Текст книги "Театр тающих теней. Под знаком волка"

Нет, спасибо! Она в отца! Она вся в отца! И в его маму, Бусю! Если стареть, то только как Буся. Старушенцией с вечно поджатыми от обиды на жизнь губами, как мамина мама, она быть не собирается.

Только как Буся!

Буся всегда была с ней, когда мамы вечно не было рядом.

Буся всегда помнила – не могла не помнить – Далиного папу, своего сына.

Буся не смирилась и до самой смерти верила, что будет день, и он позвонит или войдет в дверь. И уже в больнице прошептала: «Ничего не значит, что я не дожила, ты дождешься отца!»

Буся ждала.

А мать… Как можно ждать и выйти снова замуж? Выйти замуж, значит, саму надежду похоронить.

Ее никогда не было рядом. Никогда.

Подруги с мамами первый лифчик ходили покупать – инициация из девочки в девушку, ей же мать мешок вещей от дочки своей подруги отдала, типа, там же и лифчики есть, неношеные, с этикетками, очень дорогие, кстати.

Жесть!

И месячные когда начались, Буся по дому металась, матери звонила, узнать, где у той прокладки, так она только через час ответила, типа, занята была, когда Буся уже в аптеку сходила – но принесла какую-то безразмерную перину, в Бусины времена прокладок, как она рассказывала, и в помине не было – только вата. Жесть.

Ни первую косметику обсудить, какая больше подходит. Ни потрепаться про ухажеров. Ни рассказать, кто нравится: как расскажешь, ее же вечно нет дома! Она же всегда пять дел одновременно делает и еще злится, что мы с Бусей так не умеем. «Встанет посреди комнаты и по телефону разговаривает!» – как-то жаловалась на Бусю своей подруге мать, прижимая телефон плечом к уху – наушников тогда еще не было, помешивая одной рукой суп и другой отвечая на какое-то сообщение на ноуте.

Всё бегом, всё в запаре, всё по секундам! Ну не умеют они с Бусей так! И не хотят уметь. То есть с Бусей не хотели, теперь она одна не хочет. Так всегда бежать чтобы потом замертво свалиться и выть в углу: «Я устала-как-я-устала-господибожемой-как-я-устала».

Никогда не понимала, бесит мать ее в эти минуты или ей маму жалко. Она же сама виновата: сама бежала и бежит, никто ее не заставляет, и что теперь ныть! На Далино: «Отдохни, возьми отпуск!» – вечно один ответ, что некогда, нужно еще то, то, то и сто пятьдесят раз то сделать. Чай в чашку нальет, и забыла, заговорилась, заработалась, всё остыло, чайник по пятьдесят раз греется. И за рулем – жуть какая – за рулем умудряется всем распоряжения раздавать и на светофорах эсэмэски писать, подождать ее работа не может, пока доедем!

И маме всегда всё не так. Почему такая грязь на кухне? Почему у тебя все разбросано? Почему не помыла за собой ванну? У тебя колготки порванные, поменяй или заштопай! После такого хочется назло ходить только в этих порванных колготках!

Колготки порванные, каблуки на сапогах сбитые, комната неубранная! Единственное, что мама видит. И никогда не видит, что Даля до ее прихода убирала, просто не всё доделала, а мать с порога давай придираться – фррр! Входит, и от нее просто шарашит отрицательной энергией, которой на работе набралась. Пока остынет, домашней мамой станет, Дале уже ничего не нужно, лишь бы ее не трогала.

Как Даля может быть на нее похожа? Да ни за что!

Предать папу, когда он мог быть еще жив! Сколько таких историй, когда люди много лет спустя возвращались из плена. Живые. Их ждали. А она не ждала. Вышла замуж. Всего-то через три года. Когда мама перестала ждать, она убила его. Даже не подумала, как это будет – папа возвращается, а она чужая жена?!

И после этого предательства Даля решила – ну и пусть! Пусть мама живет себе со своим новым мужем, новыми детьми, не нужна она им! Даля будет жить с папой и с Бусей. И папе Дали с Бусей будет достаточно. Или мама уйдет от нового мужа, когда папа вернется? Он ее простит? Не простит! Прогонит! Скажет, надо было ждать. Надо было ждать! Буся и Далька ждали, и я вернулся к ним! Им и втроем будет хорошо. Или простит? И они снова будут жить вместе.

