Текст книги "Блаженны чистые сердцем"

Глава 11
Дневник Дани[24]24
  Записки 16-летнего Дани. Орфография и пунктуация сохранены. Текст частично утрачен (Е. А.).


[Закрыть] (из первой тетради)
Прошу не читать. Полагаюсь на вашу честность

30/1 Воскресенье

Вчера, во втором часу дня я сидел у себя в комнате на Николиной кровати и заплату за заплатой клал на свою рваную шубу. Мне было скучно; я думал о том, что моя жизнь слишком однообразно течет и что хорошо б, для разнообразия, пережить какую-нибудь передрягу. Алешка на моей постели играл с кошкой. Кто-то постучал в дверь; я, не переставая шить, сказал: «Войдите», – и потом поднял глаза. Вошла Лида в шубе и шапке (она уезжала в Москву) и протянула мне руку в перчатке; я удивился: у нас не принято прощаться, расставаясь на два-три дня; однако, я пожал руку и, с некоторым изумлением, взглянул на Лиду, ее глаза тревожно бегали, и она имела довольно растерянный вид. Уронив мне на колени мелко сложенную записку и ни слова не сказав, она быстро вышла и сбежала с лестницы. Крайне заинтересованный, я взглянул на записку, на ней было написано «Дане» и подчеркнуто.

Я развернул и прочел следующее: «28/1. Даня, я тебя люблю и давно, и крепко-крепко. Я успела себя проверить в долгой и трудной борьбе. Теперь я знаю, что это настолько глубоко, серьезно, что говорю тебе об этом. Даня, ведь, ты мне чистую правду ответишь, чего б она тебе не стоила. Лида. Не бойся сделать мне больно: я сумею справиться».

Меня словно кто обухом по голове ударил. Минут пять я ничего не соображал, только глупо улыбался и повторял про себя: «Ну и ну, ну и ну!» Я только чувствовал, что очень счастлив и нахожусь в очень глупом положении. Однако, я ни на минуту не бросил шитья и даже с особым свирепством стал работать иглой. Мне казалось, ежели я брошу шить, то сделаю что-нибудь очень странное и неловкое и все сразу узнают, что со мной произошло. Руки мои сильно дрожали, и я несколько раз укололся иголкой. Ножницы куда-то задевались, и я встал, чтобы их поискать, но колени так тряслись и подгибались, что я чуть не упал и скорее сел, боясь выказать свое волнение. У меня только три раза в жизни так дрожали колени: когда умирала бабушка, когда ворвавшиеся красноармейцы навели на нас револьвер и крикнули «ни с места», и в третий раз – теперь. Я положил записку и сунул в карман штанов, потом переложил ее в застегивающийся кармашек на груди: как было бы ужасно, если б я ее потерял, а кто-нибудь нашел и прочел.

Наконец, соображение вернулось ко мне. Боже мой, какое я испытывал радостное чувство! Но почему я радовался? Ведь я не люблю Лиду… В тот момент, это было совсем не важно. Какая радость быть любимым! Я радовался о том, что Лида меня любит, что я, вообще, настолько хороший человек, что меня можно полюбить, что она мне доверилась…

А я-то думал, что признания и т. п. бывают только в книжках… И целая куча разнообразных несвязных мыслей и соображений посыпалась мне в голову: бедная Лида, как ей, должно быть, жутко теперь. Может быть, она раскаивается, что написала мне, может, боится, что я посмеюсь над ней, покажу кому-нибудь ее записку… А может, это приятно отдать себя в руки человека, которого любишь, да, наверно, это большое наслажденье… Но она, должно быть, очень намучилась, если решилась написать; я бы, кажется, не мог так любить, чтобы решиться сказать или написать, и при таких холодных отношениях, которые существовали между мной и Лидой, но теперь надо их изменить, надо быть с ней как можно добрее, ведь ей будет очень больно, когда я напишу, что не люблю ее. Она меня любит, мучится из-за меня, следовательно, что-то для меня делает, и я должен чем-то ей отплатить; если б я ее любил, то отплатил бы своей любовью, но так-как я ее не люблю, то должен отплатить чем-нибудь еще, хоть вниманием и участием. Однако, какая она храбрая.

