Текст книги "Блаженны чистые сердцем"

Глава 7
Ельдигино

Даня

Мы с мамой уехали из Норвегии в начале августа, и остаток лета я провел в Ельдигине. Там веселилось младшее поколенье: чьи-то женихи, друзья женихов, студенты; ставили шарады, пели песни, глупые, про Карапета и Гюлиджан – «Барышеня, барышеня, какой ты красивый, половина голубой, половина синий!»

А потом, уж, совсем крамольные:

 
Есть в старинной Москве распрекрасный квартал
Что Козихой большой прозывается
 
 
От зари до зари там горят фонари
И студенты с курсистками шляются.
А Никола святой с золотой головой
С колокольни глядит, возмущается.
 
 
Но соблазн был велик не стерпел наш старик
С колокольни своей он спущается.
 
 
И всю ночь напролет он и пьет, и поет
И еще кое-чем занимается.
 
 
В кабаке был совет и оттуда декрет,
Что Никола святой принимается.
 
 
А архангел Гавриил по зубам получил
И с тех пор доносить не решается!
 

Я знал, что речь идет о Большом Козихинском переулке около Патриарших (теперь Пионерских) прудов, где были дешевые студенческие квартиры. Там же была церковь Николая Угодника. Под «архангелом Гавриилом» подразумевался местный околоточный. Я только не мог взять в толк, чем же еще мог заниматься Николай Угодник. Спрашивал у взрослых, но они только смеялись и отвечали:

– Вырастешь, Даня, узнаешь!

Жизнь проносилась, как легкий ветерок Жениных стихов.

 
Он колосьями играл,
Он вздымал пылинки,
Мотылька согнал
С трепетной былинки.
 
 
Он принес с собой
Запахи цветений,
Заршуршал листвой,
Перепутал тени.
Он кружил, кружил
По кустам и травам —
Он на речке был,
Побежал к дубравам.
 
 
Нес высоко пух
С тополей далеких
И ласкал он слух
Шелестом осоки.
 

По воскресеньям мы устраивали в комнате тетки Жени цирковые представления (входные билеты – 10 копеек). Петька Доброхотов ложился на пол, задирая ноги, я садился на его пятки, и он принимался перебрасывать меня с ног на руки и обратно. Номера все усложнялись и, под конец, он держал на ногах стол, на столе – стул, на стуле стоял я на одной ноге, раскинув руки. Ей-Богу, это стоило нам немалых трудов на репетициях, и, я думаю, что с дедушки, бабушки и всех теток не грех было бы взять и по пятиалтынному. Я предлагал Петьке делить гонорар пополам, но он сказал, что не любит мелочиться, и весь сбор, доходивший до рубля, великодушно отдавал мне.

Деньги мне были нужны до зарезу. Мы с Клейменовыми вычитали в «Синем журнале», что какая-то лодзинская фирма предлагает всем за три рубля научиться творить чудеса. Желающие могли выписать у них книгу, с помощью которой они обретут способность делать деньги в собственном желудке, мгновенно усыплять любого человека, проходить через каменные стены и пр. Как мы загорелись! Например, мы накуем кучу денег для революционной работы. Провокаторы нас выдадут, жандармы нас арестуют и посадят в Петропавловскую крепость. Но мы усыпим надзирателей и, свободно пройдя через крепостные стены, здорово посмеемся над глупым правительством: «Что выкусили!»

Но где нам достать три рубля, первоначальное накопление? Эта проблема разрешалась с помощью акробатики. Я накопил 2 рубля 40 копеек, Клейменовы внесли недостающие 60 копеек, и мы послали деньги в Лодзь. Вскоре пришла бандероль. В ней лежала книжонка в скверном картонном переплете, склеенном из синей бумаги, в какую упаковывали сахарные головы. Внутри страницы были вклеены криво, так, что часть текста отрезана, некоторые шли не по порядку, были пропущены или вшиты вверх ногами целые листы. Первое же чудо, которое мы попытались изучить, повергло нас в глубокое разочарование: чтобы делать деньги в желудке, надо было, удалившись в другую комнату, напихать их себе за щеку, а потом, выйдя к друзьям, выплюнуть их, одну монету за другой, делая при этом судорожные движения, как будто вас тошнит. Все остальные чудеса были в том же роде. Мы закинули книжку в крапиву и стали мечтать о том, как мы, когда вырастем, поедем в Лодзь и отомстим обманщикам. Было жалко трех рублей и революции, которая лишилась мощной финансовой базы.

