Текст книги "Коварные алмазы Екатерины Великой"

Санкт-Петербург, 1780-е годы

Граф Толстой как в воду глядел: мальчонка пошел далеко. Для начала – на обзаведение – он получил десять тысяч рублей. Потом был утвержден в чине полковника. И это в двадцать два года!

Появление нового фаворита было отмечено и дипломатами. Всякий, кто подольше жил в такой стране, как Россия, где уже почти столетие правят только женщины, а значит, в какой-то степени их любовники, понимал государственную важность появления нового фаворита. Лорд Мальмсбюри, английский посланник, мигом отправил куда следует депешу о том, что «Ланской молод, красив и, кажется, уживчив».

Между прочим, последнее было немаловажным. Британец попал в точку: добродушный, нетщеславный Геркулес (императрица частенько его так называла) действительно умел ладить со всяким. Ему удалось расположить к себе даже Потемкина!

Разъяренный светлейший, узнав о крутом повороте событий, готов был проглотить с потрохами и графа Толстого, и его, выражаясь по-старинному, креатуру. Правда, быстро сообразил, что делать этого не стоит, как бы не подавиться. Екатерина столь откровенно увлечена мальчишкой, что вряд ли простит выпад даже бывшему аманту и верному другу.

Однако смириться и признать свое поражение было никак нельзя – невыносимо для потемкинского гонора. Он недвусмысленно дал понять юноше, что запросто может восстановить против него императрицу, и красавчик вылетит вон из постели Екатерины и из ее сердца. А не хочешь, чтобы это произошло, – деньги на бочку. Для начала 200 тысяч рублей. Потом – купить за полмиллиона одно из потемкинских поместий, которое на самом деле не стоило и половины этой суммы.

Неопытный Ланской ошалел снова – на сей раз от ужаса. Покидать сердце и постель императрицы очень не хотелось.

Дело в том, что он влюбился в Екатерину. И решил вывернуться наизнанку и влезть в долги, но условие выполнить.

Париж, наши дни

– Знаешь, я когда-то читал, что представление о женской красоте со временем меняется. В том смысле, что у каждого столетия свои вкусы. – Роман задумчиво смотрел на статую Артемиды-охотницы. – Убей меня бог, я не стал бы гоняться за этой дамой, как какой-нибудь Актеон, да еще с риском быть растерзанным собаками!

Фанни изобразила понимающую улыбку и поскорей отошла. Какое счастье, что в Лувре там и сям понавешены таблички с разъясняющим текстом. Не чувствуешь себя полной идиоткой. Между прочим, в музее д’Орсе этого нет. Когда Лоран начал водить Фанни туда, она вообще ничего не понимала. С другой стороны, в д’Орсе в основном более современное и понятное искусство: нарисована женщина – значит, это женщина, а не античная богиня, в жизни которой непременно произошла какая-нибудь душераздирающая история. Интересно, насчет этого Актеона Роман, как и она, только что прочел или слышал раньше? Вот смешно, если второй русский любовник Фанни окажется таким же знатоком искусства и мифологии, как первый!

Нет, не таким же. Лоран был на этом совершенно помешан, а Роман здесь только потому, что маман заставила: он смотрит на статуи довольно равнодушно, глаза загораются интересом, только когда натыкаются на стройненькие ножки или крепенькие грудки мраморных девиц. Ох, распутный мальчишка!

А если о красоте… Роман, стройный, изящный, как танцор, в тысячу раз прекраснее, чем все эти боги и воины, выставляющие напоказ горы мышц и слабые, сонные членики!

Его плечи гладкие, как мрамор, его кожа мягче шелка, его губы слаще меда, его… ах, боже ты мой!..

Они спустились в нижний зал павильона Ришелье, где народу было совсем мало. Роман вдруг схватил Фанни за руку, потянул под прикрытие скульптурной группы – четырех могучих гладиаторов, готовых к сражению, прижал к себе… И тут же отпрянул, досадливо чертыхнувшись: думали укрыться, а вместо этого оказались на виду у целой толпы!

