Текст книги "Лесные ведуньи"

Глава 7
Материнское проклятие

– Захария, милая моя, не плачь. Мы ребёночка нашего за картофельным полем закопаем. Так он сказал мне в первый раз.

– Кто? – тихо спросила Июлия, чувствуя, как холод пронизывает её всю насквозь, достаёт до самого сердца.

– Семён, мой муж. Хороший был мужчина – крепкий, заботливый, работящий. Я ведь в девках красивая была: косы светлые до колен, глаза синие, щеки круглые да румяные, грудь пышная. А уж если платье алое надену да ленты в косы вплету, то совсем парни головы теряли, толпой за мной ходили.

Маменька моя знахаркой в нашей деревне слыла и колдовать умела, так вот она однажды мне сказала:

– Красота тебе, Захария, дана неземная. Да зря дана.

– Почему же зря, маменька? – удивилась я.

– Потому что не судьба тебе замуж выйти и семейной жизнью жить. Так я про тебя вижу, – ответила она.

– Что же ты говоришь такое, маменька? У меня от женихов отбоя нет! – рассмеялась в ответ я. – Да я первая из подружек замуж выйду!

Молодая я тогда была, жизни во мне много было… Маменька тоже это знала, ничего мне не ответила, только взглянула грустно и загадочно. Она добрая была, любила меня крепко, души не чаяла. Но я, вопреки её предсказанию, замуж всё-таки вышла. Выбрала в мужья скромного, тихого парня Семёна. Среди всех озорных парнячьих глаз его глаза были самыми серьёзными и глубокими, поэтому приглянулся он мне шибко.

Наша семья была счастливой, мы любили друг друга чистой, искренней любовью. Ни ссор, ни ругани, ни обмана между нами не было. Правда, такая жизнь длилась ровно до тех пор, пока у меня не случился первый выкидыш.

Сама не пойму, как это произошло. Уже и живот был большой, и приданое всё мы приготовили, а ребёнок вдруг взял и перестал пинать меня под ребра. Несколько дней ни единого шевеления не было, а потом меня как пополам согнуло, как скрутило резко всё нутро, и родила я его прямо на кухне – маленького, чёрного и мёртвого. Родила, закутала в пелёнку и села с ним на лавку.

Пока Семёна ждала, всё сидела и качала его, маленького, не могла поверить, что всё это со мною происходит. Всё думала, что ему там, внутри, не понравилось, отчего он умер? Ни одной слезинки не проронила, пока одна сидела. Зато, когда Семён пришёл и увидел меня растрёпанную, в окровавленном платье, когда ахнул он испуганно и опустился возле меня на колени, тогда-то слёзы хлынули потоком, потекли по щекам. Уж я выла тогда о своём дитятке, как волчица раненая. Так было больно, что казалось, меня изнутри на части рвут.

А когда проревелась, мы с Семёном пошли и закопали его за картофельным полем, как он сказал. Похоронили сыночка нашего.

Когда я спустя год снова поняла, что на сносях, то вновь обрадовалась. Два раза ведь одинаковое не случается – об этом все знают. Но со мной случилось. Точь-в-точь всё то же самое произошло. Незадолго до родов дитя перестало шевелиться, а потом выродилось мёртвым. Я обернула тряпицей ребёнка и побежала с ним к матери. Мать долго смотрела на маленькое чёрное тельце, а потом печально проговорила:

– Не помочь ему, Захария, не человек он ещё, у него духа нет… Не чувствую я его духа…

– Как же не человек? Он много месяцев во мне шевелился и пил мои соки! – возмущённо сказала я.

– Росла-росла в тебе новая жизнь, да не наросла. Просто смирись с этим, доченька, – ответила мать и стала гладить меня по голове.

– Почему же со мной это во второй раз случилось, мама? Может, я порченая? – закричала я что есть сил, заглядывая в лицо матери.

Мать обняла меня крепко, поцеловала в макушку.

– Нет на тебе порчи, Захария, иначе я бы её увидела, – ответила она и отвела глаза в сторону. – Тут кой-чего другое, доченька…

– Говори, мама! Говори же, что в душе носишь! – взмолилась я.

Мать помолчала, потом вздохнула, и этот её горестный вздох не предвещал ничего хорошего.