С Петькой пришли в Ельдигино и новые студенческие песни. Очень мне нравилась песенка про обыск:

 
У курсистки под подушкой
Нашли пудры фунт с осьмушкой,
У студента под конторкой
Нашли баночку с касторкой.
 
 
Сам жандармский генерал
Полон рот ее набрал,
Плюнул, свистнул, говорит —
«Бесприменно – динамит».
 
 
Динамит не динамит,
А как выпьешь, так палит.
 

Осенью у нас были две свадьбы. Во-первых, студентка Варя вышла замуж за Петьку Доброхотова, который, при этом, ничуть не посолиднел, хотя и купил новую пару. Во-вторых, вот это самое удивительное, что произошло во-вторых. Это требует объяснения.

Армандовские барышни имели похвальную привычку воспитывать бедных ребят. То есть, они просто уделяли часть денег (из получаемых ежемесячно на булавки по 300 рублей) на обучение и содержание избранного ребенка. Ребенок становился вхож в дом и ласково там от времени до времени принимался. Помню, например, такой патронируемый из рабочей семьи был у тети Наташи – Андрей Горбушин. Это был очень серьезный молодой человек. При мне он уже окончил гимназию и поступил в инженерно-технологический институт. Он отлично учился и, в то же время, вел подпольную революционную работу. Он приходил в бабушкин дом студентом или, потом, во время войны, офицером саперных войск, держался скромно, но с чувством собственного достоинства.

У тети Мани был парнишка из недалекой деревни Бортнево. Он тоже окончил гимназию и учился в медицинском институте. Звали его Василий Ильич Николаев. Из него вырос красавец-мужчина, щеголь, балагур, вивер, занимательный рассказчик. В Ельдигине он оглушал всех своей болтовней, всегда имел в запасе какие-нибудь сенсации, ходил на охоту, ловко играл в винт с бабушкой и дедушкой. Когда он окончил институт, он внезапно посватался к своей благодетельнице. Она была в восторге. Хотя горб у нее был небольшой и не очень кривил фигуру, она понимала, что Вася был ее последний шанс.

Ей было 28, ему – 23. Она вся расцвела от счастья, и старики были не в силах ей отказать. Конечно, они понимали, что это – брак по расчету, но … куда денешься?

Свадьба, первая в семье после кувыркколлегии, выкинутой отцом, была очень торжественна. Вася – в сюртуке с нафабренными усами, Маня, утопавшая в чем-то нежно-воздушном, скрывавшем ее физический недостаток, оба были великолепны. Существовал обычай, что при шествии жениха и невесты из дома в церковь, перед ними нести икону должен был какой-нибудь мальчик. Почетная должность была поручена мне. Я до того волновался о впервые возложенном на меня ответственном поручении, что ухитрился, сходя по лестнице террасы, зацепиться каблуком за ступеньку и растянуться на земле вместе с иконой. Процессия так и ахнула. Раздались голоса: «Дурная примета». Церковь отделялась от господского дома только лесной полосой из елей и забором, в котором сделали пролом, чтобы процессии не надо было обходить кругом по грязной дороге. Я, ковыляя на ушибленную ногу, донес икону. В церкви торжественность обряда немного сгладила происшествие. Эффектно выглядели шафера – Петя Доброхотов и Вучетич-Драгович-Оздренич, державшие венцы над молодыми.

Вечером на свадебный пир съехались родные – Арманды: Пушкинские, Алешинские, Пестовские… Среди шумной, разодетой толпы смешно и грустно было глядеть на родителей Васи, крестьян-бедняков, которые сидели на почетном месте, не зная куда деться от стыда за свою нищету и неуменье управиться с многочисленными вилками и рюмками. Очевидно, они страдали в занятых у богатых соседей сапогах, которые были им невпору (обычно они ходили в лаптях). Бабушка напрягалась, вспоминая какие дела могут интересовать деревенских, и пыталась вести разговор об урожае и удоях.

