Текст книги "Гроздь рябиновых ягод. Роман"

Глава 16. Весна тридцать четвёртого

Белое пространство. Лампочка на шнуре. Высокое окно. На окне решетка. Стены, выкрашенные зеленой краской. Настя подняла невесомую руку, дотронулась до стены, почувствовала ее холод. Рука была покрыта мелкими язвочками. Мир ощущений, звуков постепенно возвращался к ней. Повернула голову. Рядом стояли кровати, между ними, как тени, двигались серые фигуры.

– Пить, – попросила Настя и сама себя едва услышала. Однако одна из женщин оглянулась, подошла и склонилась над ней.

– Очнулась, болезная? Ну, вот и хорошо, и слава богу. На-ко, попей водички, – живительная влага смочила пересохшие, потрескавшиеся губы.

– Где я? Что со мной?

– В больнице, бабонька, в инфекционке, сыпняк у тебя. Говорят, в поселке, на улице подобрали в беспамятстве. Кто такая, чья будешь – никто не знает. Ничо, тута врачи хорошие, вылечат. Вона сколько нас таких здеся. Щас, доктора позову, погоди маленько.

Ласково журчащий голос словно утонул в вате, широкоскулое лицо заволокло туманом. Потолок снова превратился в бескрайнее белое пространство, вытеснившее весь мир. Настя опять впала в горячечное беспамятство.

Очнулась она ночью. На соседней кровати кто-то тихонько стонал и звал:

– Гриша, Гришенька…

В зарешеченное окно смотрел равнодушный месяц, тоненький, словно остриженный ноготок младенца. Настя вслушалась в плачущий голос. Подумала: «Сыночка, видимо, зовет… – и тут же ее обдала горячая волна: – Дети! Что с ними?!». С трудом поднялась, держась за спинки кроватей, побрела к застекленной двери. Сквозь стекло она видела стол с настольной лампой в коридоре, спящую за ним медсестру. Настя билась в запертую дверь, пока не разбудила дежурную. Проснулись и заворчали остальные обитательницы палаты.

– Выпустите меня отсюда, выпустите!

На шум пришла врач, высокая костистая женщина с выбившимися из-под белого колпака седыми прядками. Строго прикрикнула на Настю:

– А ну, прекрати крик! Все отделение переполошила! Никто тебя раньше, чем через две недели, отсюда не выпустит, не имеем права. Тиф у тебя, голубушка, заразная ты!

Настя притихла только тогда, когда врач пообещала отправить утром посыльного в барак, который проведает и предупредит детей, где она и что с ней, передаст Фросе, чтобы позаботилась пока о них.

Дни тянулись невыносимо медленно, однако силы постепенно возвращались к Насте. Днем в палату заглядывало по-весеннему яркое солнышко. На качающейся перед окном ветке набухли и потемнели почки. У них появились зеленые клювики будущих листочков. Однако ночью, накануне выписки, ударили заморозки, даже выпал снежок, прикрыл едва показавшиеся травинки. В больничном халате, в чужих калошах и телогрейке (свою одежду всю сожгли), брела Настя по белому покрывалу, оставляя черные следы за собой. Остриженная голова, прикрытая застиранной пеленкой вместо платка, мерзла и кружилась от свежего воздуха. Вот, наконец, знакомый барак. На бревнышке у стены сидит малец в больших, не по ноге, чунях и сползающей на нос шапке. Приглядевшись, Настя узнала в нем сыночка, Веночку. Подошла, села рядом. Мальчик равнодушно глянул на нее, подвинулся, уступая место.

– Сынок, ты что, меня не узнаешь? Я же твоя мама.

Малыш вздохнул:

– Нет, ты не моя мама… Моя мама была красивая. Но она ушла от нас. Наверное, мы были непослушными, вот она и ушла… Тетя Фрося так сказала. Папа умер, а мама ушла, мы теперь одни остались.

От ужаса у Насти перехватило дыхание, зашлось сердце.

– Это неправда, сынок, это неправда! Я не ушла от вас! Я в больнице лежала, не могла прийти! Я сильно болела, а теперь выздоровела и вернулась, и больше никуда от вас не уйду. Я всегда буду с вами, что бы ни случилось!

Она обхватила худенькие плечики ребенка, целуя его мокрыми от слез губами.

