Текст книги "Блаженны чистые сердцем"

 
Ты знаешь этот миг безмерной полноты,
Когда сбываются мечты несознанных желаний,
Доходит дух до заповедной грани
и у непознанной дотоль черты
Мы уж не меряем на счастье и страданье.
 
 
В открывшейся внезапно глубине
Безмерность счастия подобно боли
Таким оно не снилося во сне
И нет уже ни слов, ни разума, ни воли
И даже времени не стало боле.
 

24 января

Все-таки, отношение Вани ко мне нехорошо – подойти к ребенку, разбудить в нем женщину, довести ее до полубезумия и, потом, не иметь даже того, что нужно, чтоб написать хорошее, теплое, ровное письмо. Я страдала от этого много, но сейчас это меня просто, само по себе, возмущает. Неужели у всех у них нет иной логики, кроме той, что женщина, которая пошла к тебе навстречу и, притом, не жена, не заслуживает того, чтоб с ней разводить особые нежности. Чувство не прошло и не пройдет скоро, но я – не прежнее доверчивое дитя. Тяжело временами – к людям трудно пойти с открытой душой, а в Бога не верю. Если б верила, как склонила бы к его ногам голову, со всеми ее страданиями и жаждой света! Все-таки, не легка моя дорога, но малодушия не чувствую, здоровье выправилось. Работаю в анатомическом, завтра зачет.

28 января

Уважаемая Евгения Эмильевна, опять вы впали в скорбную лирику. Насчет Ваньки, раз навсегда заруби себе на носу, что это человек, живущий минутой, реальностью, проекция и глубокая логика чувства ему не свойственна и, следовательно, нечего с него ее и требовать, а раз далась тебе эта дурацкая голова, так и приходится все же ее любить, пока никакая, еще более дурацкая голова, не далась еще сильнее, потому что от такого казуса такая натура, как я, застрахована быть не может. Но его я люблю крепко. Сейчас его развезло всякое неустроение обстоятельств, жаль, что ничем не могу помочь.

Работаю в анатомичке и что-то устаю, потом, сегодня было противно, вскрывали несколько трупов – прямо, какие-то резники в мясной лавке, а, все-таки, весь этот «материал» жил и чувствовал. Может быть, это беллетристика, но, тем не менее, и, однако ж, было гадко.

Глава 10
Центросоюз. Война. Неразбери-бериха

Даня

Мама поступила во Всероссийский союз потребительских обществ, позднее переименованный в Центросоюз. Там был большой культурно-просветительский отдел. В отделе была редакция, в ней и работала мама. Книжки издавали, преимущественно, через издательство «Посредник». Это было понятное и интересное занятие, и я его вполне одобрял.

Был я как-то у мамы на службе. Центросоюз помещался на Переведеновке в Лефортове, где-то на краю света. Учреждение показалось мне скучным. Одни только ободранные столы с кучами бумаг и за каждым сидит тетка или дядька и что-то строчит. На полу и шкафах – кучи книг и брошюр, бутылки с чернилами. На обложках брошюр был изображен мужичок, который, опираясь на палку, тащил на плечах купца-мироеда, у купца на плечах сидел оптовик, на оптовике – комиссионер, на комиссионере – фабрикант, и было подписано стихотворение:

 
Но спасет его от груза
Четырех сиих существ
Мощь Московского союза
Потребительских обществ.
 

Карикатура мне понравилась.

Встретили меня сотрудники там ласково. Тетки-дядьки повыходили из-за столов, окружили меня, конфетами угощали. Но всем им зачем-то надо было знать, сколько мне лет и в каком классе я учусь. Из отдельного кабинета вышел худой и высокий заведующий отделом, потрепал меня по щеке и сказал:

– Хороший малый у вас растет, Лидия Марьяновна. Когда пришли домой, мама похвасталась няне:

– Сам Зальгейм нашего свинтуса назвал хорошим малым.

А что? Я там кислоту не разливал, со шкафов не прыгал, изучал мощь ихнего Союза. Чем плохой малый?