– Ты последняя в нашем роду, доченька. На тебе он закончится, хочешь ты этого или нет. Моей матери говорила об этом её мать, а ей – её мать, твоя прабабка. Все женщины в нашем роду были колдуньями, но наш род рано или поздно должен прерваться. Я это знала, поэтому говорила тебе, что лучше не выходить замуж, но ты не послушала.

– Не верю! – зло выкрикнула я матери в лицо. – Это вы колдуньи! Ты, бабка, прабабка – вы колдуньи! А я колдуньей быть не желаю! Я обычная женщина и буду жить обычной жизнью.

– Ты не сможешь быть обычной женщиной, потому что ты одна из нас, Захария.

Меня трясло от злости и отчаяния. Мать подошла ко мне, хотела обнять успокоить, но я грубо оттолкнула её. Завернув своего мёртвого ребёнка, я пошла домой. И снова держала холодное тельце на руках до тех пор, пока не вернулся муж. В этот раз мы рыдали вместе, Семён уже не смог сдерживать своих чувств. А потом мы снова пошли и закопали нашего второго ребёнка рядышком с первым…

А потом годы полетели чёрными птицами, несущими нам лишь беду, боль и разочарование. Моя третья беременность закончилась так же. И четвертая, и пятая, и шестая, и седьмая, и восьмая, и девятая.

У нас с Семёном могло быть девять детей. Но все девять детей умерли в моей утробе. Моя утроба оказалась не живородящей, благоухающей чащей, а отвратительной, смрадной могилой. После каждых родов я ненавидела себя всё сильнее, я проклинала весь мир за то, что не могу выносить и родить здоровое дитя.

Мать пыталась меня утешить, образумить, направить на истинный путь, но я не слышала её советов, я целиком погрузилась в своё горе. Я перестала разговаривать и надевала на себя лишь длинные чёрные одеяния. Даже в праздники я была в чёрном, ведь у меня не было поводов радоваться жизни.

В конце концов я осознала, что никогда не смогу стать матерью. Я смирилась с тем, что никогда не смогу быть обычной женщиной. И тогда я ушла от мужа. Семён рыдал от горя, все эти годы он был моей опорой, утешал меня, как мог, но я всё больше злилась на весь мир и на него тоже. Каждая неудачная попытка родить оставляла зияющую, кровавую дыру в моем сердце. И в конце концов оно просто истекло кровью, я стала бессердечной, злой, жестокой.

Семён умер вскоре после нашего расставания – утопился с горя в пруду. Вроде бы мне нужно было пожалеть его, раскаяться, но я не чувствовала ни раскаянья, ни жалости. Во мне жили лишь злоба и обида. Этих чувств было так много, что я не могла с ними справиться. Мне хотелось вредить всем вокруг, делать гадости, изливать из себя ту черноту, которая копилась годами.

Тогда я насобирала ядовитых трав, наделала из них зелья, и вскоре бабы-сплетницы разнесли по деревне весть о том, что Захария избавляет женщин и девок от нежеланных беременностей. Несчастные, испуганные, забеременевшие по собственной глупости или из-за снасильничества, они шли ко мне, и я избавляла их от бремени, голыми руками вынимала из их чрев плоды позора и без сожаления бросала их в печь. Мои руки были вечно перепачканы кровью, а моя душа превратилась в чёрный омут. Я перестала быть собой, переродилась в другого человека – злого и безжалостного. Плечи мои поникли, спина сильно ссутулилась, между бровями пролегла глубокая морщина.

Однажды одна из девушек, которую я только что избавила от бремени, спросила:

– Можно ли не кидать ребёнка в печь? Я хочу похоронить его.

Голос её был тонкий, совсем ещё детский и сильно дрожал. Я взглянула на неё исподлобья и ответила:

– Нет.

– Но почему? – не унималась девчонка, держась обеими руками за свой, уже пустой живот.

Она смотрела на меня так жалостливо, и лицо её было таким светлым, таким добрым, что мне захотелось обидеть её как можно сильнее, чтоб навсегда осталась в её душе рана от этой обиды.

– Потому что после того, как он изжарится в печи, я его съем! – крикнула я и захохотала, как полоумная.