…Когда она прошлой весной узнала, что Итя[25]25
  Даня называл родителей – Итя и Лева (Е. А.).


[Закрыть] устраивает школу, то сразу сказала матери, что непременно хочет в ней быть, однако придти боялась, стеснялась чего-то, просила мать сходить за нее, потом все-таки пришла сама, смотрела на пол, как будто была смущена…

…Еще вспомнил: в последние дни, когда Вера Павловна читала нам вслух, я сидел всегда между кушеткой и печкой, против Лидиной кровати (она целую неделю была больна неизвестно чем, уж, не я ли тому причиной). Когда б я не поглядел на Лиду, почти всегда ловил на себе ее глубокий, испытующий взгляд. Такого взгляда я раньше у ней не замечал…

Однако, я кажется вдаюсь в фантазии, мне думается, что это только сейчас пришло мне в голову. Не дай Бог, впасть в мечтательность, или еще хуже – в великодушие… И зачем это писатели романы пишут?..»

«…Не могу ж я ей написать нравоучительный ответ Онегина. Ну, нет, я не напишу такого ответа, я скажу ей что-нибудь теплое и хорошее. Но это почти невозможно, неудобно с ней об том говорить, это получатся нежности, сантиментальности… Ну, довольно об этом думать. Если самую лучшую задушевную мысль слишком долго вертеть в голове, она станет пошлой и скучной. Надо действовать: перечесть письмо и написать ответ…, но при Алешке неудобно…, и как ему не надоест с кошкой возиться…, придется подождать.

Я тщательно сложил бумажку и положил в правый кармашек… «Может, лучше в левый, ближе к сердцу», – пришло мне в голову…

– «Фу, какое ребячество». Мы на Пасху ставили «Где тонко, там и рвется» – странное совпадение: Лида играет Веру, я – Горского. Почему это Вера Павловна так роли распределила?

Вера: подумайте и дайте мне другой ответ.

Горский: Мы обречены мучить друг друга.

Вера: Я никому не мешаю меня мучить, но мне не хочется, чтоб надо мной смеялись, я этого не заслуживаю, да и вы этого не захотите.

Горский: Шутки в сторону, Вера николаевна, право, нам лучше раззнакомиться.

Подумав, я написал Лиде ответ: «Лида, я не люблю тебя той любовью, которой ты меня любишь. Мне не хочется сделать тебе больно, но я, по совести, не могу дать тебе другого ответа. Хотелось бы, чтоб отношения между нами остались прежними.

Твой друг Даня»

Через час я изорвал ответ и написал другой.

На другой день мы все собирались в Москву на лекцию об Индии. Я особенно аккуратно укладывал и прибирал все. Мне казалось, что делая все как можно тщательнее, я становлюсь достойнее Лидиной любви. Потом, я старательно с мылом вымыл лицо, шею и уши, что случается со мной только в экстренных случаях, убеждая себя, что делаю это из-за неприличия ехать в Москву грязным, на самом же деле, старался только для Лиды.

Было –24°, я сначала, чтобы согреться, по-необходимости, стал драться с ребятами, а потом вошел во вкус и потерял всякую солидность, которой решился придерживаться, по-важности своего положенья. Лида не пришла на лекцию. Тут только я почувствовал, как необходима она мне стала, и не только потому, что я хотел как можно скорее передать записку, но и потому, что она сделалась для меня совсем другой…

Мне очень хочется поговорить с кем-нибудь о Лиде, я даже заговаривал с Итей, Магой, Фросей, но все они говорят о той обыкновенной Лиде, они не знают, что она совсем другая. Итя будет ночевать у Кершнеров, но нечего и думать передать с ней записку; она либо забудет, либо потеряет, либо перепутает.

Сегодня я глупый сон видел, будто мне говорят, что приехала Лида, сильно больная, и лежит в Итиной комнате. Я прихожу туда, а на кровати вместо Лиды лежит какой-то распухший бесформенный кусок протоплазмы. Мага мне говорит, что это Лида так распухла от того, что плакала несколько дней подряд. Я знаю, отчего она больна и отчего плакала. Я сажусь на край кровати и передаю ей свой ответ. По мере чтения, она начинает уменьшаться, принимает свой вид, в конце-концов, делается такой, как была. Она говорит, что я успокоил ее и что она совсем выздоровела.

