любопытных взглядов, которые бросали на Июлию окружающие. Её яркая внешность в сочетании с безобразным пятном на лице приковывали внимание деревенских зевак. Но Егору было всё равно. С самой первой встречи красота Июлии завораживала, пленяла его.

Каждую ночь Егор изнемогал от ожидания, как бы не уставал на работе за день. Когда Июлия заканчивала хлопотать по хозяйству и ложилась с ним в постель, он испытывал неземное блаженство. Страсть его не кончалась, наоборот, с каждым разом становилась всё более жгучей. Она испепеляла его душу безудержным огнём.

Июлия без стеснения скидывала с себя свободную ночнушку, распускала длинные косы и накрывала тёмными волосами, словно покрывалом, тело Егора. Она не смущалась, была самой собой: страстной, искренней, отдающей всю себя до капли любимому. Июлия была женщиной его мечты. Она была рядом с ним, но он продолжал мечтать о ней. Это было похоже на колдовство.

– Никогда бы не подумал, что ты такая… – как-то выдохнул Егор, откинувшись на подушку и тяжело дыша.

– Какая? – улыбнулась Июлия, убирая пряди растрепавшихся волос со вспотевшего лба.

– Как быстрая река… – прошептал мужчина. – Закрутила, завертела меня своими водами. Едва держусь на плаву. Того гляди утону.

– Так с реками бывает только в половодье, – ответила Июлия, и глаза её загадочно блеснули, – потом большая вода уйдёт и на смену бурному течению придёт плавное и размеренное.

Егор задумчиво смотрел в потолок. Дальнейшая семейная жизнь тоже представлялась ему в тот момент бесконечно счастливой. И казалось, что так теперь будет всегда. Но в природе и в человеческой жизни ничто не бывает вечным…

* * *

Спустя год в молодой семье случилось прибавление. В одну из летних ночей Июлия родила долгожданного первенца. Когда повитуха положила ей на опавший живот мокрого, тёплого младенца, молодая мать не сдержала слёз счастья.

Егор тоже плакал от избытка чувств. Стоя в сенях, он прислушивался к каждому стону жены, к каждому шороху, доносящемуся из избы. А когда наконец до него долетел по-праздничному громкий, требовательный крик новорождённого сына, сердце его наполнилось до краёв преданной и самоотверженной отцовской любовью.

Кто же знал, что вскоре после рождения ребёнка в дом молодого счастливого семейства внезапно постучится беда?

Глава 6
Сын

Июлия бежала по лесу, обливаясь слезами. Она прижимала к груди ворох из пелёнок, в которые был закутан младенец. День был тёплый, тихий и благостный – совсем такой, как тот, когда вот так же, обливаясь слезами, саму Июлию относила в лес её мать Наталья.

Ребёнок в пелёнках не шевелился. Июлия время от времени заглядывала в его личико, целовала в маленький лобик, в закрытые глаза, и слёзы её текли ещё пуще. Мягкие солнечные лучи касались растрёпанных волос Июлии, уже несколько дней она не заплетала их в тугие косы, и теперь они иссиня-чёрными спутанными прядями рассыпались по спине и плечам.

Июлия не смотрела по сторонам, не прислушивалась к звукам леса. На лице её застыла такая боль, которая не проходит бесследно, а оставляет после себя на лице глубокие отметины и морщины. За прошедшие несколько дней Июлия постарела на пару десятков лет.

Вскоре лес перед ней стал таким густым, что ей приходилось протискиваться сквозь спутанные ветви вековых елей. Она знала лес и прекрасно помнила путь до мест, где выросла. Лесные чащи и труднопроходимые места не пугали её.

Добежав до поляны, залитой солнцем, Июлия остановилась возле избушки Захарии. Она судорожно вздохнула, вытерла ладонью мокрое от слёз лицо и положила ребёнка на почти сгнившее крыльцо. Потом, прижав обе ладони к лицу, она глухо зарыдала, но тут же ударила себя ладонью по щеке, чтобы хоть как-то прийти в чувство.

Дрожащими руками распеленав ребёнка, она взглянула на него и замерла на несколько долгих мгновений. Маленькое тельце было неестественного, бледно-голубого цвета. Ребёнок не шевелился, не кричал. Он был мёртв.