Папа в девяносто четвертом улетел в Югославию снимать документальный фильм о югославской войне. И там вместе с оператором пропал. Просто пропал. Их могли взять в плен и там держать. Он мог потерять память, попав под обстрел, мог не помнить, кто он и откуда. Сколько таких случаев. Как только дома появился компьютер, а с ним и Интернет, Даля столько всего перечитала, столько таких историй собрала! Возвращались люди, попавшие в плен, в рабство, которых кололи такими препаратами, что они всё забывали, но их потом находили или им самим удавалось бежать и к своим семьям вернуться.

Дале тогда было пять лет. Прошло с тех пор без малого пятнадцать. Папа не вернулся. Останки нашли через несколько лет после предательства мамы. Хотя его коллеги говорили, что папа погиб тогда же, когда и пропал. Но им откуда знать? Папа был жив, пока она его не предала.

Если бы мама не предала, если бы ждала – папе удалось бы бежать, и он бы вернулся.

Даля папу почти не помнит. То есть очень хорошо помнит, но только то, что на видео и на фото. Архив большой. Но домашних съемок мало, больше рабочие. С Далей и с мамой немного. Он такой большой и сильный. Даля маленькая. Мама строгая. Вечно хмурая, чем-то недовольная. Это с новым мужем и с новыми детьми она веселая, а с ними строгая. Зачем она вообще за отца вышла и Далю родила, если вечно такая строгая с ними?!

Был бы сейчас папа, и ей было бы к кому пойти. Но идти некуда. Буся умерла. Она была старше другой бабушки, маминой мамы, а ее пережила. Говорила, что пока Даля не вырастет, пока она не будет за внучку спокойна, не умрет. Первый раз Даля привела этого принца из сказки к ним в дом, Буся сказала: «Дай-то бог!» Благословила. И через неделю умерла. Тихо. Во сне.

Не до свадьбы было, но принц из сказки сказал, что так Даля совсем с ума сойдет от тоски, что дата уже назначена, гости приглашены, что Буся благословила и что она точно не хотела бы, чтобы из-за нее свадьба не состоялась. И всё состоялось. А надо было не слушать принца и просто горевать по Бусе, которая своим уходом пыталась эту свадьбу отложить, отменить, только Даля этого не поняла. Совсем пусто стало, когда Буся ушла. Думала, с принцем из сказки станет легче.

Не стало.

Месседжер на компе оживает, Джой на ее последнее сообщение с вопросом, не вышел ли он в иную реальность, отвечает:

:) Абсолютли. Не в реальность – в иную квартиру. Ты не слишком активно бамбуковую загородку изучала.

Даля смотрит на девочек – спят крепко, и осторожно выходит на балкон. Даже не на балкон, а в маленький зимний сад. Правда, немного запущенный. Оно и ясно, с маленькими девочками трудно еще и за зимним садом уследить. Детские игрушки разбросаны. Ветровик болтается на легком майском ветерке, переливаясь разноцветными боками. Только переливается натужно, хвост ветровика застрял посреди бамбуковой загородки.

Ах, вот о чем речь. В загородке есть проход. Даля нащупывает его, раздвигает сухие бамбуковые стебли. Проходит. Продолжение того же балкона. Дверь в другую квартиру. Вот куда исчез ночью «человек-радость». Его бандана на полу валяется около… как правильно называется японский матрас… футон, кажется. И ноутбук на маленьком столике с раскрытым окном их переписки, мигает непрочитанным последним ее ответом.

Был и только вышел? На этот раз куда?

Интересная квартира. На этого типа не похожая. На него больше та комната, в которой она сегодня спала, похожа. А эта совсем другая. Минималистская. С японскими мотивами. Теперь все помешались на японистике и минимализме.

– Думаешь, квартира на меня не похожа?

Вчерашний ее мучитель – или спаситель? – неслышно подходит сзади. Так неслышно, что Даля вздрагивает. Опять ему удалось застать ее врасплох. И мысли ее прочитать.

– Квартира на меня не похожа. Потому что похожа на своего хозяина, моего друга Арату.