В Москве дедушка снял для Васи и Мани шикарную квартиру, через два дома от своего особняка, и отвалил громадный куш на приданое. Тем не менее, счастья в их доме не получилось. Когда я заходил к ним, я всегда заставал их раздраженными, злыми, в квартире – хаос, постели не прибраны. Желчный характер Мани, ее лень, избалованность, неуменье вести домашнее хозяйство, привычка до часу дня валяться в постели – бесили Васю. Он отвечал на это замашками холостой жизни, может быть, выпивал, играл в карты и, уж, конечно, изменял. Допускаю, что у него были мысли, как бы, сохранив богатство, избавиться от сварливой, горбатой жены. Я чувствовал себя виноватым в их неудачном браке.

В Москве я перешел из детского сада в школу. Школа принадлежала той же Свентицкой и помещалась на втором этаже того же дома, что и детский сад. В мезонине над ней жила сама Мария Хрисанфовна с братом Николаем Хрисанфовичем – добрым чудаком, который носил длинные волосы, был чем-то знаменит и, казалось, только что вылез из сказок Андерсена.

Большинство ребят перешли со мной из детского сада. В школе царили такие же демократические и семейные порядки. Мальчики и девочки учились вместе, что практиковалось тогда только в немногих частных школах. Три первых класса считались приготовительными, затем счет классов опять начинался с первого.

В учителя подбирали только идейных педагогов, всеми делами руководил педагогический совет, в президиум которого скоро была избрана моя мама. Я ценил особенности нашего училища и на первой своей тетрадке вывел: «Ученик 1-го приготовительного класса передовой школы свободного воспитания Д. Арманд».

От нашей первой учительницы, маленькой Веры Сергеевны, мы ожидали, что она сразу откроет нам тайны науки. Однако, случилось разочарованье, когда речь зашла о том, что надо сидеть прямо, не резать парту ножом, не болтать ногами… На втором уроке мы учились правильно держать ручку и заворачивать учебники. Все это мы запомнили. Особенно, разговор о резании парт. Это идея! И на следующий урок принесли перочинные ножики.

Дальше пошло письмо, которое сводилось к писанию косых палочек в тетрадке в две линейки. Я с презрением заявил, что я уже умею писать, и это мне ни к чему:

– А ну, напиши хоть одну строчку. Если получится, я тебя освобожу от дальнейших уроков, пока мы тебя не догоним, – сказала Вера Сергеевна.

Палочки у меня выходили за строчки вверх и вниз, клонились направо и налево, были то жирными, то совсем тоненькими. Вера Сергеевна показала мою тетрадку классу. Все засмеялись.

И она вывела без всяких косых линеек ряд палочек на доске, идеально правильных, строго параллельных и одинаковых, как оловянные солдатики. Я был не только ленив, но и честолюбив. И засел за палочки, палочки с хвостиком, кружочки и прочее, от старанья высовывая язык. Но совершенно был не способен написать несколько строк, не посадив кляксу. А когда я ее сажал, мне казалось, что свет меркнет в моих очах. Я впадал в бурное отчаяние, заливался слезами и, в лучшем случае, вырывал страницу, если не начинал новую тетрадку, на которую сажал новую кляксу.

В нашем маленьком школьном мирке отражались мировые события. В то время главным событием была балканская война. Братушки, побив турок, теперь дрались между собой из-за дележа добычи.

В школе был обширный двор и сад, обсаженный по краям желтой акацией. На больших переменах на одном его углу возникал штаб II-го приготовительного (турок), в противоположном – наш (братушек), и начиналась братоубийственная война. Впрочем, турки считали, что они – братушки, а мы – турки. Мы крались по дорожкам, устраивали засады за скамьями, иногда осаждали вражеский штаб с таким упорством, что бледнела осада Адрианополя болгарами. Во время сшибок Вера Сергеевна и воспитательница II-го приготовительного бегали вокруг и, пока они оттаскивали одного драчуна, в бой бросались два десятка других.

– Остается только нам с вами драться, – сокрушались учительницы.