– На, забирай! Это ведь всё ты? Твоё колдовство? От обиды на меня наделала? – закричала Июлия. – На, забирай! Да чтоб ты подавилась, проклятая!

Она кинулась навзничь, упала рядом с крыльцом и, точно безумная, стала скрести ногтями влажную землю рядом с ребёнком, рыча, словно дикий зверь. Потом она встала и медленно пошла прочь от избушки.

– Вперёд, вперёд… – шептала она себе под нос.

Оборачиваться было нельзя, Июлия знала, что обернись она хоть раз, то не сможет уйти – вернётся, ляжет и умрёт от горя вместе со своим сыном.

После того как шаги Июлии стихли, из избушки вышел чёрный кот. Он бесшумно, на мягких лапах подошёл к лежащему на нижней ступени крыльца ребёнку, протяжно мяукнул и снова ушёл в дом.

* * *

– Что ты пристал ко мне, окаянный? Ходит и ходит подле меня! – сонно проворчала Захария и небрежно оттолкнула кота ногой от лавки. – Сказала же, не выйду больше из избы! Плохо мне. Иди гуляй один, Уголёк! Чую, что наконец-то смерть моя близко.

Кот снова мяукнул, а потом зашипел, выгнул дугой спину, шерсть его встала дыбом. Захария села на лавке, недовольно взглянула на кота, потом взяла гребень и стала расчёсывать свои седые волосы, свисающие до самого пола.

– Не пойду, дурной! Помирать мне пора, а не по лесу разгуливать, – Захария стукнула кулаком по своей впалой груди.

Кот всё мяукал, ходил туда-сюда возле низкой двери. Старуха убрала гребень, опустила голову. Волосы её коснулись пола, а из груди вырвался хриплый, тяжёлый вздох. И в этом старческом, усталом вздохе было столько тоски, что кот подошёл к хозяйке и прыгнул к ней на колени.

Он свернулся клубком, и в уголке его жёлтого глаза мелькнула влага, похожая на слезинку. Но коты ведь не умеют плакать! Захария потрепала Уголька за ухом, аккуратно переложила его на лавку рядом с собой, а сама, кряхтя и охая, встала. Горб старухи был уже таким большим, что клонил её книзу, и она ходила, согнувшись пополам от его тяжести. Захария медленно подошла к печи, дотронулась до неё своей сморщенной рукой и замерла.

– Хотела же уйти подальше в лес, в дебри, на болото, и там помереть. Почему, спрашивается, не ушла?

Она наклонилась, взяла с пола несколько поленьев, бросила их в печь и затопила её. А потом сняла с ржавого гвоздя у двери чёрную накидку и, надев на голову капюшон, вышла из избушки. Ласковое солнце, освещавшее лес утром, теперь ушло, спряталось за плотными тучами. Небо затянулось туманной дымкой, и на землю медленно опустился густой туман.

Захария подняла голову, прислушалась и понюхала носом воздух. И вот наконец взглянув вниз, она увидела лежащего на крыльце ребёнка. Мёртвое тельце его было неподвижным, ручки и ножки безвольно раскинулись по сторонам. Весь он был маленький, жалкий, похожий на лягушонка.

Захария покачала головой. Её лицо при этом не выражало никаких эмоций. Казалось, она даже не удивилась увиденному. Несколько минут старуха смотрела на младенца презрительным взглядом, но потом склонилась над ним, подняла с крыльца вместе с пелёнками и, прижав к груди, занесла в избушку.

Едва Захария поднялась по ступенькам, Уголёк протяжно замяукал.

– Это всё ты, окаянный. Спокойно помереть не дашь! – проворчала Захария, укоризненно глядя на кота.

Положив кулёк с мёртвым младенцем на стол, она первым делом поворошила угли в печи. Потом достала муку, воду, замесила тесто, растолкла в деревянной ступке сухие, горько-пахнущие травы и добавила к ним соли.

Взяв со стола нож, Захария замерла с ним над неподвижным тельцем мертвого мальчика, а потом резко ткнула острием ножа маленькую пятку и поднесла к ней ступку с травами. Две ярко алые капли капнули в ступку, тогда старуха резким движением рассекла свою ладонь и добавила в ступку собственной крови.

