Текст книги "Блаженны чистые сердцем"

Елена Арманд
Блаженны чистые сердцем

© Арманд Е., 2012

© Издание ArsisBooks, 2012

Вступление
Поясняет необычность жанра

Родня моя, все старшие, давно ушли.

И в памяти уходят дальше, дальше за мельтешеньем дней. Кого-то помню я из юности, из детства – звук голоса могу, пожалуй, вспомнить…

А тот, кто отошел до моего рожденья, кто силится с поблекших фотографий увидеться со мной – едва ли…

И вот с чего-то началось: разнообразными путями ко мне стали приходить дневники, стихи, разрозненные пожелтевшие странички, тетрадка, подписанная почерком подростка: «Просьба не читать…»

Еще листок – по краю бахрома – там никому уж не разобрать вторую, третью строчку… Наверно было так: весною рама распахнулась, спрыснуло дождем, листок порхнул и лег укромно под кроватью. Писавший не заметил, он убежал смотреть на радугу. Наверно горничная, подметая, спасла написанное – и вот оно передо мной.

А вы, кто вырос среди парков и сиреней, не торопились благословлять те небеса, но вдруг гроза вас захлестнула и подхватил водоворот вселенской смуты. И каждый в свете молний жизни увидел сам себя и бледную окрестность, кружась, как тот листок со строчкой недописанной судьбы.

Теперь вы все сошлись. Стоите вкруг меня, прозрачными руками протягиваете фолианты – ветхую бумагу – свидетельства житий.

Но почему ко мне – из разных мест, из разных даже городов, через людей случайных?

Что я должна… должна сейчас, сегодня вам внимать? Да, может быть… вам, может быть, видней.

И подчиняясь, я собрала мозаику событий и увидала Россию бесноватую за чередою лиц, кто лаской и заботой силился унять ее.

А, что звучало, то было какофонией наивных и великих заблуждений России окаянной.

Вот вы явились в наши дни – достойные (милейшие, как говорили раньше) люди и принесли… не мемуар – трагедию: Россия, двадцатый век, начало.

Елена Арманд

Май, 2011

Герои и авторы

Череду событий открывает своим рождением мальчик Даня в канун революции 1905 года.

Повесть начинается с записок молодой девушки, отважной социал-демократки, Елены Мариановны Тумповской.

Лена

Женя

Барышня из богатой семьи фабрикантов поверяет дневнику сердечные дела и наблюдения происходящего вокруг, начиная со счастливой юности в подмосковном имении родителей и кончая военным временем и двумя революциями:

Евгения Эмильевна Арманд.

Знаменитая красавица и небезызвестная поэтесса медлит расстаться с серебряным веком. Возлюбленная Н. Гумилева: Маргарита Марьяновна Тумповская.

Мага

Бывшая эсерка, позднее – педагог, она воплощает в жизнь свою утопию. Остались 4 тома дневников.

Лидия Марьяновна Арманд.

Лида

Мальчик писал собственные дневники. Он же персонаж мемуаров.

Даня

Давид Львович Арманд взялся описать все сначала и закончил, когда ему исполнилось 70 лет.

Давид

Записки перевозили с места на место, прятали, и многое утерялось. Целые тетради были изъяты при обысках. спасенные, замурованные в стены сырых квартир дневники съедала плесень. Не все удалось прочесть, разобрать. Ради публикации сокращены, по-возможности, не самые принципиально важные страницы, хотя, как знать… Все значимо в этой истории.

Собрать эти свидетельства получилось только спустя век, спустя тысячелетие, в следующем поколении Елене Давидовне Арманд.

Часть I
Детство века

Глава 1
Телеграмма!

Лена

Все сбежались в мою комнату и подняли радостный шум. Меня держали за руки и кричали: мальчишка! Данька! Красивый! Бежим скорее, надо их поздравить! Надо купить чего-нибудь выпить!

Оля, очень умная девочка, сказала:

– Позвольте, а какое сегодня число? 1 апреля? Так это первоапрельская шутка. Узнаю Лидиньку, с неё станется!

Папа растерялся.

– А я и не подумал… Что же теперь делать с бутылкой?

– Si le vin est tiré, il faut le boir.[1]1
  Если имеется вино, то его надо пить (франц.).


