Текст книги "Гроздь рябиновых ягод. Роман"

Однажды приехала крытая машина с автоматчиками и собаками. Пленные начали прощаться друг с другом. Но их погнали не на расстрел, а к железной дороге. Во время погрузки в вагоны трем военнопленным удалось бежать, в их числе был и Чернышов. Несколько дней скитались по лесу, не имея представления, далеко ли до линии фронта. Совсем обессилев от голода, вышли к выселкам. Хозяин спрятал их на сеновале, накормил, чем смог, а ночью за ними пришли партизаны.

Несколько месяцев Иван Михайлович воевал в партизанском отряде, но однажды обморозил ногу в худом валенке, пальцы почернели, начался жар. Партизаны сумели переправить его через линию фронта. В прифронтовом госпитале ему ампутировали три пальца и переправили дальше, в тыловой госпиталь. Гангрена отступала медленно, Чернышов опасался, что ему ампутируют всю ступню. Обошлось, выкарабкался. Он уже собрался выписываться, все его мысли были дома, но из госпиталя его забрали в ГПУ, месяц разбирались, при каких обстоятельствах он попал в плен, и не завербован ли немецкой разведкой. Отпустили внезапно, когда он уже перестал надеяться на скорое возвращение домой.

Через недельку приехали из Уфы дочки, обе счастливые – поступили, для них начиналась новая жизнь. Отчим решил, что перебираться в Уфу нужно всей семьей, Настя его поддержала. К концу лета вопрос с переездом был решен.

Глава 29. Раечка

Иван Михайлович устроился бухгалтером на один из эвакуированных заводов. Настя пошла работать мастером в пищевой цех того же завода. Поселились в самом центре Уфы, сняв две комнатки в двухэтажном деревянном доме на углу Революционной и Цюрупа.

Нина после лекций бежала в школу-интернат, куда ее взяли на работу пионервожатой. Будучи сама по возрасту ровесницей старшеклассников, не понаслышке знающая законы детдома, она легко нашла общий язык со своими подопечными, и даже завоевала у них авторитет.

Лиза после занятий спешила на работу в Горпотребсоюз. Она приписала себе лишний год к возрасту, и ее взяли счетоводом. Рабочих рук везде сильно не хватало, поэтому никто к году рождения в документах не присматривался.

В первые же дни яркую бойкую девушку пригласили в агитбригаду. А когда выяснилось, что Лиза не только хороша, как весенний цветок, но и прекрасно поет и пляшет, она стала звездой коллектива. Агитбригада ездила с концертами по госпиталям, и как же раненые ждали выступления девушки, похожей на кинозвезду! При ее появлении на измученных лицах расцветали улыбки, пусть на время, но они забывали о боли, о своих бедах. А Лиза смеялась и кокетничала, встряхивая льняными кудряшками, словно и не было войны, голода, холода, похоронок. Цветов Лизе не дарили, негде было их взять раненым, зато восторженных записок после каждого концерта набиралась полная сумочка. Придя поздно вечером домой, Лиза высыпала их на стол, за которым старшая сестра готовилась к завтрашним занятиям:

– На, читай, старая дева! Так и просидишь за своими учебниками всю молодость!

Много ли надо, чтобы у шестнадцатилетней девушки закружилась голова? Лиза решила, что ее имя слишком обыкновенное:

– Ну что такое Лиза? Лиза-подлиза… не звучит. Называйте меня Лиля! Больше на Лизу я откликаться не буду, – говорила она, старательно накручивая папильотки.

И ведь добилась, упрямая девчонка, что даже Настя смирилась с ее причудой и привыкла к новому имени.

Хозяйка квартиры удивлялась:

– Чем ты, Настя, кормишь своих девок? Вон какие румяные да пригожие!

А Настя и сама удивлялась: есть, кроме картошки да свекольного жмыха, нечего, а дочки, знай, цветут. И это несмотря на то, что обе стали донорами. У обеих сестер оказалась ценная первая группа крови. За сдачу крови полагалась тарелка горячего супа с кусочком мяса и кружка настоящего чая с двумя кусочками сахара.

Днем, в промежутке между учебой и работой, обе девушки частенько забегали на рынок, в ларек к тете Дусе, съесть пирожок с капустой, да и просто поболтать. Дуся всегда была им рада, выбирала пирожки порумянее и потолще, расспрашивала об их девичьих делах.