В награду мама взяла меня с собой в командировку в Дмитровский уезд. Это был самый передовой уезд Московской губернии, где лучше всего была развита кооперация. Ехали в очень скверном вагоне по одноколейной Савеловской дороге, подолгу стояли на разъездах. От станции Влахернской (теперь Турист) поехали на санях. Почти во всех деревнях были лавки потребительских обществ. Мы заходили в них, многие продавцы были с мамой знакомы. Мама обращала мое внимание на необычную чистоту, на аккуратно расставленные ценники, на вежливое обращение с покупателями, на вывешенные везде плакаты: в венчике из цветов две руки, сплетенные в рукопожатии, и надпись: «В единении сила». Это был лозунг союза потребительских обществ.

Мама гордилась хорошим порядком в лавках, объясняла мне, что в них сами покупатели являются хозяевами, а в конце года делят барыши: кто больше купил, тому больше и дают. Очень справедливое устройство. Еще мы посетили 2 или 3 народных читальни. Мама ревизовала их, т. е. спрашивала: много ли читателей, какие книжки больше берут, аккуратно ли возвращают; учила библиотекарей, как их записывать и как выдавать. К вечеру мы приехали в Гришино. Эта деревня была «столицей» кооперативного движения. «Здесь каждый крестьянин в министры годится», – говорила мама. В Гришине был народный дом, т. е. крестьянский клуб, и при нем кооперативная чайная.

Мы, первым делом, пошли в чайную. Нам подали пару чая с калачами. К столику подсели какие-то бородатые старики и заговорили с мамой на деловую тему, а я, наголодавшись с дороги, уплетал калачи и глядел во все глаза. Дом двухэтажный, новый, рубленый, крепкие бревна сочились смолою и хорошо пахли. Стены были завешаны отпечатанными картинами и лозунгами. На них, окруженные разноцветными виньетками, были изречения, в том числе, великих людей: о пользе единения, о вреде пьянства и курения, о наказании зла и торжестве добродетели. Я узнал, что эти лозунги сочиняла или выбирала из книжек мама. Да, написала, напечатали, а теперь висят в сотнях народных домов по всей России, и все, пока пьют чай, их читают. Висела там и карикатура, насчет «четырех сиих существ», но увеличенная, едва не во всю стену.

При народном доме были драматический и музыкальный кружки, ставились пьесы и играл оркестр. Это было так ново для тогдашней деревни, так необычно. А я-то представлял себе деревню только в виде пьяных на ярмарке и мальчишек, которые запускали в меня кирпичом и кричали «бей барчонка». И я проникся великим делом, которое творит кооперация, и уже мечтал, что буду жить в деревне, отращу бороду и буду кооператором, т. е. буду ходить в чайную и пить чай с молоком и калачами.

Теперь, по утрам, бегая к Чичкину или братьям Бландовым за молоком, к Филиппову за хлебом или к Абрикосову – за конфетами, я думал: «У-у, кровососы, нажили себе брюхи на народной кровушке. Вот, погодите, устроим революцию, тогда…»

Что революция скоро будет, у нас никто не сомневался. Ну, а потом? Потом будет социализм. А как будет житься при социализме? И я просил маму снова и снова рассказывать о социализме. Она охотно исполняла мои просьбы: «При социализме, – говорила она, – все люди будут равны. Все будут работать и получать деньги по своей работе. И больных, и стариков будет содержать государство. И будет введено всеобщее обучение, совершенно бесплатно, так, что уличные мальчишки смогут учиться. И каждый сможет выбирать себе профессию. А чтобы не получилось, что все захотят быть учеными или художниками, платить будут больше всего за неприятные работы. Больше всего будут получать те, кто чистит уборные на дачах. У всех Чичкиных лавки отберут и сделают их потребилками, там тоже повесят плакаты, как в гришинской чайной. Заводы будут принадлежать рабочим, которые на них работают. Солдат не будет, так как сто́ит в одной стране установить социализм, и всем станет очевидно, насколько при нем лучше живется, и все государства последуют примеру этой первой страны. Так что будет всеобщий мир. А правительство будет нужно, чтобы следить за порядком. Его будут выбирать на основе «четыреххвостки», т. е. всеобщего, равного, прямого и тайного голосования. Государству будут принадлежать самые большие заводы и вся земля, которую оно будет сдавать в аренду сельским общинам».

