Текст книги "Блаженны чистые сердцем"

На вечерней молитве у девочек стало собираться много народа. В темноте по углам жмутся скромные тени. После окончания молитвы и молчания они все целуют друг друга и нас, взрослых, приникая надолго, а мальчикам дают руку.

5 августа

Сегодня и Кира больна. Вчера она скрывала это за работой, долго таскала воду на огород. Я, справившись с перевязками, компрессами, градусниками и пр., взяла косу и грабли и пошла за травой Рыжику, только углубилась в рощу, слышу бегут. Оглянулась, – экскурсанты приехали и летят ко мне. Необычайное положение: мы все в сборе и нет почти взрослых гостей. В прошлое воскресенье число гостей дошло до 15! Тут были заведующая из комиссариата с мужем и сестрой, и заведующий другой колонии с девочкой и сыном, и музыкантша из другой колонии с дочкой, и две девочки из другой колонии, и все это: желающие поступить или поместить своих детей. Приняли одну Марину, девочку 12 лет. Она начала с плача, встретившись здесь с подругами и не желая отделяться от них. Но ее глаза и вся лесная грация ее существа говорят о том, что это – избранная душа. Это художница, живет сейчас религиозными интересами, очень хрупка.

Какая-то странная ночь. Вера Николаевна что-то услыхала, увидала, сказала Бэлле; я же услышала, подняла Всеволода, и мы вчетвером обходили все закоулки внутри и снаружи дома. Они мне стали ближе с этих пор. Всеволоду в уголок я поставила недавно елочку. Потом, перед ней появилась записка: «Очень было приятно найти елочку».

Глава 9
Всеволод о войне

Лидия Мариановна

Так о Всеволоде. Пусть учится, ищет пути, готовится… К чему? Там видно будет. Душа-то уж очень чистая. Рассказы его о жизни удивительны.

Всеволод Блавацкий

«Моя мать очень верующая и отец тоже. И я в детстве верил, и в церковь, и говеть ходил, все, как следует. А вот лет в 16 утратил веру. А теперь жалею. Очень приятно верить. Хочется иногда поделиться с кем-нибудь, а с человеком не умею. Не умею выразить словами. Не знаю, может быть, я и теперь религиозный человек. Я и теперь молюсь. Только какая это молитва! Я не прошу чего-нибудь, а только восхваляю Бога и славословлю.

Иной раз на работе так вдруг станет хорошо. Посмотрю вокруг и так рад я, рад всему и благодарен. Так, все бы и обнял! Это бывает счастье, большое счастье!

Теперь православие для меня – одна нелепость. Вот, я добровольцем пошел на войну. А меня заставили три раза присягать! Три раза!! Сам пошел, значит, любил же что-нибудь! А тут присягать!? Присягал за отечество, за веру и знамени. Когда присягал знамени, то взволновался. Очень торжественно было, очень красиво. Приложишься к Евангелию и к кресту, потом к знамени и вас осеняют им. Должен был приехать царь Николай. Как я его ждал! Тогда он был для меня почти что как Бог!

Как я в плен-то попал? Да вот, мы были в резерве. И вот, получили задание подойти к своей части. Нам дали сумки, коробки с патронами, около пуда весом. Пошли мы, потом остановились отдохнуть. Я оперся ранцем на дерево и стою. Смотрю, кто-то стонет, смотрю, недалеко в ямке лежит раненый солдат. Подошел я к нему – немолодой уже, лет 27, ранен в плечо разрывной пулей: входное отверстие маленькое, выходное – во! Подошли товарищи. Посмотрели, говорят, жить не будет. Спрашиваем раненого, как он тут остался? Он говорит, что санитары оставили. Говорят: «Все равно умрешь, мы лучше возьмем тех, кто без руки или без ноги, от них больше толку будет. И оставили, бросили, даже не перевязав. Я спрашиваю: «Есть у тебя бинт?», – он отвечает: «Санитары взяли». А у нас бинты вот тут зашиты были – на штанине, с левой стороны. Я достал свой бинт, хочу перевязать, а на нем шинель и другая одежда. У меня были при себе маленькие ножницы – ногти обрезать. Принялся я на нем этими ножницами шинель разрезать, она ведь толстая. Пилил, пилил долго, очень долго пилил. Солдаты мне говорят: «Чего ты тут, надо идти». «Не пойду, говорю, надо помочь человеку». Взводный набросился на меня. Кричит. Я ему: «Не пойду, ну вас всех в болото!» А он кричит: «Не пойдешь? Так я ротному доложу!» – «Да, хоть бы и батальонному!»