– Мама… это правда ты?! И ты больше не уйдешь? Правда, мамочка? – твердил малыш.

Немного успокоившись, Настя спросила крепко держащегося за нее сына:

– Ну, расскажи, Веночка, как вы без меня жили? Где девочки? Нина с Лизой в школе?

– Не-а, они в школу теперь не ходят, они теперь артистки. Дядя Вася, у которого ножек нет, берет их с собой на базар, он на гармошке играет, а они поют и танцуют, им за это денежки дают. Тетя Фрося сказала, что они теперь сами должны зарабатывать на еду, раз у нас мамы нету… А я сижу, жду, когда они придут, хлебушка принесут.

– А Галочка где? Спит?

– Не-а, Галочку папа к себе забрал. Она заболела, папа пришел и забрал ее, а нас не взял…

У Насти потемнело в глазах. Она кинулась в барак. В их загончике было пусто. Метнулась назад, к Макарычу.

– Где Галочка? Что с дочкой?

Макарыч, вставший, было, ей навстречу, отвел глаза, сел на свою табуретку, отвернулся к огню.

– Заболела шибко… прости, не уберег. Что я мог сделать? Сгорела малая.

Дотемна просидела Настя над маленьким холмиком на краю пустыря, обнимая жмущихся к ней детей. Слез больше не было, кончились, душа заледенела.

Никогда больше не услышит она родной голосок младшей дочки, не обнимут ее маленькие ручки. Вспомнилось, как заливисто смеялась Галочка, играя в пятнашки с Дусей. Эх, Дуся, Дуся, нет больше твоей любимицы, как скажу это тебе при встрече? Да и случится ли когда эта встреча?

А в это время Дуся стояла у окна своей отдельной двухкомнатной квартиры на третьем этаже нового дома в самом центре Уфы и смотрела, как два милиционера роются в ее вещах. Один брезгливо выкидывал из шкафа на пол ее трусы, лифчики, чулки, второй пролистывал и кидал книги с этажерки. У стола под абажуром сидел бледный, растерянный Степан Игнатьевич. Он как-то враз постарел, сник.

– Поверьте, ничего запрещенного у нас дома нет, вы зря тратите время. Это какая-то чудовищная ошибка. Мы преданные Родине и товарищу Сталину граждане. Я воевал в Чапаевской дивизии, у меня ранение, орден есть…. Скажите хоть, что вы ищете?

– Разберемся… – не глядя на него, буркнул тот, что рылся в книгах.

За окном в колеблющемся свете фонаря ветер трепал голые ветви ясеня с черными бугорками набухших почек.

Попрощались наскоро под безразличными взглядами посторонних.

– Дусенька, девочка моя, это недоразумение. Я скоро вернусь. Ты только верь, что я ни в чем не виноват и жди меня.

Дуся заперла входную дверь, перешагивая через разбросанные вещи, вернулась к окну. Вздрогнула от хлопка двери парадного. Сквозь стекло наблюдала, как мужа втолкнули в черную машину. Фыркнул мотор, свет фар скользнул по темным окнам Центрального универмага, в котором до сегодняшнего дня работал главным бухгалтером Степан Игнатьевич. Машина скрылась за поворотом и все стихло. Дуся осталась одна в опустевшей квартире. Кроме мужа, у нее не было никого на всем белом свете.

Вопреки ее надеждам Степан Игнатьевич не вернулся ни на следующий день, ни через неделю. Все ее робкие попытки узнать хоть что-нибудь о судьбе мужа были безуспешны. «Арестован за растрату, находится под следствием», – вот все, что ей сказали в милиции. Она не знала даже, где его содержат. Тем временем деньги, оставленные ей мужем, заканчивались. Надо было искать работу. Но это оказалось непростым делом, везде ее ждал отказ. Пришлось сдать в ломбард украшения, горжетку из чернобурки. Возвращаясь после очередного неудачного дня домой, Дуся увидела около своей двери молодую женщину с чемоданом.

– Здравствуйте, вы из этой квартиры? У меня ордер на вселение.

Она протянула Дусе бумажку с фиолетовой печатью. Дуся распахнула перед новой соседкой дверь.

– Ну что ж, проходите, раз такое дело. Давайте знакомиться.