У меня вчера был кашель, болело горло и было общее одурение, если Лида застанет меня в таком виде… Вобщем, я не хотел. Я никогда не лечусь от простуды, но сегодня я принял аспирин, анисовые капли, ставил горчишники, нюхаю ментол, пускаю в нос вазелин и пропихиваю туда зондом ватки с какой-то дрянью, которую мне принес Сигизмунд, лью туда соленую воду, не выхожу из комнаты, даже утром собирался не вставать с постели, но не выдержал.

7 февраля. Понедельник

Третьего дня, к нам пришел Ростислав Сергеич и сказал, чтоб мы выслали на станцию лошадь за Итей на поезд 4:10 из Москвы. Мне не хотелось ехать, и я предложил ребятам. Сережка Чер. и Валя согласились поехать, но вдруг я сообразил, что с Итей, может быть, приедет Лида, и решил, во что бы то ни стало, отправиться самому. Было довольно трудно уломать Сережу и Валю отказаться, но я сказал, что мне хочется встретить маму, и они отступили.

Я, собственно, не знал, зачем хочу встретить Лиду, но чувствовал себя очень бодро и весело и мне казалось, что я делаю дело. Поезд опоздал, я не мог оставить лошадь и часа полтора сидел в санях. Я отчаянно промерз, и веселья моего поубавилось. Стало совсем темно, когда поезд пришел. Вместо Лиды с Итей приехала какая-то толстая старая педагогша Елена Алексеевна Жанина; меня даже зло на нее взяло.

Потом уж, Итя рассказала мне, что у Лиды был легкий дифтерит, но что сердце ее сильно испортилось: доктор ей не велел даже стул с места на место передвинуть; а я-то мечтал выучить Лиду летом пахать, косить…, все это глупости… Еще я узнал, что Лида решила ехать в Англию, если семья поедет, а семья хлопочет.

К нам Лида приедет через неделю, за ней, конечно, надо будет лошадь выслать. Вышло, что я попал в глупое положенье; сегодня Лиду не встретил, а в следующий раз придется пустить Валю и Сережу. Как бы их устранить? На дежурство назначить, что ли? Однако, если я поеду ее встречать, что я буду с ней говорить? Пожалуй, выйдет и ей неловко, и мне. Итя разсказывала, что разговаривала с ее отцом, он очень милый человек и, притом, меньшевик.

Мне везет: вчера надо было послать за доктором и ездил Валя, значит, в следующий раз он уже не поедет; один соперник устранен; что же до Сережки, то его устранить нетрудно; он сам ни за что не уедет от уроков.

27 февраля

Работы и уроков столько, что целую неделю не мог урвать минутки для дневника. В позапрошлое воскресенье, 13-го, я опять ездил на станцию за Лидой. Сережа был болен, но пришлось воевать с Колькой и Зябликом, которые тоже хотели ехать. Однако, я победил и поехал. Вера Павловна сказала, что двухчасный поезд отменен, а вместо него идет трехчасный. Это оказалось неверно, и я опоздал; подъезжал к станции и увидел толпу народа, шедшего с поезда. Я глядел в оба, но Лиду не увидал, обошел всю станцию, ее тоже нет… Как быть? Если она приехала и пошла по новодеревенской дороге (я ехал через Пушкино), то надо скорей догонять… А вдруг она не приехала и надо ждать следующего поезда? Я поскакал к Новой Деревне, выехал на поле за оврагом, впереди шла кучка людей с поезда, но Лиды не было. Однако, в поле повернуть было нельзя, пришлось ехать почти до Новой Деревни, там я развернулся и вернулся на станцию, дождался следующего поезда, и мне на ум лезли всякие противные мысли и невероятные предположенья. Может, кто-нибудь еще, не Лида написала эту записку, чтобы подвести ее и меня, и попросил ее передать мне, а она передала, не знает, что в ней написано. Случилось то, чего я боялся: я слишком много думал о Лиде и набил себе оскомину этой думой. Самые ее слова уже не казались мне такими прекрасными и искренними. Во-первых, на письме стоит дата: зачем эта официальность? Я отлично понимал, что эти мысли гадки, подлы, эгоистичны, я ни минуты не верил и не подчинялся им, но они сделали свое, они отняли у меня радость, которая была вчера. Я стал думать, что Лида не всерьез меня любит, а так, с пылу, с истерики написала мне записку, а теперь, уж, давно прочухалась и раскаивается в этом, а я хлопочу из-за ничего. Впрочем, я с самого начала поездки был уверен, что она не приедет, и принимал все предосторожности только для очистки совести. Я дождался следующего поезда, узнал, что это последний и порожняком поехал назад. Было темно и скучно: опять я попал в глупое положение, в следующий раз, уж, наверно, у меня отобьют поездку.