Девчонка, испугавшись, тут же вскочила с лавки, одёрнула платье и выбежала в сени, оставляя за собой кровавый след.

Так, по деревне поползли новые слухи о том, что я ем нерождённых младенцев. В подтверждение этих слухов я стала коситься на людей, хмуря брови, перестала здороваться со знакомыми, даже мать, и ту перестала навещать.

Когда она узнала о том, чем я промышляю, она пришла ко мне в дом. А я как раз только-только освободила очередную легкомысленную особу от бремени. Окровавленный плод её ночных необдуманных гуляний лежал на столе. Он и на ребёнка-то не был похож – так, маленький сгусток крови.

Мать ворвалась в дом и замерла, увидев всё это своими глазами. Она стоял посреди кухни бледная, как мел, и не могла вымолвить ни слова, то открывая, то закрывая рот, точно превратилась в рыбу. Потом она подошла к столу и произнесла едва слышно:

– Значит, люди не брешут. Ты своими руками делаешь это.

У меня вдруг всё сжалось внутри, руки похолодели, тело закостенело и перестало шевелиться. Мать смотрела на меня, и во взгляде её было самое страшное, что может быть в родительских глазах, – разочарование. Она взяла в руки нерождённого ребёнка, жизнь которого я только что собственноручно прервала, и из глаз её полились крупные, прозрачные слёзы. Это невозможно было вынести, но я терпела, стояла напротив неё с каменным лицом.

– Знаешь, как тебя прозвали в деревне? – спросила мать, и голос её дрожал от боли.

Я стояла у печи, опустив голову, и мои длинные, небрежно заплетённые косы свисали до самого пола.

– Баба Яга… – выдохнула мать и закрыла лицо руками.

– Пусть, мне всё равно, – безразличным голосом ответила я.

– Неужели в твоём сердце не осталось ни капли любви, доченька? Неужели всё внутри тебя заполнили злоба и чёрная горечь?

– Да, – ответила я и взглянула на мать, нахмурив брови, – во мне нет больше любви. Только злоба и чёрная горечь.

– У этого дитя уже был дух… Он мог родиться, он мог прожить долгую, счастливую жизнь… А ты своими руками погубила его! – голос матери был тихим, но её слова оглушали меня.

Я покраснела от злости, выхватила из рук матери подобие ребёнка размером с орех и с размаху швырнула его в печь. Моё лицо тут же обдало жаром. Мать вскрикнула, словно ей стало больно, а я захохотала, запрокинув голову. Наверное, я и вправду тогда выглядела как полоумная. Потому что мать достала из-за пазухи пузырёк, откупорила крышку и плеснула мне в лицо какую-то жидкость. Кожу мою тут же зажгло огнём, я схватилась за щёки и завопила во весь голос:

– Что это? Мне больно! Мама, что ты наделала?

– Мне тоже больно! – ответила мать, и в тихом голосе её прозвучала уверенность и непоколебимая сила. – Мне больно видеть, во что ты превратилась. Так больно, что сердце на куски разрывается! Ты моё единственное дитя. Я люблю тебя всем сердцем, поэтому проклинаю тебя!

Мне стало трудно дышать, будто грудь мою сдавило тисками. Я хватала ртом воздух, но не могла выговорить ни слова. Тело словно стало не моим, оно корчилось в судорогах, и всю меня – с ног до головы – жёг невидимый огонь. Я упала на пол, чувствуя, как всё внутри меня трясётся и выкручивается дугой.

Я слышала, как мать вполголоса читает заклинания, стоя надо мной. Её последние слова я ясно расслышала.

– Проклинаю тебя, кровнорождённое своё дитя, не жалея! Проклинаю! Пусть тело твоё станет таким же омерзительным, как нутро. Пусть каждая загубленная тобою жизнь останется на тебе и болит без конца кровавым нарывом на теле. Пусть руки твои, Захария, отныне всё наоборот делают против твоей воли. Проклинаю тебя и буду проклинать до тех пор, пока сердце твоё чёрное светом и любовью не наполнится…

Потом, не выдержав адской боли, я потеряла сознание. А когда очнулась, матери рядом не было. Позже я увидела рядом с печью её одежду. Она бросилась в печь, сожгла себя заживо, потому что не могла стерпеть той боли, которую я ей причинила.