– На кого? – переспрашивает Даля.

– На Арату.

– Арата – тоже ник? Ты Joy, он Arata.

– Он Арата по жизни. Имя у него такое.

– Родители «Трудно быть богом» начитались?

– А ты в теме! Стругацких его родители явно не читали. Разве что в японском переводе, если такой существует. Может, Арка подсуетится и сам на японский переведет. Арата – нормальное японское имя. Он в свободное время переводами промышляет.

– А в несвободное?

– Что?

– В несвободное время чем твой Арата промышляет?

– Мир спасает.

– Успешно?

– Когда как.

Вчера еще было так тошно, что готова была на край света, в пропасть, а сегодня что-то поменялось. Странный покой в ней разлился. Спокойно стало, когда рядом со спящей Женей сидела. Счастливые девочки, у которых такая мама… Хотя и Даля в их возрасте, наверное, тоже счастливой была, уже не помнит. Может, будь у этой Жени взрослая дочь, как Даля, она тоже бы ее не понимала…

– Девки мои тебя разбудили? – спрашивает Джой.

«Мои». Значит, две крошки все-таки его дочки? А Женя его жена? Взрослая мудрая жена не ревнует молодого мужа и даже позволяет водить девок домой?

Что же, и не такое бывает. Судя по собственному «идеальному браку», теперь бывает и не такое…

– Они твои дочки?

Смеется «человек-радость».

– Не дочки. Хотя часть моих генов в половине конструкции присутствует… Ох, это сколько уже бьет? В пролёте… Заказчик ждать не будет.

Услышав бой курантов, который в этой квартире доносится с улицы, Джой торопится. Не договорил, ничего толком не объяснил.

– Заказчик – зверь! Вернусь, договорим. Только не исчезай, ок? Хочешь, здесь сиди, если в той квартире девки мешают. Они тайный ход в Араткину квартиру еще не расшифровали. Знают, что я в бамбуковой стенке исчезаю, а как – не понимают. Когда тепло, стоят на том балконе – Манька ревет, Анька бамбук ковыряет, или наоборот. Тем и спасаемся. То я, то ЖЖ, то есть Женька, если работать надо, сюда сбегаем… Дождись.

Скороговоркой выпаливает Джой, уже захлопывая входную дверь. И не просительно, а утвердительно. Дождись, и точка. Послать бы этого Джоя со всем его приказным тоном, да идти ей некуда.

Разглядывает комнату.

Фото. Японец или китаец с русской женщиной, впрочем, раз Джой говорил про японского друга Арату, это, скорее, японец, и надпись, как на старых фото делали «Гурзуф, июль. 1936».

Ноут, с которого Джой утром писал сообщения, сбивается на слайд-шоу и начинает выбрасывать рандомные фото. Раньше Даля любила смотреть, как компьютер причудливо чередует фото из разных времен – школы, летнего лагеря, свадьбы – нет, про свадьбу лучше не надо, от одного слова теперь тошно.

Так и ее ноутбук причудливо извлекает из собственной памяти мгновения Далиной жизни.

Вот она оформляет спектакль маленькой студенческой студии – она и тени, так причудливо и так здорово. Играть с тенями – она живая, а они? Движутся, чувствуют, мыслят.

Вот папа. Даля все его фото сканировала, раз за разом вглядываясь в его лицо – похожа на него? Похожа!

Вот мама. Мама тоже в памяти Далиного ноутбука, только сканировали ее старые фото до нее. Даля злится на себя, злится на маму, но время от времени всё равно набирает мамино имя в поисковике и читает, что о ней пишут, смотрит фотки, какие глаза у нее – уставшие, печальные, радостные? И ее бесит, если глаза у мамы радостные, счастливые. Как это может быть – счастье без папы и без нее?! Бесит, но мамины старые и новые фото всё равно копирует и в отдельной папке хранит. И сплетни всякие про маму читает. Сплетен всё меньше, мама говорит, что перешла в непубличную сферу…

Ладно, поглядим, что чужой комп захочет ей показать, с кем познакомить. Компьютер же сам ей все показывает, а не она в чужих папках роется. Не считается же вторжением в чужое личное пространство просто смотреть на экран.