Все устраивалось так правильно, что я не мог понять, как это люди не ввели давно социалистические порядки. Я знал ироническое стихотворение Омулевского про социализм:

 
Из меда реки потекут,
Конечно, в берегах кисельных.
А сверху меда поплывут
Большие крынки сливок цельных.
Повсюду будет дичь летать
Французской кухни, с трюфелями,
Ловите птицу, так сказать,
В готовом виде, прямо ртами.
 

Но я считал, что он это написал по злобе, и не надо обращать на него внимания.

Я не мог дотерпеться до социализма и с друзьями-единомышленниками сам приступил к революционной работе.

С Ленькой Самбикиным и Игорем Веселовским мы начали расшатывать основы абсолютизма. Выбрав где-нибудь в районе Арбата или Плющихи проходной двор, по соседству с которым был полицейский пост, мы заготавливали запас снежков, и из-за забора, а то и выскочив нахально на тротуар, мы обрушивали град снежков на городовых и бросались бежать. Вдогонку раздавались свистки, но догнать нас им ни разу не удалось. Самое большое удовольствие заключалось потом во взаимном хвастовстве:

– Ты видал, ты видал, как я ему залепил ледышкой в глаз? Он так и присел!

– А я, когда он погнался за Игорем, из-за забора ему ножку подставил!

И, хотя всем нам было ясно, что это чистое вранье, мы его прощали друг другу.

А война шла своим порядком. С одной стороны, о ней много говорили и писали, с другой, – в моем мирке ничего существенно не менялось. Для меня война была как бы наброшенной на мир вуалью: сквозь нее все видно, по-прежнему, но все слегка мрачновато.

Приходил на побывку Андрей Горбушин – тетки Наташи воспитанник. Он был уже прапорщиком, и офицерская форма очень шла ему. Он был, как всегда, серьёзен. Рассказывал о войне невесело. Осуждал командование, говорил о воровстве интендантов, о недовольстве солдат. Что-то не договаривал.

Приезжал с фронта и Вася Николаев. Этот рассказывал о фронте с каким-то кровожадным аппетитом, любуясь впечатлением ужаса, которое производили описания на слушателей. Сплошная мясорубка, стоны, вопли, кровь, гной, вши и он сам среди всего этого, с засученными рукавами, делающий по 25 операций, ампутаций в сутки; режущий, пилящий ноги, руки, животы, и все без наркоза (его не хватало). Мне запомнилась история, как он, доведенный до отчаяния стадами крыс, одолевавших его в окопах и вырывавших куски мяса из раненых в полевом госпитале, расстреливал подлых хищников из девятизарядного трофейного парабеллума.

Я принимал посильное участие в событиях. Повесил карту фронтов над кроватью и каждый день передвигал красные шнурки. Я презирал западный фронт, который как повис на линии Дюнкерк-Аррас-Суассон-Шалон-Верден, так и не двигался годами. Самые крупные победы позволяли передвинуть шнурок лишь на миллиметр, так что я изорвал булавками всю карту. То ли дело, восточный фронт: когда он после временного застоя у Равы-Русской покатился брусиловским прорывом к Перемышлю, перевалил через Карпаты и навис над Венгрией. Зато, как неприятно было выправлять фронт, отдавая Царство Польское!

Надежды я возлагал на линию крепостей Ломжа-Новогеоргиевск-Ивангород-Замостье! Что наши толкутся у этого фольварка Могелы с таким противным названием? Неужели нельзя поднажать?

Женя

29 января

Не знаю, что это за чертовщина – все время умопомрачительно хочется спать, сегодня на гистологии до того засыпала, что, по рассеянности, вытерла стеклышко о чужую блузку. Должно быть, малокровие, анемичность мозга и прочее, и прочее.

Все-таки, люди дураки, не умеют жить, не умеют любить. А, засим, иду в кровать.

19 февраля

Единственное, что я сейчас понимаю больше, чем когда-нибудь, это, что я сплю – спят мои чувства и все мое существо. Но я не хочу, чтоб это был сон навеки, жизнь еще придет. Принесет она счастье или одни мучения, не знаю, но она будет, я хочу ее, она должна придти.