[Закрыть]

И на всякий случай они выпили.

Через несколько дней вернулась из Москвы мама:

– Там все не как у людей. У Лиди уж начались схватки, когда к ней пришел молодой человек. Они закрылись в ее комнате и два часа разговаривали. Лева побежал за акушеркой, которая, придя, выгнала гостя и велела Лиде лечь. Пригрозила, что уйдет.

Мне было понятно. Это я дала Лидин адрес грузину, который привез нам с Кавказа образцы револьверов для организации. Ему надо было немедленно ехать обратно. А мне было пора уехать из Петербурга, и это говорили все товарищи. Всем шпикам примелькалось мое длинное пальто, шляпа с большими полями и длинный синий шарф.

Когда нашелся мне заменитель – славная девушка Катя Данилова, – надоевшая киевским шпикам, я поехала в Москву знакомиться с Данькой, первым человеком третьего поколения в нашей семье. Работа нашлась мне немедленно: у Лиди не хватало молока. Доктора советовали взять кормилицу, но Лидя об этом и слышать не хотела – эксплуатация. Она купила Соколетовский аппарат с пятью бутылочками, но никто не знал, как с ним обращаться. Я вытащила подробную инструкцию, которой снабдил меня на дорогу новоиспеченный дедушка-доктор: как надо стерилизовать, пастеризовать и тиндализовать молоко. Родители Данькины кричали ура! И заставили меня выпить что-то сильно развеселяющее. Как же своевременно пришелся этот подарок! И еще: «Встречайте утренним няню Грушу».

Лева с первым дачным поездом поехал из Пушкино в Москву, привез няню Грушу с плохими новостями. Во всем виновато мое легкомыслие: я оставила, уезжая, в ящике стола пару заграничных журналов. Катя обещала зайти за ними на следующий день, но папа опередил ее. Он осмотрел в тот же вечер мой стол и хотел бросить нелегальщину в камин, но сначала не удержался ее прочесть. А через пару часов явились за мной опоздавшие «гости» и застукали его с «Революционной Россией» в руках. И вот он отправился вместо меня в «Дом предварительного заключения». Я хотела немедленно сесть в поезд и вернуться домой, но Груша привезла письма от мамы и товарищей, и все категорически требовали, чтобы я подождала хоть до первого допроса. Мама просила уехать из Пушкина. Верст за 10 было другое наше именье – Пестово, там в большом саду стоял «Дикий дом». Он числился на плохом счету у местного населения, и никто там постоянно не жил. Через полчаса я шагала по Пестовской дороге, захватив узелок с хлебом, картошкой и парой книг.

Совет оказался правильным: в ближайшие дни меня искали на нашей даче и в доме Левиных родителей. В «Диком доме» я прожила недели три. А отца выпустили после первого допроса, и он вскоре приехал знакомиться с первым внуком. Никогда не видела его таким веселым. 30 лет частная практика не давала ему вздохнуть, а в «предварилке» огромная библиотека на всех языках, прогулка два раза в день, недурные обеды из столовой окружного суда и ни одного пациента. Он поправился и отдохнул.

Осенью Лидя и Лева наняли большую квартиру рядом с Арбатом. У няни Груши и Дани была своя большая комната, заполненная Даниным приданым: – кроваткой, коляской, пеленальным столиком, весами, зеркальным шкафом с платьицами из кружев и лент. Остальные комнаты обставили очень пристойно, имелся огромный дубовый буфет с серебром и фарфором. Когда спешно нужны были деньги, я носила серебро в ломбард «на вооружение народа». Едой заведовали комитетчики, дружинники и прочие бродячие товарищи, привыкшие изредка есть. Кормить их и раскладывать спать – было моей обязанностью, и было много партийных дел, носивших меня с утра до вечера по городу.

Когда я замечала по свету, что приближается вечер, я бросала все дела и бежала в распоряжение Груши помогать купать Даньку и стерилизовать молоко. София Осиповна сшила нам кисейные гамаки на вздержке, одевавшиеся на края ванны, и Данька лежал на них в воде важно «как генерал», по определению няни.

