Текст книги "Блаженны чистые сердцем"

Глава 14
Пожар. Наводнение

Даня

Квартирка в Нижнем Лесном помещалась на втором этаже. В ней было пять комнат. В четырёх жили дочери какого-то художника. Все без семей и каждая – отдельным хозяйством. Пятую комнату заняли мы. Она отапливалась соседской печкой, которая уголком выходила к нам. У соседки были дрова, и мы заключили договор, что я буду ежедневно топить печь за пользование этим уголком. Но он нас почти не грел и мы приобрели только что появившуюся новинку – «пчёлку». Она представляла собой железный цилиндр, вроде кастрюли, с отверстием для подкидывания чурок, с одной стороны, и патрубком, – с другой. Купить её, установить и выпустить в окно трубы стоило очень дорого и было целой проблемой. Другой проблемой было приобретение одноручной пилы, разумеется, на барахолке, для напиливания чурок. Сырые дрова отчаянно дымили, дым шёл из топки и изо всех сочленений труб. Я возился с глиной, замазывал и подмазывал щели. Топка печи и пчёлки отнимала у меня 2–3 часа в день. Зато я добился успеха: температура в комнате держалась в пределах +3 – +7º.

Маму снова позвали в Союз потребительских обществ на временную работу. Она в этот раз писала брошюру про рочдэльских пионеров – родоначальников кооперативного движения,[17]17
  Л. Арманд. Рочдэльские пионеры. М., 1920.


[Закрыть] и ещё что-то редактировала.

До Центросоюза от нас было 9 вёрст. Трамваи перестали ходить: то ли весенние заносы перекрыли рельсы, то ли иссякли кондуктора и вагоновожатые, то ли электроэнергии не хватало. Мама так была истощена голодом, холодом и напряженной работой, что вскоре оказалась не в силах проходить 18 вёрст ежедневно. Ей пришлось ночевать на службе, на своём письменном столе. Я, поневоле, должен был отучаться от своей боязни одиночества.

Днём я не скучал. Ходил в школу за баландой, после школы мы со скаутом Колей Стефановичем, которого я перетянул в нашу школу, шли в вегетарианскую столовку на Арбате обедать. Там была добрая хозяйка, она же кассирша, которая нам ласково улыбалась и давала на отпускавшиеся родителями деньги щи и кашу. Через месяц денег было столько же, но цены росли стремительно и их хватало только на кашу, потом только на щи, потом только на стакан морковного чая. Пообедав таким образом, я шёл домой и принимался за войну с печками. Когда они, наконец, кончали дымить и накалялись, я принимался готовить ужин. Я обязательно хотел сытно накормить маму, когда она придёт, но, к сожалению, выбор блюд был довольно однообразен. Прошло блаженное время, когда я готовил форшмаки из картофельных очисток. Теперь все их сами съедали. Только два продукта выдали маме на службе за три месяца: полмешка петрушки и 10 фунтов канареечного семени. Из петрушки я готовил горький противный суп, из канареечного семени – кашу. Семя было обрушенное, но не отвеянное. Мельчайшие частицы шелухи невозможно было отделить от крупы. Сваренное семя по вкусу и консистенции напоминало оконную замазку, нашпигованную еловыми иглами. Несколько лет я мучился колитом после этой диеты. Был, положим, ещё третий продукт, которого мама не ела – лошадиные кишки. А для меня они были очень выгодны. Вари их хоть с утра до вечера, в них не происходило никаких изменений. После этого, можно было заложить кусок в рот и жевать целый день, как жевательную резину. Вроде, зубы при деле и голод не так чувствуется.

Сваренный ужин я тщательно прятал в термос, т. е. в фанерный ящик, набитый газетами и обрезками старых валенок. Важно было сохранить его тёплым, ведь для мамы это была единственная еда за весь день.

Справившись с обедом, я начинал пилить тупой ножовкой чурки на завтра и накладывал их в ещё не остывшую печь, чтобы они немножко подсохли. Пчёлка моментально остывала, и много огорчений доставляло мытьё посуды холодной водой.

Через день поздно вечером приходила мама, и я испытывал удовольствие, видя, с какой радостью она ест мою стряпню.

