Текст книги "Гроздь рябиновых ягод. Роман"

Глава 27. Начало войны

Кузнечик беспечно покачивался на длинной былинке прямо перед глазами Насти. Она лежала в траве, закинув руки за голову, глядела на нежное облачко, безмятежно плывущее в бескрайней лазурной вышине, и наслаждалась погожим летним воскресным днем. Из березовой рощицы, на косогоре у озера, доносилось неспешное «ку-ку… ку-ку…». С берега слышались голоса дочек. Они упросили маму пойти с ними купаться. Настя поначалу отнекивалась, мало ли домашних дел у работающей женщины в единственный выходной, но потом сдалась на уговоры, тем более, что Иван Михайлович уехал по своим делам в город на весь день.

Настя недолго пробыла домохозяйкой. Вскоре после переезда в зерносовхоз она услышала, как Иван, отчитывая девочек за какую-то провинность, сказал: «Пока вы едите мой хлеб, будете делать, как я велю!» Скажи то же самое Георгий, родной отец, Настя бы его поддержала, но из уст отчима эта фраза резанула ее сердце. На следующий же день она отправилась в сельсовет. Работа для нее, жены главного бухгалтера зерносовхоза, нашлась сразу – поваром в больничной столовой. Ивану решение жены сильно не понравилось, в его представлении жена должна заботиться только о нем, детях и доме. Он мечтал, чтобы она порхала вокруг него в шелковом халатике, боготворила его, как своего благодетеля, чтобы дома пахло пирогами, было уютно и красиво. Но Настя проявила характер, и Чернышову пришлось смириться. Да, честно говоря, он уже и сам почувствовал, что содержать большую семью даже на его зарплату тяжеловато, на «красивую жизнь» явно не хватало.

С берега раздался громкий всплеск, визг. Настя села. Кузнечик, как пружинка, взвился вверх и исчез в траве. Оказалось, что Лиза подкралась сзади к Нине, задумчиво стоявшей по колено в воде, и толкнула сестру. Та плюхнулась, подняв фонтан брызг. Вскочив, Нина погналась по мелководью за озорницей, девчонки затеяли веселую возню. Настя с улыбкой наблюдала за ними. Мокрые майки облепили ладные, уже вполне сформировавшиеся фигурки дочек. И когда успели так повзрослеть? Она все воспринимала их, как детей, а оказывается, они уже девушки.

Нина только что закончила восьмой класс и собралась поступать в техникум, хотелось поскорей стать взрослой, самостоятельной. И специальность себе выбрала с заманчивым названием: «технолог швейного производства». Да вот незадача – оказалось, что в Уфе такого техникума нет. Отчим, узнав о ее планах, сказал свое решительное слово:

– Какой техникум? С твоей-то головой, с твоими пятерками?! Только институт! Закончишь десятилетку, будешь поступать. А специальность выбирай, какую хочешь. Вот Лизе на следующий год надо думать о техникуме.

– Это я еще сколько лет учиться буду?!

– Сколько надо, столько и будешь. Ты в люди выйти должна, и сестру за собой вывести.

Настя мужа поддержала, и Нина, поразмыслив, взрослых послушалась, не стала забирать документы из школы.

Вернувшись в поселок, они почувствовали неладное. Было тихо и тревожно, как перед грозой.

– А где… все…? Почему так пусто на улице? – Лиза крутила головой, как птичка.

Действительно, ни старушек на завалинках, ни играющей ребятни на улице, ни прохожих. У подъезда столкнулись с соседкой.

– Что-то случилось, теть Маш? Куда весь народ делся?

– А вы что, не знаете? Война началась, вот что случилось! Все радио слушают.

Вбежав в комнату, Настя кинулась к радиоприемнику.

– … в четыре часа утра, без объявления войны, фашистская Германия напала на Советский Союз, – голос диктора звучал так, что у Насти подкосились ноги. Дальше диктор перечислял города, подвергшиеся бомбардировке, захваченные врагом населенные пункты.

