Текст книги "Звезда Черноморья"

Людмила Байкалова
Вечные сюжеты

Борьба

Заплутала в будничной суете, прихожу к тебе усталая. Хочу отогреться, забыть на миг сумбурные хлопоты. Тебе нет до меня дела. Ты все время что-то пишешь, выдумываешь, пытаешься отыскать смысл жизни. Затем этот смысл – в мелкие клочья по всему полу. И опять молчание. А к чему слова? Твои мысли близки и без них. Уже научилась по разлёту бровей угадывать твои настроения. Пропитанная влагой и табачком каморка всё говорит о тебе. На стене – пёстрая абстракция: кубы, призмы, цепи – надпись в уголке листка «Вечность». А рядом репродукция Левитана прикрывает прореху в ветхой штукатурке. На подоконнике, застеленном выцветшей газетой, – выщербленный цветочный горшок с полузадушенной геранью. Все углы завалены рулонами чертежей и эскизов. На весь этот хаос из рамки, висящей над узкой железной кроватью, загадочная «Неизвестная» надменно взирает на тебя, сидящего за письменным столом. Голая тусклая лампочка под низким потолком словно стыдится неприкаянности этого утлого жилища.

И так каждый день. Молчишь. Пишешь. Я берусь за веник. Молчишь. Иногда только задержишь потусторонний взгляд на мне.

Но сегодня ты какой-то новый, бестолковый, взбудораженный. Смотришь на меня, словно встретились впервые:

– Ах, ты хороша сегодня…

– Запахло морем. Бежим к морю! – кидаю ему на колени охапку влажной сирени.

– Знаешь, поймал сегодня трёх мух, – букет летит обратно, рассыпаются ветки, ароматным ковром падают к моим ногам.

Вдруг щиплет в носу, глаза набухают:

– Я спешила к тебе. Очень важное открытие – весна! Ласточки принесли весну, – слова споткнулись в горле.

– Уходи, малыш, я сегодня жесток. Ты не поймёшь. Я взял в плен трёх мух. Их три. Такие разные.

Рядом с геранью-великомученицей стоит трёхлитровая банка. На донышке – огарок свечи.

– Они тут…

– Выпусти… Пойдём к морю.

– Нет, малыш, сейчас я с ними отправлюсь путешествовать по жизни.

– Возьми меня с собой, – дрожит и не слушается мой голос.

– Нет. Жизнь – это жестоко. Ты еще ребёнок. У тебя – май, ласточки. Уходи.

– Не гони. Я люблю тебя.

Ты зажигаешь лучиной огарок в банке. Золотистый огонёк трепещет, коптит. Заметались по стеклянной камере пленницы, одуревшие от тепла и гари. Чего же ты от них хочешь? Неужели ты действительно так жесток? Заворожённая, не могу оторваться от дикого зрелища. Звон в ушах. Стынет кровь в капиллярах. Крик изумления не смеет вырваться из груди.

Вот одна из узниц, устав биться о стены, падает на дно. Едва заметная предсмертная дрожь лапок говорит, как мучительно прощается она с жизнью. Вторая неистово мечется. До меня доносится бурное жужжание. Не выдержав схватки, она бросается в пламя. Сверкнули в последний раз тонкие крылышки, и обугленное тельце падает рядом со свечой. А третья к огню не летит, сторонится его. Виток за витком, размеренно двигаясь, поднимается туда, откуда доносится свежая струя воздуха из-под приоткрытой крышки. Мысленно прошу: не падай! Еще мгновенье, и она – на свободе! Перевела дух на краю горлышка банки и быстрей от страшного места… Хорошо, что форточка открыта!

С облегчением опускаюсь коленями на сирень.

– Тебя тоже такая жизнь ждёт, малыш. Тем более со мной, – ты садишься рядом на пол, пытаешься обнять.

– Не прикасайся ко мне. Боюсь тебя. Глаза твои цвета свинца-убийцы. Я уйду, чтобы никогда не вернуться сюда. Как ты будешь смотреть теперь в глаза «Незнакомки»?

– Имеешь в виду картинку Крамского? – усмехаешься ты. – Эта «неизвестная» вполне известна была в девятнадцатом веке. Звали её Варварой Туркестанишвили. Тоже сгорела, бороться не стала. Впрочем, к чему разговоры? Я ведь просил тебя уйти. Детству не ведомы житейские коллизии. Продли себе детство. Взрослая жизнь – не игрушка.

Звон пощёчины всколыхнул тишину. Ладонь саднит. Лик же твой христов безмятежен, словно после причастия.

– А кого ты ударишь за все человеческие страдания? Пойдём лучше к морю.

– Ты не имеешь больше права любоваться морем, его непорочной красотой.

– И эта красота порочна, ведь забирает чьи-то жизни. Выше нос, малыш.

– Не зови меня так больше. Ты лишил меня безмятежности. Во что верить, как жить?

– Как хочешь, как умеешь. Или падай камнем на дно. Или сгорай в борьбе за жизнь. Или хладнокровно, разумно ищи путь к свободе. Выбор за тобой, его подскажет совесть, а выведет на путь талант.

Я иду без тебя этой ночью в май. Море успокоилось. Небо серебрится бесконечными далекими мирами. Я между морем и небом одна.

1987

Полёт

Кто я? Птица? Стрекоза? Бабочка? Кто меня придумал такую? Плоть моя тяжела. Душа в ней – комочек света. Очень мала. Боюсь, тепла её на всех не хватит. За спиной моей – крылья. Что там крылья? Крылышки! Тоненькие, кружевные, беззащитные в своей серебристой голубизне. Узоры, узоры, плетение паутинок, нежность и хрупкость фантазии. Какой художник их нарисовал? Спасибо тебе, милый художник! Эти крылья – самый дорогой подарок. Но как они непрочны и хрупки для моей тяжёлой плоти.

Вот утренний свет вдохнул в меня жизнь. Открываю глаза: небо бездонное мечтательно манит, притягивает. Облако, погоди, не торопись проплыть мимо!.. Ура! Остановилось, замерло, ждёт, зовёт меня. Глаза, летите, я отпускаю вас, я догоню. Догоню. Нет, не хотят оставлять меня одну. А земля холодит спину, держит, не пускает в полёт.

Не могу, не хочу тут лежать в бездействии. Не имею права. Мне о том твердит душа моя. Да, слышу, слышу тебя, мой светлый комочек. Не торопи, дай расправить крылья, дай собраться с силами. Ох! Как же тяжела моя плоть. Не оторваться от серого холода. Тише, тише, сейчас будет теплей. Вот так. Расти, комочек, согревай крылышки.

Облако, жди, уже лечу. Трудно, трудно, ещё одно усилие. Всё. Оторвалась от земли. Кружевные мои, прошу, не подведите, выдержите! Работают. Несут. Несут! Здорово! Мое тяжёлое, неподвижное тело, словно пушинка, летит, подхваченное дуновением ветерка, исходящего из трепетного шелеста листвы.

Удивительно! Чем выше, тем легче и теплей, тем светлей и ярче огонёк души. Это уже не маленький комочек! Это!.. Это!.. Не знаю, что такое Это! Просто плоть превратилась в Это, огромное и невесомое, чистое и радостное. Лечу! И облако вовсе не такое холодное и мокрое, как мне говорили лежебоки, оставшиеся там, внизу. Оно улыбчивое, даже ласковое. Я сижу на краешке, свесив ноги. Просторно и сладко дышать. А солнце тепло перебирает мои волосы, нежно нашёптывает о своей любви. Смотрю вниз – голова кружится.

Там, левее выжженного солнцем холма, высится глухой частокол. Не люблю это место. За прочной оградой – крыжовник. Впился в холодную серость корневищами. Проклятый! Когда-то заманил ты меня за ограду своей пышностью. А я, доверчивая и глупая, изранила свои легкие кружевные крылья о твои цепкие шипы. Кровинки земляничной россыпью брызнули на мелкие, ничего не значащие листья. А ты не отпускал, равнодушно буравил желто-зелеными глазами мой светлый комочек. Не принимали твои ветки и корни чувственной горячности моих земляничин. Неужели твои ягоды так и не нальются никогда сладостью любви к жизни и ко всему живому? Избитая чёрствостью, я вырвалась из цепких колючих лап. На последнем вздохе одолела частокол. Упала, обессиленная, на холодную серую землю…

1988

Теперь я далеко. Не хочу возвращаться к тебе. Не заманишь по весне робким цветением. Держи меня, облако, крепче. Я тебя люблю! Посмотри, кто-то там замерзает в сугробе равнодушия. Я вижу глаза. Синие. Умоляющие. Слабые. Нет-нет! Не замерзай, живи! У тебя тоже есть за спиной крылья! Разверни их для полёта! Мы ждём тебя, тут места хватит всем. Хочу отогреть тебя, живая душа. Чувствуешь? Я смотрю на тебя с нежной любовью, и сердце твоё освобождается от ледяной корки, оно бьётся всё звонче. Ближе, ближе ко мне поднимайся. Есть ещё высоты не освоенные, не открытые! Вот и поднимается твоя душа выше и выше. Почему мутна синь глаз? Ты плачешь? Да, вырваться из сугроба, покрытого коростой наста, трудно, но потом… Не плачь же! Я знаю, как бывает одиноко, больно и холодно. Садись ближе. Я обниму тебя, бархатом щёк осушу слёзы. Пусть синева твоя играет в лучах солнца брызгами радостной веры.

Вот нас уже двое. Давай посмотрим вокруг: может, есть ещё те, кому тяжело оторваться от земли. Ведь крылья, если их сложить, умирают.

1988

Усталость

Устала. Устала жить на белом свете. Которую по счёту проживаю жизнь? Трудно сказать. Помню, что давным-давно я жила травинкой в чистом поле. Кто-то умиляется незамысловатому травному бытию. А я честно скажу: тяжело было. Ну, посудите сами. Стоишь в степи бок о бок с миллионами таких же беззащитных и слабых, объединённых общими переплетёнными корнями. И каждая старается корешком вытянуть из земли себе за счёт соседа. Хорошо, если прошёл дождь и влаги хватает! Как болели бока от безжалостных ударов дождинок! Но пища есть – и хорошо, а синяки и шишки заживут. Не успеют затянуться эти раны, как берегись других. То босая ребятня гоняет футбольный мяч по полю, то наминает бока копытами прожорливое стадо. А придут косцы – головы так и летят! А роса по утрам! Люди стихи сочиняют, славят росные россыпи. Ну, как навалится на тебя вся эта краса – согнёшься в три погибели. А летние засухи, когда тело становится невесомым, почти прозрачным? От малейшего дуновения валишься с ног. Кто похитрей старается приникнуть к потрескавшейся обезвоженной земле, чтобы укрыться от жгучих солнечных лучей в тени соплеменников. А как мучительны первые заморозки в ожидании снегопада! Только и было отдыха: подремать безмятежно под сугробами, набраться сил, чтобы по весне, когда тепла и влаги вдоволь, радоваться своей силе, росту, любить мир на взлёте счастья. Хорошо было жить травинкой. Трудно, но хорошо. В этой жизни меня постоянно сопровождают мои давние травные ощущения. Травный, непокорный характер у меня.

Почему так? Ведь жила я мотыльком, бестолковым и пугливым. Была лошадью, вечно навьюченной и битой. Влачила дни задумчивым серым камнем, о который все спотыкались и отфутболивали подальше. А однажды мне досталась судьба половика… Да, неприятные воспоминания. Постоянно по мне шаркали комнатные тапки, веник. Периодически меня вывешивали на солнышко и лупили палкой, выколачивая пыль, как им казалось. Из-под входной двери всегда потягивало сквозняком. Всех перипетий и не опишешь.

Вот и сбилась со счёту: сколько прожила на белом свете? Только чувствую, что устала. Но, если посчастливится попасть Туда… Хочу жить травинкой.

1988

Мансарда

Порой ловлю себя на мысли, что как-то нелепо живу, усложняю, что ли. Всё-то надо обдумать, проанализировать, до всего докопаться, а потом ещё углубиться. В общем, понятно. Да? Мнительная неврастеничка. Не получается жить по принципу «поднял руку и опустил», то есть, как заметил Маяковский, «ко всем чертям с матерями катись…». Но не получился из меня здоровый духом пофигист, если равнодушие можно считать здоровьем и духовностью.

А знаешь, чего дольше всего не могла осилить? Такого простого, лежащего на поверхности сознания библейского правила, какое учит подставлять вторую щеку, если ударили по одной. В честь чего это? Подставлять, когда и так уж больно невтерпёж? Гнать надо из жизни всех ударяльщиков поганой метлой! И так жила до той поры, пока не поняла, что полюбила. Глубоко. По-настоящему. Любить значит прощать. И ужаснулась своей прежней гордыне…

И началась пора розовых очков. Я их не просто надела, приклеила намертво. Иначе как объяснить ту любовную агонию – щёки пылают от ударов, сердце ломит от боли, а я упиваюсь любовью, которая кипит в крови и фонтанирует, выбрасывая наружу потоки счастья. Я лю-блю-у-у! Левая – правая – левая – правая… по замкнутому кругу. Опомнилась, когда осознала, что любви ответной не было, нет и не будет, что под щёлканье кнута превратилась в цирковую лошадь.

Нет, безропотной я не была, лягалась и взбрыкивала ой-ё-ё как. Потом сама же просила прощения, с радостью принимала в ответ молчание как знак согласия, а значит и взаимности. Жить в своём придуманном мире годами и десятилетиями – это такое наслаждение, но такое дорогое удовольствие! Погибельная усталость от всех этих пустых сотрясений воздуха. Ну, невозможно научить человека любить, тем более – заставить.

А помнишь тот незамысловатый безлюдный посёлок на пригорке рядом с пляжем, где мы блукали по запутанной улочке меж опустевших домишек, вымокшие до нитки под проливным дождём и безумно счастливые? А помнишь ту странную старушку в потрёпанном ватнике? А крошечную комнатку в мансарде её ветхой деревянной дачи, где мы в тот день укрылись от шторма? Узкий «пенал» без мебели. Ты сразу сложил и притулил к стене две раскладушки, чтобы своим недовольным лязгом они не выдали нашего нетерпения, постелил матрасы прямо на некрашеный дощатый пол. Едва я набросила на них старенькие застиранные простынки, мы соприкоснулись и, срывая дыхание, долго узнавали на вкус друг друга, прежде чем наши губы и тела соединились. И казалось, никакая сила не сможет их разъединить. И этот поцелуй был долгим, до самого пробуждения.

А утром, когда мы открыли глаза, в раме незашторенного окна, во всю наружную стену, нам явился дивный пейзаж. Грозовых туч как ни бывало, над умиротворённым морем в свете восхода – небо, золотисто-малиновой полосой соприкасалось с ним где-то в дали. Я точно помню, что море – это устланная золотистыми блёстками зыбь, живая, дышащая. А небо – это та синь, где ленивой полосой плывёт лёгкая дымка. То ли остатки воспоминаний о выхлопе корабельной трубы, то ли марево влажных испарений. А мы – вдвоём возле распахнутого навстречу новой жизни окна.

Много лет мы праздновали наш день первого поцелуя. Хотя уже спустя три года ты отрёкся от него, первый раз оттолкнув меня, сославшись на наступившую взамен любви привычку. Я так и не смогла смириться с твоей привычкой, но беззаветно и преданно любила и ждала пробуждения любви в тебе. Тщетно.

Ты перестал жить со мной, ты не любил, мучил, будто продолжал свои научные опыты над мухами, но не уходил. Уйти – это взять на себя ответственность, признать свою вину. Для этого надо быть сильным, великодушным. Но ты таким, увы, не был, поэтому долго и больно я продолжала жить в розовых очках. И почему раньше не поняла, что, подставив вторую щеку под удар, ты убеждаешься в истинных чувствах человека к тебе? Если осознал свой грех с первого раза, он больше не посмеет поднять руки и сделать больно любимой. После второго удара надо расставаться. Тот, кто глух и слеп к твоей боли, тот – предатель. Поэтому я ушла сама, чтобы уберечь тебя, не давать больше повода для предательства. Ты свободен. Так ступай и не греши, любимый.

Я любила тебя и наш первый поцелуй, носила его вкус на губах долгие годы. Ношу на губах, люблю наш первый поцелуй и тебя люблю до сих пор. И жду, жду, жду нашего нового первого поцелуя, даже губы саднят от тоски.

Розовые очки пришлось сдирать с кровью, через боль, ещё более не выносимую. С той поры прячу лицо под непроницаемой маской. Никого моя боль не трогает. Я в этом мире – одна. Между морем и небом.

2020

Тамара Иванченко
Тёща

Наконец-то, в кои-то веки, семья Прониных вырвалась на отдых из своей маленькой деревни Овсянки к Черному морю. Старенькая «копейка» медленно плелась по трассе, а мимо неё проносились, сверкая на солнце новенькой краской, крутые БМВ, лексусы, мерседесы, … Они надменно теснили на обочину скромные жигули, обдавая сидящих в её салоне пассажиров жаром и пылью.

Григорий посмотрел на жену, которая сидела рядом и молчала. Он увидел, что её большие карие глаза мечтательно прикрыты, а губы в яркой помаде улыбаются. Ветерок из открытого окна треплет и путает её волосы. Муж игриво толкнул жену локтём.

– Лизавета, что молчишь? Язык проглотила от радости? Дома так острый был язычок-то, думал, что темечко пробьёшь: «Вези, да вези на море. Вот Гореловы…, вот Гореловы…» А что мне Гореловы? Мы и сами с усами. Да, жёнушка?

Григорий снова весело посмотрел на жену и продолжил:

– Гореловы, конечно, ездят по курортам. Да и что им не ездить с профессорской-то зарплатой? Дачники, видишь ли. Какие они дачники!? Одно по курортам мотаются, а ты, Лизка, их огурцы за копейки летом поливаешь. Несправедливо? Факт, несправедливо! Куркули они проклятые! Вот они кто! Ну и мы не пальцем деланы. Кабанчика продали и не хуже Гореловых отдохнём. Загоришь, Лизка, на солнце, будешь, как эфиопка, чёрная. Мать твоя, моя тёща, и не узнает тебя.

– Фу! Почему это, как эфиопка? – обиделась Елизавета. – Я не хочу быть эфиопкой.

Лиза оглянулась назад, посмотрела на мирно посапывавшего на заднем сиденье сына, протянула руку, поправила сбившийся плед, которым был укрыт Васятка, и осторожно, чтобы не разбудить, погладила его по плечу.

– Умаялся, спит, как суслик.

Лиза медленно перевела взгляд с сына на мужа.

– Гриш, мы так быстро собрались и уехали, что даже и не поговорили о том, где остановимся. Едем куда-то наобум. Мы же не знаем этих курортных мест. Куда ты едешь?

– Это ты, Лизка, не знаешь, а я всё знаю.

– И откуда ты знаешь? Сорока на хвосте принесла?

– Ты даже не догадываешься, с кем я вчера разговаривал по телефону?

– И с кем же?

– С Гореловым.

– Ну и что? – удивлённо округлила глаза Лиза.

– Вот, непонятливая. Ну, скажи мне, где сейчас Гореловы?

Муж раздражённо уставился на жену, отвлёкся от дороги, и машина резко вильнула в сторону, взвизгнув колёсами, хватанувшими гальку на обочине, «копейка» скрипнула и проехала в нескольких сантиметрах от придорожного столба.

Всё произошло так быстро, что Елизавета не успела найти опору, её сильно кинуло в сторону, и она больно ударилась головой о стойку.

– Гришка, ты обалдел, что ли? Совсем сумасшедший! Ты водить машину разучился!? Нафиг мне такой отдых сдался!

Григорий виновато замолчал. Машина выехала на трассу и медленно поволоклась дальше. Жена продолжала бурчать, щупая на лбу ушибленное место. И только Васятка по-прежнему спокойно спал на заднем сидении.

Дальше ехали в тишине, разговаривать не хотелось. Лизе стало безразлично, куда они едут, а муж не захотел рассказывать.

Доехав до какого-то села, Григорий свернул с трассы на улицу с частными одноэтажными домами, остановился возле чёрных железных ворот. Нажал на кнопку звонка. Вышла полная женщина и открыла ворота.

– Что? Приехали? – наконец-то оживилась Лиза, когда жигулёнок припарковался в просторном дворе рядом с другими машинами.

Женщина, которая их встретила, оказалась хозяйкой.

– Пойдёмте, я покажу комнату, выбранную для вас Гореловым.

Пронины шли за ней гуськом по узкой тропинке между цветочных клумб. Иногда мимо, толкаясь и с шумом, пробегали дети.

Комната оказалась крошечной с одной двуспальной кроватью.

– Устраивайтесь, – коротко сказала хозяйка и несмотря на полноту незаметно исчезла.

Лиза с любопытством обследовала комнату.

– Гриша, посмотри, здесь есть и холодильник, и телевизор.

Осматриваясь, заглянула в приоткрытую дверь в углу комнаты и изумилась.

– Смотри, есть даже туалет. Здорово!

– Ну, осваивайся, а я пойду к хозяйке и оплачу проживание. Комната, конечно, маленькая, как конурка, зато дешёвая. А зачем нам большая комната, правда? Мы ж не танцевать приехали, – сказал Григорий и ушёл.

Лиза только сейчас заметила отсутствие сына. Вышла во двор, по периметру которого располагались комнаты. Сына нигде не было. Она растерялась, не зная, куда идти и где его искать. Вдруг из-за угла дома с гиканьем и с палками, будто с копьями, выскочила ватага детворы. Последним бежал сын, он тоже кричал и размахивал палкой. Лиза едва успела его ухватить. Васятка вырывался, дрыгал ногами, не желая останавливаться.

– Сынок, подожди. Вот вернётся папа, и пойдём на море.

– На море! Ура! – Радостно запрыгал он на месте, сразу успокоившись.

Море оказалось в нескольких минутах ходьбы от дома. На пляже было многолюдно. День был в разгаре. Семья не сразу нашла место, где приземлиться. Но наконец-то и для них нашлось свободное местечко. С правой стороны на циновке располагалась семья из четырёх человек. С левой на плюшевом покрывале возлежали средних лет мужчина и женщина. В ногах у них как сторож сидела большая псина непонятной породы. Она имела грозный вид. Когда Пронины стали стелить свой коврик, сердито на них посмотрела и угрожающе рыкнула. «Наверное, люди побоялись эту собачару, поэтому место осталось пустым», – подумал Григорий. Тут подбежал Васятка, плюхнулся животом на коврик и, балуясь, стал дразнить пса, показывая ему язык, строя рожи и кривляясь. Тот ощетинился, зарычал, поднимаясь на лапы. Лиза испугалась его агрессивности и, защищая сына, прижала к себе. Однако последовавший окрик хозяина успокоил пса.

– Васятка, не трогай этого барбоса. Видишь, какой он большой и злой.

Вскоре это событие забылось, собака их больше не беспокоила. Солнце, пляж, гладь моря, набегающий на берег прибой, шум, гам отдыхающих, весёлые лица вокруг, а главное, сияющий и довольный сын, всё это стёрло, будто ластиком, неприятности. Прониных переполняло ощущение полного счастья и восторга.

День прошёл сказочно. Целый день плескались в чистой, прозрачной морской воде, загорали, ели тающее на солнце мороженое и большие, пылающие жаром чебуреки, наслаждались особенной, неповторимой пляжной атмосферой. Уже под вечер, когда солнце почти касалось горизонта, стали собираться, хотя так хотелось продлить это упоение солнцем и морем.

Сын не захотел уходить, начал капризничать, бегал от родителей и на бегу споткнулся о камень, потерял равновесие и упал прямо на голову мужчины, лежавшего на плюшевом покрывале. Мужчина громко выругался, вскочил на ноги, а Васятка кубарем покатился на песок. Пёс злобно зарычал, сорвался с места, подскочил к мальчику, оскалив зубы. Ребёнок от боли и страха заорал на весь пляж. Вокруг собралась толпа зевак.

– Что за безобразие, чей это пёс!? … Почему он не в наморднике!?… Милиция, где милиция!?… Собака, наверное, бешеная!? Осторожно, не подходите близко! … Бедный мальчик, срочно его в больницу! Где родители!? Разве это родители!?…

Григорий схватил сына на руки, Лиза стала осматривать его, нет ли ссадин или других повреждений.

Толпа не унималась, требуя расправы то ли над псом, то ли над его хозяевами, то ли над родителями ребенка, а может и над всеми сразу.

– Что вы кричите? Мальчик на меня упал и прямо в глаз мне локтём, знаете как больно? – оправдывался пострадавший, закрыв один глаз рукой, а другим осматривал собравшуюся любопытную народную массу, ряды которой всё увеличивались.

Но толпу это только подстегнуло.

– Это же ребёнок! … Как вам не стыдно!? … Ходить с такой собакой на пляж?! … Она же загрызёт кого угодно! … Это не собака, это настоящий цербер!

Однако не всех из толпившейся публики интересовало само событие. Некоторые стали горячо обсуждать породу собаки.

– Посмотрите, это настоящий ротвейлер. Нужно держаться от него подальше. Грозный пёс.

Тот, кто это произнёс, с опаской попятился назад.

– Что ты понимаешь в собаках? Это вылитый бульдог, – со знанием данного вопроса парировал ему сосед.

– Знахари вы хреновы, – подал голос кто-то в задних рядах толпы. – Это овчарка, самая настоящая овчарка.

Хозяин слов тянул шею, выглядывая из-за толпы, пытаясь лучше рассмотреть собаку.

– Да, да. Это немецкая овчарка, точно, – убеждённо сказал он.

– Какая овчарка?… Какой ротвейлер?… Вы хоть видели их? Овчарки умные, а эта тупая. Дворняга она, и порода её дворовая, – со всех сторон посыпались комментарии в сторону знатоков собак.

Между тем, хозяева пса быстро надели на него поводок и ретировались с пляжа, впопыхах забыв часть своих вещей на песке.

Темнота наступила по-южному быстро. Возвращались уже при свете уличных фонарей, возбуждённые происшедшим событием и замёрзшие от внезапно подувшего с моря прохладного ветра.

В комнате поужинали привезёнными домашними припасами и легли спать. Втроём на кровати, как оказалось, было немного тесновато, но кое-как устроились. Однако уснуть не удалось. Ночь выдалась беспокойной, с одной стороны соседи оказались буйными: сначала громко и весело гуляли с песнями и танцами, потом ещё громче ругались и выясняли между собой отношения. Из других комнат выходили люди, чтобы угомонить пьяную компанию, но, успокаивая шумевших, сами кричали ещё громче, а некоторые и вовсе присаживались за стол к пьянствующим. Вся эта вакханалия продолжалась очень долго. Григорий тоже несколько раз выходил во двор, пытаясь как-то усмирить гуляк, но всё было понапрасну. Только глубокой ночью народ наконец-то угомонился. Наступила желанная тишина. Пронины уснули.

Неожиданно Григорий проснулся от какого-то шума. Он даже не понял, что это за шум. Прислушался, но было тихо. Подумал, что показалось. Снова лёг и задремал, но тотчас же подскочил и сел в кровати. В дверь громко стучали. Пришло в голову, что кто-то из соседей заблудился, перепутал комнаты и стучится не в свою. Тихо встал, чтобы не разбудить жену и сына, на цыпочках подошёл к двери, повернул ключ. Осторожно открыл дверь и обомлел. На пороге стояла тёща, а возле её ног семенил маленькими ножками любимец семьи Мусик.

– Привет, зятёк! – с порога отчеканила по-солдатски тёща, а пёсик остолбенел от неожиданного появления Григория и тоже пискляво поздоровался: «Тяв, тяв!»

Тут остолбенел уже и Григорий.

– Клавдия Савельевна, что-то случилось?

– Ты в комнату пустишь или в дверях будем разговаривать? – заявила тёща, отодвигая рукой зятя и вваливаясь в комнату. За ней следом в комнату вбежала собачка.

– Клавдия Савельевна, тише, Лиза с Васяткой спят, – прошептал Григорий.

– Кто это спит, когда мать на пороге? – продолжала греметь Клавдия Савельевна.

– Мама, откуда вы? – пролепетала спросонья Лиза.

– А оттуда, откуда и вы – из деревни Овсянки или забыли?

– Зачем вы приехали? Откуда вы узнали, что мы здесь? – удивлённо мямлила Елизавета, нехотя поднимаясь с подушки.

– Лизка, от ты стерва! Значит, вы по курортам развлекаетесь, а мать вкалывай одна дома? Не отгадали, красавчики, я тоже отдыхать приехала. Всё, хватит, закончился ваш беспредел. Начался матриархат. Втихаря, молча, как разбойники, уехали и думали, что я вас не найду? Нашлись добрые люди, сказали ваш адресочек, – громогласно резала правду-матку ночная гостья. – Стоило мне на несколько денёчков уехать к сестре, как они уже и смотались. Вот, окаянные! Приезжаю, значит, домой, а там замок. Нет никого! Я к соседке, захожу к ней в дом, а меня наш Мусик встречает. Узнала от соседки, что по курортам шляться поехали. Адресочек ваш, естественно, у Горелова узнала.

– Да мы ж не против вас, Клавдия Савельевна, – оправдывался зять. – Горелов очень неожиданно позвонил и сказал, что нашёл нам подходящую комнату и что нужно срочно в неё вселяться. У нас совсем не было времени, мы не смогли вас предупредить. Да и сотового телефона нет ни у вас, ни у вашей сестры. Как можно сообщить? Инопланетной связью? – съехидничал зять. – Видите, мы сняли маленькую комнату. Вы посмотрите, как мы все здесь разместимся? – Он развёл руками в стороны. – Да и кровать одна-единственная. Нам втроём и то тесно.

– Вот сказанул, так сказанул зятёк. Запомни, где не тесно моей дочери, там не тесно и мне рядом с ней, – сказала, как отрезала тёща. – Правда, доца моя дорогая? – сладко зальстила Клавдия Савельевна.

– Мама, что вы такое несёте? На одной кровати вчетвером? Мама, не смешите.

Григорий хохотнул в кулак.

– Мы вызовем вам такси, и вы уедете домой, – продолжала Лиза.

– Значит всё-таки такси? – с огорчением выдавила Клавдия Савельевна и замолчала.

Пронины тоже молчали, не зная о чём в данной ситуации говорить.

Тишину нарушил Васятка.

– Бабушка, ты точно не поместишься, – послышался голос с кровати, внук давно проснулся от шума в комнате, но не вмешивался во взрослые разговоры.

– Цыпа ты моя, и ты против меня. Сговорились, значит. Мать и бабушка не нужна, я лишняя в вашей семье? Выходит там, где вы помещаетесь, для меня места уже нет? Ну, спасибо, детки. Дожила, – обиженно бормотала Клавдия Савельевна, присаживаясь на краешек кровати. – Ночью на улицу выгоняете, как собаку? Сердце у вас есть? – причитала она сквозь слёзы. Мусик, поджав хвост, подошёл к её ногам, положил лапы на колени и, заглядывая в её глаза, жалобно заскулил.

– Пёсик мой, ты один такой жалистый, ты один для меня родной, – причитала она, поглаживая блестящую шёлковую шерсть собаки.

– Бабушка, я тоже родной. Я подвинусь, ты поместишься рядом со мной, – слезливо нудил Васятка.

– Всё, хватит! Мне надоело! Оставайтесь здесь, Клавдия Савельевна, а я пойду ночевать в машину!

Он вышел, в сердцах хлопнув дверью.

Женщины стали устраиваться на ночлег, но не успели они ещё и глаза закрыть, как явился Григорий. Выяснилось, что двор с парковкой закрыт хозяйкой на замок. Волей-неволей, пришлось размещаться в комнате всем.

– И где же я лягу? Как собачка на коврике? – съязвил Григорий. – Так я всё равно не вмещусь по длине, тумбочка и холодильник мешают. Нет, тут явно только для Мусика и хватит места.

– Гриша, сынок, а ты ноги согни в коленочках и славно всунешься между тумбочкой и холодильником.

– Спасибо, Клавдия Савельевна, тёща моя дорогая, за заботу обо мне, но я не хочу спать в три погибели.

– Какие три погибели, Гриша? Открой дверь в туалет и протяни туда ноги, – проявила свою заботу о муже Лиза.

– Главное, чтобы после такого спанья я в буквальном смысле «не протянул ноги», – бурчал Григорий, укладываясь спать на коврике рядом с Мусиком.

Головой упираясь в тумбочку, а ноги просунув в открытый проём туалета, он вдруг почувствовал в себе интерес к математике и спросил: «Загадка для самых одарённых: «как разместить в комнате площадью в четыре квадратных метра на одной кровати мужа, жену, ребёнка, тёщу и собаку?»

Ответа не последовало. В тишине ему было слышно только похрапывание тёщи, да сонное поскуливание в ухо Мусика. « Нужно не забыть завтра поблагодарить Горелова за его хлопоты в поисках комнаты для нас», – засыпая в обнимку с собачкой, подумал Григорий.

Утром Прониных разбудил Мусик, который скулил и скрёбся в дверь.

– Наш пёсик хочет на улицу по нужде. Боже, я совсем не выспалась. Какая ужасная ночь! – сквозь сон бормотала Елизавета, не открывая глаз.

– Гриша, сынок, выгуляй собачку, пожалуйста, – ласково попросила тёща, поворачиваясь на другой бок.

Он нехотя встал. Хорошо, что спал одетым, не нужно одеваться. Первым из комнаты выскочил Мусик и сразу побежал к травке у забора. Гриша, потягиваясь, не спеша выплыл из комнаты следом. Было раннее утро. Во дворе ни души. «Отсыпаются, бухарики», – недовольно и с ехидцей подумал он.

Вдруг в одной из комнат распахнулась дверь, и из неё выскочил уже знакомый по пляжу пёс. Он сразу увидел маленькую собачку и устремился к ней. Мусик, спасаясь от реальной угрозы, побежал вдоль изгороди, но пёс догнал его всего в несколько прыжков.