И однажды я так огрел по голове палкой какого-то турка, что он упал, из головы потекла кровь. Мы в страхе разбежались. Турка отнесли в школу, сама Мария Хрисанфовна клала ему примочки. Потом его отправили домой на извозчике. Он болел недели две, кажется, получил небольшое сотрясение мозга. Турок оказался Глебушкой Виноградовым, одним из двух близнецов – Бориса и Глеба, на год старше меня, добродушнейшим и безобиднейшим существом в мире. Он никогда не дрался, но всегда толкался среди дерущихся и кричал: «Урра!» К счастью, отец его был врачом, он его и выходил.

На допросе всего класса я сознался в содеянном преступлении. Меня водили в мезонин к Марии Хрисанфовне. Она только воскликнула:

– Ну как ты мог! Как ты мог? И кого – Глебушку!

В свое оправдание я мог привести только банальный аргумент всех преступников: «Мол, был пьян, ничего не помню». Действительно, в драке я так возбуждался, что совершенно походил на пьяного. Мама звонила родителям Виноградовым, узнавала про состояние Глебушки, извинялась за сына. Случилось так, что Глебушка, возможно, по моей вине, остался на второй год. Он был так незлобив, что охотно сел со мной за одну парту, и мы стали закадычными друзьями.

Военные действия в школе продолжались. Педагоги были бессильны что-либо сделать, пока 29 сентября не был подписан Константинопольский мирный договор. Когда нам об этом рассказали, мы тоже прекратили драки класс на класс.

У нас в классе училась Леночка Сытина, внучка известного издателя Ивана Дмитриевича Сытина. Леночка имела неосторожность пригласить меня и еще нескольких ребят к себе на день рождения. Все дети пили чай с пирожными, но я скоро завелся, влез на буфет и, пролетев над головами гостей, сидевших за столом, плюхнулся на диван, стоявший у противоположной стены. Старый издатель был совершенно терроризирован. Мама спешно со многими извинениями увела меня домой.

В гостях у Юры и Игоря Веселовских я был в своей стихии! И мог даже кое-чему поучиться. Мои товарищи показали трюк, до которого я не додумался. Запершись в детской, они закатали ковер, вытащили откуда-то банку спирта, налили на полу порядочную лужу, насадили на перо ручки пистон от игрушечного пистолета и ловко бросили ручку в середину лужи. Пламя вспыхнуло, заняв квадратный аршин пола и на полкомнаты в высоту. Это было великолепно! И притом никакого дыма, никаких улик! На полу вскипел воск, которым он был натерт, но ведь под ковром не видно. Я раздумывал, где бы достать спирт, но неосторожно поделился с мамой открывшимися передо мной возможностями. С тех пор, все горючие вещества тщательно от меня прятали, а на приглашения к Веселовским мама отвечала, что «у Дани болит горло». И к Сытиным меня больше не приглашали.

В то время мама написала книжку для детей.[8]8
  Лидия Арманд. Мамины сказочки. М., 1913, изд-во И. Д. Сытина.


[Закрыть] На первой странице значилось: «Эти сказки для тебя, мой сыночек». Иллюстрации были такие же милые и наивные, как и сами сказочки.

Иногда после обеда нам объявляли, что последнего урока не будет, а вместо него Мария Хрисанфовна будет нам рассказывать сказки. Все три приготовительных класса рассаживались как попало, даже на полу вокруг рассказчицы. Толстенькая Мария Хрисанфовна, состоявшая из трех шаров и напоминавшая мне бабушку Софью Осиповну, излучала из себя уют и напускала приличествующую случаю таинственность.

Папа с Тамарой поселились в соседнем Первом Неопалимовском переулке. Каждый день два раза я проходил мимо их квартиры: в школу и из школы. Иногда я к ним заходил. Меня встречали очень ласково. Особенно старалась Тамара. У нее даже были для меня всегда запасены шоколадные конфеты. Я их ел с мрачным видом и думал: «Небось, хочешь откупиться конфетами, что забрала у меня папу? Все равно я тебя не люблю». Но вел себя прилично. Заходил я больше по настоянию мамы, которая говорила:

– Ты бы навестил Леву, он без тебя очень скучает.