Да нет, не то чтобы толпы: человек десять сидело на складных стульчиках, а кто-то и прямо на ступеньках, подложив под себя сумку. У всех на коленях альбомы, и все с видом прилежных школьников рисуют грузного бородатого сатира, пытающегося поймать испуганную хорошенькую нимфу.

– Вот так номер, – пробормотал смущенный Роман. – Тоже мне, юные художники, делать им больше нечего…

В самом деле, люди здесь собрались вполне зрелые, от тридцати до шестидесяти. С этими альбомчиками на коленях они смотрелись забавно и трогательно.

– В Париже много школ искусств для взрослых, – решила просветить его Фанни. – Есть школа искусствоведения при самом Лувре, школы в каждом аррондисмане, даже не по одной. Рисование, музыкальные школы, спортивные клубы, хоровые студии…

– О, хоровые студии! – оживился Роман, и лицо его просияло. – Я видел одну такую в парке Ле Аль, вернее, слышал их выступление. Мы с Эммой гуляли…

Эмма? Это еще кто?

– Кто такая Эмма? – резко спросила она.

– Эмма? – хлопнул ресницами Роман. – Так мою маман так зовут. Ей нравится, когда я называю ее по имени, она говорит: «Так я сбрасываю лет десять, я еще слишком молода, чтобы быть матерью такого великовозрастного оболтуса». Я тебе разве не говорил, как ее зовут?

Значит, ее зовут Эммой, ту женщину, которая произвела на Фанни такое впечатление… Только с ней ли он там гулял, в Ле Аль?

Надо же, чтобы именно в эту минуту Фанни почувствовала, что на нее кто-то смотрит. Оглянулась – так и есть. Одна из художниц, пышногрудая блондинка, элегантная, очень красивая, глаз с нее не сводила.

Странное выражение лица. Так можно смотреть на давнего знакомого, которого ты считал умершим и вдруг встречаешь его на улице, но особой радости у тебя эта встреча не вызывает. Ты вспоминаешь, что подложил этому человеку свинью, да еще какую, и видеть тебе его совсем не хочется. Но куда деваться – встреча уже состоялась!..

Фанни резко отвернулась от блондинки и чуточку посторонилась, чтобы не загораживать от нее Романа. Взяла его за руку, притянула к себе:

– Извини, я перебила. Так что было в Ле Аль?

– Так вот, – с некоторой растерянностью начал Роман, от него, похоже, не укрылась рокировка Фанни, – мы прокатились на карусели, а потом вдруг слышим музыку. Пошли на нее, а там под аркой народ с нотами в руках, и поют… «Бесаме мучо», между прочим, тоже.

– Бесаме мучо! – радостно воскликнула Фанни, обхватывая его за шею и притягивая к себе. – Целуй меня крепче!

Она припала к его губам и краем прищуренного глаза отметила нахмуренные брови блондинки. Роман, явно смущенный тем, что они целуются на глазах толпы, да еще где, в центре святилища, Лувра, попытался было отстраниться, но Фанни вцепилась крепко. И вдруг заметила, что глаза его не закрыты, как обычно в поцелуе, а открыты и смотрят на нее довольно сердито, даже зло.

– Ты что?

– А ты что? – Роман обернулся, огляделся исподлобья, потом повернулся к Фанни, уже не скрывая раздражения: – Ты для кого стараешься? Кому ты хочешь продемонстрировать наши отношения? Этой блондинке с сиськами до пояса? Это твоя подруга, перед которой ты хочешь похвастать новым любовником, как новым платьем?

Он сбросил руку Фанни со своего плеча и пошел к выходу.

Мгновение она стояла, как прибитая к полу. Как он мог догадаться? Откуда он знает? И тотчас спохватилась, кинулась следом, молясь в душе только об одном: чтобы проклятая блондинка не заметила размолвки.

Догнала Романа в переходе, подбежала, вцепилась в его руку.

– Подожди. Пожалуйста, подожди.

– Что? – не останавливаясь, угрюмо бросил он. – Я, знаешь, не бабья тряпка, которой можно хвастать.