Раз, она предупредила меня, что у неё очень много срочной работы, и она не придёт домой три дня. Это было страшновато, но я бодрился.

В первый же день вышло приключение. Когда я пришёл из школы, соседок не было, но дверь изнутри была заперта на крючок. Очевидно, когда последняя уходившая хлопнула дверью, он упал и сам заперся. Я обдумал положение. Форточка в кухне не запиралась. Но как до неё добраться на втором этаже? Под окнами проходил карниз, шириной в две ладони. Я снял шубку и открыл окно на лестничной площадке второго этажа, которое не было замазано. Вылез в него, встал на наклонный карниз и, прижимаясь к стене, начал потихоньку переступать по направлению к кухонному окну. Этот переход в несколько сажен показался мне вечностью, я уже начал замерзать, когда дошёл до окна и ухватился за раму.

На второй день вышел случай похуже. Из форточки и из щели под дверью валил густой дым. «Пожар!» – мелькнуло у меня в уме. Когда я отпер двери, такая плотная волна дыма ударила мне в лицо, что я отскочил и закашлялся. Собравшись с духом, я ринулся в дымную тьму, стараясь не дышать, пробежал кухню, половину коридора, разглядел, что огонь и дым валят из печки, и от рези в глазах, от удушья снова выскочил на лестницу. Теперь я понял, что произошло: я положил подсушивать дрова в печь, а там ещё остался непогасший уголёк. Дрова загорелись при закрытой вьюшке. Я опять, пригибаясь, вбежал на кухню, где уже установилась тяга на лестницу через открытую дверь. Схватил ведро, набрал полное воды и выплеснул в печь. Как раз вовремя: головешки из топки падали на пол, и он уже прогорел в нескольких местах.

Печь топилась из коридора, где стояли вещи четырёх сестёр, под них подлилась вода. Всё пришлось сдвигать и вытирать, потом выскабливать прожоги на полу, чтобы не так бросались в глаза. Потом растапливать печь непросушенными дровами. К приходу соседей всё было в порядке, и, хотя я рассказал о происшествии (в квартире всё ещё пахло дымом и потолки закоптились), всё обошлось благополучно. С соседками у нас были хорошие отношения.

Наступил третий день экзамена на мою самостоятельность. Всё было хорошо. Дверь открывалась, дым шёл в трубу. Я решил маме сделать сюрприз: провернуть всю накопившуюся стирку. Для этого я не ходил в столовую и всё-таки провозился до ночи. Таз был мал, вода на пчёлке медленно нагревалась, полоскать под раковиной было мучительно – руки мёрзли. Протянул верёвки по комнате и развесил бельё.

Посреди ночи слышу, кто-то стучит в окно. Долго и упорно. Вор! Как он мог добраться до второго этажа? Привидение! Покойник! У меня мурашки забегали по спине. Преодолевая страх, я бросился к окну и отдёрнул занавеску: «Кто тут ломится? Сейчас застрелю», – закричал я, придавая голосу посильную басовитость. В тусклом свете уличного фонаря я увидел кончик багра, плясавший у моего окна и постоянно стукавшийся в стекло. Отделение красноармейцев-связистов, как я подумал, тянуло линию полевого телефона, которым тогда была опутана вся Москва. А у меня в то время был драгоценный дар – два фунта конины, которые пожертвовала на моё пропитание одна знакомая тётенька. Вывесил за форточку, как делали все хозяйки до изобретения холодильников. Крючок багра изловчился, зацепил конину, дёрнул…

– Караул, грабят! – завопил я на всю улицу. В ответ раздался топот ног красноармейцев, убегавших с моей кониной.

Пришла ранняя бурная весна. Москва-река вскрылась и вздулась почти до уровня улиц. Наш дом выходил задворками на Пречистенскую набережную. Тем не менее, я пошёл в школу. Когда я вернулся, двор был уже затоплен. Пробраться на лестницу можно было только по узкой полоске тротуара. Я вбежал в квартиру и подумал: «А если поднимется до второго этажа? Надо спасать имущество! Или здесь отсиживаться? А сколько времени? А как мама узнает о моей судьбе?» Но раздумывать было некогда, вода могла каждую минуту отрезать выход.