До того, я был исправный солдат, беспрекословно исполнял всякое приказание. В разведку ли, сам вызывался. Вернусь из разведки, делаю донесение под огнем. На меня только удивлялись.

А тут взводный кричит: «Я тебя застрелю!» «Стреляй, сделай одолжение!» Меня такое зло взяло, сказать не могу. Накричавшись, взводный ушел со всеми солдатами, а я остался с раненым. Перевязал ему рану. Снял с себя все теплое и шинель. Укутал его, а сам остался в одной гимнастерке, а было это 14 ноября 1914 года. Попросил он напиться, у меня баклажка была. Попил он раз, другой. А тут началась перестрелка, да сильная такая, пули так и жужжали кругом. Лег я к нему в ямку прижался для тепла, лежим. Он мне о себе рассказал. Еще попросил напиться. А воды больше нет. Он просил принести снегу. А снега возле не было. Я ему говорю: «Слышишь, как стреляют. Потерпи немного». Лежали, лежали, а он опять просит снега. Пошел я, принес ему ком снега. А тут идет колонна. Австрийцы! Заметили нас, подошли: «Кто такие? Телефонист?» – «Нет». – «Шпион?» – «Нет». – «Какой чин?» – «Ефрейтор». – «Так много патронов! Пойдем!» «Я не один, нас двое. Не пойду!» – Поговорили они между собой, взяли мою винтовку и ушли.

Прошла другая колонна, нас не заметили. А третья окружила нас. Это были мадьяры и поляки, а я по-польски говорю. Все расспросили и говорят: «Брось ты его, все равно помрет»! Я отказываюсь идти один. Говорю, сам его понесу. Они в ответ: «Наши отступают, его подберут ваши – свои, оставь его». И раненый тоже говорит. Ну, я простился с ним и пошел. Только жаль мне было вещевого мешка. Там, в нем были очень мне дорогие вещи. А я его раненому под голову подложил. Что ж теперь вытаскивать, его беспокоить? Так и оставил. А там были фотографии родных и друзей, и другие дорогие вещицы. Повели меня. Я был неспокоен. У нас были слухи, что пленным выкалывали глаза и отрезали носы. А шли они странно: человек пять впереди меня. Вдруг вижу, остановились и один вытаскивает из кармана вот такую штуку (Всеволод показывает руками размер «штуки»). Ну, думаю капут, ведь это револьвер. А он эту «штуку» сунул в рот концом, вынул спички и зажег. А, это трубка! Я тогда еще не курил и не видал такой штуки. Вели через все позиции в плен. Кормили какой-то гадостью. От плохой пищи у меня ужасно разболелся живот. На какой-то остановке провалялся со страшными болями в сарае на соломе. Много спал, немного читал где-то добытого Мережковского «Антихриста». На другой день перевели в дом. Заставили выпить карлсбадской соли. Исхудалый, вялый, работать не мог, совсем обессилел. Заставили работать на кухне самую отвратительную работу, а сил не было. Пришел в плохое настроение. Что же я вовсе инвалид, совсем не гожусь для работы, не могу себя оправдывать своей работой? Вот лягу и буду лежать, пока не умру. Но понемногу пришел в себя.

Когда еще на позиции привозили обед, все бросались гурьбой и разбирали свои порции, а то и по две, и я, не желая драться, получал одни подонки, а то и вовсе ничего. Но конвойные заметили и стали отливать для меня: подхожу последний, котел пустой, а мне подносят полный котелок.

В Вене нас встречали сердобольно. На вокзале публика подавала хлеб. Пленные жадно хватали и даже дрались между собой. Один немец подал мне хлеб, а сосед кинулся на мой хлеб, потянулся отнять. Я разломал пополам и подал ему сам половину. Немец, принесший хлеб, посмотрел, ушел и принес мне булку, вдвое бо́льшую.

В плену одно время был на работе в лесу, дрова пилил. Я заметил, что недалеко приходила одна женщина за хворостом. Я стал ей нарубать сучьев и складывать аккуратно в кучку, чтобы она находила уже готовую вязанку. Так и делал изо дня в день. Она молча была тронута и скоро стала чинить мне одежду, и даже стирать белье. Потом рассказала мне свою историю: муж умер, осталась она одна с мальчиком. Жили очень трудно…»

Лидия Мариановна

Итак, какая-то новая полоса как будто начинается. Нужна энергия, а температура 45 на солнце, дышишь дымом торфяных пожаров. Дети пока не ноют, действуют.