Я просидела на лавке до глубокой ночи. А потом зажгла лучину и, поставив её на окно, взглянула на своё отражение в стекле. То, что я там увидела, потрясло меня до глубины души. Освещаемая слабым мерцанием свечи, из окна на меня смотрела дряхлая старуха с длинными седыми волосами. Огромный горбатый нос изуродовал моё лицо, на спине вырос уродливый горб, который вдобавок был очень тяжёл и тянул меня книзу. Руки мои покрылись бородавками и гниющими язвами, которые должны были напоминать мне обо всех тех жизнях, которые я загубила ими.

Мать превратила меня в чудовище, в настоящую Бабу Ягу. Только глаза мои она оставила прежними. Они и теперь такие же яркие, как были тогда, когда я была молодой, задорной девчонкой. Не знаю, почему она так сделала. Может, чтобы я, смотря в своё лицо, всегда помнила о том, какой была когда-то? Эх… В юности мало кто задаётся вопросом: какими будут мои глаза, когда я пройду множество жизненных троп? Если я изменюсь, изменятся ли они вместе со мной или останутся прежними?..

Я больше не могла выйти из дома. Люди, едва завидев меня, начинали кричать от страха и кидаться камнями. А потом мой дом и вовсе сожгли, я чудом осталась жива. Лишившись крова над головой, я пошла куда глаза глядят. По дороге к лесу к моим ногам вдруг выбежал маленький, больной, голодный котенок. Видно, кто-то из деревенских выбросил его подальше от дома, чтоб не нашёл дороги назад. Странно, но мне этот котёнок напомнил меня саму, и я не удержалась, подобрала его, сунула за пазуху и пошла в лес вместе с ним.

Шла я, шла, прошла лесами мимо нескольких деревень, а когда дошла до глухой, непроходимой чащи, то поняла, что тут самое место для такой, как я. Сначала я соорудила себе шалаш из еловых ветвей. Спала на земле, питалась кореньями, грибами да ягодами. А через несколько лет кропотливого труда и неумелого строительства у меня вышла неказистая избушка – уютом не блещет, зато самое то для Бабы Яги.

Я не винила мать за проклятье. Но когда я впервые услышала из печи, которую сложила сама, её строгий голос, злость и обида вернулись. Сперва я хотела тут же разломать печь, но как жить-то без печи? Никак! Так и стала потихоньку обживаться в своей избушке.

Однажды случилось так, что я пошла до ближайшей деревни, чтобы попросить у кого-нибудь из людей немного зерна или репы на посадку. Мне нужен был собственный огород, но сажать было нечего. Дойдя до деревни, я постучалась в первую избу, стоящую на краю. Мне открыла дверь заплаканная женщина. К моему удивлению, она не испугалась меня и даже откликнулась на мою просьбу, отсыпала в платок немного зерна и семян репы.

– Чего ты ревёшь? Муж, поди, побил? – спросила я, собираясь уходить.

Она покачала головой, мол, нет. И тут до моих ушей донёсся слабый писк, будто мышь пищала. И женщина не выдержала, из глаз её покатились слёзы, и она сказала сквозь рыдания.

– Дитя у меня больное родилось! Не знаю, что делать с ним! Не спит, не ест, всё только хрипит. Я уж его и салом растирала, и в баню носила – всё без толку.

– Давай его мне. Я его в лес унесу. Скажешь родным, что помер ребятёнок твой.

Женщина задумалась, прижала руки к груди, а потом всхлипнула.

– Работать не могу, муж меня бракованной прозвал. Даже родители – и те сказали, что им такой внук не нужен! Беда, да и только, – скорбно проговорила она.

– Давай-давай, неси мне его, – повторила я. – Всяко лучше, чем страдать. Ты через год другого родишь – здорового, крепкого. А с этим только намучаешься, изведёт он тебя своей хворью и всё равно помрёт потом.

Женщина всхлипнула, высморкалась и ушла в дом. Спустя несколько минут она вынесла оттуда крошечного младенца, завёрнутого в старую пелёнку. Я взяла ребёнка из её рук и пошла прочь со двора. Женщина отвернулась, согнулась пополам, завыла.