Женщина сняла в прихожей модный габардиновый плащ, круглую шляпку с полями и оказалась обладательницей пушистых рыжих волос и светлых веснушек. Веселые конопушки покрывали не только точеный носик и бледные щечки, но и шею, руки. Тонкую талию перехватывал широкий красный ремень. Она казалась совсем молоденькой, только сеточка морщинок вокруг глаз выдавала возраст за тридцать.

– Ираида, – женщина протянула узкую ладошку и дружелюбно улыбнулась.

Через час соседки пили на кухне чай с пирогом и болтали без умолку обо всем на свете.

Новая жилица оказалась родом из Питера, училась в гимназии, когда грянула революция. Родные сумели эмигрировать, а она с бабушкой и старшим братом должны были плыть следующим пароходом. Но старушка расхворалась, выехать они не смогли. Бабушка вскоре умерла, брат сгинул в огненном смерче Гражданской войны, и осталась она одна-одинешенька. Погибла бы, если бы не присмотрел поцелованную солнышком девочку красный командир. С тех пор возит ее за собой по стране, куда его направят, туда и она едет. И не жена, поскольку он женат, и не дочь… Он называет ее боевой подругой. Ну, подруга, так подруга, для нее главное, что он есть на белом свете, что он всегда рядом.

Женщины быстро подружились, у них оказались схожие интересы, взгляды, в чем-то схожие судьбы. Две одинокие души, брошенные судьбой в водоворот событий, ухватились друг за друга, чтобы не пропасть.

Ираида заняла бывшую спальню. Вещей у нее было немного: чемодан с нарядами, пара фотографий в рамочках да стопка книг. С ее появлением в доме черная тоска и страх отпустили Дусю, жизнь вновь обретала краски.

Ида работала секретарем-машинисткой в горисполкоме. Она помогла Дусе устроиться на работу буфетчицей в одну из рабочих столовых. Для жены «врага народа» это было большой удачей.

По утрам под окнами сигналил легковой автомобиль. Ида, свежая и нарядная, выпархивала из квартиры, и прохожие, глядя на беззаботную дамочку, садящуюся в авто, и подумать не могли, какая непростая юность была у этой бабочки.

А вечерами Дуся прислушивалась к звукам на лестнице, ожидая знакомый перестук каблучков. Раз в неделю к Иде приходил гость, и тогда Дуся тактично уходила погулять или слушала радио в своей комнате. Так продолжалось долгие годы.

Глава 17. Детский дом

Фрося объявилась на следующий день, заглянула в Настин закуток как ни в чем не бывало.

– С возвращеньицем! Живая? Вот и ладно. Девочки, собирайтесь. Быстренько, быстренько, дядя Вася уже ждет.

Настя встала перед ней, уперев сжатые кулаки в бока. В душе поднималась волна гнева. Она уже никого и ничего не боялась.

– Куда это «собирайтесь»? Дети должны ходить в школу! Ты зачем отправила их побираться на рынок?!

Лицо Фроси вмиг изменилось, губы сжались в ниточку, злые буравчики глаз уставились на Настю.

– Ах ты… ишь, как заговорила! А кто должен был кормить твой выводок, пока ты неизвестно где пропадала? Скажи спасибо, что на улицу не выкинули!

– Ты знала, где я «пропадала», тебе из больницы сообщили. Ты что моим детям наплела, что я их бросила? Как ты посмела?! Я для чего тебе полгода каждый день половину заработка отдавала? Ты же говорила, что на эти деньги вы кормите тех, кто заболел, не смог заработать. Возвращай мои деньги, и мы уйдем из вашей чертовой коммуны!

Настя наступала, готовая вцепиться в волосы обманщицы. На шум скандала начали собираться любопытные. Фрося оглянулась в поиске поддержки на столпившихся в коридорчике обитателей барака, натолкнулась на колючие взгляды, увидела сжатые кулаки и спасовала, сменила тон, забормотала примирительно:

– Ладно, ладно… раскипятилась… Я понимаю, ты сейчас не в себе. Можешь недельку отдохнуть, набраться сил, прокормим. Кто сейчас тебя такую на работу возьмет? А девочки… что ж, в школу, так в школу… тебе их кормить.

Она быстренько пробралась сквозь молчаливую толпу, что-то на ходу сказала Макарычу и исчезла, хлопнув дверью барака.