23 февраля

Жажду нового, жажду жить, предугадываю, что что-то надвигается. Но если есть Бог, то он знает, что душа моя чиста и хороша. Мое желание жить не есть грубое хватание переживаний, я не могу не любить, потому что я рождена, чтоб любить глубоко, нежно, красиво, это есть воплощение моей души.

(Тот же день, позднее)

Стоит мне подумать о том, сколько тебе пришлось в жизни вынести – не в детстве, а потом, как все мое существо устремляется к тебе – готова отдать душу и тело, чтоб смыть все тяжелое, все страдания. А за это время войны, сколько ты должен был выстрадать – ведь, если ты так замкнулся, то это же не «ни с того, ни с сего», а от того, что человек должен был, без конца, страдать душою. И я могла думать о том, чтоб уйти! Если б случилось, что ты меня больше не увидишь, это нелепо, но иногда я думаю, что, может, я за это время умру, то прочти здесь, что одного твоего слова, одного зова достаточно, чтоб я пришла вся, до глубины, до последнего издыхания. Нет к тебе никаких упреков, одна любовь, я благословляю твое имя, благословляю каждую минуту, что провела с тобой. Это и только это – настоящая правда, ты должен это знать – ты видел это в моей душе, в моих глазах, также и я знаю, что после всего, что было, ты не мог меня разлюбить.

 
Вот иду я вдоль большой дороги
В тихом свете гаснущего дня.
Тяжело мне, замирают ноги,
Друг мой милый, видишь ли меня?
 
 
Все темней, темнее над землею,
Отлетел последний отблеск дня.
Вот тот мир, где жили мы с тобою.
Друг мой милый, видишь ли меня?
 
 
Завтра день молитвы и печали,
Завтра память рокового дня.
Ангел мой, где б души не витали,
Ангел мой, ты видишь ли меня?
 

26 февраля

Что я из себя, собственно говоря, представляю? Несомненно, личность – бывают, правда, минуты душевной прострации, но, по большей части, внутри мятеж.

Допустим, что история моей жизни окончится счастливым браком, в результате которого явятся дети и молоко, и пеленки, это, конечно, будет стимулом успокоения, но насколько глубоко – большой вопрос. Засим брак, какой? Если по любви, так, пожалуй, новой любви у меня не будет никогда, так как корни той, которая есть сейчас, слишком крепки, а она уже, конечно, счастливым браком кончиться не может.

5 апреля

Вот тебе и офицер-цер-цер. Вчера звонит Володя. – Есть у Вас 25 р., о которых Вы говорили. – Я говорю, – Вполне есть. – Ну, Женя, принесите мне их, пожалуйста, на дом. – Говорю, – Хорошо. – А если меня не будет, положите на столе. – На это я сказала, – Гм… в результате оказался дома, сидит и плачет, такой беспомощный, хороший. Вообще, это номер, но факт тот, что существо мое преисполнилось большущей нежности – сидела, держала его руки, говорила как с ребенком всякий вздор. Обоим было хорошо, посмотрим, что дальше. Во всяком случае, это такая чистота и, пожалуй, святость, что черт его совсем возьми.

6 апреля

Сегодня удивительный день – совсем майское небо, облака утром были такие смутные, мягкие, влажное солнце, а воздух ранней весны. Вот и я впала в поэтическое состояние, как раньше в душе какие-то песни, что-то необъяснимое и красивое. Очевидно, вообще, душевная жизнь человека в своих вариантах часто повторяет все одно и то же. Продумано много мыслей, перегорело много чувства, а под этим небом и под этим влажным солнцем все что-то прежнее, нежное, лишенное определенных контуров, наполняет душу. Это период созерцания – какая придет волна за ним, Бог его знает. Жизнь и мужчины учили меня мыслить, но, в своей женской сущности, я осталась все тем же алогичным существом, и чувства мои, на самом деле, растут не более разумно, чем трава или деревья. Собственно, что я такое? – Несомненно социальных элементов во мне чрезвычайно мало, самостоятельности, логических выводов также, а, между тем, во внутреннем своем существе я считаю себя очень самостоятельною. – Все движения мои новы, они не являются повторением того, что я вижу вокруг.