Доставка молока перешла к Леве. Я как-то встретила его утром на Арбате. С Пресни вдоль Арбата стреляли из пушек. Народу на улице почти не было, кое-кто перебегал, прячась в подъездах и подворотнях. Лева шествовал медленно и спокойно. Он очевидно глубоко задумался о чем-то интересном, молчал, но глаза его оживленно поблескивали. В обеих руках он нес бутылочки молока от Чичкина, а стрельба и паника были от него будто за тысячу верст. Я не сомневалась, что молоко для Дани в верных руках. Но сам Даня…

В нашей квартире становилось все тревожнее. Одна из бесчисленных двоюродных сестер Левы, жившая на лестнице напротив, слышала от соседей и дворников, что квартиру называют «дружинной казармой», нас боятся и только потому не арестовывают. Но вот соберут силы и пойдут нас громить.

Вопрос о Дане – надо его увозить как можно скорее, но куда? Надо бы к французским дедушке и бабушке – Эмилию Евгеньевичу и Софии Осиповне. Зимой и летом они в Пушкине у себя в усадьбе. Но на улице трескучий мороз. Повезли в контору, принадлежащую Армандам. Она в городе и занимает целый дом, один этаж жилой, хоть никто не живет там постоянно. Торопились, няня собирала самые нужные вещи, кто-то побежал за каретой. В это время появился товарищ Тарас – начальник боевой дружины. Он возмутился нашим легкомыслием и потребовал, чтоб ему позволили сопровождать конными дружинниками. От этого плана няня пришла в ужас и хотела его бить. Родители встали на ее строну, уговорили Тараса не губить Данькину молодость и организовать все как можно тише. Мы даже не решились их провожать, и они доехали благополучно.

«Дружинная казарма» разошлась по квартирам. И только мы с маленькой Катей-киевлянкой остались в последнюю ночь на прежнем месте. В сарае под дровами у нее были спрятаны винтовки, а я чудом донесла одеяло с бомбами до своей запасной комнаты. Это была ночь, когда всех прохожих обыскивали.

Мы улеглись на самых мягких постелях Лиди и Левы и проспали допоздна. А утром нам сказали, что у нашей двери всю ночь дежурили околоточный надзиратель и городовой. И только недавно ушли.

Еще задолго до забастовки приезжала к нам мама и пришла в ужас от «дружинной казармы». Мы хохотали над ней, но она решительно написала заявление о выдаче Лиде и Леве заграничных паспортов. Когда мы вспомнили об этом в конце декабря, оказалось, что заграничные паспорта со всеми подписями и печатями лежат в генерал-губернаторской канцелярии, в то время как полиция боится громить квартиру. Лидя уехала в белокуром парике и нарядной чужой шубе, да с собственным паспортом, в то время как ее искали по всей Москве.

Мне удалось сдать винтовки и бомбы в дружину. Из общежития женских курсов, где я часто находила приют, нам пришлось уйти всем. Преподаватели, жившие этажом ниже, заявили в полицию, что мы по ночам «катаем бомбы и толчем динамит». Двери оказались запертыми и пришлось с дракой выручать платья и учебники. Мне оставалось только идти в Армандовскую «контору». Там жил старенький Левин учитель Николай Владиславич. Он с радостью встретил меня, поил чаем. Еще туда зашла София Осиповна, и я отдала ей большую пачку ломбардных квитанций, объяснила, что это – серебро и пошло оно на славное дело революции. Она сказала, что завтра – Сочельник и позвала в Пушкино. К одиннадцатичасовому поезду меня будет ждать Скворец (кучера так звали) с лошадью. В поезде у меня оказались неприятные соседи: толстый охотнорядец и огромный казак. Всю дорогу они говорили специально для меня, что во всем виноваты студенты, что из-за них пришлось вызвать из Петербурга Семеновский полк, что стреляли на Пресне и сгорело пол-Москвы. Я решила молчать. Потом они заявили, что хорошо бы выкинуть меня с поезда. В разговор ввязались сочувствующие. Поезд подходил к станции, я решила сойти, взяла свой рюкзак, хорошо выругала их и пошла к выходу. Казак пошел за мной, в вагоне поднялся шум. Но на мою удачу оказалось, что это Пушкино! У самой двери махал мне шапкой перемерзший Скворец с зеленым одеялом подмышкой. Я села в санки. Закуталась в одеяло.