Я стал собирать ценности: семейные фотографии, мамины рукописи, канареечное семя в железной банке (от мышей), четыре серебряные ложки и, конечно, альбом с марками.

Всё это я навьючил на велосипед и, с трудом стащив его с лестницы, отправился в эвакуацию. Я поехал в Староконюшенный переулок, к маминой старинной знакомой – доброй старой Олимпиаде Ивановне, матери моего товарища Жени Зеленина. Еле-еле я ввёл перегруженный велосипед на гору к Остоженке. Далее влез на велосипед и поехал. Тут со звоном грохнулась о мостовую моя железная банка, подвешенная к рулю. Драгоценное канареечное семя – наша пища – рассыпалось по мостовой, выскочили из банки четыре ложки, которые сейчас же бросились подбирать мальчишки. Ложки-то я отстоял, а вот семя пришлось оставить на грязной улице, на радость воробьям.

Олимпиада тепло встретила беженца. От неё я позвонил маме на службу и всё ей объяснил. А наводнение-то дальше и не пошло. Вода постояла у нашего порога и стала спадать.

Меня, вскоре, оставили в покое с домашними уроками, так как в школе практически прекратились занятия. По распоряжению Наркомпроса было введено школьное самоуправление.

В старших классах были серьёзные ребята. Ляпа, племянник Якова Свердлова, постоянно собирал общие собрания, длившиеся иногда почти весь школьный день. На них ставились вопросы о классовых противоречиях между учениками и учителями. 8-классник Аарон, здоровый детина, был анархистом. Он выступал на собраниях с длинными речами, громил мировой капитал, доказывал, что его агенты могут пробраться в любую организацию. Даже в нашу школу – под видом шкрабов. Мы должны проявлять бдительность и не поддаваться навязанной дисциплине. Мы не понимали, зачем воевать с учителями, которые хорошо к нам относились и от которых мы ничего плохого не видели, но насчёт дисциплины усвоили. Дисциплина, действительно, падала с каждым днём, и однажды дело дошло до того, что весной мы всем классом вылезли в окно и убежали в сквер к храму Христа Спасителя, где полдня играли в салочки и балясничали.

Постепенно, с помощью общественности и под влиянием постоянных методических опытов Наркомпроса, предписывавшего то бригадный метод, то метод докладов, то Дальтон-план, занятия почти прекратились. В школу мы приходили только, чтобы заседать и обедать. Обед был очень важной статьёй и, притом, весьма трудоёмкой. Детское питание централизовали. Обеды выдавали где-то в районе Остоженки, привозили в Неопалимовский переулок и уже в школе подогревали. Состояли они из одной мутной баланды, в которой плавали редкие крупинки пшена, следы картошки и кости от воблы. Самую воблу, очевидно, съедали повара. Некоторые ученики пренебрегали этой бурдой, зато другие, в том числе и я, выхлёбывали по 2–3 миски. Ежедневно за баландой снаряжался обоз из салазок с баками, в салазки впрягались два ученика. Иногда выпадала удача. На улицах валялось множество дохлых извозчичьих лошадей, павших от бескормицы. Их стаскивали на живодёрню, находившуюся в Дорогомилове. Там трупы свежевали, мясо с них выдавали по карточкам, а головы раздавали по школам, в качестве дополнительного питания. Помню, как, в нашу очередь, мы с трудом тащили на Варгунихину гору тяжёлые сани, а с них таращили остекленевшие глаза и скалили зубы 5–6 голов несчастных лошадей, честно отслуживших свой век.

Только раз мы поели на славу. Ида на масленицу пригласила весь класс к себе в гости. Мы оттаяли и нежились на мягких диванах в роскошной квартире Авербахов. Потом девочки ушли на кухню стряпать. И появились с горами блинов из настоящей крупчатки, со сметаной и топлёным маслом. Потом был чай с конфетами и вареньем.