Настя устало брела по весенней улице, не замечая солнечных бликов от промытых окон, весело купающихся в лужицах воробьев, легких облачков, беззаботно плывущих в высоком небе. Вот уже третий час она ходила по знакомым домам, и везде ее ждал отказ, хозяева нашли новых поденщиц. От голода сосало под ложечкой, но карман был пуст. Вспомнились слова мужа: «Ничего, я у тебя вон какой здоровый, от всех невзгод укрою. Ты, главное, прислонись ко мне, птаха моя».

– Эх, Геша, Геша, оставил ты меня одинешеньку с детьми, а ведь обещал, что никогда не бросишь… Галочку, любимицу свою, забрал, а нас зачем оставил? Взял бы уж всех разом, чтоб не мучились. Что мне делать? Как одной детей поднимать?

Сзади раздался резкий сигнал клаксона, мимо промчался, обдав парами бензина, автомобиль. От неожиданности Настя шарахнулась в сторону, больно ударилась плечом о столбик ворот. Потирая ушибленное место, подняла глаза. Прямо перед лицом висела табличка «Кизнерский детский дом». Ошеломленная, присела на придорожный столбик. Собралась с мыслями, привычным жестом поправила несуществующую прическу, ощутив под ладонью колючий ежик едва отросших волос. За глухим дощатым забором раздавались детские голоса, смех, удары по мячу. Настя решительно встала, толкнула калитку.

Во дворе несколько детей, ровесников Ниночки, играли в мяч. Все были одеты в одинаковые синие сатиновые рубашки, на девочках были такие же сатиновые юбки, на мальчиках шаровары, у детей постарше на худеньких шейках краснели пионерские галстуки.

В дальнем углу двора, возле сараев, бородатый мужик колол дрова, женщина в чистом переднике поверх цветастого платья снимала с веревок простыни.

– Тетенька, посторонись! – раздалось сзади. Двое мальчишек, сгибаясь под тяжестью полных ведер, обогнали ее, оставляя мокрые следы, скрылись за дверью двухэтажного деревянного дома. Настя вошла следом и очутилась в прохладном полумраке коридора. Стены до середины выкрашены синей краской, под ногами чистые крашеные полы, на беленом потолке лампочки в плафонах. Справа лестница на второй этаж. По обе стороны коридора двери. Из открытой двери в дальнем конце коридора доносились звон ложек, стук ножа и запахи, от которых у голодной Насти свело желудок.

– Вот молодцы, – послышался женский голос, – еще по ведру и хватит, можете идти играть.

Из кухни, гремя пустыми ведрами, выбежали уже знакомые мальчишки.

– Скажите, где найти директора? – спросила у них Настя.

– Сергея Степаныча? А вон его кабинет, – махнул рукой один из мальчишек.

Сергей Степанович оказался худощавым мужчиной с открытым взглядом серых глаз. На вид ему можно было бы дать лет сорок, если бы не совершенно седая голова.

– Вы по какому вопросу? – он оторвался от бумаг и посмотрел на Настю.

– Спасите моих детей от голодной смерти, возьмите их в детский дом!

– Места в детском доме распределяет отдел народного образования, обратитесь в сельсовет.

Настя медленно опустилась на колени.

Через полчаса, выслушав сбивчивый рассказ Насти об ее бедственном положении, Сергей Степанович расхаживал по кабинету, задумчиво потирая лоб.

– Одну из девочек я могу взять, с РОНО вопрос улажу, а больше мест нет. Мальчик еще слишком мал для нашего детского дома. Пока приводите одну, а там видно будет. Летом старшие выпустятся, сможем взять и вторую.

Настя медлить не стала, не прошло и часа, как в кабинете директора выстроились все ее ребятишки. Во дворе трижды ударили по железке. Сергей Степанович глянул в голодные глаза детей.

– Ну вот что, гостей полагается сначала накормить, а потом разговоры разговаривать. Шагом марш в столовую.

В светлом помещении дети, галдя и толкаясь, выстроились в очередь к раздаточному окошку, затем с полными мисками рассаживались на лавках по обе стороны длинных столов, накрытых цветастыми клеенками.

– Петровна, плесни-ка щей вот этим галчатам, да и мне заодно, – директор подтолкнул к раздаточному окошку Нину, Лизу и Веночку. Свою миску поставил перед Настей:

– Ешь, я уже наелся, когда пробу снимал.