Предстоит ряд спешных действий по затеплению, покупкам и т. д. Надо собрать себя.

13 августа

Что я делала за сегодняшнее утро? Встала немного позже 5-ти, проспала. Разбудила Всеволода чинить плиту и принялась вертеться на кухне. Ребята стали рано вставать. Обходя в 6 ч. комнаты, нашла многих не спящими. Алеша читал. Посоветовала ему взять «Детство» Толстого.

Кира читала французско-итальянский словарь с мужественным намерением набрести на слово «zaini», которого я не знаю. Я ее отговорила так тратить время. Подождем, пока будет у нас итальянский словарь. Ведь итальянский я знала поверхностно, да и не говорила лет 10. Я им призналась, что очень мало знаю. Римский педагог Марциан требует от людей, приставленных к детям, чтобы они были очень образованы или ясно сознавали свое невежество. Я удовлетворяю второму условию.

После чтения я заглянула к Сереже Черному, который на подозрении по части дизентерии, занесла ему Тагора, которого читали сегодня. Потом я рассказала, каково сейчас в лесу. За чаем говорили о работе.

Пока Всеволод месил тесто, забралась в его комнату, где грязь и беспорядок достигают предела. Убрала ее и украсила. Авось, чистота станет для него потребностью или он будет хоть стесняться утруждать меня.

Глава 10
У Лидии Мариановны и Бэлы t-40. Тиф

Лидия Мариановна

Нарвала букет Варваре Петровне. Она нездорова. Несколько веток более облегчают взаимное понимание, чем долгое обсуждение вопросов. Побыла у Веры Николаевны (больна дизентерией). Разговор зашел о том, что ее, мне казалось, расстраивает в последнее время. Потом предложила взять на себя одного-двух ребят из отставших, чтобы проследить их пробелы в занятиях. Потом внизу торговалась с соседом, сыном бывшего хозяина, о покупке розвальней и цыплят. Дане поручила перевязать Рыжика и вывезти корм… Отыскала Талю, напомнила, как она при первом нашем разговоре уверяла, что не может жить без животных, попросила взять на себя заботу о козле до переселения Светланы. Это очень ненадежный страж, но Всеволод еще хуже.

Заглянула к Фросе, спит. Вчера так рьяно жала, что все замучились, за ней тянувшись. Может быть, опыт научит ее соразмерять усилия. Пусть спит…

Вере и Лиде напомнила, что пора начинать мытье полов, вода согрелась. К счастью, ночной дождь освободил утро от жатвы овса.

Почувствовала, что голова совсем отяжелела, потому что до 12 ч. ночи стерегла лошадь в конюшне, а после меня Николя. Прилегла не у себя (на «лоцманском мостике»), а у девочек, где потише. Скоро разбудил новый член колонии – котенок из Ростова. Впрочем, теперь не опасно пускать его и вниз. Алеша, собачий дядька, постепенно приучил к нему щенка Кубарика.

После обеда, часа в два, собрались в библиотеке тесной кучкой на урок итальянского. Уже несколько дней как решили час в день посвящать занятиям. Выбрали предмет, не связанный с прочими и нуждающийся в концентрации… Я сама принялась за итальянский с увлечением; очень люблю этот язык и народ, хочется, чтобы и они полюбили. Мы читаем «Cuore» Амичиса, болтаем об Италии, составляем фразы. Даже Сережа Белый садится возле, усердно записывает, переспрашивает, так что уходящие вперед охотно его поджидают.

После чая жали овес. Очень им нравится эта работа. У Фроси она горит в руках. За ней другие тянутся. Я ей говорю, что она устраивает потогонную систему. Сколько пальцев порезали! Один за другим приходят ко мне (я жала-то недолго). У Лиды перевязочная в плохом состоянии. Ее одолела лень на индивидуальные поступки.