Женя, совсем юная, с фотокамерой…

Женя снова с камерой с огромным объективом в толпе фотографов-мужиков, аж страшно, что ее, такую хрупкую, сейчас задавят…

Опять Женя с дочкой. Ой, нет, кажется, это не дочка. Да, это мальчик. Совсем непохожий на девочек, которых Даля видела утром. Или на Маню немножко похож?

– Димку маленького разглядываешь. Да, они с Маней похожи. – Женя внезапно заходит с балкона. – Он до семи лет такой же белобрысик был. Потом потемнел. Или не потемнел? После его экспериментов разве поймешь, что у него за цвет волос – и фиолетовым был, и дреды по году носил, как только все волосы не выпали, и налысо брился.

– А Димка – это кто?

– Димка? – Женя удивленно смотрит на Далю. – Разве тебя не Димка привел? Я думала, ты очередная выходка Джоя…

– Джоя… Да, сказал, что он Джой.

– А имя назвать забыл? – догадывается Женя. – Высокие отношения. Димка его зовут.

Дале отчего-то ужасно неприятно, что Женя подумает, что Джой, который на самом деле Димка, привел ее, как приводит разных девушек. Женя подумает, что и ее можно так привести. Хотя вчера он ее так и привел. Разве вчера она не была на всё готова! Разве не решила, что чем хуже, тем лучше! И еще не известно, чем бы всё закончилось, если бы Димка-Джой не исчез на балконе, а полез к ней, как лезут к девицам, которых приводят из бара ночью в свою спальню.

Но сейчас ей не хочется, чтобы Женя так думала.

– Я не… Джой, то есть Дима не… Вы не подумайте… Не подумай…

– Брось оправдываться. Это не я такая продвинутая мамаша, просто знаю, что в действительности всё выглядит иначе, чем на самом деле.

– Лец… – Даля угадывает фразу Станислава Ежи Леца.

– Умница, – одобряет Женя. – Всё часто совсем не так, как кажется со стороны. И это сакральное знание и позволяет не зарабатывать инфаркты, когда по утрам из комнаты сына выныривают девицы. Чаще всего разные. Иногда и по несколько штук. Не всё то, чем кажется.

На собственном опыте нынешней ночи, да и на опыте своего блистательного замужества, Даля готова подтвердить, что всё именно так. Но вслух спрашивает:

– Сына? Разве у ва… у тебя не дочки?

– Дочки – это мелкие, а старший сын – Димка. Он же Джой.

– Джой твой… ваш сын?

Женька, конечно, старше Джоя. Это Даля еще утром поняла. Но что Женька его мама – и в голову не пришло. Думала, прикол такой, выйти замуж за молодого и всё ему прощать. В свои… сколько же ей? Наверное, не меньше сорока, ведь Димка-Джой явно старше Дали, значит, даже если Женя рано его родила, ей уже около сорока. Или даже больше. Как маме.

– Думала, это Маня у тебя на руках…

– Еще недавно все думали, что я юна и прекрасна, пью кровь нерожденных младенцев, оттого и выгляжу девочкой. Но две орущие по ночам девицы после сорока обходятся внешности куда дороже, чем один сын в девятнадцать. С Димкой я сессии сдавала, диплом писала и много чего успевала, даже без памперсов, детского питания и нянь. Теперь от недосыпа старею на глазах. Здесь свет просто хороший. Лика[9]9
  Героиня романов Елены Афанасьевой «Ne-bud-duroi.ru», «Знак змеи» и «Колодец в небо».


[Закрыть] – это подруга моя, дизайнер, свет такой волшебный сделала, что в этом свете я еще за Димкину девушку сойти могу.

– Я тебя… вас… тебя за его жену приняла. Или не жену, или в общем, ну, раз дети, значит, за жену. Еще подумала: жена с детьми, а он первую попавшуюся девку в дом привел.

Женя смеется:

– Ладно, первая попавшаяся девка, пошли.

– Куда?

– Помогать будешь. Кураторша из галереи час уже звонит, требует, чтобы я спустилась, с каким-то посетителем поговорила. Как я понимаю, спешить тебе некуда.

Даля неловко пожимает плечами.