После обеда, показавшегося детям необыкновенно вкусным, провел гостей наверх, в спальни. Они, робея, прошлись между рядами аккуратно заправленных кроватей с одинаковыми одеялами и белыми треугольниками настоящих подушек.

– Ну как, понравилось вам у нас? Кто из девочек хочет остаться?

Лиза смело шагнула вперед.

– Ты? – улыбнулся Сергей Степанович. – А что ты умеешь делать?

– Я все могу, и петь и плясать.

– Ну, давай, покажи свои таланты.

Лизу упрашивать не пришлось, запела во весь голос «Яблочко», лихо отбивая чечетку, затем, томно поводя плечами, исполнила «Очи черные, очи страстные».

– Хватит, хватит! – Сергей Степанович, смеясь и утирая слезы одновременно, едва унял разошедшуюся девчушку. – Решено, оставайся, такие бойкие нам нужны.

Директор проводил Настю с Ниной и Веной во двор, уговорившись, что они зайдут к нему через пару месяцев. Уже прощались, когда их нагнала запыхавшаяся Петровна:

– Сергей Степаныч, Сергей Степаныч, беда, прачка кипятком руку обварила! В медпункт увели. Медсестра сказала, долго заживать будет. А завтра банный день. Кто ж белье стирать будет?

– Я могу, – подала голос Настя.

– А управишься? У нас работы много, – Сергей Степанович с сомнением оглядел исхудавшую – в чем душа держится – женщину.

– Я работы не боюсь, с малолетства приучена.

– Ну что ж… приходи с утречка, посмотрим, какая ты в работе. А там решим, сгодишься ли.

С того дня каждое утро Настя бежала в детский дом, радуясь, что не надо больше бродить по селу, заглядывать в чужие дворы, выпрашивая хоть какую-то работу. Она быстро подружилась с Петровной и другими обитателями детского дома. Ей нравились детские голоса, беготня и возня во дворе. А больше всего радовало, что директор разрешил приводить с собой детей и кормить их обедом в счет ее заработка. Теперь все ее детки, сытые и веселые, играли с другими детьми у нее на глазах, и душа Насти обретала долгожданное успокоение.

Месяц пролетел быстро, обожженная рука прачки зажила, она вновь вышла на работу. Настя со страхом ждала, что с ней будет дальше, не придется ли ей вновь скитаться по чужим дворам. Робко переступила она порог кабинета директора, когда он пригласил ее для разговора.

– Ну, как тебе, Настя, у нас?

– Да чего ж еще желать? Я при деле, дети сыты, на глазах.

– А пойдешь к нам на постоянную работу, прачкой? Вижу, работать ты умеешь, и человек хороший. С Ниной вопрос решенный, с завтрашнего дня зачисляем ее в один отряд с Лизой, а для тебя с Вениамином найдется комнатка, чтобы заразу какую-нибудь не принесла нам ненароком из вашего жуткого барака. Комнатка, правда, тесная – чуланчик под лестницей. Кровать там поставим, одеяла, подушки дадим, чистоту сама наведешь. Хоть условия и не ахти, но все ж лучше и безопаснее, чем в «коммуне». Питаться будешь со всеми сотрудниками, зарплату получать, как все.

Не передать словами, с каким облегчением, собрав свои скудные пожитки, закрыла Настя за собой дверь ненавистного барака! Она не знала, что ждет ее впереди, но верила, что жизнь будет лучше, чем в коммуне. С любовью обустраивала она свое новое пристанище и впервые за долгие месяцы заснула спокойным сном. И не тревожили ее сон пьяные выкрики, скандалы обитателей барака. У нее вновь появились уверенность в завтрашнем дне и способность радоваться жизни.

Глава 18. Птица Феникс

Никто не радуется погожим летним дням так, как северяне. А лето в тот год на Вятчине выдалось на редкость теплым. Сергей Степанович шел на работу, с удовольствием подставляя лицо солнечным лучам, свежему утреннему ветерку. Толкнув калитку, вошел во двор детского дома, приостановился, заметив гибкую женскую фигурку, склонившуюся над корзиной с бельем. Женщина вскинула руки, расправляя простынку, вытянулась в струнку. Услышав шаги, оглянулась. Разрумянившееся от работы лицо озарила приветливая улыбка, короткие пряди русых волос выбились из-под узорчатого гребня. Сергей Степанович удивленно развел руки, оглядывая легкую поплиновую блузку с кружевным воротничком, новую ладную юбку, модные туфельки на каблучке с ремешками вокруг стройных лодыжек.