Володя уехал. – Я не сразу поняла за тем радостным состоянием нежности, которое явилось у меня, насколько плох он сам. – Нервы, очевидно, совершенно, ни к черту, если ему придется в таком состоянии возвращаться на фронт, как бы он там совсем не разболелся. Черт знает, что это за собачья жизнь получается сейчас у людей. Жалко его мне ужасно.

28 апреля

Полная неразбери-бериха. Мысль, логика и все прочее – вещи очень хорошие, но, к сожалению, абсолютно мне не свойственные. Володька меня бесит. – Ничего не пойму, куда человек направлен, к чему идет, и, в то же время, бесконечно жалко потерять то хорошее и светлое, что уже получилось внутри, с третьей же стороны, – попасть на липкую бумажку, тоже дело неважное. Да, ведь, и прошлое не прошло, так что раздор внутри полный. Помоги мне, Господи, как-нибудь тут обернуться, ей-Богу, боюсь, что одурею. Ну, Женька покрепче!

7 мая

Что сказать? Во-первых, факты – у Сони преждевременные роды, ребенок мертвый. Отвозила ее с Мишей ночью к Черн.; уже были схватки.

Володя в двадцатых числах, должно быть, уедет на фронт.

В смысле войны, ничего не поймешь, какой-то застой, но едва ли он предвещает много хорошего.

Глава 11
Конец серебряного века. Шишка добра и зла

Мага

 
Вдоль черных стен, оплыв, мигают свечи,
Свинцовый чад в подвале расписном,
Внезапных рифм пронзительные встречи,
Кристаллы строф над пролитым вином,
И ты… ты здесь. но тут пестро и людно…
Спокойный друг, неправда ли, как трудно
Друг к другу веки слабые поднять,
Одно из всех, обласканное имя
Произнести устами ледяными,
Соединить ладони… и разнять…
Я узнаю его, твой холод жгучий,
Томительней и сладостней огня,
Которым ты беспечную меня,
Негаданный, негаданно измучил
И упоил, тоски не утоля…
На краткий миг скрестились наши взоры…
Темней вино и глуше разговоры,
Но ты умолк. А где-то там поля,
Смертельные, студеностью покрова
Тебя зовут, и завтра в этот час
Из рук своих, заласканную, снова
Ты выпустишь меня, как столько раз…
И ты уйдешь, бесстрашный и свободный
Опять туда, где сквозь туман холодный
Трещат во мгле ружейные огни,
Где ночи хитры и безумны дни,
Искать иной, воительной оправы
Для творчества своей любви и славы.
 

(Исследователь Роман Давидович Гимчик пишет: «Мы не можем отвести Гумилева как возможного адресата ее неопубликованного и не датированного стихотворения… В единственном сохранившемся письме Гумилева к Тумповской из действующей армии от 5 мая 1916 г. говорится: «Мага моя, я Вам не писал так давно, потому что все думал эвакуироваться и увидеться; но теперь я чувствую себя лучше и, кажется, остаюсь в полку на все лето.

Мы не сражаемся и скучаем, я, в особенности. Читаю «Исповедь» блаженного Августина и думаю о моем главном искушении, которого не побороть, о Вас, помните у Ницше – «в уединении растет то, что каждый в него вносит». Так и мое чувство. Вы, действительно, удивительная, и я это с каждым днем узнаю больше и больше. Напишите мне. Присылайте новые стихи. Я ничего не пишу, и мне кажется странным, как это пишут».

Не исключено, что это и другие стихи Маги послужили материалом для отзыва Анны Ахматовой: «… очень культурная, очень умная, тонкая, но в блуде ничего не понимает». Лукницкий П. Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т.I, 1924–25 гг. Париж, 1991).

Даня

Немцы впервые применили на восточном фронте удушливые газы: я представил себе толпы задыхающихся людей, которым нигде не было спасения, газы заполняли окопы, заползали в блиндажи… Я впервые представил себе, как ужасна война. Поэтому, когда в Ельдигино привезли кучу марли, и бабушка, и все тетки, и все горничные принялись шить противогазы – марлевые повязки, которые теперь продаются в аптеках и рекомендуется носить при насморке. Я впервые взял иглу в руки, пытаясь им помогать.