Как-то сырым и нудным осенним днем Дуся разговаривала с озябшей Ниной и вдруг заметила маленькую грязную ручку, тянущуюся из-под прилавка к приготовленному для гостьи пирожку. Дуся, вытянув шею, выглянула из ларька, глаза ее встретились с двумя черными, круглыми, как бусины, глазищами на чумазом личике девочки лет трех-четырех. Не сводя немигающего взгляда с Дуси, девочка цапнула пирожок и бросилась наутек, путаясь в полах большой рваной кофты.

– От, цыганское племя! С пеленок воруют, спасу от них нет! – покачала головой бабка, торгующая семечками рядом с Дусиным ларьком. – Та шоб вам повылазило! – ворчала она, отгоняя веткой от своего товара голодных воробьев.

На следующий день девочка-цыганка появилась снова. Она стояла неподалеку, наблюдая за ларьком и, видимо, поджидая удобный момент. Дуся достала из обитого ватином и клеенкой короба пирожок и поманила девочку к себе. Та настороженно, как воробушек, держалась поодаль. Потом голод привел ее к ларьку. Дуся хотела заговорить с девочкой, но она, схватив пирожок из ее рук, мигом убежала и скрылась в дырке в заборе.

– Это чья такая шустрая, не знаете? – спросила Дуся торговку семечками. Тетка была из тех, что непостижимым образом знают все и про всех.

– Та, цыганский табор тут у парке стоял, все на рынке ошивались, гадали та кошельки тырили. А потом пропали. Чи ушли, чи шо. А девчонка, видать, отстала, може потерялась. Она уж с неделю тут околачивается, попрошайничает, с прилавков таскает.

– И что, никого из взрослых с ней нет?

– Не видала… похоже, никого. Много нынче беспризорников развелось.

– Так ведь холода начнутся, замерзнет ребенок!

– Замерзнет, коли милиция не подберет, – равнодушно пожала круглыми плечами торговка.

Всю ночь лил дождь, холодный ветер качал фонарь под окном, и всю ночь Дуся не сомкнула глаз, думая о том, где ночует в такую непогоду эта маленькая девочка.

На следующий день ей было не до работы, она несколько раз ошибалась со сдачей, высматривая малышку. Девочки нигде не было. К вечеру, когда стало смеркаться и пришло время закрывать ларек, Дуся услышала тихое покашливание рядом. Выглянув, увидела два знакомых глаза и протянутую ладошку.

– Ты за пирожком пришла? – спросила Дуся, шаря в коробе.

Девочка кивнула. Опять начал накрапывать дождь. Дуся, выйдя из ларька, присела перед девочкой, протягивая ей угощение.

– На, кушай, только не убегай, я тебе еще один дам. И чаю теплого налью. Хочешь?

Девочка осторожно кивнула и с жадностью набросилась на пирожок.

– Как тебя зовут? – спросила Дуся, протягивая ей кружку с чаем.

– Ая.

– Мая?

Девочка отрицательно качнула головой и повторила:

– Ая!

– Галя?

Девочка вновь качнула головой и сердито сдвинула бровки:

– Ая!

– Ая, Ая… Рая?

Малышка кивнула и протянула руку за новым пирожком.

– А где твоя мама, Раечка?

Девочка развела ручками:

– Неть.

– А хочешь, я буду твоей мамой? Пойдешь ко мне жить? У тебя будет теплая кроватка, игрушки, одежда и каждый день пирожки, – Дуся обняла худенькие, как у цыпленка, плечики.

Девочка внимательно глянула своими черными глазами-бусинами в лицо женщины, словно в самую душу заглянула, и медленно кивнула. Она доверчиво вложила свою грязную ладошку во взрослую ладонь, и они, выйдя за ворота рынка, вдвоем пошли по тротуару под моросящим дождем, подгоняемые порывами холодного ветра.

– Это что за чудо чумазое?! – всплеснула руками Ираида, открыв им дверь.

– Это Раечка, она теперь будет жить с нами.