В субботу со мной случилось другое происшествие: я колол дрова, какое-то суковатое полено отскочило и ударило мне по носу: я упал, хлынула кровь, хотел закричать, но сообразил, что совершенно не плодотворно, и, вскочив, побежал домой, низко нагибаясь, чтоб не замарать кровью курточку, дома меня уложили, промыли, клали компрессы на нос и на лоб. Боль скоро прошла, но я с трудом дышал и мне казалось, что пудовая гиря стоит на лице, даже прямо на мозгах. Ко мне приходили все, по очереди, и с трудом удерживали улыбку, а Федура, как взглянул на меня, так и покатился со смеху. Я попросил зеркало… «О ужас!» Вместо своего лица я увидел какое-то страшное чудище, вроде изображения «Капитала» на большевистских плакатах: узкие, как щелки, глаза, оплывшие, с сизым отливом щеки, выпяченная красная передняя губа и посреди всего этого – громадный безформенный нос. Я бросил зеркало под кровать; горько, тяжело сделалось мне… Вдруг это так и останется. Но Лида, если она увидит меня? Она, конечно, не разлюбит, но, все-таки, ей будет противно.

28 февраля. Понедельник

Сейчас я еду за Лидой, на этот раз она обещала, наверное. Конкурентов нет; больные и нетрудоспособные: Женя, Коля, Николя, Сережа Черн., Сережа Белый, Гриша, Шура и Валя, и Нина Зотова. Кому же конкурировать? Только все-таки не понимаю: зачем мне нужно встречать Лиду?

Ну, Лида приехала. Я вез на станцию Гришину маму, Леву, который был у меня в гостях, и Итю в санаторию, по делам. Поезд опоздал еще больше, чем мы; я сгрузил пасажиров и остался ждать поезда. Сердце сильно колотилось. Уже почти все прошли, а Лиды все не было. Но вот она появилась на верху лесенки, у подножия которой я стоял. Увы! С Марией Борисовной. Лида искала глазами в толпе и, увидев меня, вся просияла, побежала ко мне, но, подойдя, опустила глаза и торопливо, отвернувшись, пожала руку. Я поздоровался с Марией Борисовной и принялся подтягивать черезседельник, от радости путаясь и не попадая куда надо. Наконец, поехали. Мы заговорили о злободневных вопросах, только когда я взглядывал на нее, она сейчас же опускала глаза. А я глядел на нее почти без перерыву. Мне не верилось, чтобы эта Лида написала то горячее, страстное письмо. Мне казалось, что человек, который любит, не может так пошло хохотать, как хохотала вечером Лида над Валькиным поясничеством.

Сегодня утром я решил обязательно передать записку и именно ту (третью), чем меньше мудрить, тем лучше выйдет. Все, только обязательно, надо решиться…

Сейчас сижу в столовой и пишу дневник, Лида сидит напротив меня: так, что тетрадь в тетрадь упирается. Она делает алгебру и постоянно спрашивает у меня объяснений; я откладываю дневник и объясню ей задачи.

10 марта

Перед отъездом в Дмитров, уже совсем одетый и готовый, я вытащил записку, переписал чернилом, так как она совсем стерлась; но ничего в ней не исправил; мне хотелось передать ее Лиде без свидетелей. Но в ее комнате были Вера Павловна, Вера Николаевна и Мага. Я попрощался со всеми, пожал ей руку, кинул мелко-сложенную записочку, быстро вышел, сел в сани и покатил; мне даже смешно стало, так все было похоже на начало истории.