Вскоре меня увлекли сообщения о подвигах наших авиаторов, особенно, Нестерова и Габер-Волынского. Я взял небольшую дощечку, привязал к ее середине веревку, другой конец веревки захлестнул через чердачный люк за стропила и спустил доску в пролет лестничной клетки. Получилось нечто вроде маятника Фуко, длиной около трех с половиной саженей и с размахом сажени в две. Затем, притянув маятник к перилам, сел на доску верхом и полетел к противоположной стене, оттолкнулся от нее ногами, затем снова от перил и так далее. Изобретение до того мне понравилось, что я так носился, едва не задевая ногами и нагоняя страх на прислугу, которая вынуждена была проносить тут посуду и блюда к обеду.

В Москве мы в четвертый раз переменили квартиру, поселившись на этот раз на углу 2-го и 4-го Ростовских переулков. Теперь мы жили в громадном, по тем временам, пятиэтажном доме, на самом верхнем 5-м этаже. Из окон в одну сторону была видна Плющиха, в другую – Москва-река, Бородинский мост и Киевский вокзал, называвшийся тогда Брянским.

Я с первых дней принялся за краеведческую работу, т. е. облазил весь новый для меня район и решил, что он – на пятерку. Чего стоило сплетение семи Ростовских переулков, переходившее в четыре Вражских. Причем, главной достопримечательностью в них было множество проходных дворов, к которым я всегда имел пристрастие, и церковь с наружной иконой, устроенной так, что если глядеть на нее спереди, был виден Бог-Святой Дух в виде голубя, если справа – то Бог-Отец, слева – Бог-Сын. Это было вроде чуда, и я водил товарищей показывать икону, и все удивлялись.

Затем, я водил приятелей показывать Мухину гору, которая спускалась к Бородинскому мосту, полевее Баргунихиной горы. Тогда Мухина гора представляла проселок, кое-где мощеный булыжником, изгибавшийся серпантином по косогору высокого берега Москвы-реки, застроенного домишками подозрительного назначения.

На Вербный базар я ходил и ради удовольствия, и ради стяжательства. Мне давали три рубля и разрешалось тратить их по своему усмотрению. На эти деньги там можно было накупить чертову уйму прекрасных вещей.

Уже с Воскресенской площади (ныне площади Революции) доносились крики зазывал, свист, гудение рожков, треск «Тещиных языков», скрип каруселей, гнусавые голоса петрушек, разноголосый смех и шум толпы. У Иверской часовни, где в глубине таинственно теплились лампады перед иконой Божьей матери, толпились лотошники с бумажными мячиками на тонкой резинке, которые так здорово было запускать девчонкам в нос, пауками на нитках с дрожащими лапами-пружинками и разных размеров Ваньками-встаньками. Здесь же сидели китайцы с традиционными папиросными бумажками, наклеенными между двух палочек так хитро, что когда палочки повернешь вокруг себя, внезапно распускается зеленый или красный шар, кольцо или другое мудреное тело вращения, которое заранее и угадать было невозможно.

Вся Красная площадь была в четыре ряда уставлена палатками, где наряду с увеселениями продавалась масса привлекательных предметов: свистки всех сортов, флюгеры-вертушки из разноцветной бумаги, начинавшие вращаться от малейшего ветерка, деревянные яйца для катанья на Пасхе, шарики и матрешки одна в другой; и уже специфически вербные товары, которые нельзя было купить в другое время и в другом месте: американские жители и тещины языки. Американские жители представляли из себя стеклянных чертиков, посаженных в пробирку с подкрашенным спиртом, и начинавших неистово прыгать и пускать пузыри при нажиме на верхнюю резиновую пленку пробирки. Тещины языки, так ярко расписанные, с кисточкой на конце, вылетали изо рта с диким верещаньем, повергая в прах несчастных зятьев.