– Скажи, а ты его у себя оставишь? – вдруг закричала она мне вслед и сделала несколько шагов ко мне навстречу.

Я обернулась, страшно оскалилась и ответила:

– Я его съем!

– Ты что же, Баба Яга? – испуганно воскликнула женщина, всплеснув руками.

– Да, – ответила я.

Зло усмехнувшись, я развернулась и пошла к лесу, прижимая к себе младенца. Женщина остолбенела, открыла от изумления рот, а потом ноги её подкосились, и она села на землю. А я пошла своей дорогой – так быстро, как только позволял тяжёлый горб, который вечно тянул меня к земле.

Женщина смотрела мне вслед до тех пор, пока я не скрылась из вида. Но она не кинулась следом за мной, не выхватила у меня из рук своё дитя. Она, мать, молча смотрела, как её ребёнка уносит в лес злая старуха, Баба Яга. Кто же из нас в ту минуту был страшнее – я или она?..

Глава 8
Разлука

Япринесла ребёнка в свою избушку и в полной растерянности положила его на стол, не зная, что с ним делать. Ребёнок едва дышал, кожа его была бледно-серого цвета, как осеннее небо, а из маленькой груди слышались страшные хрипы.

Я смотрела на младенца, и руки мои дрожали от волнения. Зачем я забрала его у матери? Зачем принесла его, умирающего, в лес? Я не знала этого. Как будто мои руки сделали это сами. А что делать теперь – этого я не знала. Чёрный кот, которого я звала Угольком, вдруг неожиданно и громко мяукнул, и я вздрогнула от этого звука. Кот запрыгнул на печь, и тут вдруг в печи вспыхнул огонь сам по себе, без каких-либо действий с моей стороны. Я так и обомлела. Яркое пламя заплясало вокруг поленьев, и печь стала дышать на меня странным жаром – он грел, но не обжигал.

– Захария, опять дитя хочешь испечь? – услышала я голос матери, доносящийся из печи.

Я ничего не ответила, я стояла и молча смотрела на печь.

– Давай-ка сначала тесто ржаное замеси, ребёнка травушками натри да в тесто заверни, а потом уж в печь клади.

Я сидела и не шевелилась. Но тут руки мои словно зажгло огнём, они словно опять стали делать всё сами. Вскрикнув, я поднялась с лавки и стала месить тесто. Потом взяла лечебные травы, растёрла их в ступке с маслом, обмазала ими серое тельце младенца и завернула его в тесто, как научила мать. Положив ребёнка на лопату для хлеба, я в нерешительности замерла у печи. И тут из неё снова послышался голос.

– Захария, опять дитя печёшь?

– Опять пеку, – отозвалась я, – так что дыши жаром пуще, печка-матушка.

– Пеки-пеки, Захария, да вспоминай, за что наказана!

Я опустила голову и промолвила едва слышно:

– Помню-помню, как забыть-то?

Сказав так, я тут же сунула лопату с ребёнком в печь. Огонь вспыхнул ярко, обдал моё лицо жаром. Я отпрянула, села рядом на лавку, не зная, куда деть руки от волнения. Младенец сначала лежал тихо, а потом закричал. Я вздрогнула, подскочила к печи, схватилась за рукоять лопаты, но не смогла её вынуть, как ни дёргала черенок. Лопата словно приросла.

Тогда я заглянула в печь. Изнутри на меня дунул такой жар, что я задохнулась, упала на пол, хватая ртом воздух. А потом ребёнок затих. Я поднялась на ноги и трясущимися руками снова схватилась за лопату. На этот раз я вынула её без малейших усилий.

Поставив лопату на стол, я опустилась на лавку, тяжело дыша. Я столько раз бросала нерождённых детей в печь – без страха, без сожаления. Но теперь мне стало жутко от того, что я своими руками погубила невинного младенца, сожгла его живьём…

– Посмотри-ка, Захария, не перепеклось ли дитя?

Голос из остывающей печи прозвучал так неожиданно, что я снова вздрогнула всем телом. Сжав кулаки и пересилив свой страх, я подошла к столу. Ребёнок, плотно закутанный в ржаное тесто, был похож на продолговатый, румяный каравай. Я осторожно убрала тесто с личика, потом освободила тельце ребёнка. И тут он взмахнул тонкими ручонками, открыл рот и закричал, да так громко, что у меня дух захватило!