Вся комната у них была завешана грузинскими коврами. «Ишь, развесила!» – ворчал я про себя. На полках и этажерках стояли вазочки с вытянутыми горлышками. Подумав, к чему бы придраться, я заключал: «Как удавленники!»

Дедушка и бабушка не признавали второго брака папы, решительно отказывались видеть и принимать у себя в доме Тамару. Впрочем, тетки Наташа и Женя жалели брата, видели в его поступке скорее несчастье, чем преступление, и потихоньку у него бывали. Сам папа приходил иногда в Трубники, но при его приходах всегда чувствовалась неловкость, говорили не о том, о чем думалось.

Весной Тамара родила мертвого ребенка:

– Вот, Бог-то и наказал. Он правду всегда видит. У Лидии-то Марьяновны какой шалун растет, а у Тамары Аркадьевны – выкидыш, – шептала прислуга в бабушкином доме.

Все это так подействовало на папу, что он попал в санаторий для нервно – больных. Санаторий находился в Крюкове по Николаевской (теперь Октябрьской) железной дороге. Мы с мамой ездили его навещать, когда он уже выздоравливал. Когда мы приехали, там уже была Тамара. Это было скучно, однако, надо же было случиться, что в этот же день навестить папу надумали и старики. К счастью, Тамара заметила их приближение в окно и поспешно ретировалась, чтобы избежать встречи. Два часа, пока дедушка и бабушка были у папы, она просидела в мокром лесу, где еще не совсем сошел снег.

В санатории лечили трудотерапией, т. е. предлагали больным полдня работать в столярной мастерской под руководством инструктора. На неврастеников это оказывало самое благотворное действие, особенно, на интеллигентов, которые никогда не держали в руках рубанка. С каким увлечением папа показывал мне свой верстак и инструменты! Потом он показывал мне свои изделия: полочку, начатую табуретку.

Из Норвегии приехал Саша Гельфгот с Мишкой. Они поселились у нас. Через месяц появилась некая дама – Виктория Михайловна Бельдзишевская. Если человек состоит из души, тела и паспорта, то у этой особы первые два компонента были в точности как у нашей Лены, и только третий принадлежал какой-то таинственной Виктории Михайловне. Однако, называть человека полагается по паспорту, и мама строго настрого запретила мне называть Лену Леной, даже наедине, чтобы потом, при чужих людях, не ошибиться. К новому имени – Толя – очень трудно было привыкнуть, и я долгое время избегал ее вообще как-то называть. Даже Саша не мог привыкнуть и придумал какой-то средний нейтральный вариант – Лёся. Поселилась Лена отдельно от мужа и сына и занималась какой-то таинственной «подпольной» работой. Близкие, родные и друзья были посвящены в тайну мадам Бельдзишевской, но никто из них не проговорился до самой революции. Убеждения мамы эволюционировали. Однажды она задумалась над судьбой преследуемых и убиваемых животных. И, со свойственной ей последовательностью, объявила себя вегетарианкой. Это было так необычно, что вызвало сенсацию. Однако, она не только не боялась насмешек, но всегда открыто защищала и проповедовала свои взгляды. Дома она распорядилась варить ей только овощи. Большой переполох вызвало ее вегетарианство в Трубниках. «Как же быть, в воскресенье Лидочка придет, и ей нечего будет есть!» Напрасно мама убеждала, что ей хватает гарнира и сладкого, к ее приходу был всегда приготовлен отдельный, отличный вегетарианский обед. Но дедушка с бабушкой и все тетки беспрерывно справлялись, сыта ли она. Они были уверены, что человек сразу умрет с голоду, как только откажется от ростбифа. Меня мама не принуждала менять свои привычки.

– Вырастет, пусть сам решает.

А мне приходилось пить мясной экстракт, каждый день, вместе с железом и прочей медицинской дрянью, которой меня пичкали, так как я числился слабым и нервным ребенком.

Лето стояло сухое и жаркое. В конце июля в воздухе повисла какая-то дымка. Люди сначала не понимали ее происхождения. Потом запахло гарью. Стало ясно, что где-то поблизости горят леса. Курортники морщили нос, прокашливались, но, в общем, полагали, что это их не касается.