– Да не пугайтесь вы так! Красная Армия этих фашистов в два счета разобьет. У нас же танки, самолеты. Ну, мы же смотрели фильм «Если завтра война», помните? – не очень уверенно сказала четырнадцатилетняя Лиза.

Однако вести с фронта с каждым днем становились все тревожнее, надежды на скорую победу Красной Армии таяли. Через пару недель Чернышов пришел с работы в середине дня бледный, положил на стол белый листок.

– Вот… повестка. Меня забирают на фронт.

– Когда? – выдохнула Настя.

– Завтра к десяти явиться на школьный двор.

Провожали Ивана Михайловича все вместе. Из репродукторов лилась новая тревожная музыка «Священной войны», волновали торжественно-грозные слова:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой!

С фашистской силой темною,

С проклятою ордой.

Нина весной вступила в комсомол. Слушая ежедневно об отступлении наших войск, о тяжелых боях на всех фронтах, она решила, что ее место там и, ни слова не сказав маме и сестре, отправилась в военкомат.

– Лет-то тебе сколько? – военком с помятым лицом и красными от недосыпания глазами повертел в руках ее заявление.

– Шестнадцать, – бойко ответила Нина, и тихо добавила: – будет скоро.

– Вот, когда восемнадцать будет, тогда и приходи.

– Так к тому времени уже война закончится! А я комсомолка, мой долг Родину защищать.

Военком грустно усмехнулся:

– Хорошо бы, кабы закончилась. Ты, девочка, думаешь, за победу только на фронте сражаются? Армия сильна тылом. Победа сейчас всей страной куется. Комсомолка, говоришь? Иди-ка ты в райком комсомола, там сейчас такие, как ты, ой как нужны.

В райкоме комсомола царила суета. По коридору сновали люди, из кабинетов доносился торопливый стрекот пишущих машинок, открывались и закрывались двери, из-за которых доносились обрывки нервных разговоров.

В комнате, куда ее направили, стояло четыре стола. За одним из них сидел знакомый парень, Нина встречала его на комсомольских собраниях в школе. К нему она и обратилась.

– Как ты вовремя, Халевина, – сказал он, разглядывая девушку сквозь толстые стекла очков. – Тут, понимаешь, из Москвы к нам детский дом эвакуировался, с ними только заведующая, а детишки слабовидящие. Им помощь очень нужна, пока взрослых воспитателей для них найдем. Это и будет твоим комсомольским поручением. А разместились они временно в вашей же школе.

Во дворе своей школы Нина увидела группу ребятишек, ходившую гуськом за пожилой женщиной. Все дети держались за одну веревочку, точнее за узелки, завязанные на этой веревочке на равном расстоянии друг от друга.

– Ох, как хорошо, что вас прислали! Вас как зовут? Нина? А меня Тамара Петровна. Голубушка, погуляйте с воспитанниками, я хоть какой-то обед для них организую. Совсем с ног сбилась!

Через полчаса Тамара Петровна застала детей сидящими на траве вокруг новой воспитательницы. Приоткрыв рты, они слушали замысловатую историю, наполовину вычитанную в книге, наполовину придуманную Ниной на ходу.

На следующий день Нина привела еще одну помощницу, свою одноклассницу. Втроем они потихоньку налаживали быт воспитанников. А к началу учебного года для детского дома подобрали помещение и штат воспитателей. Расставаясь с Ниной, Тамара Петровна сказала ей:

– Ниночка, я советую тебе после школы поступать в педагогический. Я понаблюдала за тобой, у тебя есть данные для этой профессии, из тебя может получиться хорошая учительница.

Нина задумалась над ее словами. Ей и самой понравилось заботиться о детишках.

В первые дни войны поселок Бузовьязы, в котором теперь жила Настя с дочками, быстро обезлюдел. Почти все мужчины от восемнадцати до пятидесяти ушли на фронт. Да и незамужних девушек старше восемнадцати почти не осталось, кто-то подался на курсы медсестер, кто-то в школу радисток, а кто-то сразу на фронт. Однако с середины июля начали прибывать эвакуированные, в основном, женщины с детьми. Вскоре население стало больше, чем раньше. Расселяли беженцев в тех домах и в тех семьях, откуда люди ушли на фронт.