На голоса в прихожую вышел Степан Игнатьевич. Увидев незнакомого мужчину, девочка испуганно спряталась за Дусю, обхватив ее ногу, зарылась личиком в юбку. Степан Игнатьевич присел на корточки, попытался развернуть девочку к себе.

– Ну-ка, покажись, красавица.

Но та заревела в голос и еще крепче вцепилась в Дусину юбку.

– Ладно, ладно, познакомимся потом, ухожу, – Степан Игнатьевич отступился, ушел в комнату. Дуся шепотом в двух словах объяснила Иде ситуацию. Та сочувственно погладила кудлатую головку.

– У меня там картошка вареная осталась, сейчас разогрею для девочки.

– Лучше корыто достань, да воду поставь греться. Ее сначала отмыть надо, а потом уж кормить.

Но все оказалось не так просто! Раечка явно не знала, что значит «мыться». Корыто, мыло, мочалка были ей незнакомы. Она отчаянно сопротивлялась, не давая себя раздеть. Дуся и Ида растерянно смотрели друг на друга, не зная, как уговорить дикарку. Вдруг Ираиду осенило, она кинулась в свою комнату и вернулась с яркими бусами и фарфоровой чашечкой, опустила все это в корыто с водой, показала Раечке, как можно играть с такими заманчивыми вещами. Та заинтересовалась, потянулась к бусам, попробовала наливать и выливать воду. Игра девочке так понравилась, что она не заметила, как ее тихонечко раздели и усадили в корыто. Играть с пузырьками мыльной пены ей тоже понравилось. Но как только дело дошло до мытья головы, Раечка подняла отчаянный рев, чуть не перевернула корыто. Дуся и Ираида, сами мокрые с головы до пят, кое-как домыли ребенка. На кухне царил разгром.

Успокоилась девочка только тогда, когда перед ней поставили тарелку с рассыпчатой вареной картошечкой, заправленной золотистым лучком, обжаренным на настоящем подсолнечном масле. Забыв обо всех огорчениях, Раечка, наряженная в сатиновую Дусину блузку, доходящую ей почти до щиколоток, уплетала угощение за обе щеки. Густые, спутанные волосы расчесать не было никакой возможности, к тому же, в них водились вши. Решено было остричь девочку наголо, что женщины и сделали, когда та уснула. Всю ее одежду увязали в узел и вынесли на помойку.

Ночью между Дусей и Степаном состоялся серьезный разговор.

– Мне кажется, ты опрометчивый поступок совершила, – шепотом, чтобы не разбудить спящего ребенка, говорил муж. – Даже не посоветовалась со мной, все с бухты-барахты. Ребенок ведь не котенок, не выкинешь, ежели что. Это же на всю жизнь! А ну как родная мать объявится, когда девчушка подрастет? Ты же ничего о ней не знаешь.

– Ты прав, Степушка, наверное, прав. Но, пойми, не могла я уйти и оставить голодного ребенка одного под дождем! Она же еще такая маленькая, погибнет ведь! Я бы себе этого не простила. Может, нам ее Бог послал. Я ведь так мечтала о дочке! Да и ты всегда хотел детей, хоть и не говорил об этом. Я же замечала, как ты смотришь на чужих ребятишек. Давай будем растить Раечку, как свою дочь, а там как Бог даст, от всех напастей в жизни не убережешься.

На следующий день Дуся закрыла свой ларек пораньше, сказавшись больной, а сама поспешила на барахолку. Сколько раз она с завистью наблюдала, как женщины выбирают и покупают детские вещи – штанишки, чулочки, платьица. И вот, наконец, и она выбирает одежду для дочки! Придирчиво рассматривает швы – не будут ли тереть нежную детскую кожу, прикидывает размер – чтобы было на вырост, но не смотрелось слишком большим. Нелегким это оказалось делом – покупка детской одежды. А на последние деньги выторговала у пожилой женщины с печальным лицом целлулоидного пупса. Нагруженная покупками торопилась Дуся домой. Волновалась, как там Степан управляется с маленькой дикаркой. Но дома, к ее удивлению, царили мир и согласие. Степан Игнатьевич нашел деревянный брусок, распилил его на кубики, и вместе с Раечкой строил из них башню. Они увлеченно возились на полу голова к голове, разговаривая на каком-то только им понятном языке.