Глава 8
Первая мировая

Даня

Первого августа Германия объявила войну России. Это уже касалось решительно всех. Ведь мы почти на фронте. Германскому флоту ничего не стоит зайти в Финский залив, конечно, Хунгербург, слой обнаженных тел на пляже, явится его первым объектом бомбардировки! Поднялась паника. Все бросились на пристань. И тут выяснилось, что мы в мышеловке. Спереди мерещились немецкие подводные лодки, а сзади было море огня. Пароходство грозило прервать сообщение, ввиду опасности плавания вдоль горящего леса. Но все-таки не прервало. Бог знает как, мы взгромоздились на палубу переполненного парохода.

На первой же версте стало трудно дышать от дыма. Народ забился в каюты. Задраили люки, но там была такая жара и духота, людям становилось дурно. Вскоре, огонь появился на левом, а потом и на правом берегу. Искры долетали до парохода, и команда стояла на палубе наготове с брандспойтами. А фарватер, как назло, вилял и заставлял приближаться то к тому, то к другому берегу.

Но все обошлось благополучно. Дальше пошли тлевшие гари. Дым уменьшился. Пассажиры, оживая от удушья и страха, постепенно вылезли на палубу.

И пути-то было всего двадцать верст.

Нарва встретила нас всеобщей мобилизацией. По улицам маршировали. Вокзал был полон новобранцев.

Хоть мне и нравилась эта суета, охватывало предчувствие чего-то неотвратимого, надвигавшегося тучей на всю страну. А мама ехала в поезде с плотно сжатыми губами и глазами, устремленными в одну точку.

По приезде, мама снова выписала няню из деревни, взяв с нее слово прекратить антитамарные инсинуации. Был август, и мы опять поехали в Ельдигино. Там все было по-прежнему, только из деревни доносилось непрерывно пьяное пение и матерная ругань новобранцев. Но я забыл мрачные впечатления последних дней в Эстляндии и, почему-то, принялся балясничать пуще прежнего.

Впрочем, я не все время хулиганил. На чердаке я нашел папин старый велосипед. Это был второй, более современный образец машины. Первый, на котором он учился в прошлом веке, имел громадное переднее колесо и крохотное заднее. Второй – образец двадцатого века – был нормальным, но почти полностью испорченным: заезженный и раскулаченный. Выбора у меня не было, ведь детских велосипедов тогда, и в помине, не существовало.

Вытащив машину на свет Божий, я ее тщательно обследовал. Недостатки были ерундовые: не хватало лишь дюжины спиц, двух камер, одной педали и седла. Неужели это может меня остановить?! Седло, скажем, мне было ни к чему, ноги у меня были коротки, и я доставал до педали только с рамы. Остальные же недостающие детали были бы, конечно желательны, но, по мне, вовсе не обязательны.

Сначала я залезал на нее с пня и сразу же несся по прямой дороге, круто спускавшейся к пруду. А дорога! Грязная, разъезженная, в колеях и ухабах. Тормозов у велосипеда не существовало: задний из них не был предусмотрен самой конструкцией, а передний – давно сломан.

К концу недели, я уже проезжал весь спуск, длиной в СТО саженей. На гору велосипед ехал на мне. Я был грязен, как шмаровоз, косточки у щиколоток разбиты педальными кривошипами.

Дедушка, поглядев на меня, пробурчал:

– Что делать, пока этот малый окончательно не угробился, придется отдать ему мой велосипед.

Вот это заработал! Вполне исправная машина, с задним и передним тормозами, с насосом и кожаной сумкой, полной инструментов! До сих пор я на нее только облизывался и вдруг получил в полное распоряжение. Правда, еще год предстояло ездить на раме, но это мелочи. Обучение было перенесено на дорожки парка. Через два дня я уже ездил, не попадая в кирпичные канавки по краям дорожек, а через неделю – носился по «гребешкам», взлетал на узкие горбатые мосты!