– Нет, нет! – Фанни мелко семенила рядом. – Не в этом дело! Ты ошибся! – Она забежала вперед и преградила ему путь. – Погоди же! Понимаешь, это все не так просто. Ты угадал. Я не понимаю, как ты мог догадаться! Да, я хотела похвастать тобой, твоей красотой, тем, что ты мой, но у меня есть причина. Эта баба с сиськами до пояса, правильно ты сказал, – Фанни нервно хихикнула, – эта проклятущая баба – моя бывшая подруга. Полгода назад она отбила у меня любовника. Нагло так, если б ты только знал, как нагло! Она мне страшно завидовала, а потом, когда он к ней ушел, так злорадно бросила мне в лицо: «Ничего, может быть, найдешь другого!»

Фанни судорожно сглотнула. Она не собиралась сообщать, как заканчивалась эта фраза Катрин: «Хотя трудновато это будет в твоем возрасте». Да, черт побери, Катрин на пять лет младше, ей всего сорок семь, но она не перестает трещать, что больше тридцати пяти ей никто не даст. Что и говорить, выглядит она сногсшибательно – для тех, кто любит приторную пышно-воздушную смесь ванильного крема и безе.

– Я хотела показать ей, что не умерла с горя, что у меня есть такое чудо, которому тот прежний любовник даже в подметки не годится! – Фанни выпалила это все на одном дыхании. – Что плохого в том, что я горжусь тобой, твоей красотой?

Роман смотрел по-прежнему неприветливо.

– Я так понимаю, ты хотела, чтобы бывший любовник узнал, что у тебя появился кто-то другой?

Фанни чуть не ляпнула: «Да, а что тут такого?», – но вовремя прикусила язык и только пожала плечами: понимай, мол, как знаешь.

– Как его зовут? – спросил Роман.

– Я называла его Лоран, – с усилием выговорила Фанни. – Он тоже русский, как ты, я не могла выговорить его имя. Ну прости меня, слышишь?

Роман усмехнулся:

– Странные вы существа, женщины. Я уже давно отчаялся вас понять, так, плыву по течению в отношениях с вами…

– Ты на меня больше не сердишься? – Фанни схватила его за руку, жалобно, искательно заглянула в лицо.

– Как говорит маман, чего хочет женщина, того хочет бог! – с видом терпеливой покорности судьбе изрек Роман, и Фанни прильнула к нему, чувствуя, что уже почти обожает эту самую маман за житейскую мудрость.

Они едва успели соприкоснуться губами, когда стук каблучков заставил их отстраниться друг от друга. Проплыло сладковатое облако парфюма. В центре его, покачивая бедрами и потряхивая своими ошеломляющими грудями, двигалась Катрин в элегантных клетчатых брючках, заправленных в замшевые сапожки, и простеньком кашемировом джемпере всего за каких-нибудь триста евро. Для нее это дешевка, при Лоране-то!

Катрин шла с самым деловым видом, локтем прижимая к пухленькому бочку папку с рисунками. Сумка из кожи такой же золотистой, как ее волосы, небрежно качалась на плече. На каблуках сапог поблескивали стразы, может, и бриллианты – с Лорана станется.

Фанни заметила, что эти сверкающие искры на сапогах буквально загипнотизировали Романа. Он просто-таки взгляд от них не мог отвести.

У Фанни сильно, предобморочно заколотилось сердце.

«Да уходи ты, уноси отсюда свою толстую задницу!» – чуть не выкрикнула она, как вдруг из-под локтя Катрин выскользнула папка.

Катрин нагнулась, чтобы подобрать разлетевшиеся листы, Роман бросился помогать.

Фанни остолбенела. Она видела, как, полусидя на корточках, эти двое приближаются друг к другу, как колышется грудь Катрин, видная в глубоком вырезе джемпера чуть не до пупа, как оттопыривают тонкую розовую шерсть напрягшиеся соски… Ах ты, потаскуха, с чего это ты так разволновалась? А вдруг Фанни сообщит Лорану, что его любовница истекает соком под взглядом молоденького мальчика? Между прочим, уж не нарочно ли Катрин устроила этот трюк с папкой, чтобы продемонстрировать новому кавалеру Фанни свои знаменитые сиськи? Да, у Фанни таких нет, это точно, грудь у нее маленькая, не то что эта, как будто силиконом надутая. Впрочем, Фанни знает Катрин лет двадцать, и она всегда была такая грудастая, здесь без обмана, увы.