И вот меня встречает заснеженный сад, солнце, чудесная улыбка Дани – другой мир, другая жизнь! Зашла Варвара Карловна, жена Левиного дяди Евгения Евгеньевича, и велела придти к ней на елку всем нам троим с няней и Даней. Я пыталась отговориться усталостью, но она решительно заявила, что стесняться нечего: на елке не будет ни одного чужого гостя, только свои домашние и дети. И София Осиповна ее поддержала, и четыре Левины сестры. Отправилась. Даню нарядили в одно из обезьяньих платьев, он стал не похож на себя, но был веселым и благодушным. Нам отвели конец стола, уставленный сладкими пирогами, печеньями и конфетами. Мы с няней поддерживали Даню подмышки, и он плясал на столе, привлекая к себе молодежь, уже держащуюся на ногах самостоятельно. По их мнению, Данька был лучше всех – им нравилось, что голова у него круглая и совсем лысая, как яблочко. А сам он радостно смеялся, глядя на горящую и звенящую елку.

«Своих домашних» было так много, что я никого кроме тех, кто из нашего дома, не могла запомнить. Насчитала до 80, махнула рукой, перестала считать. Варвара Карловна и Евгений Евгеньевич были людьми бесконечной доброты. С членами семьи считались не только сыновья и дочери с женами-мужьями и детьми, но и бывшие жены с новыми мужьями и с новыми детьми. Много было подростков, стипендиатов из соседних деревень, бывшие учителя и воспитательницы, давно породнившиеся, приезжающие на праздники или живущие в доме. Мы с няней Грушей очень скоро почувствовали себя близкими родственниками и веселились у елки, большой и густой, как целый лес. Девушки позвали меня таинственными знаками гадать в «дом для духов». Оказалось, что кроме трех больших, соединенных галереями домов, где жили семьи трех братьев, существует четвертый дом их отца и матери – прадедушки и прабабушки Даньки. Они давно умерли, но дом поддерживался в большом порядке со всей старой мебелью. Это и был «дом для духов». В комнате, где стоял туалет с большим зеркалом и стенным зеркалом позади…

Я ничего не помню из этого гаданья, я была очень взволнована, мне казалось, что в один день я прожила целое столетье.

Глава 2
Предки Арманды
Paul, Jan, Eugene, Sofie…

Даня

Поль Арманд, мой пра-пра-прадед, первый предок по мужской линии, о котором до меня дошли сведения, был зажиточным нормандским крестьянином. Он жил в конце XVIII века и сочувствовал роялистам, а, может быть, и участвовал в вандейском восстании… Революция сильно пощипала его, он бросил хозяйство и после долгих скитаний осел в Париже. Там открыл сапожное заведение.

Прослышав, что в России французы до такой степени в моде, что любой французский сапожник может стать если не губернатором, то, по меньшей мере, гувернёром, он продал мастерскую и переселился в Москву. Оказалось, что в России есть занятие более выгодное, чем воспитание дворянских сынков – торговля вином. Используя свои парижские связи, он стал возить французские вина и перепродавать с изрядным барышом. Вскоре у него была своя фирма, которая имела отделения в нескольких городах России. Но однажды зафрахтованный им корабль с грузом ценных бордосских вин отправился на дно в Бискайском заливе. Эта катастрофа совершенно его разорила. К его чести надо сказать, что он был не только оборотист, но и настойчив. Он начал всё сначала. И лет через десять восстановил состояние и фирму.

Но началась война с Наполеоном. Поля, как неприятельского подданного, вместе с 40-ка другими французами выслали в Нижний Новгород.[2]2
  Журнал «We» («Мы») Диалог женщин № 8(24) 1999.
  “Любопытная деталь: в 1812 году, когда по приказу кн. Ростопчина в связи с приближением Наполеона всех иностранцев депортировали из Москвы, на одной барже в Ярославль плыли две купеческие семьи – англиканцы Вильды и католики Арманды, о чем свидетельствует расписка, данная обеими семьями сопровождавшему их офицеру, в том, что претензий к властям нет и обращение с вынужденными переселенцами прекрасное. Плыли по Волге русские иностранцы, не подозревавшие о том, что через несколько десятилетий две Вильдовские внучки Инесса и Ренэ почти одновременно выйдут замуж за двух молодых Армандов (Е. А.)”.