– Настя, ты ли это?! Да тебя не узнать!

– Я, Сергей Степанович. С добрым утречком. Вот, сшила себе обновы… чтобы не хуже других ходить.

– Ты прямо как птица Феникс возродилась из пепла.

Кто такая эта «птица Феникс», Настя не знала, но эти слова, а особенно интонация, с которыми они были сказаны, живо напомнили ей мужнино «птаха моя», сердечко замерло, потом забилось, заливая щеки алой краской. Как весенний росток, тянущийся к солнышку сквозь утоптанную, промерзшую землю, в ней вновь просыпалась Женщина.

Сергей Степанович в задумчивости вошел в свой кабинет. Он вспомнил, какой была Настя, впервые переступив порог детского дома. Прошло всего-то неполных четыре месяца, а перед ним предстала совсем другая женщина. Занятый делами, он просмотрел, когда, как произошло это преображение. Надо же, всего-то более-менее сносные условия жизни, нормальное питание, душевное равновесие – и вот уже ее всепобеждающая женственность будит в нем не жалость, а совсем другие чувства…

Во дворе детского дома росла старая яблоня. Ствол ее почернел, покрылся лишайниками, на сухих ветвях почти не осталось листвы. И давно бы ее спилили на дрова, если бы не целая рощица молодых стволов, выросших прямо из корней старой яблони и окруживших ее частоколом со всех сторон. Их раскидистые ветви были покрыты густой листвой, сквозь которую желтели глянцевыми мячиками спеющие яблочки. В кружевной тени этой яблони устраивалась Настя под вечер со стопкой детских вещей и корзинкой с нитками, иголками. Она любила эти спокойные часы. Пока ловкие пальцы пришивали заплатки, штопали детские чулочки, мысли ее где только не витали! С этого места она видела почти весь двор. Настя наблюдала за играющими детьми, строгим окриком пресекая затевавшиеся драки и шалости, переговаривалась с коловшим дрова Митричем, служившим сразу дворником, сторожем и истопником, болтала через распахнутое окно кухни с Петровной. Иногда замечала наблюдающего за ней сквозь окно своего кабинета Сергея Степановича и смущенно отводила взгляд. Сюда к ней часто прибегали то Ниночка, то Лизонька, то Веночка. Настя угощала их вялеными ломтиками яблок, которые сушила в своей каморке под лестницей, а они делились с мамой своими секретиками. Вечерами к Насте подсаживались старшие девочки, она учила их, как из обыкновенных толстых катушечных ниток связать себе нарядный воротничок, как пришить оборочку или кармашек к скучной казенной юбке.

Спокойные, неспешные дни шли и шли. Вот уже пожелтела крона яблони, пожухла трава под ней, покрылась опавшими листьями. По утрам изморозь прихватывала этот ковер, а потом и первый снежок выбелил все вокруг. Настя перенесла свои вечерние посиделки в теплую столовую, освещенную молочным светом плафонов. Она не боялась надвигающихся холодов: детям выдали теплые пальто, ботинки, шапки-ушанки. Себе смогла, наконец, купить теплые вещи. Пальто, правда, пришлось взять унылое, серое, зато платок купила яркий, узорчатый, и ботиночки с меховой опушкой, на каблучке. Холода не заставили себя ждать, на Покров выпал настоящий снег, а на Настин тридцать третий день рождения и вовсе завернули морозы.

Как-то ранним декабрьским вечером ее позвали в кабинет директора. Сергей Степанович был не один, у стола сидел пожилой мужчина в пропахшей бензином телогрейке.

– Настя, я знаю, что ты очень хочешь побывать в своей деревне, повидаться с родней. Тут вот машина пришла из Вятки, рано утром обратно отправится. Шофер согласился сделать небольшой крюк, завести тебя в Суны, а там уж недалеко, доберешься. Поедешь?

– А можно?

– Дам тебе неделю отпуска, заслужила. Хватит тебе недели-то?