Интересно, как на нее реагирует Роман. У него ничего нигде не оттопыривается?

Да вроде никак не реагирует: в вырез джемпера не пялится, занят исключительно сбором бумажек.

Благодарение богу, а то Фанни, наверное, умерла бы на месте, если бы Катрин подействовала на Романа так же, как в свое время на Лорана.

Вот эти двое собрали, наконец, все бумажки, выпрямились. Катрин пропела своим низким голосом:

– Спасибо, мой мальчик!

«Твой? Не твой, а мой, мой, мой!»

– Не за что, – развел руками Роман, против воли (конечно, против воли) упираясь взглядом в вызывающее декольте. И в эту минуту Катрин вдруг протянула ему один из своих листков.

Роман глянул на него и тотчас резко скомкал и растерянно уставился на Катрин. А та, хохотнув, пожала круглыми плечиками и поплыла дальше, вот уже скрылась за поворотом…

Один бог знает, как Фанни удержалась и не бросилась на нее. Бросалась уже – из-за Лорана, не стоит повторяться.

– Что она тебе дала? Покажи!

Роман отвел глаза.

– Что там такое? Записка? Она назначила тебе свидание? Она хочет отнять тебя у меня, как отняла однажды Лорана?

– Тише, Фанни, – испуганно прошептал Роман, – что ты так кричишь? Нас все слышат!

– А мне плевать!

Неизвестно, что бы она еще выкрикнула, что сделала бы, чтобы завладеть этим несчастным листком, который сунула Роману паршивка Катрин, если бы из стены – честное слово, из стены, больше неоткуда ему было взяться – не возник вдруг корректный секьюрити в черном костюме. С легкой укоризной покачал головой, кивком указал на табличку «Просьба соблюдать тишину».

Фанни всхлипнула, схватила Романа за руку, потащила к выходу. Он покорно шел следом: глаза опущены, лицо отчужденное. Листок сунул в карман куртки.

И – как нарочно! – едва вышли из-под арки Лувра, как мимо по рю Риволи проследовала убийственной красоты золотистая «Ауди» с опущенным верхом из бело-молочной кожи. За рулем – Катрин, такая же золотистая и бело-молочная в своей кожаной курточке, отороченной мехом ламы. Волосы шикарно повязаны алой косынкой, на руках алые перчатки – руки кажутся окровавленными чуть не по локоть.

«Это кровь из моего сердца, – подумала Фанни и сама испугалась собственного безумия. – Из моего разбитого сердца!»

Она вдруг начала рыдать – так бурно, безнадежно, отчаянно, что Роман не на шутку перепугался, стал обнимать ее, уговаривать, успокаивать. На них оглядывались кто с сочувствием, кто насмешливо, а Фанни все рыдала, все никак не могла угомониться, и тогда Роман подхватил ее на руки и понес через площадь Кольбера, потом по улице Ришелье, и так до самого дома, и даже вверх по лестнице чуть не потащил, но Фанни слабым от слез голосом напомнила, что есть лифт. В лифте она уже не рыдала, а целовала его неистово, и он отвечал тем же, хорошо еще, что они вспомнили, что в лифте заниматься любовью не стоит – неудобно, да и зачем, если вот она, квартира с диваном в гостиной, кроватью в спальне и еще маленьким диванчиком в столовой плюс софой в кабинете. Нет, если честно, сначала они свалились на пол в прихожей и только потом перебрались на кровать.

Возбуждались снова и снова, ласкались, терзали друг друга, и Фанни все было мало, она сама удивлялась своему неистовству…

Наконец Роман уснул. Какое-то время она вслушивалась в его дыхание, потом осторожно сползла с постели и двинулась в прихожую, где так и лежала на полу одежда Романа.

Подняла куртку, встряхнула.

Вот оно!

Фанни выхватила смятый листок. Развернула – и с коротким истерическим визгом понеслась к кухонному окну. Рванула на себя створку, вышвырнула листок и с усилием подавила желание выброситься следом.