А какие на Вербе бывали лакомства! Мятные пряники (в форме зверей, птиц и рыб с легкой корочкой), от которых прохладно делалось во рту; вяземские пряники, медовые, кирпичиками, на которых было напечатано выпуклыми буквами «ВЯЗ» и верхняя корочка продавливалась, пока зубы погружались в медовую мякоть. Маковые пряники… Э, да, что говорить! На пятиалтынный можно было столько перепробовать, что теперешним ребятам, куда там, за всю жизнь!

Мы с няней уходили, унося тяжелые корзины купленных игрушек и сладостей. Меня без няни на базар не пускали. Она давно уже стала членом нашего семейства. Признаком ее повышения в чине было то, что обедать она стала не в кухне, а вместе со мной и с мамой.

Настало лето 1916 года, и мы снова поднялись на переселение. На этот раз, мама облюбовала место еще дальше от центра города – за Окружной железной дорогой – в Измайловском зверинце. В XVII веке здесь был царский зверинец, теперь же осталось одно название. Мы сняли целую дачу. В нижнем этаже было три комнаты и кухня. В простенке стояла печь, поэтому дача считалась зимней. Наверху было две комнаты, из которых одна отапливалась. Летом все это неплохо выглядело. В саду росли бузина и крапива, из которой весной мы варили щи. Ягоды бузины осенью я поглощал один, от чего у меня болел живот. Дача стояла одиноко, с трех сторон был лиственный лес, тогда еще не истоптанный. Если идти по проезду на север, то придешь в село Измайлово с островом на пруду, а на нем сказочный городок: остатки монастыря, дворца и каких-то чудных зданий в старорусском стиле. Это место меня притягивало. Я туда гонял на велосипеде и, вообще, по всем окрестным дорожкам.

Летом поехали в Ельдигино, со смутным чувством. Все было то, да не то. Во-первых, исчезли Клейменовы. Дерфля докопался, что в дедушкиных лесах Григорий Григорьевич основал тайные промышленные рубки и уже продал порядочную сечь, т. е. лесосеку. Дедушка, согласно своим убеждениям, не заявлял в полицию, но уволил управляющего. А без Клейменовых какое же Ельдигино?

Все больше сказывались продовольственные трудности. Настал день, когда Евлаша с ужасом подала на стол ростбиф из конины (грех-то какой!), и дедушка, похрюкивая, принялся его разделывать. Он осунулся и, как бы с сомнением, ходил по парку, сердито тыча палкой в землю. А в глазах явно стоял вопрос. Но бабушка и барышни мужественно переносили даже конину. Её нашли жестковатой, но вполне съедобной. Острили, что теперь Иван, приглашая к обеду, будет объявлять: «Барыня, лошади поданы!»

Осенью мы опять переменили квартиру. На этот раз причиной послужило мое здоровье. Доктора упорно приписывали мне малокровие и настаивали на свежем воздухе. Поэтому мама сняла квартиру в Сокольниках на Оленьем валу. Встал вопрос о новой школе. Рекомендовали частную школу Благовещенской в селе Богородском. Туда надо было ездить на трамвае, но все же не через всю Москву. Мне казалось ужасным уходить из школы Свентицкой, так я к ней привык.

В селе Богородском было хуже. Огромный класс – более 50 учеников, вместо 12–18 у Свентицкой. Мальчишки буйные, дрались всерьёз, применяли какие-то подлые приёмы. Старшие младшим «показывали Москву», т. е. поднимали за голову, зажатую между ладонями, до крови натирали уши сухим листом. При этом, от мальчишек вечно воняло по́том, мочой, грязными руками, табаком. Девчонки были ябедами. Учителя – черствыми, вечно раздраженными. Да и как не раздражаться, когда 50 охломонов озорничают на уроках, кидают жеваные промокашки в потолок, пускают «голубей», дергают девчонок за косы, а те обороняются чернильницами, и в классе стоит такой шум, что учитель не слышит собственного голоса. Помню, как батюшка с щетинистой бородой отчаянно лупил указкой по столу, тщетно взывая к порядку.