– Некуда, – констатирует Женя. – Что-то у тебя случилось. Димка «первых попавшихся» без ярко выраженных сексуальных намерений в дом не приводит. Для сексуальных намерений у него обычно «болонки» или «газельки», которые утром исчезают быстрее, чем он успевает проснуться. Не знаю, как он их так муштрует, но завтракать нам вместе приходится редко, или они сами боятся, что заставлю их Маню и Аню кашей кормить… В общем, под эти категории ты не подходишь. Остается категория спасаемых, которых Димка подбирает, когда спасаемым идти некуда.

– Некуда, – эхом повторяет Даля. Спохватывается. – То есть у меня бабушка есть… Была, умерла недавно, а ее квартиру сдали. Мама есть… где-то. Ах, да, еще муж…

– Даже муж?

– Ну… не совсем муж… Совсем не муж, как выяснилось.

– Ладно, с твоими родственными связями разберемся позже. Если нет планов на сегодня, тогда пошли. Двоих девиц в поле зрения держать и делами заниматься в галерее немыслимо. А к трем фотографы приедут, экспозицию снимать. Поможешь?

И так тепло и спокойно становится, что из этой «чужой жизни» ее не выгоняют, что приглашают этой жизнью пожить. Так хорошо. Впервые за сутки и еще три часа. Самые гнусные сутки и еще три часа в ее жизни.

– Идти куда?

– Вниз. У меня там галерея. Нужно спуститься.

– Галерея?

– Да. На первом этаже.

Пока, быстро одев девочек, спускаются, Женя объясняет, что прежде на месте галереи был магазин.

– Чего в нем только не продавали. И «Мясо-Птица» назывался, и «Канцтовары». Потом закрашенная белой краской витрина долго пугала проезжих-прохожих, покупатель никак не находился. Ясное дело, помещение в центре, ценник зашибись, а толку!

Женя машет рукой.

– Как парковку в нашем проезде запретили, покупателей совсем мало стало. Пешеходы с двух выходов из метро идут в разные стороны, а мы ровно посередине. Но когда от своих материнских обязанностей окончательно озверела и поняла, что еще день в роли идеальной мамаши, и меня парализует, я этот первый этаж и купила, и сама не знала зачем. Лика, подруга, сказала: «Фотогалерею сделаешь», я фотограф, – поясняет Женя. – Я и сделала. Потом расширились, теперь разные выставки проводим, и фото, и дизайн, и современное искусство, и не только современное. Еще одну галерею в Питере купила. Лика сейчас отделку заканчивает, надо и туда ехать.

Несколько шагов отделяют этот подъезд и двор, превращенный, как все московские дворы, в плотно набитую парковку, от фасада дома, где находится вход в Женину галерею. Вчера на ее фоне трагедия с умершей старушкой из троллейбуса разворачивалась. А потом ночью они с Джоем проходили мимо, и Далю пугали тени в огромных витринах. Но она и не думала, что утром в этот театр теней войдет, да еще и вместе с хозяйкой.

Витрины снова призрачно белы, не настала еще снова ночь, когда из этой белизны возникают тени.

Но тень возникает прежде ночи.

Тень черного человека… Который на остановке наблюдал… за… умершей старушкой?

Снова на той остановке, заглядывает в витрины галереи.

Тень или явь?

Чернявенькая Аня вертится у Дали на руках и вдруг как заревет.

– Стлашный дядя!

– Тебе показалось! Показалось! Видишь, никого нет!

Даля пытается успокоить девочку. Но сама боится больше нее.

Сотворение интриги
Карлица
Мадрид. 1649 год

Карлица так Карлица.

Прежде при дворе таких, как она, говорят, было много. До сотни доходило.

– Путались везде под ногами! – говорит ее обожаемая Герцогиня.

Диего, сеньор Веласкес, придворный художник, рисовал их и на портретах с Их Величествами, и с инфантами, и самих по себе. Некоторые из картин Карлица видела в его большой мастерской в дальнем левом крыле дворца.

Было много, стало мало.

Последний из «таких, как она» любимцев двора, Франсиско Лекано, почил в свои юные двадцать два года, ненадолго пережив своего хозяина инфанта Бальтазара Карлоса.