Увидев Дусю, девочка поспешила к ней навстречу, маленькие ручки обняли ее за шею. Волна тепла и нежности затопила Дусино сердце.

– А смотри-ка, дочка, что я тебе принесла! – она, как фокусник, достала из сумки пупса.

Ни один фокус на свете не производил такого впечатления на зрителей, как появление этого пупса. Девочка восторженно выдохнула, осторожно взяла игрушку, потом быстро прижала ее к груди и убежала, забилась под кровать. Дуся переглянулась с мужем.

– Боится, что отнимем. Не трогай ее пока, сама вылезет.

Жизнь семьи круто изменилась, наполнилась новыми заботами, новым смыслом, новыми радостями, но и немалыми проблемами. Раечка оказалась на редкость смышленым ребенком, она быстро освоилась в доме, заговорила, и ее звонкий голосок с утра до вечера не умолкал в квартире. На здоровье Степана Игнатьевича появление ребенка подействовало лучше лекарств, казалось, болезнь отступает.

Но характер у девочки проявился отнюдь не сахарный. Упрямая, своевольная, вспыльчивая, она доставляла приемным родителям немало огорчений. Она не признавала запретов, ее невозможно было поставить в угол, запретить что-то брать. Действовали только убеждения. К тому же у нее обнаружилась неприятная особенность – она, как сорока, тащила все, что ей нравилось, и прятала свою добычу в самых неожиданных местах. Особенно страдала от дурной привычки Раечки Ираида, у нее то и дело пропадали бусы, брошки, статуэтки – все милые ее сердцу вещички. Не один год потребовался, чтобы отучить девочку воровать.

Остриженные волосы быстро отрастали, густые, черные, как смоль, локоны обрамляли смуглое личико с правильными чертами лица. Ухоженная, всегда нарядно одетая девочка росла на редкость красивой. Только одно огорчало Дусю – слишком уж дочка не походила на своих светловолосых белокожих и сероглазых родителей, слишком уж явно читалась в ее внешности цыганская кровь.

– Девочка моя, – говорил Дусе Степан Игнатьевич, – надо Раечке рассказать, кто она, что мы ее приемные родители.

– Да, но не сейчас! Пусть сначала подрастет, она еще такая маленькая. Она только-только привыкла называть нас мамой и папой, – умоляюще смотрела Дуся на мужа.

В конце осени выпадают удивительно погожие дни, когда вчерашнюю грязь и слякоть вдруг укрывает чистый пушистый снег. Он кружит в воздухе, приглушая все звуки, пахнет морозцем. И даже взрослым хочется улыбаться, ловить ртом падающие снежинки, бегать по белой целине, оставляя четкие следы.

Степан Игнатьевич смотрел в окно, Раечка примостилась рядышком на широком подоконнике, наблюдая танец снежинок за стеклом.

– А знаешь что? Пойдем-ка, дочка, гулять! Поиграем с тобой в снежки.

– Гулять, гулять! – завопила девочка, мигом слезла с подоконника и притащила из прихожей валенки.

Во дворе они покидали снежки, потом взялись лепить снежную бабу. Степан Игнатьевич увлекся работой, а когда оглянулся, Раечки рядом не было. Перепугавшись, он обегал весь двор, задыхаясь, поднялся до квартиры – ребенка нигде не было. Выбежал на улицу, расспрашивая прохожих, не встречали ли они девочку в коричневом плюшевом пальто и красном капоре, добежал до рынка. Обессиленный, привалился к прилавку Дусиного ларька:

– Раечка пропала…

Целый час Дуся, закрыв ларек, бегала по рынку, расспрашивая людей и утирая слезы, а когда, потеряв надежду, вернулась к ларьку, обнаружила Раечку, мирно сидящую на руках у Степана Игнатьевича.

– Нагулялась и сама пришла, – виновато сказал он.

– Мамочка, я больше не буду, – потянулась девочка к Дусе.

Но обещание свое Раечка, конечно же, не сдержала. Она сбегала при каждом удобном случае. А нагулявшись на свободе, вся перепачканная, растрепанная, неизменно возвращалась к Дусиному ларьку, часто с каким-нибудь пряником или яркой безделушкой в кармане.

И в сердце Дуси прочно поселился страх.