За ужином посреди стола сноп овса. Сразу не вязали; не рассчитали, что вязка возьмет столько времени. Кончили в сумерках. После ужина было почти темно. Накануне поздно легли: после пения рассказывала им о Каляеве.[23]23
  Иван Каляев – эсер-террорист, с третьей попытки бросивший бомбу в коляску московского генерал-губернатора в. кн. Сергея Александровича. Во время первых двух попыток в коляске находились дети и жена губернатора. Каляев не стал метать бомбу. Кончил жизнь на виселице. (Е. А.)


[Закрыть] Зато, в этот день забрались спать сразу после ужина. Молитва, с обычным чувством сближения и присутствия. Обход. Алешины жесткие лапки больно сжимают. Федюшка тянется, как младенец.

Перед ужином был у меня тяжелый разговор. Замки, счет. Но как не хочется заводить все это в семье. Если они, иной раз, перед ужином сцапают по дороге кусочек хлеба, что важнее: что это недостаток самообладания или что это – как дома, как свое?

Кончила, стала среди кухни и горячо шепчусь с невидимым Вождем. Потом, глаза слипаются. Спать.

14 августа

Снова сыроватый день ранней осени. Снова с утра хожу от одного к другому и не кажется мне, – как бывало, – что время потеряно. Комната Всеволода в порядке. Перед обедом начинается дождь. Бегом, как на пожар, выбегают из дома все, кто может, вносить в сарай снопы, сушившиеся во дворе. Послала всем посоветовать готовить итальянские фразы. То один, то другой забегают спросить слово. Алеша зашел так и, по обыкновению, чуть не свернул мне шею. Пришла и Ниночка, поговорила о том, о сем; интересуется очень моими сестрами, просит показать карточки. Потом обняла меня и говорит: «Знаете, я теперь совсем, уж, верю в Бога и мне так хорошо. Только, вот, сестра моя и брат не верят…» – «Дорогая моя, какое счастье…» – и я, неожиданно, почувствовала мокроту в глазах, как в нравоучительном романе.

Обещала младшим поехать с ними в Ростов. Можно бы, пожалуй, на той неделе. А странное состояние какое-то. Хочется просто сидеть и читать, и щемит сердце чего-то. В глубине души радость и спокойствие, отчего же щемит и откуда этот упадок действенности? Читать…, нашла время читать.

Еще, когда старшие вернулись из Ростова, им показалось, что я слушаю со скукой рассказ об их приключениях. Я успокоила Лиду, что просто напрягаюсь, чтобы яснее себе все представить.

Даня

В конце августа заболели мама и Бэлла. У мамы температура доходила до 40º. Сознание её помутилось, её непрерывно мучила мысль о том, что будет с колонией, если она долго проболеет. Она заботилась, беспокоилась то об одном деле, то о другом, придавала значение часто совсем второстепенным событиям. Она вызвала телеграммой из Петрограда свою младшую сестру Маргариту Мариановну, Магу, думая, что она может её заменить. Она очень волновалась, что Мага не найдёт дорогу в колонию, и послала меня её встречать. Подтверждения от Маги не было, и поезд был неизвестен. Я поехал на заре, чтобы встретить все утренние поезда. Сидел на Ярославском вокзале целый день, ожидая какого-то «максима» (так называли тогда товарные поезда). Она не приехала. «Почему мама решила, что Мага должна приехать именно сегодня?» – размышлял я. Уже давно был съеден мной кусок чёрного хлеба, который взял с собой. После прихода «максима» я поехал назад, в Пушкино, и пришёл домой поздно ночью.

Утром я рассказал маме, что Мага не приехала. Она поглядела на меня с гневом и возмущением:

– И ты мог вернуться, не выполнивши поручения? Сейчас же езжай опять на вокзал и сиди там, если понадобится, хоть три дня.

Я вышел, чуть не плача. Я никогда не слышал, чтобы мама говорила таким тоном. Блеск её глаз показался мне безумным. Господи, неужели она сошла с ума!

Посовещавшись за дверью со старшими, решили, что мне не надо ехать. Лидия Мариановна не в себе, и не надо всерьёз принимать её распоряжения. Лучше сейчас же послать за доктором. А мне – не показываться ей на глаза. Друзья скажут, что я уехал встречать Магу.

Приехал доктор. Констатировал у мамы и Бэллы брюшной тиф. Надо везти их в больницу в Москву. Легко сказать. Пока удалось организовать перевозку, прошло два дня. Я всё время прятался за дверью, прислушиваясь к маминому бреду. Но войти боялся. Ожидание Маги застряло у неё в мозгу, как навязчивая идея. Она постоянно всех спрашивала об этом и успокаивалась только, когда ей говорили, что я дежурю на вокзале. Я думал: «Вот умрёт, а я так её и не увижу».