Мама находила, что все это недостаточно закаляет мое мужество, и попросила дедушку обучить меня верховой езде. Дедушка поставил дело солидно. В то время Коряга и Цапля вышли на пенсию и взамен их приобрели двух молоденьких кобылок: Четку и Чавку. Кучер Степан, сперва, приучил их к верховой езде. Купили английское седло. Тому же Степану поручили быть моим тренером. Он получил задание – беречь барчонка как зеницу ока, потому проявлял крайнюю осторожность. Первые два урока он позволил мне ездить только шагом. Потом мы рисковали (я на Четке, он на Чавке) прокатиться полверсты рысью. Мы всегда курсировали по одной и той же трассе: вдоль булыжного шоссе две версты до Дарьина и обратно. Было умеренно скучно. Но когда я похвастался, что езжу верхом на Четке, Саша меня поднял на смех: «Он ездит верхом на щетке! Я в три года ездил».

Помню, что в этот период мама была коротко знакома с Анной Семеновной Голубкиной и виделась с ней нередко. В 1914 году в Москве, в Музее изящных искусств была выставка Анны Семеновны. По её желанию, выставка устраивалась с благотворительной целью, а именно: для помощи раненым, семьям погибших и беженцам. Сама Анна Семеновна тогда очень нуждалась и не могла нанять достаточно рабочих для расстановки скульптур. Мама вызвалась ей помочь и взяла меня с собой. Я носил подставки, обтянутые суровой холстиной, горшки с цветами, этикетки с названием скульптур и тому подобные вещи. Мама с Анной Семеновной и каким-то еще мужчиной двигали большие скульптуры. Глядя на них, я решил помогать. Среди привезенных скульптур я облюбовал головку ребенка, которая мне очень нравилась. Я подхватил её и отправился за всеми в зал. Боже, какая она оказалась тяжелая! Я не представлял себе, сколько может весить такой, казалось, небольшой кусок мрамора. На полдороге я выпустил скульптуру из рук, она грохнулась на пол и покатилась. У Анна Семеновны, видимо, дыхание перехватило и лицо побелело. Я окаменел. К счастью, головка не разбилась. Мама схватила меня за руку:

– Страшно подумать, что было бы, если б ты ее разбил, ведь ей цены нет!

Весной 1915 года я в четвертый раз поехал в Ельдигино. Там все было по-прежнему. На Троицу к нам тянулись процессии. Местные жители приходили из разных деревень. Их спрашивали:

– Откуда вы?

– С Ельдигина, с Бортнева, с Семеновска, с Ракова, – последнее звучало неприличным каламбуром, и мы с Клейменовыми немало его обыгрывали.

Приходили сперва мужики приодетые, с березкой. Останавливались у входа в сад и что-то басовито пели. К ним выходил барин и давал пятерку на водку. Они кланялись низко и довольные уходили. Затем приходили бабы. Пели пискляво, к ним выходила барыня и давала трешку на чай. Затем появлялись девушки, к ним выходили кто-нибудь из барышень и давали два рубля на семечки. Последними прибегали ребятишки, к ним выходил барчук, то есть, я и давал рупь-целковый на леденцы. Потом шли группы из другой деревни, и вся церемония повторялась.

И так: с утра до обеда. Приходили и на дедушкины именины, и еще на какие-то праздники. Я всегда стеснялся выходить с рублем и долго кочевряжился, но няня меня всегда уговаривала.

– Да ждут же ребята, не мори ты их!

В Духов день бывал на селе престольный праздник. Устраивалась ярмарка. Устанавливались карусели, балаганы с петрушкой, «Старик на горах» – местный острослов, который болтал без умолку и вгонял в краску каждую проходившую девушку. Были и цыганы с медведем, и множество ларьков со всякой снедью: леденцами, турецкими бобами, печатными крашеными пряниками.

Я всегда просился на ярмарку, хотя она, конечно, сильно уступала вербному базару на Красной площади. Пошел я и в этот раз под конвоем нянюшки, понятно, один я на село ходить боялся. Мы погуляли благополучно, когда уходили, в народных массах пробудились предвестники грядущей революции. Человек пять ребят пошептались:

– Пугнем барчонка, чтоб здесь не шлялся!