Однажды школу повели на экскурсию в Кремль. Это были либеральные ленинские времена. При Сталине Кремль на 30 лет накрепко заперли от всяких экскурсий. Ида и Ляпа были в большом возбуждении. Когда мы осматривали старый царский дворец, они наперебой сообщали:

– Вот, здесь живёт дядя Яша.

– Вот, в конце коридора кабинет дяди Яши (нас туда не пустили).

– Вот, ванная, где дядя Яша купается.

– А вот, уборная…

Последние два помещения были оборудованы заново, причём, несомненно, о таком комфорте не мог мечтать и сам Иван Грозный.

Мы не выдержали холодной зимы и в феврале перебрались в маленький старый домик в Нижнем Лесном переулке по другую сторону храма Христа Спасителя. Это была десятая и предпоследняя квартира за 9 лет после нашего возвращения из-за границы. И, в то же время, она была первая коммунальная, что знаменовало дальнейшее наше снижение по лестнице общественного благополучия.

Я много времени проводил в очередях за продуктами, которые продавались по карточкам. Иногда я заходил к папе. После этого меня всегда долго не покидало грустное настроение. Денег у них не было. Двухлетняя Ирочка требовала питания и внимания. Тамара перепилила папу, что он не может достаточно заработать, в то время как у неё руки связаны ребёнком. Папа метался по редакциям, искал каких-нибудь переводов и, если ему давали статью, сидел над ней часами, исписывая страницы своим непонятным колючим почерком. Он всегда увлекался любой темой и, когда я приходил, он излагал с большим волнением какую-нибудь новую теорию, будь-то из экономики, астрономии или биологии.

Май прошёл. Кончилась последняя глава, которую ещё можно относить к моему детству.

Женя

19 июля 1919 г., Москва

Какая странная жизнь. Внешняя жизнь полна событий, ломки, а, между тем, в воздухе нависла какая-то ужасная давящая тишина. Чем живет душа человеческая, дошедшая до какого-то невыносимого, мистического одиночества? Что это за тишь, тишь перед грозою или это смерть? Что там, в глубине своего одиночества люди страдают, жаждут, любят, ненавидят, исходят тоской, или там смерть и осталась лишь животная сила жизни, толкающая на борьбу за существование? Какая страшная ложь или, еще более страшная, правда изживается нами? Где нежность, где красота, где проникновение?

20 июля

Я хочу писать так, как я живу, душою. Пускай я живу, как слепая, пускай мысли мои беспомощны – одно, чего я хочу, чтоб написанное было искреннею речью души, так как это то, чего нет сейчас в жизни, что умерло или ушло куда-то в непроглядную бездну жизни. Человек живет до тех пор, пока он любит, нет любви и нет жизни. Что любить, как любить, кого любить? Как открыть свою душу любви, той простой любви, которую нельзя объяснить, нельзя перевести на слова, но которая есть все – квинтэссенция духовной жизни человека. Жизнь это тайна – это должен понимать и чувствовать всякий. Всякий, который когда-либо что-либо пережил сильное – любил, страдал, отчаивался, знает, что в жизни бесконечного много такого, чего нельзя перевести на слова, нельзя объяснить.

Бывают жаркие июльские дни, когда воздух насыщен запахом гари, а солнце, как красный шар, маячит на сером призрачном небе. И душа в такие дни изнывает от какой-то гнетущей непередаваемой тоски. Такое чувство часто охватывает сейчас и так хочется влаги, хоть каплю живительной, свежей влаги. Теряется простая человеческая речь, хуже того, теряются простые человеческие чувства и мысли. И когда, среди этой опустошающей тоски, охватывает душу грусть, глубокая человеческая грусть – радуешься ей, как тихому свету. Неужели, если б мне удалось выпустить в жизни эти строки, если б они попали на глаза многим, они всем были бы чужды и не нужны? Я пишу их так, как стала бы писать письмо к близкому человеку. Не «всем, всем, всем», а тем, кому близко и понятно то, что пишу.