Глава 30. Разрыв

Пронизывающий февральский ветер трепал подол Настиной юбки, словно хотел сорвать ее, проникал под старенькое пальто, касаясь ледяными пальцами кожи. Настя шла быстро, почти бежала по пустынной темной улице. Городской транспорт и днем ходил плохо, а в столь позднее время его не было вовсе. Рабочая смена в пищевом цехе, где работала Настя, кончалась тогда, когда заканчивалась партия свеклы, из которой получали сахар. Часто это случалось за полночь, и люди оставались ночевать прямо в цеху, по нескольку дней не бывая дома. По ночам в городе было неспокойно, милиционеров не хватало, и грабежи, нападения были обычным делом. Но Настю гнала домой тревога.

Она почувствовала себя в безопасности, только вбежав в подъезд своего дома. Отдышавшись, поднялась по скрипучей лестнице на второй этаж. Сначала зашла в комнату дочек. Лиля спала, свернувшись калачиком. Нина сидела над тетрадкой, набросив на плечи теплый платок. Свет от настольной лампы, прикрытой полотенцем, уютно освещал на столе пятачок с раскрытыми книгами.

Настя склонилась над спящей Лилей-Лизой, поправила сползшее одеяло, коснулась светлых локонов, приобняла старшую дочку, поцеловав в темную макушку.

– Соскучилась я, как вы тут? Здоровы?

– Все в порядке, мама, за нас не беспокойся. Чайник еще горячий, тебе заварить свекольный чай? У нас немножко осталось.

– А я еще жмыха принесла, сегодня давали в счет зарплаты. Сейчас разложу, чтобы подсушить.

Настя развернула на подоконнике принесенный сверток, поставила перед Ниной блюдце с пригоршней свекольных отжимков:

– Учись, дочка, учись.

Кивнула в сторону своей комнаты:

– Как там? Отчим дома?

Улыбка погасла на лице Нины, взгляд стал колючим.

– Дома… все так же.

Настя тяжело вздохнула, прихватив стакан со свекольным «чаем», пошла в свою комнату.

Муж сидел за столом, пьяно тыкая вилкой в кусок селедки на тарелке. Перед ним стояла полупустая бутылка самогонки и наполненный стакан.

– А-а… Настена пришла… садись, компанию составишь… а то пью один, как алкаш какой-то. А я ведь не алкаш… не-е-ет! Интеллигентный человек! – он поднял вверх указательный палец и икнул.

Пододвинул к Насте стакан с самогонкой:

– Давай, женушка, культурно посидим, поговорим… вот ты Бернса читала?

Мы хлеб едим и воду пьем,

Мы укрываемся тряпьем

И все такое прочее,

А между тем дурак и плут

Одеты в шелк и вина пьют

И все такое прочее.

Настя отодвинула стакан.

– Не пил бы ты столько, Ванечка. Как утром на работу пойдешь? Давай спать ложиться.

– Спать? С тобой? – он пьяно ухмыльнулся, – не хочу. Не понимаешь ты меня… И никто не понимает! Мне уже сорок лет, а что хорошего видел я в этой жизни?! В юности думал, вот выучусь, инженером стану, люди уважать будут, и все у меня будет: дом, красивая и ласковая женушка, детки, на море дачу снимать буду. А что имею? В бухгалтерии счетами щелкаю, чужие деньги считаю, а своих-то и нет… Жена, как мышь, серая, ласки не дождешься. Детей нет и не будет, твои вместо благодарности волчатами смотрят. Моря ни разу не видел. Думал – у богачей все отберем, социализм построим и заживем красиво, а где она, красота? Ты оглянись – голод, холод, нужда, грязь!

– Так война же! Вот победим фашистов, и будет у нас жизнь другая, будут красивые вещи, пирожные—мороженые, театры, рестораны, все будет.

– Война, говоришь? Что ты знаешь о войне?! Что ты можешь знать об этом кошмаре?! Ты не видела, как снаряд разрывает человека. Вот он только что рядом бежал, раз – и от него только кровавые лохмотья. А на его месте мог быть я… Тебя не гнали, как зайца, по лесу, не наливали в грязную миску вонючую бурду, которую и собака есть не станет. Как ты можешь меня понять?!