Мы с Сигизмундом ехали за коровой. Первый день, все было благополучно. В Володкинской школе нас приняли очень радушно: угощали, чаем поили, показывали классы и мастерскую. Там все необычайно уютно и чисто, даже ребята. Особенно поразила столярная: там ребята от 12 до 16 лет делают замечательную мебель и украшают, по образцам художников. Они не получают ни копейки, живут продажей своих работ. На другой день, выехали в 9 часов. Чем ближе к Дмитрову, тем больше пошло гор и оврагов, особенно трудно было переезжать через овраг речки Яхромы. Приехали в Шпилевский совхоз, куда нам был дан ордер. Групповой заведующий, который один нам мог дать корову, оказался в Москве.

Но из Шпилево выехала какая-то браковочная комиссия в другой совхоз Драчево. Управляющий сказал нам, что эта комиссия может дать корову, и мы, покормив лошадь, поехали в Драчево. От скуки, я стал считать деревни и села, которые мы за два дня проехали, насчитал 22. Комиссия нам ничего не дала, но обещала, что групповой приедет сегодня или завтра. Мы повернули назад. Началась оттепель, мы шлепали по лужам в темноте, Рыжий еле плелся. В Шпилево нас положили спать на лавке и на полу в кухне. Групповой не приехал ни в этот день, ни в следующий. Мы скучали, отчаянно. Из книг у нас были только Майн-Рид и Белинский о Пушкине. Белинский что-то в голову не лез, а Майн-Рид надоел, до тошноты. Слава Богу, что хоть люди попались хорошие, и нам не пришлось ругаться.

На 3-й день, групповой приехал, посмотрел нашу бумагу из Мосземотдела и сказал, что, с удовольствием бы, ничего не дал, но что бумажка сильнее его. За невозможностью послать нас к чёрту, он послал в другой Совхоз его группы, Ермолино, в 20-ти верстах от Шипилева. Мы заплатили деньги (3520 р.), так что не сомневались, что получим корову без препятствий.

Но мы, все-таки, победили, поставили и вытащили сани, запрягли Рыжего и доехали до чайной. Там мы дали сена ему и корове, а сами взяли чаю и распаковали остатки провизии. Сигизмунд, на радостях, десять стаканов чаю выдул.

Солнце уже село, когда мы двинулись дальше. Пришлось идти пешком, так-как Рыжий еле ноги передвигал, а от Алешина до дому 18 верст. Мной овладело какое-то тихое помешательство, я автоматически ставил нога за ногу, спотыкался, падал и опять шагал, имея только одну мысль в голове: «Вот, сейчас лошадь провалится, и придется опять бить ее, лезть в снег, вытаскивать корову. А я так устал физически и нравственно, что потерял всякую энергию. Отыскивая какой-нибудь предмет для мысли, не имеющий отношения к дороге, я подумал о Лиде, но только какая теперь Лида, когда у меня болят ноги, голова, все тело, когда Рыжий каждую минуту может упасть и когда впереди еще 12 верст. В Братовщине отчаянная судорога свела мне правую ногу, я упал и был принужден сесть на сани. Рыжий вдруг смекнул, что едет домой, и понесся рысью.

Глава 12
О весна, о весна! Что такое весна?

Даня (взрослый)

22 марта 1921 г.

К концу ремонта вернулась мама. Я был бесконечно рад этому и, в то же время, огорчён и испуган. Она была какая-то не та, словно чужая, словно душу в ней подменили. Относилась к нам формальнее, подозрительней. И голос у неё стал другой. Я понял, что тиф глубоко изменил её психику и что облегчения мне не будет. Однако, я напрасно предавался пессимизму. С течением времени, всё больше проступала прежняя мама, привычная, родная. Мамина душа возвращалась вместе с отрастающими волосами.

Она сразу настояла на возобновлении занятий, приняла ещё ряд сотрудников и учеников. Так, поступила к нам Вера Павловна, преподавательница всех искусств. Это высокая, очень худая девушка, лет 30-ти, с длинными тонкими руками и маленькими чёрными глазками, лысоватая, почему всегда, не снимая, носила на голове кумачёвый платочек, из-под которого виднелись перед ушами два тоненьких колечка волос. Была она очень живая и не гордая характером. Девочки сразу стали её звать «Верочкой Палочкой».