[Закрыть] Это было ещё полбеды. Нижегородское дворянство встретило интернированных как желанных гостей. Их ласкали, наперебой приглашали на обеды и балы, старались показать, что нижегородцы тоже не лыком шиты. Тогда начальство, решив проявить бдительность, разослало французов по уездам; Поль попал в слободу Макарьевского монастыря на Унже. Однако он и здесь не растерялся и открыл какое-то ремесленное заведение, обслуживавшее местных мещан и монастырскую братию. Всё же тут не было правильной жизни: помощники не говорили по-французски, а пристав требовал постоянно являться на регистрацию.

Поля потянуло во Францию, и он бежал из ссылки. С 14-летним сыном Жаном он для начала пробрался в Москву. 1812 год, в Москве Наполеон. Когда Наполеону пришлось ретироваться, Полю ничего не оставалось, как отступать вместе с французской армией. Каково было это отступление, можно не описывать, во всяком случае, оно не было похоже на торговлю вином. Поль был уже стар, до Франции он не дошёл. След его теряется. По одной версии, он угодил мужикам на вилы, по другой, – просто замёрз в пути.

Сынишку Поля Арманда, Жана, где-то приютили, и Жан прожил в Смоленской губернии до весны. А весной, прося милостыньку, он понемногу прибрёл опять в Москву. Там он надеялся встретить знакомых, но война всех разметала. Как он рос, чем кормился, на этот счёт никаких семейных преданий не сохранилось. Вероятно, он унаследовал коммерческие способности отца, потому что мы застаём его уже солидным коммерсантом – русским подданным – Иваном Павловичем Армандом, живущим в Москве в собственном доме. Его вторая жена – Мари Барб (о первой жене, никаких сведений не сохранилось, кроме как о Сабине) – держала очень модное швейное заведение, по теперешнему – ателье, на Кузнецком мосту, чем немало способствовала процветанию дел своего мужа. У Ивана Павловича от Сабины был сын Евгений Иванович, а от Мари Барб – дочь – Софья Ивановна: мои прадед и прабабка. Каким образом сводные брат и сестра оказались моими прадедами, будет видно из дальнейшей истории предков.

При Евгении Ивановиче богатство, слава и могущество семьи Армандов достигло своего апогея.

В молодости Евгений Иванович служил приказчиком у немца фабриканта в Вантеевке, что около Болшева. Служил довольно долго. Когда драчливый и заносчивый немец за трактирное безобразие угодил в тюрьму, Евгений Иванович, будучи ещё молодым, купил фабрику немца с торгов. Фабрика вскоре сгорела. Он купил новую, каменную, более современную. Это была красильная фабрика, находящаяся в селе Пушкино Московской губернии.

Прямо на территории фабрики Евгений Иванович Арманд построил дом и сделал его своей резиденцией.

Вся остальная его жизнь прошла в увеличении благосостояния. У красильной фабрики появилась пара – джутовая мануфактура. Мешки и брезенты ткались и сшивались на всю губернию. Постепенно у Евгения Ивановича оказались имения: в Московской, Владимирской и Ярославской губерниях. Это были: Алёшино, Пестово, Ельдигино, Заболотье, Володькино, Рождествено и Сергейково. Там преобладали леса, пахотных угодий почти не было, сельское хозяйство не велось. Производилась только рубка леса в ограниченных размерах да охота. Евгений Иванович, очевидно, считал самым надёжным помещать деньги в недвижимость. Всего он приобрёл около десяти тысяч десятин. Кроме того, появились дома в Москве: четырёхэтажная контора на Старой площади (на углу Варварки), доходный дом на Немецком рынке (улица Баумана), торговый дом на Воздвиженке (около Арбатской площади).

Дома́ в Пушкине размножались почкованием, прирастая в линию к дому главы семьи. Число их достигало четырёх. Все они соединялись крытыми переходами.