Иван плакал, по-детски размазывая слезы по щекам. Настя прижала его голову к своей груди, погладила растрепанные волосы, нашептывая успокаивающие слова, а сама думала: неужели этот большой плачущий ребенок, капризно требующий красивую куклу и вкусную конфетку, и есть тот умный, уверенный, утонченно-загадочный мужчина, смущавший ее всего-то лет пять назад.

Война войной, а весна пришла в положенные сроки и засияла солнцем на ясном небе, встопорщилась зеленым ежиком на газонах, засвистала птичьим гомоном. Тон военных сводок изменился, изменилось и настроение у людей. По всему фронту шли тяжелые бои, но это уже не было беспорядочное отступление первых месяцев. Растерянность, страх сменились суровой собранностью.

Изменилось и настроение Чернышова. Его назначили главным бухгалтером завода. Он больше не напивался вечерами, повеселел, вновь стал очень следить за собой, стал меньше цепляться к Насте. Она сначала была рада таким переменам, пока не почувствовала запах незнакомых духов от мужа. На ее вопрос Иван ответил:

– А чему ты удивляешься? У нас в бухгалтерии работают женщины, которые следят за собой и, в отличие от некоторых, пользуются духами. Я там сижу, как в клумбе, вдыхаю аромат, вот пиджак и пропитался.

Настя догадывалась, что дело не только в сослуживицах. А тут и «добрая душа» нашлась, рассказала, что видела Ивана под ручку с директором продмага, женщиной видной и холеной. Насте это было неприятно, но сильных переживаний не вызвало, главное – муж перестал пить и реже скандалил. Пусть себе живет, как может.

Как-то среди ночи Нину разбудил шум, в комнате мамы что-то упало, послышался возмущенный голос отчима и мамин плач. Она прислушалась, потом вскочила и, набросив на плечи шаль, босиком побежала в их комнату.

Настя, сжавшись в комочек, плакала в углу кровати, посреди комнаты валялся разбитый стул, Чернышов в исподнем метался по комнате и ругался.

– Посмотри на себя в зеркало! Ты же позоришь меня своим видом! Свитер натянет, пучок зачешет, и вперед на завод! В голове ничего, кроме работы. Ты же женщина! Жена главного бухгалтера завода! Где шелковые платья? Где пудры-помады и всякие милые женские штучки? Ты же крокодил бесполый! Ты не следишь за собой, не следишь за домом, не следишь за дочерьми. Вот чем должна заниматься женщина! Где твои дочери шляются вечерами?

Заметив, наконец, Нину, застывшую на пороге, осекся. Нина шагнула вперед.

– Прекратите оскорблять маму! Она работает по четырнадцать часов, ей высыпаться надо, а вы скандалы по ночам закатываете. Это у вас наряды да финтифлюшки в голове, а люди о Родине думают, для победы себя не жалеют! И вы прекрасно знаете, что мы с сестрой работаем вечерами, а не «шляемся», как некоторые. Это вы со своей мадам шляетесь вечерами, видела, как вы прогуливаетесь под ручку!

– А ну вон отсюда, соплячка, не смей влезать в мою спальню! – Чернышов попытался вытолкать падчерицу, но Нина так его толкнула в ответ, что он не удержал равновесия, упал.

– Еще раз услышу, что обижаете маму, вытолкаю в чем есть на улицу!

Остаток ночи Нина не сомкнула глаз, вслушиваясь в тишину. А утром, вместо того чтобы отправиться в институт, пошла на поиски квартиры. Комнату нашла быстро, жилье сдавали многие. В добротном частном доме на Пархоменко жили три женщины: хозяйка – приветливая дамочка средних лет, ее старенькая мама и дочка-подросток. Просторная светлая и уютная комната имела вход прямо из сеней. И еще одно важное преимущество – в углу стояла печка-буржуйка; не только можно было согреться, но и приготовить ужин. Хозяйка одолжила новой жилице ручную тележку, на которой Нина перевезла из прежней квартиры весь их небогатый скарб, оставив там только вещи отчима. Потом она забежала в Горпотребсоюз, предупредить сестру, оставила ей новый адрес. Лиля удивилась, но узнав о ночном скандале, который она благополучно проспала, сестру поддержала.