Маму положили в Старо-Екатерининскую больницу на III Мещанской. Мага приехала через неделю. Она была подавлена выпавшей на её долю ответственностью, нервничала и никак не могла взять правильный тон. У неё не складывались отношения с Варварой Петровной, одна была теософкой, а другая антропософкой. Варвара Петровна считала себя главной в школе после мамы, как по старшинству, так и по стажу. Она пыталась руководить как-то уж очень прямолинейно, педантично, по-доктринёрски. Ребята разделились на две партии: Серёжа Чёрный, Лида и Берта поддерживали Варвару Петровну даже тогда, когда она предложила распустить колонию, хотя бы до выздоровления мамы. Остальные решительно восстали против этого плана. Как бросить урожай, разъехаться накануне уборки картофеля? Надо отеплять дом и готовиться к зиме. Отказаться от всего этого было бы предательством всего дела колонии. «Ликвидаторы» говорили, что всё равно мы с этим делом не справимся, что у нас половина больных, остальные покрыты фурункулами. Главное, сберечь живую силу.

Мага, имевшая до этого дело только с литературой, мучительно решала задачу. Распустить ребят – погубить всё дело. Да и куда распускать! Половина сирот – им некуда деться. Держаться, во что бы то ни стало, – рисковать здоровьем, может быть, жизнью детей. Она мучилась сомненьем. Её исключительная нерешительность и неопытность в педагогических вопросах не давали ей остановиться на чём-либо твёрдо. В конце концов, она положилась на большинство, на решимость и колониальный патриотизм самих ребят.

«Ликвидаторы» уехали, а мы сразу принялись за дела. Ильинский дом был довольно ветхий, к зиме не приспособленный. Начали работы по отеп лению. Первым делом, надо было навозить возов сто торфа и поднять его на чердак. Как же его поднимать? Выручил Всеволод. Он укрепил бревно, наподобие пушки, в слуховом окне. Конец его распилил вдоль, в прорезь вставил спил сосны на шкворне, в качестве оси. Перекинул через ось верёвку, к которой привязал большую корзину. Получился блок, как известно из курса физики, относящийся к простым машинам. Таким образом, нашлось применение науки к практике.

Двое мальчиков раскапывали торфяное болото около пруда, метрах в двухстах, и раскладывали глыбы для сушки. Один накладывал их на телегу и циркулировал с Рыжим от пруда вверх, к дому, и обратно, накладывал глыбы в корзину; и Всеволод или я поднимали корзины на крышу на блоке и втаскивали на руках на чердак через окошко. Последний, седьмой, человек резал глыбы на плиты и устилал кусок за куском пол чердака. Мальчиков катастрофически не хватало, зато Вера Пашутина сходила за мужика.

Но нужно было копать картошку. А кого же я мог назначить на это дело? Остались одни малыши и почти всё девочки. Делать было нечего. И, так как лошадь была занята, они шли в поле, впрягались в плуг человек по десять-двенадцать, и кто-нибудь постарше, чаще всего Шура, выпахивал картошку один ряд за другим. Потом все принимались её выбирать.

Каждое воскресенье я ездил в Москву к маме. Кризис миновал, она лежала покорная, не похожая на себя, стриженная под машинку. Говорила каким-то чужим голосом, а из моих рассказов больше половины не понимала. Неужели так и останется?

В октябре явились 25 обещанных с весны ремонтных рабочих. Пришлось отдать им полдома, а самим уплотниться вдвое. Они принялись перекладывать все печи. Старые разломали, между первым и вторым этажами образовались огромные дыры. В первом этаже сломали полы, делали новый накат. Во втором – во многих местах проломали потолок для вывода дымоходов. Одновременно, чинили и заменяли оконные рамы. Ремонт длился два месяца, и в иные дни температура в комнатах падала до –4º. Целый день стоял шум и грохот, чтобы пройти к кровати, приходилось лезть через кучи кирпичей, грязь была невероятная. В воздухе – хоть топор вешай от дыма, пыли и матерщины. Мы должны были кормить рабочих, а их требования всё росли. И к тому же, они воровали вещи и продукты. Из сотрудников были только две девушки: Мага и Вера Николаевна. То, что коллектив в это время не распался, то, что мы выдержали «годину бедствий», – за это им и нам надо поставить пятёрку.