К этому времени, в результате маминых хлопот, МОНО выдало колонии сколько-то метров ситца: розового, в полоску и голубого, в крапинку. Из них были сшиты: маленьким мальчикам розовые рубашки, а маленьким девочкам – голубые сарафанчики. Кроме того, получили несколько детских беличьих пальтишек, которые стали носить младшие девочки. Это был единственный дар МОНО за все годы. Всеволод приклеил младшим мальчикам прозвища «полосатые», а девочкам – «киски».

К нам привезли Марину Бурданову, девочку тоненькую, хрупкую, способную ко всяким искусствам, но не ясно, к каким именно. Она производила впечатление очень одухотворённой и потому сразу очаровала маму.

Немного позже к нам приехала другая девочка, сирота, тоже красивая, с большими синими глазами, с тёмными волосами и итальянским типом лица, Ляля. Она воспитывалась в православной семье и была очень набожна.

Алёша, всеобщий любимец, был большой задира и дразнила, прозвал их обеих, а заодно и всех «кисок», «фейно-лилейными», что, по его мнению, означало полную неприспособленность к практической жизни и было самым последним делом.

После долгих и мучительных раздумий, педагоги решили удалить из колонии Костю. Он принял изгнание без огорчений, даже весело. Наша кладовая помещалась в передней, парадный ход был забит досками. На прощанье, Костя сговорился с деревенскими парнями за долю в добыче: указал им лаз. Они ночью взломали дверь и вывезли продуктов и одежды на несколько сот тысяч рублей. Поймать никого не удалось.

Вместо изгнанного Кости приняли сразу двух Костей, по прозвищам Большой и Маленький. Большой был великоват, но по учёбе отстал и вполне подходил в нашу группу.

Лидия Мариановна

22 марта 1921 г.

Полгода я не писала дневник. Три месяца я болела тифом, три месяца совсем не было досуга от зимней учебной страды. Все ждала разгрузки, чтоб описать пропущенное. Но вижу, что до окончания учебного года не дождусь. А, между тем, каждый день так богат! Жалко пропускать живые образы. Сегодня я нездорова; не дежурю и решила воспользоваться свободным временем, – относительно свободным, потому что стук в дверь моей комнаты раздавался сегодня несколько десятков раз. Был покой только во время урока дикции в библиотеке и лекции о предстоящем затмении.

Расходясь после дикции, все декламировали разные места из разучиваемого стихотворения: «О весна, о весна! Что такое весна? Смерть над миром царит, а над смертью любовь». Они будут исполнять это в многоголосой декламации.

Надеюсь, что и пропущенное опишу, когда будет можно. Пока скажу только, что, в общем, на мой взгляд, за это время у детей очень обогатилась душевная жизнь, выросло чувство близости, сознание ответственности.

Даня

О занятиях. Мама, кроме истории братства, начала ещё два предмета, совершенно невозможных в советских условиях: историю религий и историю утопий.

История утопий была задумана, как обзор мечтаний лучших умов человечества о социальной справедливости. Познакомившись с целым рядом таких мечтаний, мы должны были разобраться, что в их утопиях «утопично», а что реально, к чему нужно и стоит стремиться и при каком строе человечество получит наибольшие возможности духовного развития. К остальным предметам у разных ребят было разное отношение. Но история утопий, начиная с Фомы Кампанеллы и кончая А. А. Богдановым, увлекла решительно всех. При этом, не был забыт и Маркс. В научном коммунизме, как в одной из утопий, мама тоже постаралась выявить рациональное зерно.

Мага преподавала историю. Она начала с Индии и чересчур подробно остановилась на разборе «Махабхараты» и «Рамаяны». А так как историю религий мама тоже начала с индуизма, то мы были пресыщены событиями, происходившими на поле Курукшетра, которые причудливо переплетались с прозаическими событиями нашей рабочей жизни. Если бы надо было изобразить эмблему жизни колонии в то время, то на щите её я бы нарисовал царя Дритараштру и кота Которашку.