Этой смесью она стала тщательно натирать тельце ребёнка.

 
– Мёртвая травушка возродись,
Стань живой, живой, да здоровёхонькой,
Мёртвая кровушка возродись,
Стань живой, живой, да здоровёхонькой.
Трава зелена, а кровушка горяча.
Травушкин сок сочится, сочится, да не капает,
Кровь дитятка сочится, сочится, да не капает.
Все мёртвое печка-матушка сожжёт,
закоптит на углях своих,
Все живое огонь-батюшка возродит,
отдаст назад, не пожадничает.
Будет травушка снова цвести-колоситься,
Будет дитятко снова расти, улыбаться…
 

Шепот Захарии звучал как песня, взлетал к потолку, рассеивался в душном воздухе маленькой избушки. Натерев ребёнка травами, Захария раскатала тесто и завернула в него ребёнка, тщательно обмазав тестом его личико, оставляя нетронутыми лишь нос и рот.

– Пекись-пекись, да не перепекись. Корка налейся золота да румяна, а начинка получись сочна да жирна, – проговорила она.

Положив ребёнка на лопату для хлеба, она сунула лопату в печь, а сама села на лавку и стала ждать. Дыхание её было тяжёлым, свистящим, окровавленными руками она без конца теребила край своего фартука. Чёрный кот сидел на печи, смотрел на Захарию прищуренными глазами. В избушке было тихо, и эта тишина словно тянула за волосы. Старуха, не выдержав, встала с лавки, подошла к печи и прислонилась к ней лбом.

– Ну же, печка-матушка, не скупись, отдай мне дитятко живым…

Но угли по-прежнему едва тлели, огонь в печи не разгорался.

– Печка-матушка, не скупись, отдай дитятко живым! – снова проговорила Захария, и в этот раз в голосе её прозвучала искренняя боль.

Когда из синих глаз на пол возле печи упали две крупные слезинки, тогда из печи послышался громкий треск, и тут же внутри вспыхнули языки яркого пламени, они стали лизать ребёнка, обёрнутого в тесто. Всё вокруг затряслось, заходило ходуном, и вскоре избушку огласил громкий плач.

Захария взглянула на кота, который по-прежнему равнодушно дремал, не обращая внимания на происходящее, и лицо её просияло. Она снова села на лавку, и пока ребёнок плакал, она тоже вытирала с глаз слезинки краем потемневшего от времени фартука. А когда плач ребёнка стих, старуха вынула лопату из печи и положила её на стол. Встав возле стола, она закрыла глаза и дрожащим голосом затянула песню:

 
– Ой, лю-лю,
Моё дитятко,
Спи-тко, усни.
Да покрепче засыпай.
Засыпай, засыпай, глаз не открывай.
Все ласточки спят,
И касаточки спят,
Куницы все спят,
И лисицы все спят,
Все тебе, дитятко,
Спать велят.
Засыпай, засыпай, глаз не открывай.
Для чего, зачем
Дитятку спать?
Чтобы хворь твоя припёченная,
Злоба злобная, горечь горькая
Вся ушла из тебя.
Ой, лю, ой, лю-лю,
Спит-тко, усни…
 

* * *

Июлия проснулась от громкого стука в окно. Она села на постель, не понимая, что на дворе – день или ночь.

– Егор? – окликнула Июлия, но ответа не получила.

Мужа в доме не было, значит, сейчас день, и он на работах. Она совсем запуталась во времени: ночами ей совсем не спалось, а днём она засыпала лишь на пару часов. Уже неделя прошла после того, как она отнесла своего мёртвого ребёнка в лес к Бабе Яге, но легче ей от этого не стало. Она выплакала все глаза, страшно исхудала и была явно не в себе. Перевязанная грудь до сих пор болела и каждые три часа наливалась молоком.

Стук в окно снова повторился, и Июлия вскочила с постели, подошла к окну. Возле окна никого не было. Может, снова мерещится? В последнее время с ней такое бывало всё чаще. Но на всякий случай Июлия вышла в сени и распахнула дверь. Лицо её тут же вытянулось от изумления, а потом к горлу подкатила такая ярость, что она захлебнулась ею, закашлялась.