«В свои юные» – для любого другого. Но не для карлика.

«Такие, как она», ей сказали, живут недолго. Намного меньше обычных людей.

Значит, за это «не долго» ей нужно всё успеть!

Такие, как она, бывают пажами – кто лучше них пронесет шлейф!

Такие, как она, бывают шутами – кто еще правдой насмешит суверена до слез!

Такие, как она, бьют в колокола, дудят на турнирах в рожок, удерживают коней и снова и снова смешат хозяев и гостей.

Но она смешить не намерена! Не намерена быть пугалом. Или шутом.

Она намерена быть!

И значить! Много значить при дворе! Не меньше, чем ее обожаемая Герцогиня.

Она намерена быть!

Это пока они все говорят: «Карлица». Потом скажут: «Первая Карлица». «Первая Карлица королевства».

А после и привыкнут. Про ее размеры забудут. Как забыли про костяную ногу и стеклянный глаз героя взятия Бахараха Дона Родригеса.

Забудут, что она карлица. Она заставит их забыть. И останется просто – Первая!

С ней, Лорой, Герцогиня всегда надменна и строга. Хоть и рассказывает всем и каждому, что «со своей мартышкой она почти как с родной дочерью, если не лучше».

Впрочем, дочери у Герцогини нет, как нет и сына. Детей герцогской чете бог не послал. Всем Герцогиня рассказывает, что она верх заботы и ласки. И сама в том уверена. Но Карлица чувствует от нее только надменность. И пахнущие тальком нижние юбки, меж которыми она быстро учится семенить или бежать в такт шагам Герцогини.

Придумала этот трюк сама Герцогиня. Как розыгрыш для большого королевского бала: что ее Лора, ее мартышка, в самый интересный момент выскочит из-под ее фижм и устроит представление для Его Величества Филиппа IV и Её Высочества Марии Терезии.

Из покоев почившего инфанта Бальтазара принесены специальные узкие штанишки, и белошвейке задано до заката сшить такие же штанишки наподобие мальчиковых, чтобы не мешались при ходьбе под фижмами.

Они даже порепетировали с Герцогиней, и Лора быстро поймала ритм. Научилась семенить точно в такт шага. Высочайшая сеньора даже изумилась:

– De tal palo, tal astilla… – как-то странно обмолвилась Герцогиня.

«Яблочко от яблони». При чем здесь яблоки, отцы и сыновья, Лора не поняла. Но нырнула под фижмы Герцогини. И семенила ее шагу в такт.

Его Величество и Её Высочество были в восторге, только страшный Бастард, Сицилиец, стоявший за троном, был всем недоволен и страшно скалил зубы. После того как Карлица выпорхнула из-под юбок Герцогини, пажи принесли и надели на нее ее собственные фижмы, куда меньше детских, какие носит десятилетняя инфанта, после чего она еще и начала играть на лютне.

Его Величество громко смеялся и даже закашлялся – «португальский портвейн ни в то горло пошел!». И инфанта весело подхихикивала.

Позже Герцогиня повторила эту шутку еще несколько раз, пока ей и всем вокруг не надоело. Но Лора к тому времени уже научилась так ловко и незаметно забираться под фижмы и двигаться с гранд-дамой в такт, что всё чаще стала делать это и в дни забав, и в дни интриг. Что, впрочем, неразделимо.

Сшитые по меркам пятилетнего принца штанишки ей по-прежнему впору. А рост ее так и остается ровно по пояс Герцогини. И весом в ее годы она не более откормленного домашнего кота.

Инфанта Мария Терезия – единственная оставшаяся в живых из всех королевских детей. Пятеро ее братьев и сестер родились мертвыми или не прожили и дня. Еще одна инфанта, тоже Мария, – Мария Анна Антония – прожила без малого год и отдала богу душу. Но самое страшное и для всего двора, и для Короля, и – главное! – самое страшное для ее Герцогини – три года назад скончался наследник престола шестнадцатилетний Бальтазар Карлос.

Наследник должен был скоро вступить в брак с Марианной, дочерью императора священной Римской империи Фердинанда. Мало, что им обоим Хуана Безумная пять раз прабабка, так и дед и бабка у них общие – мать Марианны и отец Бальтазара родные брат и сестра. На то они и Габсбурги! На ком же им еще жениться, как ни на своих!