Весной к нам пришёл новый сотрудник – Олег, сводный старший брат Маринки. Высокий, красивый юноша с чёрными кудрями, он обладал всеми талантами и добродетелями. Рисовал, писал стихи, самоучкой играл на рояле и даже импровизировал, знал математику и физику и брался преподавать их в младшей группе, был начитан. Он изучил все философские системы, был последовательным вегетарианцем, даже обувь старался носить вегетарианскую, и мечтал о безлошадном, мотыжном земледелии. Он был строго целомудрен, никогда не допускал в разговоре каких-либо грубых, не то что бранных, выражений. Когда у нас начинались танцы, он уходил, считая это занятие неприличным. Олег был изобретателем, то есть, умел конструировать и строить самодельные машины: картофельную тёрку для изготовления крахмала, картофелесортировку, чигирь для поливки поля в засуху, наблюдательную сторожевую вышку, овощехранилище на 2000 пудов овощей и картофеля и, наконец, избу для себя и ещё двух человек, в общем, Леонардо Давинчи. Очень практичным его вкладом явилась сконструированная им печь на 200 кирпичей с духовыми камерами, вокруг которых лабиринтом извивался дымоход. Печь была в рост человека и называлась «бегемот», очень экономна и хорошо держала тепло. Я тоже научился выкладывать печку. Бегемоты, поставленные в нескольких комнатах, улучшили их климат. При большой серьёзности, Олег никогда не отказывался принять участие в подготовке наших праздников, внося в них дары своего таланта и мягкого юмора. Его сочинение – шуточная опера «Фауст». И таких его произведений было не одно, некоторые в соавторстве с его матерью, хорошей певицей, музыкантшей и композитором, впоследствии ставшей нашей преподавательницей музыки и пения. Она поставила у нас много детских опер собственного сочинения, была душой колонии, любимой всеми: и детьми, и взрослыми.

Из новых ребят мы приняли зимой двух «церетеллят» – младших братьев известного артиста Камерного театра Николая Церетелли, Жоржа и Валерия. Они, каким-то образом, были наследниками эмира бухарского, их полная фамилия была Церетелли-Мансур-Мангит. Впрочем, они ни в малой степени не претендовали на бухарский престол. Они были высокими брюнетами с типичным оливковым цветом лица, выдававшим их грузинско-узбекское происхождение. Лицо младшего, Вали, было весьма миловидным. Он был ловок, игрив, недисциплинирован, во всех случаях, предпочитал женское общество, в котором играл роль эдакого Керубино. Мага взяла над ним покровительство, стараясь сделать из него человека. Но это не имело успеха. Она не была педагогом, а Валя был неподатлив. Жорж был некрасив, косоглаз, но спокойный и уравновешенный скромный мальчик.

Последним нашим приобретением за эту зиму была Тоня. Её роль в дальнейшей истории колонии была ужасна. Если жизнь в Пушкине представляется большинству участников как светлый, радостный период нашего существования, то Тоня играла роль демона, вселившегося в самую душу колонии и систематически отравлявшего существование всех нас.

Тоня Павловская была дочерью профессора. По её словам, родители били её, плохо обращались с ней, постоянно наказывали. Когда она подросла, она стала посещать церковь, настоятель которой, отец Иоанн, создал религиозную общину с чрезвычайно строгими правилами. Тоня стала экзальтированной последовательницей этого вероучителя. Родители, которым она надоела, попросту, выгнали её из дому. В это время с ней познакомилась Мага и приняла в ней участие. Приехав к нам, Мага стала хлопотать за Тоню. Она говорила, что ей совершенно некуда деться, а её тяжёлый характер исправится, под влиянием нашего здорового коллектива.

Мама решила взять Тоню на испытание. Была она нехороша собой: узкие всегда опухшие глазки свинцового цвета, очень низкий, словно срезанный лоб, одутловатые щёки, выпяченные губы, широкий нос.

Месяц испытания Тоня держалась сравнительно хорошо. Она, добровольно, принялась за приведение в порядок нашей библиотеки и занялась этим очень усердно. Как всегда в таких случаях, после испытательного срока, когда человек привыкает и, вроде, становится членом коллектива, кажется очень жестоким его отправлять на все четыре стороны. И, в этот, раз мы проявили малодушие: с тяжёлым сердцем, с большой неохотой, но проголосовали за принятие Тони в колонию.