Раз, на большой переменке, когда я только готовился съехать на ногах с ледяной горки, меня внезапно схватил сзади Житков – самый большой верзила из 3-го класса и гроза всей школы. Он принялся из меня жать масло и, одновременно, делал одной грязной ручищей «смазь вселенскую». Зажатый как в тиски, я выполнил единственный, оставшийся в моем распоряжении прием: нагнув и быстро распрямив голову, ударил его теменем по зубам. Он отпустил меня, сплюнул с кровью вышибленный зуб и взглянул на меня как удав на кролика, осмелившегося оказать сопротивление. Я оцепенел под этим взглядом. В следующую секунду он дал мне такую затрещину, что я по воздуху проделал тот путь, который намеревался прокатить на ногах, треснулся об лед и ненадолго потерял сознание. Счастливо я еще отделался, небольшим сотрясением мозга. Многие ребята в школе тайно курили. Когда я приезжал к бабушке, тетки дразнили меня, что и я, наверно, покуриваю или скоро начну. Я обижался, так как табак был мне противен.

После случая с Житковым мама стала искать другую школу, пока голова у меня еще на плечах. Какая уж тут борьба с малокровием, когда мне чуть не каждый день делают кровопускание из носа или из уха? Везде на окраинах было то же, а переезжать в центр, казалось, нельзя, как же быть с рекомендацией докторов?

Решили жить, где жили, а ездить к Свентицкой на другой конец города. Ходили на Арбат трамваи из Сокольников: номера 4 и 10. Дорога в один конец брала час, а то и полтора. От Лубянской площади до Охотного ряда всегда были пробки. На проезд этого участка требовалось 20–30 минут. Двери автоматически не закрывались, и трамваи шли, обвешанные гроздьями людей. Я приловчился ездить на ступеньках с левой стороны, на соединительной решетке, наконец, на «колбасе», т. е. на буфере, рядом с которым висел конец соединительного шланга для сжатого воздуха. И экономнее, и на свежем воздухе.

Возвращение в старую школу было счастливым. Все были рады, что я вернулся, а я больше всех.

Мне было уже 10 лет. В школе было много нового, например, – Закон Божий. Если б можно, в школе Свентицкой его, вообще, не преподавали. Но это было нельзя. Поэтому Мария Хрисанфовна подобрала батюшку, по-возможности, близкого по духу. Батюшка, красивый, лет сорока, с очень добрым лицом, был образованным человеком и потому не очень останавливался на догмах, а больше напирал на этическую сторону христианства, но делал это не навязчиво, а в виде притч из Священной истории, которую излагал занимательно, вроде, как Мария Хрисанфовна рассказывала сказки Андерсена.

Я, как иноверец, мог не посещать уроки Закона Божьего, но слоняться в пустом зале было скучно, и поэтому я, обычно, оставался в классе. Слушая о жертвоприношении Исаака Иаковом, о плавании Ноя или о превращении жены Лота в соляной столб, я запоминал эти истории, и, когда батюшка начинал спрашивать урок и кто-нибудь из нерадивых учеников хлопал глазами, я тянул руку и хорошо отвечал. Батюшка смеялся:

– Ай, как стыдно, басурманин-то лучше всех православных христиан Ветхий Завет знает. Чего доброго, раньше вас всех в рай попадет.

Француженка учила нас «на объектах». Это заключалось в том, что мы ходили по залу и в такт пели:

 
Frére Jaque, frére Jaque
Dormes vous, dormes vous?
Sonne la matine, sonne la matine
Din-dan-don, din-dan-don.
 

Когда начиналось «sonne la matine», мы размахивали руками, как будто звонили в колокола.

Я очень сблизился в это время с бабушкой. По воскресеньям, когда в Трубниках были гости, она, обычно, полулежала в чайной на кушетке. Она стала толста и уставала сидеть.

– Дружок, иди в желобок, говорила она при моем появлении, приглашая меня лечь между ней и стенкой кушетки. Я забирался в уютное местечко и лежал тихонько, слушая разговоры взрослых. Они начинали меня интересовать. Обычно, разговор начинался с шишки добра и зла. Это была бабушкина idée fxe. Она верила, что у всех людей есть такая шишка, надо только ее найти и оперировать: вырезать зло и оставить добро. В этой операции она видела решение всех социальных проблем. Поэтому она уговаривала всех молодых людей идти в хирурги.