Я стояла над ним и не могла поверить своим глазам – младенец был жив. Он был живой! Тельце его налилось румянцем, голосок был чист, хрипы исчезли, словно их и не было. Он плакал так громко, так отчаянно, что круглое личико покраснело от напряжения.

– Не перепеклось, – выдохнула я и посмотрела на печь.

Но материн голос больше не слышался, угли в тёмном широком зеве печи разом потухли, и она стояла посреди избы тёмной, опустошённой громадой.

Помыв и запеленав мальчика, я вынесла его из избушки. У меня не было молока, а для другой еды он был ещё слишком мал. Я постояла на крыльце, подумала, куда его нести, а потом пошла в другую сторону, к другой деревне. Первым на пути мне встретился старик с косой на плече, он шёл в поле.

– Скажи, старик, не умирал ли у кого тут недавно ребёнок?

Старик удивлённо взглянул на меня, и из его рта послышалось что-то нечленораздельное. Видно было, что он испугался моего жуткого вида.

– Если не скажешь, я тебя сейчас съем, – сказала я и для пущего страха оскалила чёрные зубы.

Старик остановился, замахнулся на меня косой, но руки его так сильно тряслись, что коса упала на землю.

– Ни у кого не помирали, – проговорил он высоким голосом, а потом, стукнув себя по лбу, крикнул, – у Дашки, Александровой-то жены, с полгода назад мальчик помер. До сих пор ревёт. Вон дом-то ихный! Александр-то на косьбе, а Дашка-то дома должна быть.

Старик махнул рукой в сторону неказистого домишки, и я, не поблагодарив его, отправилась туда. Мальчик начал кричать, когда я постучала в высокие ворота. Когда ко мне из дома вышла высокая полная женщина, я тут же торопливо сунула ребёнка ей в руки.

– Ой, чего это? – удивлённо воскликнула женщина, глядя в сморщенное личико ребёнка.

– Ты Дарья? – спросила я.

– Дарья, – растерянно ответила женщина.

– Это ребёнок твой. Молоко-то есть?

Голос мой звучал громко, строго, женщина взглянула на меня, испуганно моргая.

– Молоко-то найдётся, – ответила она, – да что же мне с этим дитём-то делать? Где ты взяла его?

– Взяла там, где давали. А ты корми да ухаживай за ним хорошенько. Представь, что твой собственный, – проговорила я, развернулась и пошла прочь.

Отойдя на несколько шагов от растерянной женщины, по-прежнему стоящей на месте и рассматривающей плачущего ребёнка, я обернулась и гаркнула, что есть мочи:

– А узнаю, что плохо ухаживаешь, приду и съем тебя!

Я захохотала, а женщина всхлипнула от ужаса, крепче прижав к себе ребёнка:

– Да кто же ты такая? – спросила она.

– Баба Яга!

Женщина посмотрела мне вслед испуганными глазами и убежала в дом. А я медленно поплелась восвояси, в свою чащу. Я чувствовала страшную усталость, как будто работала без отдыха неделю. Но, помимо усталости, было внутри и ещё какое-то странное ощущение. Довольства, что ли…

Вот так я и начала лечить и выхаживать больных и умирающих детей в печке-матушке. Иногда забирала, а иногда и выкрадывала их, оборачивала в тесто и запекала. Огонь их недуги сжигал, а тепло печи жизненными силами наделяло. Из печи, как из огромной утробы, выходило уже не больное, а здоровое, крепкое дитя.

Если родители были добрыми и лили слёзы по ребёнку, то я относила его обратно, клала на крыльцо возле дома и стучала в окно. Если же больной младенец был обузой и его исчезновение становилось облегчением для семьи, то я уносила его в другую деревню и подкидывала хорошим, ответственным людям, припугивая их тем, что если они будут плохими родителями, то я вернусь и поквитаюсь с ними.