Лидия Мариановна

На Даню легла вся тяжесть распорядительной части, назначения и т. д. Другие от этого отказываются. Он научился делать это твердо и весело. Все прорехи в работе затыкает собой. Когда он встает утром за чаем и громко говорит: «Ребята! Надо распределить работы», – сразу вливается что-то крепкое. Ему верят и любят его.

Сегодня, проходя через залу, когда там старшие (в седьмой раз за зиму) перебирали семенной картофель (у младших не хватает внимания на это), я слышала такой разговор. Играли, видимо, в интуицию. Нина Белая говорила: «Николя – это красное солнышко, Даня – ветерок». Фрося: «Какой ветерок! Это целый ветрище…» Нина горячо: «Нет, он – весенний ветерок. Вот откроешь окно, и пробежит легкий, и все зашевелит!»

Снизу доносится музыка. Вероятно, танцуют. Интересно, устояли ли Ира, Ляля и другие, не желавшие танцевать во время Поста.

Теперь уже кончился праздник внизу. Но не без драмы, Ира и Марина, которые близко к сердцу принимают Пост, не выдержали и плясали. Теперь им тяжело. Днем, еще за чаем, Ира обличала других, а Мага ей объясняла, что это совсем не стыдно для тех, кто это не считает стыдным.

Прошло уже ежедневное чтение Евангелия в большой комнате мальчиков. Это ребята затеяли в мое отсутствие, с началом Поста. Вчера Марина опоздала и грустно простояла в коридоре, боясь помешать чтению. Читает Мага. Потом, я у маленьких девочек прочла короткую молитву, одну из трех, которые я чередую, это они сами просили, месяца два назад. Когда они лягут, я обхожу их в темноте. Так крепко обвивают шею тонкие ручки. Некоторым шепчу два слова. Потом становлюсь у двери и, помолчав, говорю молитву. Пробовали они петь после этого «В минуту жизни трудную» или «Был у Христа младенца сад». Но выходило нескладно, отложили до времени.

Потом иду в комнату, где с большими девочками Фросей и Тоней, с кухаркой Дуняшей (18 лет) спят маленькие Наташа и Ляля – новенькая (все хорошо сжились). Эти любят, чтобы я в темноте молча крестила каждую из них.

В остальные комнаты только заглядываю, в каждой говорю тихонько в темноту: «Спокойной ночи!»

Теперь весна. В свободное время ребята норовят выползти на крышу. Один раз там был даже русский урок. Положим, отвлекались. На земле-то снег еще не стаял. Боюсь, все же, пускать младших на крышу большого дома. Не доверяю их осторожности, предлагаю им крышу низенькой, одноэтажной пристройки, не уверены в ее прочности. От весны весело, а иных тревожит тоска.

23 марта

С раннего утра до поздней ночи сменялись у меня люди – большие и маленькие, и никому нельзя сказать: «Уходи». Всем нужно, так нужно… Побыть с собой – какая это редкая удача. Прошла лекция, собрание. В Сереже, верно, буря, трудно ему себя усмирить. Еще, сегодня отказался дать сапоги Николе для работы с дровами. Я пришла, спросила: «Может ли это быть, Сережа?» – «Да нет, он меня не понял». Потом обвинял Николю в «ябеде». Когда улеглись, я зашла в комнату Сережи и через перегородку попросила Валю давать свои сапоги, когда он в доме, Всеволоду. А то он уже слег от вечно мокрых ног в лаптях. Валя обещал. Сереже это было, вероятно, ударом. Теперь надо с ним быть мягкой, чтобы справился с собой.

Фрося (18 лет) рассказала про Федюшку. Он проиграл ей пари и должен был обещать не подставлять ей подножек, и не хлопать по спине. Вечером он ей сунул записку: «Милая Фрося, я очень постараюсь, но не уверен, что удастся; это очень трудно». Он дал ей прочесть свой дневник (сам едва пишет). Там сказано: «Как хорошо всех любить. Я люблю всех, всех… И школу нашу люблю. Нет, все-таки не всех. Есть несколько, которых я не люблю. Не то, что не люблю, а – не очень. Но я постараюсь и их любить крепко».