Евгений Иванович был женат на польке – Марии Францевне Пашковской. Это была хрупкая женщина строгого и скромного нрава. Она имела привычку ходить в монашеском платье. Она была широко образованна, училась во Франции живописи и очень недурно рисовала. Во Франции она не раз писала развалины замков и очень их любила. Евгений Иванович, чтобы доставить ей удовольствие, выстроил в парке готовые руины. Местные жители верили, что там водятся привидения, и обходили их стороной.

Дочь от второго брака – Софья Ивановна – вышла замуж за шведа – Иосифа Хёкке. Откуда в Москве взялся швед, неизвестно. По слухам, он происходил от мастера кораблестроителя, выписанного Петром Первым. Вероятно, это и было так, но всё-таки дело тёмное. Так или иначе, у них тоже было трое детей: старшая – Мария Осиповна, средняя – Софья Осиповна, лет на двенадцать её моложе, и младший сын – Александр. Их родители умерли, когда старшей Марии Осиповне было всего 15 лет. Опекуном и покровителем их был назначен сводный дядя – Евгений Иванович. Он поселил детей в своей конторе на Старой площади и нанял для воспитания гувернантку.

Мария Францевна была сердобольна, особенно жалела и постоянно прикармливала воробьёв. Она родила Евгению Ивановичу трёх сыновей: Евгения, Адольфа и Эмилия. Всем сыновьям отец подарил по дому на территории Пушкинской фабрики.

Мария Осиповна была выдающейся музыкантшей, ученицей Николая Рубинштейна. Рубинштейн всячески поощрял её давать концерты, но она была так скромна и застенчива, что не решалась даже играть перед родными, не то что перед публикой.

В Пушкинском парке около джутовой фабрики находилось невесть кем и когда построенное деревянное здание, вроде каланчи, окружённое высокими елями. Весь второй этаж занимала одна огромная и очень высокая комната. Внутри была винтовая лестница, которая шла ещё выше, в башенку на обзорную вышку. У Армандов это странное, мрачное здание называлось «Шато». В это Шато на второй этаж взгромоздили рояль и Мария Осиповна там давала прекрасные концерты, обязательно только наедине. Она тут же прекращала игру, если замечала хоть одного слушателя. Вот когда выросли племянники, младшей племяннице – Жене – разрешалось присутствовать, лёжа в уголке на ковре, так как в зале кроме рояля не было никакой мебели. Остальные слушатели тайно укрывались в темноте парка под елями.

Моя бабушка, Софья Осиповна, красивая величественная женщина, окончила гимназию, что было в те времена редкостью, интересовалась живописью, но этот интерес не пошёл дальше любительства. Она была ещё совсем молода, когда в неё влюбился младший из её сводных двоюродных братьев – Эмиль Евгеньевич. Вскоре они поженились. Обе ветви, пошедшие от Ивана Павловича, опять сошлись и так счастливо, что дали мне возможность появиться на свет и написать эти записки. Собственно, я чувствую, что проехал по жизни зайцем, так как подобные браки сводных братьев и сестёр, хотя бы и двоюродных, запрещались церковью. Но, в данном случае, католическая церковь благословила дедушку и бабушку.

Брат бабушки – Александр Осипович – был в молодости набожен, мечтал стать монахом, но вместо того пошёл в армию и, в конце концов, стал жандармским офицером и начальником пограничной заставы в Вержбилове. В отличие от сестёр, он не интересовался ни музыкой, ни живописью, зато был мастером рассказывать неприличные анекдоты.

Обрисую теперь вкратце семью Евгения Ивановича Арманда, которой он управлял железной рукой уже долго после того, как все его сыновья женились. В великой строгости держал невесток, не позволял им ездить в Москву, дескать, нечего баловать. Однажды, найдя у одной из них спиритическую литературу, устроил крупный скандал, а все книги отобрал и сжёг.