– Хватит, хватит! Хоть бы одним глазочком на родню посмотреть!

– А обратно-то вернешься? Не останешься в своей деревне?

– Куда ж я от детей? Вернусь, обязательно вернусь!

– Ну, решено. Собирайся. Да оденься потеплее, а то фасонить больно любишь. Попроси у Петровны пуховый платок и пимы, с зимой шутки плохи! За Вениамином старшие девочки присмотрят, ну и мы рядом, если что.

Рано утром, едва начало светать, поцеловав спящего сынишку, Настя закуталась в теплую шаль Петровны и забралась в кабину грузовика. Машина, фырча и чихая, выехала со двора детского дома.

Шофер оказался молчаливым, сказал только, что зовут его Иван Иванычем. Настя с уважением поглядывала на сурового спутника: надо же, с такой махиной шутя управляется! Это сколько же знать надо! Белое полотно дороги послушно ложилось под колеса. Желтый свет фар выхватывал темные силуэты деревьев на обочине. Заяц метнулся из кустов через дорогу перед самым капотом. Шофер чертыхнулся, проворчал: «Плохая примета!».

Под мерное гудение мотора, пригревшись, Настя сама не заметила, как уснула. Сказалась бессонная ночь накануне – от волнения перед предстоящим путешествием Настя не сомкнула глаз.

Разбудил ее толчок на ухабе. Открыла глаза и тут же снова зажмурилась: вокруг, сколько хватало взгляда, искрился на солнце чистый снег, перерезанный темной полосой дороги. Машина резво катилась по укатанной колее.

– Проснулась? Вот и ладно. Может, песню какую знаешь? Спой, все веселее ехать будет.

Прокашлявшись, Настя несмело завела свою любимую:

– То-о не ве-ететер ве-етку клонит,

Не-е дубра-авушка-а-а шумит,

То мое-о, мое сердечко сто-онет,

Ка-ак оси-ины ли-ист дрожит.

Иван Иваныч подхватил песню, и голос Насти зазвучал уверенней, наполняя пространство. Следом завели дуэтом «Степь да степь кругом».

– Что-то все песни у тебя печальные.

– Какая жизнь, такие и песни.

– Ты это брось, совсем тоску нагнала. Знаешь чего повеселее? Чай, к родне в гости едешь.

Подумав, Настя запела:

– Сердце в груди бьется как птица,

И хочется знать, что ждет впереди,

И хочется счастья доби-и-иться…

От светлой песни на душе повеселело. Машина летела по дороге, а Насте казалось, что это она сама, душа ее летит над дорогой, над чистыми снегами, вперед, к родному гнезду. Водитель заулыбался, сдвинул шапку на затылок. Смеясь и подсказывая друг другу слова, они перепели все песни, какие знали, по несколько раз, съели все пирожки, приготовленные заботливой Петровной Насте в дорогу, хлеб с салом, припасенный Иванычем.

На тракте все чаще попадались встречные машины, груженые сани. И вот по сторонам замелькали знакомые дома. Суны. Машина затормозила на поселковой площади.

– Приехали. Так где, говоришь, твоя деревня?

Настя объяснила. Иван Иваныч махнул рукой:

– Эх, семь бед, один ответ. Сидай обратно! Крюк небольшой, довезу, а то замерзнешь дорогой, Сергей Степаныч меня потом с кашей съест. Губа у него не дура! Ладно, ладно, не отнекивайся! Вижу, как он о тебе печется.

Настя смутилась:

– Что вы такое говорите? Он женатый человек.

Иваныч усмехнулся, но промолчал. Через полчаса машина остановилась на пригорке.

– Все, Настена, дальше дойдешь сама. Дорога не чищена, склон скользкий, застряну, не дай бог.

Отвел руку Насти с приготовленными деньгами.

– Прибереги гроши, самой пригодятся. А со мной, считай, песнями расплатилась.

Машина развернулась и скрылась в облаке снежной пыли, Настя остановилась на макушке пригорка. Это было то самое место, откуда много лет назад она с подружками высматривала, в чей двор свернет телега со сватами.

Пустынники лежали в низине, как на ладони. Столбики дыма поднимались ввысь над кровлями, обещая морозы. Где-то лениво гавкнула собака, протяжно замычала корова. Родные звуки, запахи, знакомые до бревнышка дома. Столько раз ей это снилось! В самые горькие моменты поддерживала ее надежда оказаться здесь, вернуться в отчий дом. Вон, вьется над его крышей дымок, маня в тепло. Настя смахнула слезинку и поспешила вниз.