Давно, ох давно не посещала ее эта идея, а сейчас вот вернулась, когда она посмотрела на рисунок Катрин. Вроде бы та же скульптурная группа, которую рисовали в Лувре все ученики, но нет, не та же: на этом рисунке красивый молодой сатир с лицом Романа убегал от сморщенной, иссохшей ведьмы, страшно похожей на Фанни…

Нижний Новгород, за некоторое время до описываемых событий

Проводница Якушкина, та самая, в вагоне которой умер Валерий Сергеевич Константинов, возвращалась домой после очередной поездки в Москву. Теперь она работала в бригаде другого поезда, который отправлялся из Нижнего в шесть утра, прибывал в Москву в одиннадцать и уходил обратно в пять вечера, чтобы вернуться в Нижний в половине десятого. Якушкина подготовила вагон для следующего рейса и около полуночи поехала домой.

Трамваи в Нижнем – самый поздний вид транспорта. Она еще успела на единицу и, мечтая о своей кровати, которая всю ночь стоит спокойно и не раскачивается, как вагонная полка, доехала до Черного пруда. Вышла, потихоньку побрела к себе на Ковалиху. Дошла до своей «хрущевки» почти в конце улицы, свернула к подъезду, приложила к домофону пятачок электронного ключа, как вдруг сзади подошли двое, мужчина и женщина.

– Ой, – со смешком сказала женщина, – мы вас напугали? Извините.

Вошли. Интересно, к кому эти двое в такое-то время? Что-то раньше она их здесь не видела. И только она приостановилась у своей двери, как чья-то рука с силой обхватила ее за шею и сдавила горло, а хриплый голос прошипел в ухо:

– Молчи!

Что-то острое воткнулось в бок Якушкиной. Чужие руки обшарили ее карманы, вырвали сумку и нашли ключ. Якушкина ничего не видела от страха, только слышала, как скрежетнул ключ в скважине, как скрипнула, отворяясь, дверь.

Господи, да за что это ей? Правду говорят, что беда одна не ходит. То помер мужик в ее вагоне, а теперь, пожалуйста, ограбление!

Ее втолкнули в квартиру и заперли дверь. Что-то зашуршало, и тут же ей на глаза проворно наклеили. Липкое, пахнет больницей. Пластырь!

Снова тот же неестественно хриплый голос:

– Проходи вперед. И тихо, если жить хочешь, поняла?

Острие глубже вонзилось в бок, Якушкина тихо охнула и послушно двинулась вперед. Конечно, квартиру свою она знала и с закрытыми глазами, а потому поняла, что ее привели в единственную комнату, вытряхнули из куртки (шапка еще раньше упала где-то в коридоре), стянули чем-то клейким и жестким запястья и лодыжки (наверное, скотч, как в детективах показывают) и усадили на диван-кровать. Острие при этом убрали, но не успела Якушкина вздохнуть с облегчением, как на ее шею надели… петлю. Честное слово, петлю! И петля эта довольно туго захлестнулась на горле.

– Слушай меня, – заговорил другой голос, тоже хриплый и неестественный, но сразу понятно, что женский. Той самой женщины, которая так весело хихикала у подъезда. – Мы не грабители, так что ты за свое добро не бойся. И с тобой ничего не случится, если ответишь на наши вопросы. Но если начнешь врать, будем тебя душить. Крикнешь – придавим, поняла? Существуют, кстати, и другие средства развязать язык. Утюги раскаленные на живот ставят не только в кино, ясно? Лучше сразу говори, если не хочешь новых ощущений. Не самых приятных, поверь.

– Для начала мы тебе продемонстрируем, что это такое, – вмешался другой, мужской голос. Петля на горле Якушкиной зашевелилась, как живая. Туже, туже… Вот стало больно, вот уже нечем дышать…

Петля разошлась.

– Что вам нужно? – прохрипела Якушкина.

– Ты почему теперь на другом поезде работаешь? – спросила женщина.

Якушкина даже ушам не поверила, когда это услышала. На нее напали, ее мучают только ради того, чтобы узнать, почему она ушла с «Нижегородца»?

– Оглохла? – Петля на ее горле снова зашевелилась.