28 июля

Я была в глубоко-любимых мною местах, где я провела лучшие дни детства. Всегда эти места будили и в душе столько радостных, светлых воспоминаний, всегда они имели силу мягкого, непередаваемого очарования, но в этот раз я смотрела на них, как чужая, как будто какая-то пустота, опалившая мою душу, мешала мне проникнуться окружающим, и моя прошлая жизнь, которая все же вставала перед глазами, отзывалась в душе такою тоской, и точно стена, отделяла меня от этой жизни. Если есть кто-нибудь страдающий, как я, своим непередаваемым словами одиночеством, а таких людей, я уверена, без конца много, пусть он поймет меня. Как возродить жизнь? Пусть об этом думают те, кто живет и страдает, кто одарен духовными силами, у кого есть чувства, мысли и слова, чтоб передать их. У меня нет знаний, нет сильной крепкой логики, единственное, что есть – это моя жизнь: мои чувства и мысли, и потому возросло желание, если я это сумею внести в жизнь, хоть эту странную, быть может, лирику – это писание к людям. Может быть, она заденет людей и более одаренных, более ярких, чем я, и вызовет их говорить. Если кто живет, если кому есть, чем дышать полною грудью, пускай он выговорит это, пускай внесет в жизнь свою радость, свои страдания, свои мысли. Чем живет, как страдает, что мыслит Россия?

Земля твоя. Ты хочешь покорить планету?

 
А миллионы световых веков —
Забыл, наверное, про это?
Ты царь земли, ты раб рабов…
Иль, может быть, во времени безмерном,
Где нет начала и конца —
Своим ты разумом неверным
Погасишь старые и новые зажжешь солнца?
Распоряжайся, все тебе покорно,
Трепещет космос пред тобой —
Созданье жалкое, забывшее позорно
Добро и душу, и покой.
 

Глава 15
Будь готов! Всегда готов!

Даня

В это время произошло одно из важнейших событий в моей жизни. Я стал бойскаутом. С год назад, мне попалась книга Баден-Поуэля «Юный разведчик». Я прочел ее три раза с начала до конца. Тем более, что скаутизм там был сдобрен очень привлекательно описанными подвигами юных разведчиков на англо-бурской войне.

В 1917 году я подписался на журнал «Вокруг света». Оказалось, что в приложении к нему дается книжка В. А. Попова «Бойскауты». Владимир Алексеевич Попов был, одновременно, главным редактором журнала «Вокруг света» и начальником 1-й Московской дружины скаутов.

Я день и ночь мечтал о том времени, когда стану скаутом. Но, то отдаленность нашего жилья, то Октябрьская революция, то мамин арест, препятствовали осуществлению моего намерения. Нечего и говорить, что люди-тюлени, населявшие в моих мечтах Онежское озеро, все были скаутами.

Наконец, в конце февраля 1918 года я пошел записываться в дружину. Этому предшествовали переговоры мамы с Владимиром Алексеевичем. Она хотела убедиться, не осталось ли в скаутизме хоть капельки военного духа, военной муштры. Удовлетворенная разговором, она дала «добро» на мое поступление.[18]18
  Скаутскому периоду посвящена первая напечатанная моя рукопись «Записка бойскаута». Сборник «Общественность среди подростков». М., Изд. ВЦСПО, 1920. Она написана в 13 лет. Ниже дается ее пересказ, освобожденный от налета выспренности, который мне был тогда свойственен.


[Закрыть]

Я заранее выучил законы скаутов. Привожу их здесь и, забегая вперед, для сравнения даю законы пионеров.

Таким образом, 9 из 12 скаутских законов, в несколько измененном виде, были усвоены пионерами. Отброшены фигли-мигли вроде: скромности, чистоты и в мыслях, и словах (не материться), очевидно, не подходящие для новых времен и т. д. Добавлены 3 пункта, из которых первый – патриотический. А последний, так сказать, подытоживающий. Тут же сделано открытие, что птицы – не животные.

Я изучил обычаи скаутов. Скауты по утрам не валяются в постели, а поднимаются сразу, как Ванька-встанька. Стелют постели своими руками, а не чужими. Моются тщательно, не забывают шею и уши. Стоят и сидят прямо, не горбясь. Не курят: курящий скаут уже не скаут. Начатое дело доводят до конца. Улыбаются, даже когда холодная вода капает им за шиворот, и насвистывают, когда кто-нибудь наступит на их любимую мозоль. Они знают адреса: ближайшего доктора, аптеки, больницы и пожарной команды, чтобы быть всегда готовым помочь людям в беде. Их девиз и приветствие: «Будь готов!» и ответ: «Всегда готов!»