И в нас полетели камни. Ребята кидали с довольно большого расстояния, но удивительно метко, как-то сбоку и снизу, как я, сколько ни учился, не мог научиться. Мы обратились в бегство. Но один камень пребольно угодил мне в мягкое место, а няне попало по затылку. Пожалуй, ей пробило бы голову, если б не большой пучок, который она носила и который смягчил удар.

Все мои тетки – Тумповские и Арманды, дыша духами и туманами, обожали в те времена Блока.

Женя писала:

 
Июльский полдень, трепет лета,
Цветенье лип и душный зной
В руках любимого поэта
Избранный том – в душе покой.
 

В то лето и я увлекся поэзией. Приезжавшая в Ельдигино Мага находила у меня под подушкой томик Блока «Нечаянная радость». Я вдохновился и выдал на-гора стишки:

 
Вот настал вечерок,
Ходит вокруг меня
Мой спутник
Александр Блок.
Мы собрались сюда,
Чтоб сочинять стихи.
Вдруг раздался крик:
– Хи, хи, хи, хи, хи, хи, хи, хи!
 

Я тотчас забыл об этой поэме, но Мага подобрала ее и послала Блоку, с которым была знакома, написав, что она была навеяна его стихами.[9]9
  Это мое первое грехопадение вскрылось спустя 62 года, когда в литературном архиве раскопали письмо М. М. Тумповской с приложением моего стихотворения, и мне на восьмом десятке пришлось за него краснеть. Был и ответ Блока весьма неодобрительный: «Ваш племянник не абериут?»


[Закрыть]

Еще больше, чем Блок, мне нравился сборник «Чтец-декламатор», который я где-то подцепил. Особенно ценил я и декламировал наизусть стихи Саши Черного:

 
Спи мой мальчик,
Спи мой чиж,
Мать уехала в Париж.
Чей ты, мой или его?
Спи мой мальчик, ничего…
Жили-были два крота…
Вынь-ка ножку изо рта
…..…
Баю-бай вернется мать
Сына нового рожать…
 

Или стихи, автора которых я не помню:

 
Джанбат кабардинец джигит удалой
Домой возвращался вечерней порой
С добычей богатой, с набега лихого.
Вот гонит он вихрем коня вороного
И пули быстрее к аулу летит
Жена молодая там дома сидит.
 

Она меня ждет, ненаглядная крошка…

Жена, разумеется, сидела с другим джигитом. Убитый горем Джанбат горько жаловался своему товарищу на ее коварство. Тот сказал, что надо быть умнее, вот он всегда держит жену под замком. Однако, и она сидела с любовником. Они встретили старого деда, который, по его словам, всегда носил свою старуху в корзине на плечах.

 
Поставил, открыл, там обнявшись вдвоем
Сидела старуха с чужим стариком.
 

Няня смеялась до упада над этими стихами, а мама негодовала, что я засоряю такой чепухой свою голову.

Взрослые, похоже, чем-то увлекались. Я сгорал от любопытства, но от меня все строго хранили тайну. Они шептались, что-то по вечерам приготовляли, передвигали столы, пораньше отправляли меня спать. Позже мне мама рассказала, что в то время в Ельдигино занимались спиритизмом. Варя Доброхотова оказалась медиумом, с ней блюдечко хорошо вертелось. Среди всякой ерунды, которую оно выписывало, бывало что-нибудь дельное. Большой удачей мама считала приход духа покойной бабушки, ее матери. Мама спросила ее:

– Есть ли загробная жизнь?

– Не бойся, после смерти душа поймет противоречия, – ответило блюдце.

Мама придавала этим туманным словам значение.

Я допытывался: «Может, кто-нибудь баловался?»

– Нет, никто не мог баловаться. Все были люди честные и серьезные. Кроме того, мы производили проверку – всех по очереди выводили из цепи.

Мне подарили лобзик, и я увлекся выпиливанием, хотя пилки в моих неловких руках так и летели. Потом заимел выжигательную машинку, которые в те времена делались с резиновой грушей для подкачки воздуха и спиртовкой для его подогрева. Раскаленный воздух проходил через полую иглу и нагревал ее. К игле я относился с особым уважением, так как мне объяснили, что она нержавеющая – платиновая – и стоит дороже золота. Я регулярно наполнял комнату дымом от жженого дерева, от которого кашлял.