– Пойдем со мной, Июлия, – спокойно проговорила Захария, – дело у меня к тебе есть.

– Тебе что же, моего ребёнка мало? Меня саму всё-таки решила сожрать? – закричала Июлия, выпучив глаза.

Вид у неё был страшный: лохматая, исхудавшая, бледная, с растрёпанными волосами и дикими глазами, она стояла перед Захарией и, казалось, была готова вцепиться ей в горло.

– Пойдём со мной, Июлия, – спокойно повторила старуха.

– Ну пойдём! – внезапно ответила Июлия и улыбнулась жуткой улыбкой, – А что? Терять-то мне уж нечего. Ребёнок умер, муж считает полоумной. Пошли, Баба Яга! Веди меня в свою избушку! Я сама в твою печь прыгну! Может, моими костями, ты наконец подавишься!

Июлия выбежала во двор в одной сорочке и побежала к лесу. Длинные тёмные волосы её трепал ветер, она спотыкалась о траву и падала, но не останавливалась, бежала вперёд. Захария, глядя на неё, нахмурилась, но торопиться не стала. Немного посидев на лавке возле дома Июлии, она встала и не спеша поплелась в сторону леса.

* * *

Июлия содрала ноги в кровь, пока бежала по лесу, не разбирая дороги. А когда она добежала до избушки Захарии, то упала перед ней на колени. Лицо её было мокрым от слёз, ноги и руки дрожали от усталости и слабости. Оказавшись в местах, где выросла, Июлия почувствовала странное спокойствие. Вроде бы нужно было ненавидеть и презирать жилище той, которая отняла её у матери, но она не могла: ей было здесь спокойно, даже уютно, грудь сжималась от невольного трепета.

Отдышавшись, Июлия поднялась на крыльцо и вошла в избушку. Пригнув голову, она протиснулась в низенькую дверь, и тут же её окутали знакомые потёмки и родные запахи: горьковатый дымок и свежий, наверное, с утра испечённый хлеб с ароматными травами. Такой хлеб пекла только Захария.

Когда глаза привыкли к темноте, Июлия осмотрелась. Всё внутри избушки было таким же, как тогда, когда она в последний раз вышла из неё. Даже тканый половик был взборовлён посередине точно так же. Июлия подошла, нагнулась и аккуратно расправила его. Выпрямившись, она увидела сидящего на печи кота.

– Уголёк! – прошептала Июлия, – вот по кому я скучала. Иди же сюда, животинка моя!

Июлия протянула к коту руки, чтобы снять его с печи и приласкать, но кот отошёл от неё и, широко зевнув, сел рядом с ворохом цветного белья.

– Забыл ты, что ли, меня? – удивилась Июлия. – А ты ведь мне в каждом чёрном деревенском коте до сих пор мерещишься.

И тут из тряпья раздалось какое-то кряхтение, а потом послышался слабый писк. Июлия вздрогнула, поднялась на цыпочки и заглянула в печь. Удивлённо ахнув, она притянула к себе разноцветный ворох и достала оттуда младенца. Едва взглянув в личико ребёнка, Июлия залилась слезами.

– Сашенька? Ты ли это, Сашенька? – тихо прошептала она, и солёные слёзы одна за другой закапали на маленькое личико.

Мальчик смотрел на Июлию и корчил забавные рожицы, а потом уткнулся лицом в её руку и стал искать грудь, широко открывая рот. Июлия быстро расстегнула сорочку и приложила сына к груди, которая тут же налилась молоком. Ребёнок стал жадно сосать, а вдоволь наевшись, снова уснул в тёплых материнских объятиях. Июлия сидела на лавке, ничего не понимая. Она прижимала сына к груди и боялась пошевелиться: если это сон, то тогда лучше совсем не просыпаться.

Ребёнок посапывал во сне, а она не могла поверить в то, что снова слышит родной звук его дыхания, ощущает на руках приятную тяжесть, чувствует кожей тепло живого человека, рождённого ею. Материнство – великое счастье, теперь Июлия понимала это, как никто другой.