В конце концов мне даже понравилось быть Бабой Ягой. Теперь я одновременно представляла собой и зло, и добро. Я помнила, что в проклятии матери были слова о том, что проклятье имеет силу до тех пор, пока моё сердце не наполнится любовью и светом. Я искренне пыталась почувствовать эту любовь, силилась впустить в душу добро, но у меня не получалось, я оставалась самой собой – хладнокровной и бесчувственной. Я никогда не привязывалась к детям, которых лечила, они не вызывали во мне никаких чувств.

Когда я уже почти смирилась с тем, что так и останусь на всю жизнь страшной, горбатой старухой, я вдруг нашла в лесу тебя, Июлия, – маленькую, несчастную девочку с огромным родимым пятном на лице, которую мать по собственной глупости обрекла на страшную гибель в лесу. Уже не помню, жалко ли мне было тебя в ту минуту, наверное, нет. Но тогда я вдруг подумала: а что, если я выхожу, а потом попробую оставить и сама вырастить эту жалкую девчонку? Вдруг, когда я буду заботиться о ней, во мне проснётся любовь? Вдруг, когда я буду смотреть на неё каждый день, я наконец вспомню, что такое доброта и нежность? Вдруг благодаря ей, этой кричащей поганке (так я тебя звала, пока не дала тебе имя), я смогу стать прежней, вернуть свой человеческий облик?

И я запекла тебя, а потом оставила у себя. Не из-за доброты и сострадания, а лишь из корысти. Я не отдала тебя твоей раскаявшейся матери не потому, что она была пьяницей, а потому что у меня на тебя была своя корысть. Я исправно кормила и поила тебя, я терпеливо лечила твои детские хвори, я учила тебя ходить, говорить, понимать и любить лес, я как могла заботилась о тебе. Но… Я так и не полюбила тебя, Июлия.

Моё сердце стало таким бесчувственным, что даже ты, малое дитя, своими пылкими, искренними чувствами так и не смогла отогреть его. Когда ты, маленькая, клала мне свою черноволосую голову на колени, я гладила тебя – нежно и ласково, но я делала это без любви.

Да, мне не хотелось, чтобы ты уходила из леса, я привыкла, что у меня есть помощница по дому. Сама-то я уж мало что могу, как видишь. Проклятый горб клонит меня всё ниже и ниже. Но потом я поняла, что ты всё равно уйдёшь, и я перестала тебя удерживать. Наоборот, я способствовала тому, чтобы ты скорее ушла. Мужа твоего, Егора, я самолично среди деревенских парней присмотрела тебе в женихи и подстроила так, чтобы он в нашей чаще заплутал, а ты его там отыскала.

А то платье в сундуке, которое ты тайно брала, помнишь? Так вот, я своими руками его шила для тебя: знала, что придёт день, когда тебе оно понадобится. Да, я сделала всё, чтобы ты в конце концов ушла в деревню, оставила меня. Так будет лучше для нас обеих, Июлия. Нас с тобою ничего больше не связывает. Ты выросла, а я осталась прежней – Бабой Ягой, которая унесёт в могилу своё проклятье.

Я вижу, что тебе тяжело сейчас всё это слушать, но ты сама хотела узнать, кто я такая и на что я способна. Теперь ты знаешь. Я никогда не была доброй, любящей бабушкой. Я всегда была Бабой Ягой: злой, себялюбивой старухой без души, которая использовала тебя и лишила родной матери. Такой я и останусь. Теперь, Июля, ты знаешь обо мне всё…

* * *

Захария замолчала и хмуро взглянула на Июлию, сидящую перед ней. Девушка во время её рассказа ссутулилась, плечи её поникли, взгляд потух, лицо стало бледным и напряжённым. Захария, тяжело дыша, нервно теребила скрюченными пальцами уголок своего фартука и молчала. Больше ей нечего было сказать.

Наконец Июлия подняла глаза на старуху и по её взгляду, полному слёз, Захария всё поняла без слов. Сейчас Июлия возьмет своего мальчика с печи и уйдёт из леса. И теперь она уж точно не воротится сюда больше. Июлия так и сделала. Она осторожно убрала с колен Уголька, медленно поднялась с лавки, поправила на груди свою сорочку, пригладила ладонями растрёпанные волосы и, аккуратно взяв с печи спящего ребёнка, молча вышла из избушки…