Я был настолько вдохновлен, что стал добровольно мыть шею. Мама не могла нарадоваться. До этого времени, она семь лет безуспешно твердила: «Lave le cou![19]19
  Мой шею (франц.)


[Закрыть]»

Я шел к Савельевскому переулку, что на Остоженке, где помещался штаб первой Московской дружины скаутов, и у дверей я столкнулся с Владимиром Алексеевичем. Это был мужчина средних лет, низенький и коренастый, с маленькими черными усиками. Одетый по моде тех лет в кожаную куртку, галифе и краги, в военной фуражке без кокарды. Он показался мне богом с Олимпа, вполне достойным быть руководителем душ.

– Ты кто? – спросил он.

– Я вот, записаться…

– Пройди в 4-й отряд и присмотрись пока.

По правде говоря, я ожидал бо́льшего внимания с его стороны к великому повороту в моей жизни.

Дружина помещалась в скромном полуподвале. Я прошел через ряд комнат, где скауты занимались своими обычными делами: в одной – играли, во второй – что-то ремонтировали, в третьей – пели хором. В четвертой – меня быстро посадили на чьи-то ноги, мне на ноги сел еще кто-то, и мы стали смотреть, как идет соревнование за чемпионат 4-го отряда по борьбе: петушиной, цыганской и дзюдо. Командовал отрядом скаут-мастер, парень лет 17-ти, по имени Володя Гептнер, как впоследствии оказалось – сын того пастора протестантской церкви, который меня крестил, а впоследствии стал профессором Московского университета (сын, а не пастор). Тут, ему предстояло дать мне, по примеру отца, вторую путевку в новую, светлую и осмысленную жизнь.

Володя мне очень понравился: ловкий, гибкий, способный юноша. Он все делал точно, распоряжался умело и авторитетно. На нем великолепно сидела скаутская форма: рубашка с отложным воротником цвета хаки, шорты (их носили, к ужасу матерей, круглый год), чулки, загнутые ниже колен. Летом ковбойская широкополая шляпа, а зимой – пилотка, не торчащая петухом, как у пионеров, а изогнутая по голове, как у настоящих пилотов. Его пилотку и кармашек на груди украшали блестящие геральдические лилии, еще одна с лентой, на которой было написано «Будь готов» – знак скаута первого разряда. Она была нашита на правом рукаве повыше локтя, а левый рукав украшали четыре белые кружочка с красной каемкой и символическими значками специальностей; на плечах – узенькие погоны со свободно развевающимися тремя цветными ленточками.

До чего же мне нравилась вся эта бутафория, и как хотелось поскорее надеть форму. Но на это не было надежды. Я знал, что у мамы нет денег на пошивку, купить же ничего было нельзя. Я усмотрел в толпе одного горбатого мальчика, тоже без формы, и постарался с ним познакомиться. Это оказался такой же новичок, как и я, его звали Бронислав Ягминович. Когда мы уходили, мы колебались, попрощаться правой рукой или, по скаутскому обычаю, – левой. Но из-за осторожности решили, уж, последний раз – правой. Все-таки, мы еще не приняты.

На следующее воскресенье был назначен смотр, который должен был происходить на территории Яхт-клуба. Яхт-клуб помещался в двухэтажном кирпичном доме с башенкой, которая стояла на Стрелке у приверха острова, который назывался «болотом». Он напоминал капитанский мостик, выставленный навстречу всем ветрам. Внутри тоже все наводило на мысли о дальних странствиях: картины кораблей, модели яхт, карты, диаграммы, красная, как на пароходе, мебель. Из сарая спортсмены в свитерах уже выносили, держа над головами, свои ялики и гички и начинали их чинить, и драить к предстоящему сезону.