Дальше Нина побежала на завод к маме. Ждать на проходной пришлось довольно долго. У нее сжалось сердце, когда увидела идущую через двор маму со стороны: похудевшую, с ввалившимися щеками, с темными кругами вокруг потухших глаз.

Выслушав сбивчивую, но решительную речь дочки, Настя не удивилась. Вот и подросла ей опора, с такой не пропадешь. Прошло время, когда вся ответственность за семью лежала на ее плечах.

– Ты все правильно сделала, дочка. Так будет лучше для всех: и для вас, и для меня, и для Ивана Михайловича.

С завода Нина побежала на рынок, к Дусе. Повидалась и обсудила перемены в своей жизни, купила у нее три пирожка с капустой. Оставшихся денег хватило на пригоршню картофельных очистков и бутылочку хлопкового масла. К возвращению сестры и мамы она успела приготовить на печке-буржуйке ужин, вскипятить чайник. Она очень старалась, чтобы их первый вечер на новом месте получился приятным, и ей это удалось. Сидя за круглым столом, Настя с удовольствием оглядывала уютную комнату, тюлевую штору на окне, абажур с бахромой над столом, покрытым вышитой скатертью, плюшевое покрывало на диване, прислушивалась к треску поленец в печке и разговору дочек, наслаждалась теплом, покоем. На душе было легко, словно долго тащила груз и наконец освободилась от него.

Иван Михайлович объявился дня через три, вызвал Настю из цеха.

– Настена, я понимаю, я виноват перед тобой, кругом виноват. Ты меня прости. Возвращайся, а? Все-таки у нас какая-никакая, но семья, а семья – дело святое. Хотят девочки жить самостоятельно, пусть живут, взрослые уже, хватит уж им за мамкину юбку держаться. Денег я им дам, ты не беспокойся. А мы с тобой заживем по-новому. Уйдешь с завода, принаряжу тебя, платье красивое куплю, туфельки там, чулочки. Не поскуплюсь!

Настя удивленно посмотрела на теперь уже бывшего мужа, отрицательно качнула головой.

– Ничего у нас не выйдет, Ванечка. Мы давно идем каждый своей дорогой. Моя дорога рядом с дочками, да и ты не один. Живи, как тебе нравится. Не приходи больше.

Повернулась и ушла в цех.

Прошел год, наполненный работой, учебой, ожиданием сводок о ходе боев и писем. Летели с фронта треугольнички от Настиного племянника Николая, того самого парнишки, что провожал ее на вокзал в Вятке несколько лет назад. Сын брата Пани, как только началась война, из-за школьной парты ушел в летное училище, а оттуда на фронт. Девушки у него пока не было, а получать девичьи письма хотелось, вот и завязалась у него переписка с двоюродными сестрами. Лиля писать не любила, ей и так кавалеров хватало, а Нина писала аккуратно и с удовольствием. До войны встретиться им не довелось, познакомились и подружились брат с сестрой благодаря переписке.

Тяготы военного времени стали привычными. Выходные случались редко. В один из таких дней Настя заглянула в гости к любимой подруге, хоть жили недалеко друг от друга, но видеться удавалось нечасто. Тем дороже для обеих были эти встречи.

Настя удивилась, как изменилась приемная дочка Дуси Раечка, ничего в ее облике не напоминало ту маленькую бродяжку, которую добрая женщина привела с рынка. Теперь это была хорошенькая девочка в фартучке поверх домашнего платьица, с атласным бантом в коротких кудряшках, бойкая, с озорными глазками и крепенькими ножками. Первые пять-десять минут она держалась настороженно, издали наблюдая за гостьей. Потом освоилась, принесла и положила на колени Насти куклу, мячик. А потом и вовсе расшалилась, залезла с ногами на диван и все пыталась привязать к Настиным волосам свои бантики, что-то приговаривая на своем языке.

Дуся собрала на стол, что в доме было, позвала Настю. Раечку спросила:

– Ты будешь с нами кушать?

– Буду. И бодавку буду!

– Что за «бодавка»? – удивилась Настя, садясь за стол.

– Да это она так добавку называет, – засмеялась Дуся, – что-что, а аппетит у дочки отменный, уговаривать не приходится.

Посидели за столом, отвели душу откровенными разговорами, поиграли с Раечкой, помянули Галочку. И посмеялись, и поревели. Попечалились, что Степан Игнатьевич стал совсем плох, почти не встает, только любовь к приемной дочке да заботы жены и держат его на этом свете.