Про Хуану Безумную при дворе ходят легенды. Страшилки, которые рассказывают непослушным детям на ночь и после которых не уснуть.

– Жила Хуана Безумная лет сто тому назад, а может, и больше. И была королевой хорошей. Да только после смерти любимого мужа Филиппа Красивого тронулась умом.

В своих тайных перемещениях по королевскому дворцу Карлица пробирается в покои инфанты Марии Терезии и, спрятавшись под креслом, слушает, как той читают или рассказывают сказки на ночь.

– Хуана была добрая королева. Родители ее Фердинанд Второй Арагонский и Изабелла Кастильская были собирателями испанских земель, прекратили междоусобицу. И жить бы всем долго и счастливо, как девятнадцати лет от роду умирает их единственный наследник, любимый старший брат Хуаны, тоже Хуан Астурийский.

– Ох! – вздрагивает юная инфанта. Но чтица-рассказчица – lectora страха девочки не замечает, продолжает:

– Законной наследницей трона становится старшая сестра Хуаны Изабелла. Но и та через год умирает родами. А сын ее и следующий наследник сразу двух – по матери испанской и по отцу португальской – корон, младенец Мигель отдает богу душу еще через два года.

– Я тоже умру?! – всхлипывает испуганная Мария Терезия.

– Не умрете, Ваше Высочество! Бог милостив! Еще и наследницей станете, как наследницей стала Хуана. Других законных детей у вашего отца, нашего короля, нет.

– Что такое «законных»? – спрашивает девочка-инфанта. Но lectora от недетского вопроса отмахивается.

– Слушайте лучше, Ваше Высочество, дальше. Наследники умирают один за другим. О странностях нашей Хуаны при дворе уже ходят слухи. А тем временем умирает ее мать. Умирает муж. И дело совсем плохо. Еще и ходят слухи, что мужа отравил ее родной отец Фердинанд!

– Моего мужа отец Король тоже отравит? – боится девочка.

– Конечно же нет! Король наш добрый. Наверное. Вы слушать дальше будете или задую сейчас свечи, и спите в темноте!

– Не надо в темноте! Дальше рассказывай.

– Дальше Хуана с гробом мужа ездит по всей Кастилии и не дает придать его тело земле. Гроб то и дело вскрывает, чтобы полюбоваться на почившего супруга…

– О боженьки! Как страшно!

– Не бойтесь, Ваше Высочество! Давно это было! Теперь Хуаны той нет.

– Но она нам родня?

– Мне нет, кровью в королевский род не вышла. А вам родня. Сколько-то раз прабабка.

Спрятавшаяся под креслом в опочивальне инфанты Карлица тихо выдыхает. Хорошо, она сама не королевской крови, и вообще неведомо какой крови, но хотя бы безумная Хуана ей никто. А зареванная инфанта никак не может утихнуть, всхлипывает и причитает.

– Не хочу Хуану в родню! И в наследницы не хочу! Не хочу в наследницы! Страшно.

И инфантам бывает страшно.

Что хорошего в этой королевской власти? Вот любимая тетка короля Изабелла Клара Евгения, чей портрет висит в королевских покоях. Ничего хорошего в ее королевской жизни где-то там в Габсбургских Нидерландах не было. Карлица у разных людей про нее спрашивала, и у Герцогини, и у Герцога, и у прислуги.

Дед Его Величества Филипп II выдал свою дочку Изабеллу замуж за выросшего при его дворе эрцгерцога Альбрехта. И в качестве приданого отдал молодым испанские провинции Нидерландов, но пришлых королей встретили там не с распростертыми объятиями.

Молодые обосновались в Брюсселе, и под их властью был уже только юг, а север Нидерландов, считай, отделился и не признавал власти Изабеллы и ее мужа, сколько те ни старались провести мирные переговоры.

Наследников у них не было. Муж умер, королева до конца жизни облачилась в траур. Испанские Нидерланды после ее смерти должны были снова отойти испанской короне. Тот самый Оливарес, которого ее обожаемая Герцогиня называет «всесильным Первым министром, какому нынешние не чета», вынуждал уже ставшего королем Филиппа IV к решительным военным действиям. Изабелла назначила своего придворного художника Рубенса посредником в переговорах, но результата они не принесли.