– Нет, не надо! – взвизгнула она. – Я скажу. Меня попросили в другую бригаду перейти. У нас происшествие неприятное случилось, в моем вагоне человек умер. Начальник поезда со страху на пенсию ушел, а мне в управлении сказали, что некоторые пассажиры интересуются, у какой проводницы мрут люди в вагоне. Если узнают, что я в составе бригады, ехать отказываются.

– Чушь какая, – пробормотала женщина, – даже не думай, что я в это поверю. Хорошо, что ты сама заговорила о том происшествии, потому что мы как раз хотим о нем кое-что разузнать. У этого человека, который тогда умер, была одна вещь. Очень ценная. Она пропала. Мы думаем, что это ты ее взяла. Украла у мертвого, мародерша поганая! Отдай ее, тогда останешься жива и мы тебя пытать не будем.

Якушкиной казалось, будто все это происходит не с ней. Эти жуткие слова не ей говорят, и не на ее шее лежит петля, которая снова зашевелилась и начала давить горло. Весь воздух в мире исчез: она забилась, замолотила ногами в пол, заколотила руками по коленям.

Петля ослабла. Якушкина с мучительным стоном втянула воздух и закашлялась.

– Так где эта вещь? – спросила женщина.

– Какая вещь? – прохрипела Якушкина, и тут время ее вольного дыхания истекло, и горло снова стиснула петля. Перед глазами заплясали черти.

Они ее не задушат, нет. Она им нужна, эти двое хотят что-то узнать. Но она ничего не знает! Она не понимает, что им нужно!

Снова ей дали жить, и сквозь звон в ушах долетел все тот же ненавистный голос:

– Слушаю тебя внимательно. Где это?

Якушкина дышала и не могла надышаться. Наконец-то кое-как удалось прокашляться.

– Да вы толком скажите, что вам нужно…

– Ах вот что, – протянула женщина, – толком тебе сказать? Видно, ты в тот день много чего награбила. Тогда давай, обо всем рассказывай.

И снова боль, и нет воздуха, и чьи-то огромные мрачные глаза, нет, не глаза, а провалы, это Смерть смотрит на нее. Потом Смерть размахивается и костяшками пальцев больно бьет Якушкину по щеке, раз и другой.

С трудом вернулось сознание. Якушкина поняла, что теперь не сидит, а лежит, а кругом слышится какой-то странный шум. В голове у нее шумело, это само собой, а еще кто-то ходил мимо, туда-сюда, и что-то бросали на пол, и что-то шуршало…

«Они ищут, – дошло до нее в каком-то предсмертном просветлении. – Ищут это, а я даже не знаю что!.. У меня этого нет! И я не знаю, куда оно девалось…»

И вдруг Якушкину осенило.

– Ой, погодите, погодите, ради Христа! Господом богом клянусь: ничего не брала! Может, кто другой забрал? Тот, Илларионов?..

Мигом воцарилась тишина, и даже шум в ушах утих, и она услышала не хриплый, а нормальный женский голос:

– Кто такой Илларионов?

Тотчас Якушкину схватили за плечи и посадили, но она снова начала заваливаться на бок, и тогда ее подперли подушками с боков. А голова у нее падала, и петля снова сошлась туго, но не больно, хотя Якушкина понимала, что ее в любую секунду могут снова начать душить, и старалась держать голову прямо. А еще старалась говорить как можно убедительнее, чтобы ей поверили и оставили в покое.

– Илларионов – это человек, который ехал в том же купе. Покойник, двое пенсионеров и он. Он появился неожиданно, его на свободное место подсадили. Начальник поезда в спешке его фамилию не записал, а я сама слышала утром, когда мы к Москве подъезжали, как он по мобильнику своему звонил. Сказал: «Людмилу Дементьеву позовите, пожалуйста, это Илларионов звонит». И потом сразу: «Привет, я не дома, я уже в Москве!»

Тишина.

– А откуда я знаю, что ты не врешь? – свистящим шепотом спросила женщина.

– Не вру, – простонала Якушкина, – сил нет врать… Жить охота!

– Давай без истерик! – раздраженно прикрикнули на нее. – Как он выглядел, помнишь?