Во время смотра наш отряд проделал «Инго-ньяму». Это был танец готтентотов, во время которого инсценировалась охота на кабана. Двенадцать лучших скаутов встали гуськом с посохами, впереди вождь с большим ножом. Они неслышно шли, будто по лесу. Вождь заметил зверя, он махнул рукой, и все тотчас легли, но продолжали подползать. Когда они охватили зверя полукольцом, вождь, изловчившись, вонзил нож в свою жертву и, в тот же миг, все охотники с диким криком всадили в него и свои копья, то бишь, посохи. Громадный зверь убит, и готтентоты, севши на посохи, держа их между колен, запели:

 
«Инго-ньяма,
Инго-ньяма,
Инву-бу,
Инву-бу,
Эбо, эбо,
Эбо, эбо,
Зинг-а-занг,
Бум, бум».
 

Эти слова, по разъяснению авторитетных лиц, должны были означать «Наш вождь – лев, наш вождь – лев, нет, более того, он – гиппопотам».

После пения все бросились в дикий танец, потрясая копьями и издавая рычание. Несмотря на то, что охотники ползли по паркету и пронзали копьями пустое место, танец был исполнен с большим подъемом и вызвал горячие аплодисменты.

Второй отряд демонстрировал постройку моста через речку. Скауты сняли смотанные спиралями на поясах веревки, переплели ими посохи, растянули над залом, после чего один скаут прошел по построенному за десять минут мосту. Это был один из 101-го способа применения посоха, бытующего у скаутов. Посохи представляли дубовые палки, с которыми скауты не расставались в походе.

Третий отряд показал сигнализацию флажками по семафорной азбуке. И так далее.

Затем, приступили к принесению торжественного обещания скаутами, сдавшими на второй разряд. Вынесли знамя дружин, с одной, – зеленое, с другой, – лиловое. На знамени был изображен небесный покровитель скаутизма – Георгий Победоносец. К знамени подошли два мальчика и одна девочка. Владимир Алексеевич спросил их, подумали ли они, что отныне обещают заботится о благе ближнего и всегда исполнять скаутский долг. Еще не поздно отказаться и вернуться к приятной, но бесполезной жизни.

Все, стоящие у знамени, отвергли это предложение. Присутствующие подтвердили, что считают их готовыми и достойными. После этого приносившие обещание, отсалютовав, – подняли правую руку к плечу с вытянутыми тремя средними пальцами и скрещенными крайними, произнесли следующие слова, которые я, опять-таки, привожу рядом с пионерским «Торжественным обещанием».

По окончании обряда, Владимир Алексеевич поздравил их, расцеловал и вручил им значки второго разряда.

В дружине было четыре отряда бойскаутов, один отряд герльгайдов и стая волчат – маленьких ребятишек, моложе 12 лет. Каждый отряд делился на четыре патруля. Патрули назывались по имени своего тотемного животного. Изображение его было на маленьком треугольном флажке, который носил на своем посохе помощник патрульного. Цвета каждого патруля воспроизводились на ленточках, прикрепленных к погону каждого члена данного патруля. В лесу скауты перекликались, подражая крику тотемного зверя. В 4-м отряде были патрули: филинов, диких уток, чибисов и рысей.

Володя Гептнер назначил нас с Ягминовичем в патруль рысей. На плечах у нас появились по две желтых и по одной коричневой ленточке. Мы научились искусству басистого мяуканья, переходящего в визгливое рычание.

На патрульных сборах мы изучали правила первой помощи. И даже научились делать «шлем Гиппократа» – хитрую перевязку головы. Впрочем, из чтения руководства мы усвоили, главным образом, что при любых несчастных случаях роль скаута состоит в том, чтобы вымыть руки и ожидать прибытия врача.

Следующим, по важности, упражнением было вязание узлов. На 3-й разряд нужно было знать четыре: рифный, на балку, мертвую и скользящую петли. На второй разряд, кроме того, еще – бензель и двойную мертвую. Когда при завязывании рифного узла кто-нибудь по ошибке пропускал вниз не тот конец, который надо, у него получался непрочный «бабий» узел, что всегда встречалось дружными насмешками. Но насмехаться надо было с осторожностью. Кто при этом употреблял выражение, вроде «дурака» или «идиота», или, Боже упаси, портил воздух, тому сейчас же затягивали пояс потуже и в поднятую руку вверх заливали за рукав кружку холодной воды. Она растекалась вокруг пояса и медленно протекала в штаны. Чтобы не подвергаться наказанию, мы даже для некоторых частей тела придумывали слова-заменители.