Старший его сын Евгений Евгеньевич запомнился мне как дряхлый старик в сюртуке с постоянно озабоченным и грустным выражением лица. Он был купцом первой гильдии и мануфактур-советником «Эколь сентраль дез Арт мануфактур де Пари». Его жена Варвара Карловна, маленькая круглая старушка, женщина необычайной доброты и заботливости, приютила под своё крылышко всё своё огромное семейство, и всем под этим крылышком было хорошо и уютно. У неё было 12 детей, из которых я едва ли знаю по именам половину. Все сыновья были женаты, все дочери замужем, у всех были дети. Когда я учился в школе, мне говорили, что у меня 42 троюродных брата и сестры, из которых 39 были внуками Евгения Евгеньевича и Варвары Карловны. Все Арманды собирались в день рожденья бабушки Варвары Карловны в её доме:

– Приходите, пожалуйста, у нас будут только свои, – приглашала баба Варя. И этих «своих» с зятьями и невестками, свояками и свояченицами набиралось человек сто. Громадные столы ставились рядом по длине и растягивались через соединительные галереи на несколько домов. Моя родная бабушка удивлялась:

– День деньской Варюша сидит за самоваром и чай разливает. И как у неё терпенья хватает!

Что касается моих бабушки и дедушки, то у них было шестеро детей: Лёва, Наташа, Соня, именуемая Сося, Маня, Павлуша и Женя. Из них Павлуша умер ребёнком в возрасте шести лет.

Лёва и стал как раз моим отцом.

Во избежание недоразумений я привожу здесь генеалогию по мужской линии.

Три брата жили богато, ни в чём себе не отказывая. Тем не менее, при них великий буржуазный род Армандов начал приходить в упадок. У дедов был единый порок, сильно мешавший им в ведении дел: они были неисправимо добры. Рабочим они платили значительно больше, чем все окружающие фабриканты. Однажды село Пушкино сгорело, Арманды за свой счёт отстроили 50 крестьянских дворов. Когда у Евгения Евгеньевича умер сын Андрюша, он в память о нем построил для крестьян больницу, называвшуюся Андреевской, и главным врачом назначил своего зятя доктора Колю. Такой оборудованной больницы не было ни в одной деревне. Для ведения лесного хозяйства деды вступили в компанию с купцом Аигиным и доверили ему все дела. Он их очень крупно обокрал и смылся.

Аналогичные истории, правда, несколько в меньших масштабах, повторялись почти со всеми управляющими в их именьях. Иногда только через десятки лет «управления» таких «поверенных» обнаруживалось, что тот или иной свёл сотни десятин лесу. Его увольняли, но никогда в суд не подавали.

Контора в Москве на Старой площади перестояла несколько поколений. Сначала она была трёхэтажная, но последний её владелец, мой двоюродный дядя – Борис Евгеньевич – надстроил два этажа и сделал из неё большой доходный дом. Внизу помещалась громадная «ночлежка», которой широко пользовались студенты – товарищи младшего поколения. Все ночующие получали не только бесплатную квартиру, но и питание: «господам» варили куриц, а жильцам, сколько бы их ни было, – неизменные котлеты и кисель. Хозяева чаще даже не знали, кто у них ночует и столуется. Среди студентов многие придерживались революционных взглядов. Впрочем, по вечерам они чаще занимались спиритизмом. Контора находилась на примете у полиции, но никогда ничего не предпринималось с её стороны, по-видимому, из «уважения к господам».

В «ночлежке» долгое время жил Николай Владиславович Ивинский, бывший гувернёр Левы. Я его знал уже глубоким стариком, похожим на сказочного гнома, карликового роста, с длинной седой бородой и острым носом. Он был образованным человеком с широкими интересами и умнейшей головой, кишащей идеями. И был он один как перст и «гол как сокол».

Николай Владиславович охотно и даже страстно делился своими знаниями и мыслями с Левой и тётками, тогда ещё детьми. Его влияние оставило на Леве очень глубокий след и помогло формированию революционных взглядов.

На втором этаже конторы была спальня Евгения Евгеньевича и Варвары Карловны, занимаемая ими в случаях их приезда в Москву. Впрочем, в конце девятнадцатого и начале двадцатого веков все Арманды, в основном, продолжали жить в Пушкине.

С некоторого времени на фабриках стало неспокойно. Несмотря на лучшее положение, чем у соседей, рабочие выражали недовольство. Неуловимые агитаторы разбрасывали на заводе «подметные письма», восстанавливая рабочих против хозяев.