Умерла тетка короля в далеком городе Брюсселе такой же нелюбимой, какой туда и приехала. Остался только ее портрет в покоях Его Величества – не того художника и переговорщика Рубенса, другого местного художника, Адриана Брауэра.

На портрете Изабелла Клара Евгения в лучшие свои годы. Красивая и счастливая, в наряде с роскошной мантией и с тремя кольцами на правой руке, складывающимися в одно и отличающимися лишь цветом камней – желтым, красным и синим. Два из них – с желтым и красным камнями – теперь всегда на руке Короля, третьего, с синим камнем, Карлица не видела. Подарил ли Король какой-то из фавориток, или тетка пожадничала, в могилу с собой унесла, не знает. А историю тетки Изабеллы Карлица запомнила.

Ничего хорошего в самой королевской власти нет. Куда как лучше невидимо самими королями управлять. Только этому научиться надобно.

И Карлица учится.

Уроки придворной жизни Карлица постигает в двух классах одновременно.

В первом – прилюдно в своих собственных, почти кукольных широких фижмах и в отстукивающих по полу барабанную дробь туфельках на очень высокой деревянной подошве, чтобы хоть немного выше казаться, но и на колодках, больше похожих на орудие пыток, чем на туфли, она дышит всем в пупок.

В другом классе – босиком, в тоненьких мальчиковых штанишках между юбками Герцогини. Ступни после этого грязные, пол во дворце редко кто дочиста метет, иной раз можно ногу о брошенную кем-то в углу кость или осколок разбитого бокала поранить, но оно того стоит.

В первом из ее классов постижения таинства интриг Герцогиня «свою мартышку» не замечает. Как не замечают папильона. Или банкетку, которая ничего не смыслит в важных делах. Не может же мебель мыслить! Так и Карлица мыслить не должна.

Но в этих очных классах только начальные знания. Самые важные заговоры и интриги не плетутся прилюдно. Свои университеты можно пройти только между ног покровительницы.

Так Лора и растет под фижмами.

Точнее, не растет. Год. Два. Еще несколько. Не растет.

Когда свет высоких окон Эскориала подсвечивает прозрачные ткани и пробивается сквозь тончайшую, фламандского кружева нижнюю юбку, Карлица видит живот, ноги и то, что между ног Герцогини. Густые темные заросли. У нее самой таких зарослей нет. И всё, что должно быть женское, у нее как игрушечное.

Стыд от своей неполноценности не сравним ни с каким другим стыдом. Когда Герцогиня, не замечая ни ее, ни прислужниц, ни папильонов, принимает ванну или переодевается и из жесткого корсета вываливаются две пышные груди с круглыми темными сосками размером с яблоко, Карлица испытывает жгучий стыд. За то, что она сама не такая.

Смотреть в зеркало на себя голую Карлица не решается. Ни разу не видела себя в полный рост без одежды – со стыда бы сгорела. Нагота – это стыд! В той старой серой жизни их били плетками, заподозрив, что кто-то за кем-то во время справления нужды подглядывает.

Всё, что Карлица видит, наклонив голову вниз – соски размером с незрелую горошину. И всё.

Она ждет.

Скоро-скоро придет время, и груди у нее вырастут. Такие же пышные, как у Герцогини. С ее телом такая грудь будет смотреться еще пышнее.

Ростом ее господь обидел, но груди-то от роста не зависят. У карлиц бывают груди. Пробираясь в мастерскую придворного живописца Диего, сеньора Веласкеса, она видит на картинах не только Его Величество, покойную королеву и повернутый к стене портрет некогда всесильного первого министра Оливареса, но и портреты разных карлиц.

Груди других карлиц на их портретах вызывают у нее интерес больше, чем всё остальное. Груди у них есть. Едва ли не больше, чем у самой Герцогини.

У них есть! И у нее будут! Все говорят, вот придут крови, и груди вырастут. Нужно только подождать.

Обидел господь телом. Но вернул разумом и хитростью. И жаждой учиться. У такой искусной мастерицы интриг, как ее Герцогиня.