Мы готовились к экзамену на 3-й разряд. Кроме законов и обычаев, первой помощи и четырех узлов, надо было знать житие святого Георгия, освободившего царевну, предназначенную на завтрак дракону, понимать сигнализацию посохами и свистками, уметь положить заплату и пришить пуговицу; в общем, скаутская организация добивалась двух элементарных целей: 1) чтобы мы не были белоручками, 2) чтобы не были сукиными сынами.

Игра такая была: странствующие рыцари. Поодиночке или группами расходились в разные стороны и старались сделать как можно больше добрых дел. К концу контрольного срока, скажем, через два часа, все сходились и рассказывали о своих подвигах. Кто больше принес пользы, тот и выиграл.

Однажды патрули 4-го отряда разошлись в поисках добрых дел. Был март, нам сначала не везло. Реакция публики была обычная. Старушка, тащившая тяжелую корзину, на предложение донести ее куда надо, разразилась потоками брани:

– Да, чтоб я сама вам отдала! Вот позову милицию.

Старик, коловший дрова, которому мы хотели помочь перенести их в сарай, заявил:

– Одно полено в сарай, а другие за ворота? Обойдемся без сопливых!

Мы направились к реке в надежде спасти какого-нибудь утопающего. Выше Бабьегородской плотины лед еще стоял, но уже образовались широкие закраины. Река вздулась, и вода шла у берегов поверх льда. Однако обходить по Крымскому или Каменному мостам было далеко, и жители Бабьего городка возвращались от обедни в Храме Христа Спасителя по льду, перепрыгивая через воду по кое-как набросанным камням. Когда мы подходили, одна женщина, несшая освященные кулич и пасху, поскользнулась и плюхнулась в воду. Соломонов радостно воскликнул:

– А вот утопающий!

Женщину быстро вытащили и принялись за сооружение переходных мостков. Кто носил из ближних помоек строительный материал: кирпичи, дырявые ведра, ржавые кастрюли, кто укладывал их в поток, кто пристраивал посохи мостиками в тех местах, где вода была поглубже. Мы расставили скаутов в трудных местах и помогали переходить людям, переносить вещи. Тут уж нас не подозревали в воровстве, наоборот, сколько благословений, сколько обещаний молить Бога за нас! Один старик вовсе поплыл, и мы его извлекли.

Мы возвращались с ногами, мокрыми по колено. Наше настроение еще поднялось, когда мы узнали, что лучший патруль филинов не сумел ничего сделать, кроме того, что скаут, по прозвищу «Паровозик», снял белую нитку с воротника какого-то гражданина. А патруль диких уток, в отчаянии, ездил на трамваях и занимал свободные места, чтобы потом благородно уступать их женщинам и детям.

Наконец, настал день, когда можно было выехать за город. Владимир Алексеевич объявил перед строем:

– В следующее воскресенье мы все едем в Царицыно. Будем играть в контрабандистов со второй московской дружиной «МОРС» (Московское общество «Русский скаут»). Приходите в полной форме и амуниции. Будем варить обед на кострах. Поддержите честь дружины и не ударьте в грязь лицом. Будьте готовы!

– Всегда готовы! – рявкнули мы, а у самих сердца подпрыгнули от радости.

В назначенный день я встал чуть свет. Взял с собой флягу с холодным чаем, пшена, сушеных овощей, называвшихся тогда «кореньями», топорик, кружку, перочинный нож и свисток. На вокзале мы были подавлены скаутами второй дружины, выделявшимися пестротой формы и обилием значков разного рода. Была-таки у «морсов» страсть к павлиньим перьям, за что мы их в душе презирали.

В вагоне пели песни. Мы специально репетировали на дружинных сборах под пианино, на котором играл Владимир Алексеевич. Первым делом спели гимн, который звучит так: