Текст книги "Гроздь рябиновых ягод. Роман"

Похоронили Чернышова тихо, в самом углу кладбища, около забора. На похороны Настя не пошла, не хотела видеть разряженную директоршу продмага. Подошла к холмику, когда разошлись немногочисленные родственники Ивана Михайловича. Присела рядом, погладила свежие комья земли.

– Эх, Ванечка, горемычный ты человек, что же ты наделал?! Недолгой оказалась твоя «красивая жизнь», а цена слишком высокой. Прости, коли в чем была виновата. Покойся с миром. Прощай.

Вот и еще один могильный холмик на ее пути, который уж по счету?

Глава 31. Минск

Июльским утром сорок четвертого Нина сошла с поезда на перрон Брянского вокзала и сразу отправилась на поиски военной комендатуры. Ей повезло, нашлось место в штабном газике, направляющемся в Гомель. Утренняя прохлада быстро сменилась зноем. Тент газика защищал от палящих солнечных лучей, но не спасал от духоты. Пожилой солдат, шофер, чертыхаясь, объезжал многочисленные воронки на разбитой дороге. Машину подбрасывало на ухабах. Нина, сидя на заднем сидении за спиной молчаливого майора, крепко держалась за опору тента, придерживая ногами свой чемодан.

Наконец после полудня машина въехала в Гомель. Девушка растерянно смотрела по сторонам. Казалось, в городе не осталось ни одного целого здания, кругом руины. Из гор битого кирпича торчали куски уцелевших стен с пустыми глазницами окон. Даже от деревьев остались лишь искореженные стволы.

– Фашистские сволочи, отступая, взорвали все, что уцелело в ходе боев, – пояснил Нине майор.

– Где же тут найти ЦК комсомола? Домов-то нет… – сокрушалась девушка.

– А это мы сейчас разведаем, – водитель окликнул женщину, толкающую перед собой покосившуюся детскую коляску, нагруженную какой-то утварью, видимо, найденной в разбитых домах.

– Гражданочка, где тут у вас комендатура?

– А вот свернете на Крестьянскую, по ней выедете на Гитлерштрассе… ой, то есть на Советскую… Ищите целый дом, он там один, не ошибетесь. Я думаю, начальство все там.

Комендатура действительно располагалась в единственном уцелевшем доме на Советской, однако уставшую Нину ждало разочарование.

– ЦК комсомола Белоруссии был здесь до вчерашнего дня, а вчера они переехали в Минск. Третьего дня наши Минск взяли! Гоним проклятого фрица в шею!

Пожилой солдат, дежуривший в вестибюле комендатуры, смотрел гордо, словно это была лично его заслуга. Нина устало опустилась на свой чемодан.

– А как же мне до Минска добраться? Мне же в ЦК надо! И есть ужасно хочется…

– Алеся, ты обедать? – окликнул дежурный девушку в светлой блузке, легко сбегающую по ступенькам широкой лестницы, – возьми-ка шефство над этой черноглазой, проводи ее в столовую коллективного питания.

Алеся оказалась бойкой, общительной девушкой, ровесницей Нины, и они быстро нашли общий язык. В столовой было довольно многолюдно и шумно. Нина отоварила последнюю продуктовую карточку, выданную ей вместе с командировочным удостоверением еще в Уфе. Она с интересом прислушивалась к непривычному местному говору:

– Ирына, гдэ тэбя носыт? Вазмы трапку и пратры сталы!

После обеда Алеся проводила Нину до перекрестка и поручила заботам девушки-регулировщицы в ладно сидящей на плотной фигурке военной форме.

– В Минск? Махом отправим, не проблема. Сейчас, почитай, весь транспорт в том направлении двигается, – и девушка ловким движением вскинула руки с флажками перед приближающейся машиной.

Не прошло и четверти часа, как Нина продолжила путь в открытом кузове военной полуторки среди каких-то ящиков и тюков. Устроившись поудобнее на одном из них, девушка уснула.

Проснулась уже к вечеру от тряски. Вдалеке погромыхивало. Нина решила, что собирается гроза, однако небо было ясным. В кузове кроме нее оказалось еще двое попутчиков.

На дороге то и дело попадались груженые домашним скарбом телеги. На некоторых сидели дети, за телегами брели на привязи козы, коровы.

– Партизаны из леса возвращаются, – сказал один.

– Идти-то идут, да только к чему придут… пожгли фашистские гады их хаты, – вздохнул второй.

И действительно, в придорожных селах обгоревших печных труб было больше, чем уцелевших домов. Нина, до сих пор знавшая о войне только по военным сводкам и кадрам кинохроники, впервые видела страшные следы войны своими глазами. Видела плачущих баб с притихшими детишками, роющихся на пепелищах своих подворий в поисках хоть каких-то уцелевших вещей. Столько долгих месяцев они жили в лесу, в землянках, воевали за свою землю, мечтали о том дне, когда вернутся в родное село, домой. И вот этот день настал, выжили, вернулись! Только ни села, ни дома нет…

Машина въехала в разоренный войной поселок. В центре села, на площади, стояла виселица, с нее еще не успели снять повешенных: двух мужчин, женщину и девочку лет четырнадцати-пятнадцати. На груди каждого висела картонка с надписью «партизан». Легкий ветерок перебирал светлые пряди волос, упавшие на посиневшее лицо девочки, совсем еще ребенка, всего-то несколько дней не дожившей до освобождения. От этого зрелища Нине стало нехорошо. Еще долгое время перед ее глазами возникала эта картина: лицо девочки, ставшее для нее страшным лицом войны.

После поселка шоссе оказалось заполнено советскими войсками. Прижавшись к обочине, полуторка пропустила целую колонну танков. Лязгая железом, грозные машины шли и шли мимо, казалось, им нет конца. Нина, держась за борт кузова, во все глаза смотрела на эту силищу. Какой-то чумазый парень-танкист белозубо улыбнулся и помахал девушке рукой. Она помахала ему в ответ, крикнула:

– Бейте фашистскую сволочь, миленькие! Гоните их прочь с нашей земли!

Ее голос потонул в грохоте, но парень улыбнулся еще шире и показал ей поднятый вверх, как флаг, большой палец. Потом полуторка ползла среди колонны орудий с зачехленными стволами, обгоняя усталых, запыленных солдат. Дневная жара сменилась вечерней прохладой, когда, наконец, на обочине дороги замелькали еще дымящиеся развалины пригорода. Машина въехала в Минск. И везде царила та же картина полного разрушения, как в Гомеле, только дома в столице были больше, а, следовательно, руины масштабнее.

Нина беспокоилась, что добралась слишком поздно, что двери Центрального Комитета окажутся запертыми, и тогда придется ей ночевать голодной и под открытым небом в этом городе-призраке. Успокаивала себя тем, что июльские ночи короткие и теплые. Однако опасалась она напрасно. В небольшой приемной первого секретаря, в круге света высокой настольной лампы, сидела миловидная женщина в светлом костюме с высокими, по моде, плечами и с аккуратно уложенными короной светлыми косами. Словно не было вокруг разрухи, не гремели за открытыми окнами далекими раскатами отголоски боя. Пальцы ее ловко бегали по клавишам трофейной печатной машинки.

– Вы к товарищу Зимянину? – секретарша глянула на девушку поверх оправы роговых очков, – по какому вопросу?

Нина почувствовала себя неловко. Второпях она не догадалась умыться, причесаться после долгой дороги, даже в зеркало на себя не глянула. И когда женщина скрылась за дверью с ее документами, наскоро расчесала и пригладила растрепанные ветром волосы перед створкой окна, сняла и сунула в вещмешок запыленный жакет, отряхнула платье.

– Проходите, Халевина, Михаил Васильевич ждет вас, – раздался за спиной невозмутимый голос.

Секретарь ЦК комсомола Белоруссии оказался невысоким симпатичным мужчиной лет тридцати. Коротко остриженные темные волосы были зачесаны назад и открывали умное худощавое лицо с волевым подбородком. На гимнастерке поблескивали ордена. Оторвавшись от бумаг, он приветливо улыбнулся, сделал приглашающий жест в сторону стула, однако взгляд оставался жестким, проницательным.

– Откуда к нам такая смуглянка приехала? Ого, из Башкирии, далековато! Как добралась?

– Нормально. Готова следовать дальше.

– Куда это «дальше»?

– Куда направите… а лучше на фронт.

– «На фронт»! Там и без вас отлично справляются, а вот здесь такие боевые ох как нужны! Ты по городу проехала, видела, что с ним фашисты сделали? А город должен жить! И отправлять на фронт танки, машины! И госпитали должны лечить раненых! И дети в сентябре должны пойти в школу! Это и есть наша боевая задача. Не беспокойся, трудностей и опасностей у нас здесь не меньше, чем на передовой… Пединститут, второй курс… – Зимянин заглянул в документы девушки, – пойдешь заведующей отделом образования Сталинского райкома комсомола. Ступай к Аглае, она оформит приказ.

И уже в дверях Нину задержал добродушный голос:

– У тебя мама-то есть?

– Есть, в Уфе осталась.

– И как тебя, такую молоденькую, мама одну так далеко отпустила?

– Я комсомолка, – пожала плечами девушка.

– А вот мы в деле посмотрим, какая ты комсомолка.

Аглая, секретарша, документы оформила быстро.

– Здесь адрес Сталинского райкома, завтра к восьми утра придете туда на работу. Найдете Николаева, все остальное он вам объяснит. Вот адрес квартиры, где вы будете жить, это в районе железнодорожного вокзала. Спросите пани Богуславу. И, наконец, продуктовые карточки. Не теряйте, их не восстанавливают. Кстати, наша столовая работает допоздна, если поторопитесь, можете успеть. Вход со двора.

Поражаясь скорости и четкости, с которой Аглая решила все ее проблемы, Нина помчалась искать столовую.

Уже стемнело, когда девушка, едва переставляя ноги от усталости, нашла нужный дом. Сам железнодорожный вокзал был сильно разрушен, полукруглые арки окон зияли темными провалами, но прилегающие к вокзалу жилые дома чудом уцелели. Нужный дом оказался двухэтажным угловым зданием с красиво закругленным фасадом, выходящим на площадь. Дверь открыла худощавая женщина лет сорока пяти – пятидесяти с папильотками в светлых волосах. Старушка, по мнению восемнадцатилетней Нины.

– Вы будете Богуслава… извините, как вас по отчеству?

– Можете называть меня пани Богуслава.

– Нет, это неудобно, лучше с отчеством.

– Ну, если по-вашему, то Богуслава Кшиштофовна, – и женщина лукаво улыбнулась, заметив смятение новой жилицы, – но у нас, поляков, не принято по отчеству, так что лучше просто пани Богуслава.

– Кыш… Кыф… да, пожалуй, лучше без отчества.

– Пройдемте, я покажу вам вашу комнату.

В неярком свете керосиновой лампы Нина увидела небольшую, но чистенькую комнату. На стенах в аккуратных, украшенных бумажными цветами, рамочках висело несколько портретов Ворошилова. Нина удивилась их количеству.

– Пани Богуслава, вы имеете какое-то отношение к Ворошилову?

– Я его люблю много лет.

– А вы что, с ним встречались?

– Нет. Но какой красивый мужчина! Если бы я имела счастье с ним встретиться, я бы непременно вышла за него замуж, – пани вздохнула и пожала плечиком.

На единственной кровати спала девушка.

– Это ваша соседка, сегодня прислали. Надеюсь, вы подружитесь. Располагайтесь на канапе, сейчас принесу вам постель.

Вернувшись через несколько минут со стопкой белья и подушкой, хозяйка застала новую жиличку крепко спящей на диванчике без всякой постели.

Утро разбудило Нину солнечным лучиком и веселой песенкой:

Эх, Андрюша, нам ли быть в печали,

Не прячь гармонь, играй на все лады.

Поднажми, чтобы горы заплясали,

Чтоб зашумели зеленые сады…

Песенку мурлыкала симпатичная девушка лет двадцати. Она вертелась перед зеркалом, расчесывая коротко стриженые светлые волосы. Кудряшки укладываться не хотели, и девушка приглаживала их, обмакивая расческу в банку с водой.

– Вставай, соседка, давай знакомиться, – улыбнулась она, заметив в зеркале, что Нина открыла глаза.

– Меня Валей зовут. Валентина Мезинцева из Челябинска.

– И правда, соседка. Я из Уфы.

Оказалось, что не только жить, но и работать им предстоит вместе. Девушки подружились с первых минут. И даже непростые характеры – ершистый у Вали, и упрямый у Нины, не помешали этой дружбе.

Сталинский райисполком занимал уцелевшее крыло трехэтажного здания на улице Ольшевского. Райкому комсомола была отведена одна комната. С трудом разыскав нужную дверь, девушки собрались войти, как вдруг из-за двери раздался грохот, а следом отборный мат. Перепугавшись, они отскочили от двери. Спустя пару минут осторожно заглянули внутрь. Просторная комната была захламлена какой-то мебелью, у стены громоздились столы, на них были свалены сломанные и целые стулья. Крепкий коренастый парень в одиночку разбирал этот завал. Видимо, несколько стульев рухнули на него.

– Скажите, где нам найти товарища Николаева? – спросила Нина.

– Ну, я Николаев, девчонки, а что?

– Нас направили к вам на работу в качестве заведующих отделами, – Валя постаралась сказать это как можно солиднее.

– Вас? Заведующими?!

Николаев поставил стул, молча вышел из комнаты и скрылся за углом коридора. Девушки недоуменно посмотрели друг на друга. Минут через десять Николаев вернулся. Несколько месяцев спустя, вспоминая этот эпизод, он объяснил свое поведение. Будучи опытным разведчиком, командиром партизанского соединения, он не хотел работать в райкоме, не представлял себе эту работу.

– Я боевой командир, мое дело фрицев бить, в разведку ходить, а не развалины разбирать, бумажки перекладывать. Отправьте меня в тыл врага, там я буду на своем месте, а здесь я не справлюсь, – говорил он Зимянину.

– Ничего, партия прикажет, справишься. Дадим в твой отдел двух опытных сотрудников, они тебе помогут освоиться.

А когда «опытные сотрудники» оказались двумя пигалицами чуть ли не со школьной скамьи, душа его окончательно взбунтовалась. Но с Зимяниным, одним из организаторов подпольной и партизанской борьбы в Белоруссии, не поспоришь. Николаев по личному опыту знал, что тот умел подчинять себе людей, да и разбирался в них отлично. Раз этих девушек прислал, значит разглядел в них потенциал, а значит и ему, первому секретарю райкома комсомола, приглядеться надо.

– Так. Надо организовать в этой комнате наш рабочий кабинет, убрать все лишнее, принести все нужное. За дело!

В дверь просунулась вихрастая голова:

– Райком комсомола – это здесь?

– Здесь, заходите. Вы по какому вопросу?

Голова принадлежала рослому плечистому парню в выгоревшей косоворотке.

– Мне бы направление на работу и продуктовые карточки. Я из партизанской бригады «Народные мстители».

Нина с Валей в замешательстве посмотрели на Николаева, тот с не меньшим замешательством посмотрел на них. И суток не прошло, когда они вот так же пришли в Минск, не зная, где будут ночевать и что есть, а теперь должны помогать другим. Парень понял их по-своему.

– Я комсомолец, вот мой билет. Потрепанный, правда, маленько, я его под стелькой сапога прятал.

Красная книжечка действительно была наполовину истлевшей.

– Вот что, партизан, помоги-ка тут девушкам, а я в ЦК за продкарточками сгоняю.

Вернувшись через пару часов с портфелем, полным документов, Николаев не узнал помещение. На двери висела рукописная табличка. Кабинет приобрел вполне обжитой рабочий вид. Откуда-то притащили шкафы для бумаг, солидную настольную лампу на высокой ножке, даже телефонный аппарат, который пока молчал, раздобыли. На столе у окна красовалась трофейная печатная машинка, на которой, впрочем, никто не умел печатать. А в кабинете и в коридоре толпилось уже немало народу. Люди возвращались из леса, их нужно было расселить, накормить, определить на работу, восстановить документы. Три новоявленных сотрудника райкома, разбираясь и учась на ходу, погрузились в работу и только к вечеру спохватились, что не обедали и не завтракали толком сегодня. Они работали от темна до темна, а поток людей все увеличивался.

Через несколько дней им прислали подкрепление.

– Наташа, – представилась рослая миловидная девушка с мальчишеской стрижкой, которая плохо сочеталась с нежной округлостью щек. Несмотря на июльскую жару на ней был жакет с длинными рукавами, и девушки не сразу заметили, что правый рукав жакета, заправленный в карман, пуст.

Позже они узнали, что Наташа воевала в диверсионном партизанском отряде, пустила под откос не один железнодорожный состав с фашистами, боевой техникой. Однажды, поспешив, допустила оплошность, и ей оторвало кисть руки. Рана долго не заживала, началась гангрена. В партизанском госпитале руку отняли сначала по локоть, потом по самое плечо. А обезболивание в полевых условиях какое? – полстакана спирта и свернутое жгутом полотенце в зубы. На ее счастье с Большой земли прислали целую коробку с пенициллином, он спас ей жизнь. После освобождения Минска Наташа вернулась в свой полуразрушенный дом к маме, пережившей оккупацию. Глядя на эту девушку, трудно было предположить, что ей довелось пережить. Внешне мягкая, улыбчивая, она обладала твердым характером, не позволяла себя жалеть. Она научилась все делать одной левой рукой: писать, готовить, стирать, причесываться. Вскоре подруги перестали замечать, что Наташа не такая, как они, и ни у кого не повернулся бы язык назвать ее калекой.

Рабочий день в райкоме комсомола начинался с пятиминутки. Николаев, оседлав угол стола, раздавал задания.

– Валентина, собирай своих активистов и дуй по району, ищи адреса, куда можно подселить людей. Отдельно составь списки комнат, куда можно вселить семьи, отдельно – углы и части комнат для женщин, отдельно – жилье для мужчин. Срочно нужно пополнить нашу базу данных. С населением проводите воспитательную работу.

– Да у нас народ сознательный, никто не возражает против подселения. Понимают ситуацию.

– Наталья, ты отправляйся на вокзал. Твоя задача – срочно организовать бригаду по расчистке и восстановлению железнодорожных путей. На днях пойдут эшелоны с боевой техникой на фронт, готовится наступление, мы не имеем права сорвать сроки.

– Ясно.

– Нина, птицей лети на танковый завод. Это крупнейшее предприятие района, необходимо восстановить там комсомольскую ячейку, провести собрание, избрать работоспособного секретаря. Второе: организуй бригады комсомольцев по расчистке района. Люди должны работать в три смены все светлое время суток, естественно, в свободное от работы на заводе время. И третье: организуй на заводе бригаду добровольцев-доноров. Госпиталю срочно нужна кровь в больших количествах. Вот адрес госпиталя, представишь туда списки доноров с адресами.

– Я сама донор. Готова сдавать кровь.

– Ну, тебе и карты в руки. Задачи ясны? Летите, птахи, вечером отчитаетесь. А я остаюсь работать с населением.

До победы оставался почти год. Год, наполненный работой «до упаду», ночными вызовами в госпиталь для срочной сдачи крови. По воскресеньям девушки выходили на расчистку развалин, сортируя ободранными в кровь руками кирпич на целый и битый. Там, а не в парках, не на танцевальных площадках, молодежь знакомилась, влюблялась. Так проходила их весна.

Глава 32. Победа

Толстый шмель с солидным гудением влетел в открытое окно кабинета, сделав круг, столкнулся с плафоном и тяжело шлепнулся на стол Нины – прямо на стопку комсомольских билетов, – сконфуженно отряхнувшись, вылетел в окно и взмыл в выцветшее от июльского солнца небо. Нина проводила его завистливым взглядом: хорошо шмелю, никаких обязанностей, лети куда хочешь, хоть на речку, хоть в дубраву. Вздохнув, вернулась к работе.

Накануне секретарь райкома принес целый пакет новеньких комсомольских билетов, и в воскресенье с утра девушки засели за их оформление. У каждой на столе высилась стопка сданных партизанами истрепанных документов, затертых, подпорченных сыростью, порой простреленных, порой залитых кровью. Некоторые просто приносили справки, выписанные командиром партизанского отряда, о том, что они приняты в ряды ВЛКСМ решением комсомольского актива. Все это следовало проверить и оформить, как положено.

Дверь распахнулась, на пороге возник Николаев:

– Девчонки, вы чего сидите?! Там парад уже начинается! Подъем и бегом марш!

– Какой парад?

– Где?

– Партизанский парад. Дуйте по Красноармейской на берег Свислочи.

Уговаривать девушек не пришлось, собрались в момент.

Несмотря на утро, на улице было уже жарко, солнце припекало как следует – макушка лета, 16 июля. У Нины закружилась голова, чтобы не упасть, она присела на каменную тумбу.

– Что с тобой? Ты бледная как стенка! – встревожилась Наталья.

– Да ничего удивительного, за ней ночью опять приезжали из госпиталя, второй раз за неделю кровь сдала, – всплеснула руками Валентина.

– Так там же раненые, крови катастрофически не хватает, а у меня первая группа, – оправдывалась Нина.

– Да тебе уж самой переливание крови требуется!

– А ты куда смотришь? – накинулась Наталья на Валентину, – не отпускай ее чаще, чем раз в две недели.

– Да ее разве удержишь, упрямую такую, – оправдывалась та, – сейчас водички раздобуду.

Валентина раздобыла не только воду, но и кусок хлеба. Тем временем из-за угла показалась колонна военнопленных. Конвой вел запыленных, оборванных, обросших щетиной немецких солдат в сторону вокзала. Один из пленных, увидев в руках девушки хлеб, что-то быстро заговорил по-немецки, срывая с руки часы, показал знаками, что голоден. Глаза Натальи сузились, она сложила пальцы единственной руки в хорошую фигу и ткнула ею в сторону немца:

– Вот тебе, фашист проклятый! Нашей земли захотели? Вот и жрите ее теперь.

На яркой зелени луга в излучине Свислочи собралась уйма народу. Военный оркестр играл марши. Партизаны, вооруженные кто чем: кто советскими автоматами, кто трофейными, а кто и самодельными ружьями, разномастно одетые, но веселые и счастливые, стройными рядами шли с развернутыми знаменами своих отрядов мимо группы военачальников, командиров партизанских соединений, мимо толпы зрителей. Незнакомые люди обнимались, поздравляли друг друга, всех объединила общая радость, первый за долгие тяжелые годы, долгожданный праздник. Девушки в светлых платьях, с полевыми цветами в руках радовали глаз, напоминая о счастливом довоенном времени.

Высокий парень с винтовкой на плече окликнул Наталью, помахал ей рукой из колонны марширующих партизан, и она вдруг зарделась, помахала ему в ответ. В этот момент она была совсем не похожа на ту девушку, что час назад показала кукиш фашисту.

– Это кто? – спросила любопытная Валентина.

– Да так… знакомый… воевали вместе, – еще больше смутилась девушка.

– У-у-у, понятно, что за знакомый, – хитро прищурилась подруга.

Обратно в райком Нина возвращалась вдвоем с Валентиной, Наталья потерялась где-то в толпе.

Фронт откатывался все дальше на запад. Фашистские дивизии, попавшие в Минский котел, были разгромлены, смолкла канонада, доносившаяся с запада в первые дни пребывания девушек в Минске. Каждый день по радио зачитывали списки все новых освобожденных городов. И, несмотря на бытовые трудности, разруху, полуголодную жизнь, настроение у большинства минчан было радостное, ощущение близкой победы пьянило, придавало сил. Не прошло и двух недель, как в город вновь пришел праздник, выплеснулся на улицы народным гуляньем, музыкой из громкоговорителей, салютом из всего, что стреляло.

Валентина ворвалась в квартиру как ураган:

– Нинка, ты чего сидишь? Айда на улицу! Белоруссию освободили! Полностью!

Обняла, закружила растерявшуюся хозяйку:

– Пани Богуслава, наши в Польше!

Та перекрестилась на портрет Ворошилова, по сеточке морщинок скатилась слеза.

Постепенно усилиями минчан жизнь в городе налаживалась, расчищались улицы, ремонтировалось все, что как-то можно было отремонтировать. В заводских цехах параллельно с выпуском продукции шли ремонтные работы, рабочие после смены брались за кирпичи, лопаты, мастерки. Первого сентября в городе открылось несколько школ. Горожане сами, вместе с учителями, вставляли стекла в окна, закладывали пробоины кирпичом, чинили и таскали в классы сваленные во дворах и подвалах парты, выносили солдатские койки. Там, где еще два месяца назад были немецкие госпитали и казармы, вновь зазвенели детские голоса и школьные звонки. Не хватало всего, от тетрадок и учебников до учителей. Но все же учебный год начался, дети пошли в школу.

Нина пропадала в школах от темна до темна, на ходу решая бесчисленные проблемы. Детей надо было не только учить, но и как-то подкормить, организовать их время, пока родители работают. Слишком много опасностей подстерегало их в развалинах. Надо было возрождать пионерские отряды, создавать кружки. Война оставила после себя много сирот. Как выживали они в разрушенном голодном городе? У Нины сердце сжималось при виде недетских глаз на худых лицах, протянутых за подаянием грязных ладошек. Уж она-то хорошо помнила, что такое голод и бездомность. Надо было срочно открывать детские дома, собирать по подвалам беспризорников.

Неумолимо надвигались холода, а с ними новые проблемы. Порой в отчаянии и растерянности бежала Нина в ЦК комсомола. Зимянин находил время выслушать девушку и подсказать решение. Один-два звонка – и приходила помощь. Нине нравилось общаться с секретаршей Аглаей, у нее она училась спокойной собранности, деловитости, способности без суеты и паники разруливать текущие задачи. Это общение возвращало Нине уверенность в своих силах.

Очищались улицы Минска, на месте руин появлялись пустыри, вместо забитых фанерой окон поблескивали стекла, открывались магазины, заработала поликлиника. Город пережил зиму. И вот уже вновь сменили девушки промокающие валенки на резиновые ботики, а теплые платки на кокетливые беретики.

Ночи становились все короче. Девушки в своей комнатке задернули шторы поплотнее, чтобы солнце не мешало спать. Нина расправляла постель, мечтая лишь о том, чтобы скорее лечь. Валентина, сидя на своей кровати с зеркальцем в руках, выщипывала лишние волоски на бровях и тихонько напевала, как обычно. Вдруг за окном раздался шум, крики, вечернюю тишину прорезали выстрелы. В комнату девушек вбежала перепуганная хозяйка в длинной, наглухо застегнутой до подбородка ночной рубашке и в папильотках на голове. Пани Богуслава мелко крестилась бормоча:

– Матка Боска, Острабрамска, Ченстоховска…

Валентина вскочила, распахнула окно, высунула голову наружу. С улицы сквозь пальбу донеслось:

– Ура! Победа! Победа, братцы!!!

С Нины мигом слетели усталость и сонливость. Кое-как натянув платья и накинув на плечи платки, девушки кинулись вниз по лестнице.

– Девочки, куда вы? Осторожнее, там же стреляют! – кричала им вслед пани Богуслава, торопливо распутывая трясущимися руками свои папильотки.

А на улице творилось что-то невообразимое. Люди, кто в чем был дома, некоторые в исподнем, кричали, смеялись и плакали одновременно, обнимались, целовались друг с другом. У кого было оружие, палили в небо. Со всех сторон неслось:

– Победа! Ура! Гитлер капут! Разбили фрицев! Полная капитуляция! Конец войне!!! Ур-р-ра!!!

Такой радости, такого всеобщего восторга Нина не испытывала и не видела больше никогда.

Все трудные военные годы многим казалось, что вот закончится эта страшная война, наступит долгожданная, выстраданная победа, – и сразу исчезнут все тяготы, вернется довоенная мирная жизнь. Но все оказалось не так просто. Люди по-прежнему работали без выходных и отпусков, получали хлеб по карточкам, дети не знали, что такое конфеты и пирожные. Разрушенное хозяйство с трудом, со скрипом возвращалось на мирные рельсы. И в первую очередь не хватало рабочих рук. Много мужчин навсегда осталось в земле, а те, что уцелели, не сразу вернулись домой. В Восточной Европе спешно строились военные гарнизоны, продолжались боевые действия на Дальнем Востоке.

В конце мая через Минск пошли первые эшелоны с фронтовиками. Победителей встречали с оркестром, с цветами. В городе все больше становилось людей в гимнастерках, на барахолках появлялось все больше трофейных товаров, к концу лета начали открываться кинотеатры, рестораны. Жизнь менялась на глазах. И в Сталинский райком комсомола к несказанной радости Николаева пришло пополнение в виде двух ребят-фронтовиков.

В августе Нина засобиралась домой. Зимянин, прочитав ее заявление, глянул хмуро.

– Чего это ты надумала уезжать? Что тебе здесь не работается?

– Скоро учебный год начинается, хочу восстановиться в институте.

– Так мы к октябрю университет открываем, выбирай факультет. Я поспособствую, чтобы зачислили, и учись здесь, на вечернем.

– Михаил Васильевич, у меня в Уфе мама и сестра, я им обещала вернуться, когда закончится война.

Первый секретарь задумчиво посмотрел в окно, вздохнул.

– Мама… Ну что ж, мама – дело святое, поезжай, раз обещала.

И, подписав заявление, протянул бумагу Нине:

– Ступай к Аглае, она оформит проездные документы. Дела сдашь Федотову.

И проворчал вполголоса вслед девушке:

– Надо было замуж тебя здесь выдать… да с женихами нынче напряженка.

Через неделю Нина уже шагала по знакомым улицам Уфы. Зябкий августовский вечер тихо выползал из темных подворотен и садов. Под ноги стелились первые опавшие листья. Это было немного странно после нагретых солнцем каменных улиц Минска. Она улыбнулась, вспомнив присказку хозяйки дома, у которой они снимали комнату в Уфе: «У нас на Урале июнь еще не лето, а август уже не лето».

Вот и улица Пархоменко. Ничего здесь не изменилось за прошедший год: тот же покосившийся столбик у соседских ворот, так же гуси пьют воду из лужицы у колонки. Изменилась только сама Нина – детство, юность остались позади, столько пережито, столько преодолено, столько переосмыслено за эти месяцы. Ей было странно, словно вот она, взрослая, вернулась назад, в свою прежнюю жизнь, в свою юность.

Знакомые окна светились мягким приветливым светом. Нина поставила на землю чемоданчик, с облегчением сняла с плеча лямку тяжелого вещмешка с прощальными подарками друзей: «почти новой» кацавейкой от пани Богуславы, томиком стихов с вложенной в него фотографией от Валентины, самодельным чернильным прибором из стреляных гильз от Николаева и берестяной шкатулкой с кружевным воротничком внутри от Натальи.

Ступив на завалинку и отодвинув край накрахмаленной занавески, Нина заглянула в приоткрытое окно. Лиля в белой батистовой комбинации и папильотках старательно разглаживала утюгом оборку на платье. Мама, стоя у печки-буржуйки, что-то помешивала в кастрюльке. Нина бросила в сестру подвернувшийся под руку маленький камешек и тихонько присвистнула. Лиля оглянулась и ахнула:

– Нинка! Мама, Ниночка наша вернулась!