– Вроде помню. Не сказать, чтобы высокий, лет сорока или чуть побольше, волосы темные, плотный такой, румяный…

– Особые приметы какие-нибудь помнишь? Нос какой, рот, форма ушей?

– Господи боже, да на что мне его уши? – взвыла Якушкина. – И нос не помню, вот вам святой истинный крест! Симпатичный мужик, а какой у него нос да рот… Одеколон хороший, одет прилично. Курточка дубленочная. – Она напряглась, силясь вспомнить еще что-нибудь, но нет, память сделала все, что могла, и отказывалась работать дальше.

– Ты фамилию этого Илларионова называла полиции? Нет? А почему?

– Да я забыла! – всхлипнула Якушкина. – Напрочь забыла эту его фамилию! Да если бы и помнила, все равно не сказала бы. Скажешь, а потом этот Илларионов узнает и вернется меня убивать за то, что я его заложила. Я просто говорила, что знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Они и отвязались. Небось в полиции меня просто так спросили, не то что…

Она испуганно осеклась.

– Не то что мы? Не били, не мучили? Да, мы ведь живем в правовом государстве. Но только в нашем государстве нет программы защиты свидетелей, ты это учти, Якушкина. Не знаю, как насчет Илларионова, но если мы узнаем, что ты нам голову морочила, или если ты кому-то ляпнешь о том, что мы у тебя спрашивали…

Якушкина не знала, что такое программа защиты свидетелей, но особого ума не требовалось, чтобы понять: начнешь болтать – тут тебе и конец. А еще она поняла, что мучители, похоже, сейчас уйдут и оставят ее в покое. Уйдут! От счастья она забыла о боли и страхе, которого натерпелась по их милости, она им руки готова была целовать, она…

Она безудержно зарыдала, что-то невнятно твердя и причитая, сама себя не слыша из-за шума в ушах, и не помнила, сколько времени плакала, как вдруг ощутила странную тишину.

Умолкла, прислушалась. И только теперь догадалась: они ушли.

Ушли!

Они и в самом деле ушли, причем очень стремительно, и в то время, когда Якушкина это осознала, они были уже далеко. Торопливо шли по пустынной завьюженной Ковалихе (на самом-то деле им нужно было в другую сторону, но они на всякий случай путали следы, сбивали с толку возможную, вернее, воображаемую слежку), и между ними происходил такой диалог:

– Как думаешь, она в полицию заявит?

– Нет, побоится. Надеюсь, что побоится.

– А если?..

– Что если? На нас еще выйти надо, еще доказать, что мы – это мы! Меня другое волнует: правду ли она сказала насчет этого Илларионова?

– А. В. Ил. Значит, не Илюшин, не Ильин какой-нибудь, а Илларионов. Фамилия известна, инициалы известны!

– И примерный портрет. Завтра же в адресный стол, да?

– Конечно. Вряд ли у нас в городе так много Илларионовых А. В.

– Слушай, а вдруг он москвич? Москву обшарить – никакой жизни не хватит.

– Ты что, не помнишь, он какой-то там Людмиле сказал: «Я не дома, я уже в Москве»? Значит, его дом не в Москве. А где еще, как не здесь, в Нижнем? Кстати, эту барышню тоже надо будет по справке поискать. Людмила Дементьева – жаль, не знаем ни отчества, ни возраст. Ладно, как-нибудь.

– А зачем она тебе?

– Мало ли зачем! Вдруг там какая-нибудь неземная любовь? Вдруг нам придется на Илларионова как-то давить? Никогда не знаешь, что может пригодиться, поэтому ничем нельзя пренебрегать.

– Слушай, а если все впустую? Если это вовсе не у Илларионова? А мы будем зря…

– Зря? Может, и зря. А что, есть другие варианты, другие предложения? Ты что, не понимаешь: нам ничего сейчас не остается, только надеяться. Иначе мы с ума сойдем. Или ты хочешь все бросить и сидеть и вздыхать о несбывшемся? Тогда извини, я все сделаю сама. А ты можешь свалить. Чао, бамбино!

– Нет, я с тобой! Я без тебя не могу! Я с тобой!