Идя по родимой улице, здоровалась с каждым домом, замечала перемены. Около избы Акулины новый забор, починены ворота, да и сама изба словно приосанилась. Настя остановилась у своего забора. Незнакомый мужик заводил лошадь в сарай, тот самый, в который ее запирал отец перед свадьбой. Мальчишка лет двенадцати разбирал упряжь. На крыльцо вышла баба в чунях на босу ногу.

– Котька, паршивец, сколько вас ждать?! Картошка стынет. Зови отца!

Заметила Настю:

– А тебе чего надо? Кто такая?

– Мне бы Павла Яковлевича, я дочка его, Настя.

– Нету тут таких.

– Как нету?! Это же его дом.

– Был его, стал наш. Купили мы его. Давно, лет, почитай, шесть тому назад. А прежний хозяин с семьей уехал. Куда – не спрашивала. Я в чужие дела нос не сую, не то что некоторые, – баба неодобрительно кивнула на соседский дом.

– Да идете вы, черти, или нет! – зычно крикнула она, уперев кулаки в крутые бока и повернулась к Насте спиной.

С тяжелым сердцем отошла Настя от забора. Даже на порог дома, в котором она выросла, ее не пустили! Между тем вечерело, и мороз крепчал. Замерзшая женщина заторопилась по знакомой тропинке через рощу в соседние Халевинцы. Издалека заметила неладное, перебежала мостик, выбежала на околицу и остолбенела. На месте избы Еремея и Пелагеи чернело пепелище. Обугленные стропила, словно ребра скелета, торчали над закопченными стенами, ветер гулял сквозь разбитые окна.

Настя тихонечко заголосила. В соседнем дворе, почуяв чужого, залаяла собака, к ней присоединились другие псы по всей деревне. На шум на крыльцо дома вышла женщина, вгляделась из-под руки в темную фигуру на дороге и, всплеснув руками, поспешила к ней.

– Батюшки, никак Настя?! Ты ли это?

– Я, Глафира Игнатьевна, приехала родню навестить, да лучше бы не приезжала…

– Да у тебя, сердешная, губы от холода посинели! Пойдем в избу, там поговорим.

Пока Настя раздевалась, осматривалась, бывшая соседка сноровисто собирала на стол.

– Присаживайся-ка к столу, перекуси, чем бог послал, а там поговорим.

Из-за занавески выглянул заспанный сосед.

– Вот бабы—балаболки, чего свет зря жжете?

– А ты не ворчи! Дыру уж, небось, в перине проспал. Пойди-ка лучше баньку затопи, вишь, человек с дороги, замерз.

Глафира Игнатьевна рассказала Насте, что года три тому назад в соседский сарай угодила молния. Ну и заполыхало. А дело было ночью, пока хозяева проснулись, пока соседи спохватились, уж и дом занялся. Потушить – потушили, да от дома мало что осталось. Хорошо хоть Еремей с Пелагеей выскочить успели. Погоревали они, погоревали, и подались в город, в Вятку. А где их там сыскать, про то соседи не знают, слыхали только, что на заводе каком-то работают. Ну, значит, не под открытым небом живут.

Про Настиных родных соседка слыхала, что Мария, старшая дочь мачехи, вышла замуж за приезжего и уехала с ним. Люди говорили, куда-то на Урал, в большой город, а название Глафира запамятовала. А потом и Павел Яковлевич с Татьяной вдруг спешно продали дом, хозяйство. Лавку, которую они с сыновьями держали в Суне, отобрали, ладно, хоть самих не выслали. Не успели. Павел Яковлевич с семьей уехал из деревни. Сказывали, к Марии подались.

– А братья? Паня, Сережа. Тоже уехали? —спросила Настя.

– Паня с семьей в Вятку, на завод подался. Вот только на какой, не знаю. А Сережка где-то здесь, в Сунах, видимся изредка. А адреса не скажу, потому как не знаю.

– Так вот почему на письма мои никто не отвечал… не доходили они, значит… Утречком пойду в Суны искать брата. Человек, я чай, не иголка, найду, – решила Настя.