Вечером Настя шла домой по бульвару, перебирая в памяти события минувшего дня. В воздухе витал аромат черемухи, набирала цвет сирень, пичуга в ветвях высвистывала свой мотив. И, казалось, нет на свете никакой войны, а есть мирная, хорошая жизнь. Навстречу шла нарядная пара: слегка прихрамывающий мужчина с тросточкой, в светлом макинтоше и шляпе с мягкими полями, в дорогих лаковых ботинках, и полная дама в замысловатой шляпке на завитых волосах и в габардиновом костюме с плечами на вате. Выглядела прогуливающаяся парочка необычно, словно пришельцы из какой-то иной жизни. Редкие прохожие оборачивались им вслед. Настя с удивлением узнала в мужчине бывшего мужа. Поравнявшись с ней, Чернышов приподнял шляпу и слегка поклонился, в улыбке сквозила насмешка. Накрашенные губы его дамы презрительно изогнулись, она по-хозяйски взяла спутника под ручку. На Настю пахнуло каким-то дорогим вином.

Хорошее настроение улетучилось. Хотя Настя в душе своей перевернула эту страницу, встретить бывшего мужа с новой подругой было неприятно. Однако, укладываясь дома спать, она решила, что это хорошо, что Иван живет, наконец, той жизнью, о которой грезил, и что с ним рядом подходящая ему женщина. Он выглядит довольным, вот и слава богу. Значит, все она, Настя, сделала правильно, жалеть не о чем. А вскоре новые события вытеснили из ее головы мысли о Чернышове.

Как-то, придя со смены, Настя застала Нину укладывающей вещи в чемодан. Встревожилась:

– Ты куда это собираешься, дочка?

– Мамочка, ты только не волнуйся, я уезжаю по комсомольской путевке.

– На фронт? – выдохнула Настя.

– Нет, меня отправляют в распоряжение ЦК комсомола Белоруссии. У меня уже все документы оформлены.

– Так там же сейчас самые тяжелые бои! Что же ты, восемнадцатилетняя девчушка, делать там будешь?

– То же, что и другие. В командировочном предписании сказано: «на восстановление народного хозяйства в освобожденных районах».

– А вдруг фашисты перейдут в наступление, окажешься на фронте, или того хуже…

– Не перейдут! Наши их, знаешь, как гонят!

– А как же институт, учеба? – Настя цеплялась за каждый довод.

– Потом, мамочка, это после войны. Вот вернусь и обязательно порадую тебя дипломом. Да ты не беспокойся, какая уехала, такая и вернусь, обещаю!

Настя поняла, что спорить с дочкой бесполезно, внешность Нине досталась отцовская – черноглазая смуглянка, а характер ее, Настин, упрямый. Уж если что решила – не своротишь.

Нина уехала на следующий день поездом до Брянска. Дальше ей предстояло добираться самостоятельно, на попутках, до Гомеля. Проводив ее, Настя вернулась в опустевшую комнату, долго сидела без сил, полная тревожных мыслей. И потянулись дни ожидания весточек. Нина писала коротенькие письма, но часто, как и обещала. Жизнь постепенно вошла в новое русло.

Прошли октябрьские праздники. Настю за ударный труд наградили ценным подарком – куском мануфактуры, он сразу пошел в дело – на новое платье для Лили.

Вскоре после праздника, в обычный день, Настя, занятая работой, не сразу заметила какую-то суету, возникшую в цехе. Люди, собираясь группками по два-три человека, что-то обсуждали. При приближении Насти замолкали и торопливо расходились. Она поймала за рукав учетчицу Антонину:

– Что случилось? О чем шушукаетесь?

– Да я что? Я ничего не знаю…

– Говори, что знаешь!

– Ну… люди говорят, что на заводе была ревизия, чегой-то там в документах нашли, подлог какой-то… растрату. Ну… пришли, значит, за главным бухгалтером милиционеры…

– За Чернышовым?

– Ну… да. Только его нигде нет. А потом нашли на чердаке. Повесился он.

В ушах у Насти зазвенело, предметы вокруг завертелись в хороводе, сливаясь в белую метель.