Работы наваливались одна за другой. Покончивши с чердаком, принялись за завалинку. Надо было её обвести вокруг всего дома, который имел в первом этаже 9 комнат. Для этого пришлось срубить в лесу несколько сот слег, перетаскать их на плечах к дому, уложить стенкой между вбитых в землю кольев и засыпать землёй промежуток между этой стенкой и стеной дома. Справились и с этим. Вместе с ремонтом, произведённым рабочими, было сделано всё возможное, чтобы отеплить дом.

Было ясно, что имеющимися голландскими печами, даже отремонтированными, дом протопить нельзя. Километрах в трёх нашли какой-то разрушенный дом на кирпичных столбах – источник кирпича и брёвен. Ездили туда, ломали столбы и возили глыбы к себе. Потом, мучительно долго разбивали их на отдельные кирпичи и очищали от извести. Много трудились над конструкцией печи-времянки. Главная трудность была в том, что не хватало чугунных плит и приходилось делать своды. В конце концов, разработали чертежи на времянку в 70 кирпичей и начали класть. Эта работа мне нравилась. Сложили 7 печей, из них 3 – я. Потом, ездили в Москву за трубами и коленами. Часть купили на Сухаревке, часть подарили знакомые. Трубы были разного диаметра, стыки затыкали глиной. Всё же, наши печки дымили немилосердно. Они давали экономию дров, быстро нагревались, но так же быстро остывали.

При ломке дома, у меня были приключения. Раз, бревно одного из верхних венцов, на котором я сидел, свернулось и полетело вниз. Я ухватился за него всеми четырьмя конечностями, причём, бревно оказалось на мне. На земле были навалены кирпичи и разные обломки. Но, не долетая до земли, бревно легло концами на распахнутые ставни окон, и я повис на нём. Другой случай окончился менее благополучно. Серёжа Чёрный ломал дымоход и кидал кирпичи. Он швырял кирпичи, не глядя, куда они падают. Я был внизу, и один кирпич угодил мне по голове. На мне была заячья шапка на ватной подкладке, только потому я остался жив. Всё-таки, он мне рассёк голову и вызвал небольшое сотрясение мозга.

Параллельно со сломом дома, мы хлопотали об отводе лесной делянки. А пока, два человека ежедневно назначались таскать сушняк и хворост из лесу. Лесник выделил участок, не дальше версты от дома. Валить лес, обрубать сучья, раскряжёвывать стволы, возить брёвна – всё это были для нас новые операции. Я поправился и занимался ими с увлечением. Почему-то, тогда не жалко было (как впоследствии), когда столетняя сосна со стоном начинала падать, ломая свои и чужие ветки, потом глухо ухала на землю, ветви трепетали с минуту и затихали. Я находился в азарте разрушения и старался лишь бы вовремя выдернуть пилу, чтобы её не зажало, увернуться от вздымавшегося комля, сообразить, легла ли сосна в нужную сторону. Потом являлась злорадная мысль: «Ага, ещё одна!» До весны мы оголили порядочную вырубку.

Но и молотьбу нельзя было откладывать. Цепы, конечно, заняли у Ильиных. Молотить решили на террасе, поскольку другого тока у нас не было, а шли дожди или снег. Молотили в четыре цепа. Сперва, ничего не получалось, били в разнобой, друг друга стукали по цепинкам, а то и по голове. Долго пришлось прилаживаться, пока не добились чёткого ритма и очереди ударов, из которых один был сильнее других и как бы вел остальные за собой: «Тра́-та-та-та, тра́-та-та-та, тра́-та-та-та…».

Картошку свезли в одну комнату, опять-таки, за отсутствием погреба. Боясь, что она будет прорастать, комнату не топили. Часть картошки помёрзла. Затопили – загнила. Всех незанятых на валке леса и пилке дров ежедневно назначали её перебирать. Отбирали семенную, на будущий год. За зиму её перебирали 7 раз. Нудная работа, тем более, что мы берегли даже картошечки, величиной с горошину, которые обычно идут на корм свиньям. Немудрено, что младшие старались скрасить свою жизнь, совмещая переборку со словесными играми в «интуицию», в «города» и т. п. Но руки и языки не могли работать одновременно, и чем оживлённее шла игра, тем больше забывали играющие, зачем они сидят на грудах картошки.