Когда в избушку вошла Захария, Июлия испугалась, что она отнимет у неё дитя, но старуха занесла в дом котелок с кипящей водой и заварила Июлии травы в чашке.

– На, выпей, молоко станет жирнее. А то, поди, иссохли уже груди, – сказала она и протянула ей чашку. – Мальчишке сейчас хорошо есть нужно, много сил у него хворь проклятая отняла.

Июлия замешкалась на секунду, но потом всё же положила спящего ребёнка обратно на печь, рядом с Угольком. Сев за стол, она отхлебнула тёплый отвар из чашки и почувствовала, как внутри всё налилось благодатным теплом. Захария поставила перед ней свежий каравай, и Июлия отломила себе кусок.

Она не решалась заговорить с Захарией и молча жевала хлеб, запивая его травяным отваром. Когда старуха села за стол напротив неё, ей всё же пришлось посмотреть ей в лицо. Глаза Захарии, как и раньше, были синие-синие, полные тайн и загадок, но теперь эти загадки не пугали Июлию. Старуха смотрела строго, но в её взгляде не было злобы, которая ей померещилась раньше.

– Что случилось с мальчишкой? – спросила Захария.

Июлия напряглась всем телом от её вопроса. Ей было тяжело вспоминать всё, что она пережила. Но нужно было выговориться, она и так слишком долго всё носила в себе.

– Не знаю, родился здоровеньким. Сашенькой мы его назвали в честь отца Егора. Всё было хорошо, – тихо проговорила Июлия, а потом всхлипнула. – Через месяц вдруг заболел наш Сашенька-то, перестал есть да начал плакать без конца. Мы с мужем все извелись. Я поначалу его лечила травами, как ты учила, но ничего ему не помогало. Решили везти его в посёлок к врачу, но лекарства тоже не помогли, как будто проклял его кто… А потом мне мать встретилась на улице и сказала, что это ты его прокляла…

– Я? – спросила Захария, и брови её удивлённо поползли вверх. – На что он мне нужен? Ещё проклинать его!

– Якобы ты на меня разозлилась и вот теперь в отместку сына моего хочешь забрать и съесть…

Июлия вздохнула, обхватила руками голову.

– С каждым днём Сашеньке становилось всё хуже. На глазах стал таять. А в одно утро я подошла к колыбели, а он синенький весь лежит и не дышит. Тогда-то я и сказала мужу, что хоронить будем пустой гроб, а Сашеньку в лес понесла. Я ведь тогда была уверена в том, что это ты его прокляла, убила. Знаешь, в большом горе всегда хочется сделать кого-то виноватым…

Июлия всхлипнула и закусила губу, чтобы не зарыдать. Она опустилась перед Захарией на пол, поцеловала морщинистые руки старухи и осторожно положила голову ей колени – так, как всегда делала в детстве и юности…

– Если ты настолько жестока, что люди прозвали тебя Бабой Ягой, если ты так бессердечна, что бросаешь беспомощных младенцев в печь, то… – Июлия осеклась не в силах подобрать нужных слов, но спустя несколько мгновений продолжила: – Почему ты тогда, двадцать лет назад, пожалела меня? И почему теперь ты вернула к жизни моего ребёнка?

Захария молчала. Она приглаживала крючковатыми пальцами растрёпанные волосы Июлии и, казалось, не слышала её.

– Скажи мне, Захария, кто ты такая на самом деле? – Июлия заглянула старухе в лицо, пытаясь прочитать в её синих глазах ответы на свои вопросы.

Захария взглянула на Уголька, спящего на печи рядом с маленьким Сашенькой, а потом задумчиво уставилась в окно.

– Хорошо, Июлия, коли ты просишь, я расскажу тебе, кто я такая есть. Только учти. Тебе это ой как не понравится! Может, ты даже пожалеешь о том, что решилась всю правду обо мне узнать. Да только потом уж поздно будет.

Июлия не отвела глаз, выдержала пронзительный, тяжёлый взгляд Захарии.

– Рассказывай. Что бы это ни было, я хочу знать, – уверенным голосом попросила она.

И тут синие глаза Захарии вдруг вспыхнули огнями, а тонкие губы старухи скривились в жуткой усмешке. Июлия замерла и похолодела…