В 1896 году отцу было шестнадцать лет, он был юношей, полным надежд. Сёстры подслушивали и немало потешались, что он, сидя в уборной, выкрикивал: «Жить и действовать»! Вскоре выяснилось, что и какие действия он подразумевал. В один прекрасный день в господский дом нагрянула полиция во главе с самим приставом. Последний был смущён и долго извинялся в том, что должен произвести обыск у «благодетелей», но приказ есть приказ: «Сами понимаете, на фабрике кто-то возмущает народ».

– Но ведь не мы же против себя возмущаем! А впрочем, пожалуйста, ищите.

Полицейские принялись за обыск, все полы во всех четырёх домах простукали. В одном месте им померещилось, что гулко звучит. Подняли половицу – подвал, в подвале подпольная типография, в типографии марксистская литература и те самые «подмётные письма».

По почеркам разобрались отлично, кто их писал. Увели Леву и двух его кузенов, да ещё гувернёра – Камера – впоследствии кремлёвского врача, одного из лечивших Ленина. Выяснилось, что под руководством Камера братья давно уже вели социал-демократическую работу на фабриках родителей. В частности, Лева, будучи ещё гимназистом, руководил марксистским кружком, который собирался за фабрикой в ближнем овраге. Там вместе сочиняли прокламации.

Камера и обоих юношей, им было 18 и 20 лет, посадили в тюрьму. Лева просидел три недели. Дедушку вызвали для объяснения в жандармское управление:

– Ваш сын несовершеннолетний, советуем вам его как следует выпороть и отправить доучиваться за границу. Он дерзок на язык и, если останется здесь, то достукается до каторги.

Дедушка не взялся Леву пороть, но совет насчёт заграницы счёл дельным.

Так Лева вскоре оказался в Берлине студентом химического факультета, который ему приказано было окончить и, по примеру деда, стать инженером на фабрике у дядьёв.

Дедушка опасался, что дочери тоже могут заразиться революционным духом, и предложил братьям поделить именья. Решили бросить жребий. Написали названия имений на бумажках, сложили в шапку и предложили самой младшей в семье – Жене – тянуть жребий. Женя, сообразив, что ей предлагается совершить что-то ужасное, от чего зависит дальнейшая судьба её и её сестёр, громко зарыдала и уткнулась в бабушкины колени. Бабушка сказала:

– Не плачь, дружок, в таком случае уж мы как-нибудь без тебя обойдёмся.

Крамола крепко поселилась в пушкинском доме. Кроме двух сыновей Евгения Евгеньевича, в охранку скоро угодил зять Николай Романович Бриллинг. Но самой высшей степени крамола достигла несколько позже, когда в семью вошла знаменитая Инесса Фёдоровна.

Ещё во второй половине 19-го века у Армандов жила гувернантка, учившая девочек языкам и музыке.[3]3
  Журнал «We» («Мы») Диалог женщин № 8(29)1999 утверждает, что Инесса Стефан (в замужестве Арманд) приехала в Россию в шестилетнем возрасте в сопровождении тетушки Софи (после развода Натали с Теодором Стефаном). Семья не бедствовала, и тетушка Софи никогда не работала гувернанткой. В семье Армандов Вильды общались на равных (Е. А.).


[Закрыть] Вместе с ней в доме жили две её племянницы-сироты: Инесса и Ренэ Сте́фан, полуфранцуженки, полуангличанки. Они воспитывались вместе с детьми Армандов и, когда выросли, обе вышли замуж за двух братьев Армандов – Александра Евгеньевича и Николая Евгеньевича. В раннем детстве я знал только Ренэ Фёдоровну, она часто бывала в гостях в доме дедушки. Ренэ была, пожалуй, красивее Инессы и обладала прекрасными русыми, слегка рыжеватыми волосами и мягким характером. Инесса в те годы жила в эмиграции или была в ссылке на Мезени. Её жизнь и деятельность многократно описывались, в частности, в хорошей биографии, написанной Павлом Подлящуком. Поэтому я не буду говорить о ней, добавлю только некоторые чёрточки, не попавшие ни в одну биографию.

Ельдигино до знаменитой жеребьёвки принадлежало Александру Евгеньевичу. Там и прошли молодые годы Инессы Фёдоровны. Потом они переселились в другое имение – Алёшино, что в четырёх верстах от Ельдигино.