Как-то погожим сентябрьским днем Настя забежала в сельсовет, надо было договориться насчет транспорта для доставки продуктов в больницу. Около сельсовета стоял грузовик, водитель помогал выбраться из кузова вновь прибывшим. Настя обратила внимание на стоящую у обочины девушку. Одета она была непривычно для этих мест – клетчатая юбка в складку, вязаная кофточка, явно с чужого плеча, и задорный красный беретик с хвостиком. Обеими руками девушка бережно прижимала к груди два сверточка, завернутых в куски солдатского одеяла. Она растерянно разглядывала лопнувший при прыжке из кузова ремешок туфельки.

В помещении сельсовета шла регистрация и размещение прибывших эвакуированных. Тимофей Иваныч, старичок, до войны служивший счетоводом, а теперь замещающий секретаршу, старательно записывал данные в конторскую книгу. Перед ним сидела дама лет сорока в шляпке с вуалью и в жакете с плечами на вате. Спина жакета была сильно испачкана, рукав порван, что не мешало даме держаться с большим достоинством. На коленях она бережно держала клетку с грязно-белым попугаем. Попугай топорщил крылья и устало закрывал глаза.

– Профессия? – деловито спросил Тимофей Иваныч, косясь на экзотическую птицу.

– Маникюрша-педикюрша.

– … Хто?

Ручка замерла над листом гроссбуха, с кончика пера сползла капля чернил и расплылась кляксой.

– Маникюрша-педикюрша, – также невозмутимо проговорила дама.

Тимофей Иванович покраснел, почесал кончиком ручки переносицу и крикнул в открытую дверь в соседний кабинет:

– Василь Василич, тут из Ленинграда приехала эта… как ее… «прости господи», так мне ее как записывать?!

Прыснув, Настя выскочила в коридор.

Вечером, вернувшись из больницы, Настя с удивлением обнаружила, что дверь в квартиру не заперта. Из комнаты девочек раздавалось двухголосное «уа-уа». Озадаченная Настя заглянула в комнату. На кровати лежали и сучили ножками два младенца, над ними склонилась та самая девушка в красном беретике, которую Настя видела днем. Девушка испуганно оглянулась на скрип двери, по ее щекам бежали слезы.

– Вот те здрасте, что за гости у нас? – Настя вошла в комнату.

– Эвакуированные мы… нас к вам вселили, вот справка, – девушка протянула бумажку с печатью.

– Понятно. А слезы по какому поводу?

– У меня ничего нет. Детей надо искупать, перепеленать, а не во что. У Олежки сыпь, у Олечки тоже… Я не знаю, что делать.

Настя осмотрела младенцев. У обоих животики и худенькие попки были покрыты мелкой гнойничковой сыпью.

– Дети-то твои? Молоденькая ты больно.

– Мои. Мне уже девятнадцать.

– А зовут тебя как?

– Таисия.

Настя открыла комод, достала стопку чистого постельного белья.

– Вот что, Тася, эти две простыни рви на пеленки, а этой застелешь кровать. Я пойду воды нагрею, таз принесу. Да где-то у меня марганцовка была.

– Спасибо Вам!

Через час выкупанные и накормленные малыши мирно спали в чистых пеленках, обложенные подушками, а Настя с Тасей ужинали в теплом круге света под уютным абажуром. Тася негромко рассказывала свою горькую историю.

Она родилась и выросла в Ленинграде, на Петроградской стороне. Два года назад, на выпускном балу, познакомилась с Олегом – добрым, веселым парнем. Год дружили, вместе ходили в кино, на каток, гуляли по улицам любимого города. Он был курсантом военного училища. Через год, когда Тасе исполнилось восемнадцать, поженились. Вопрос о жилье пока не вставал, Тася по-прежнему жила с родителями, Олег прибегал в увольнения. Этим летом он заканчивал учебу, ждали распределения, гадали, куда пошлют, да судьба распорядилась иначе. Грянула война. Олега отправили на фронт сразу, даже попрощаться не успели. С тех пор от него ни одной весточки.

Тася была на седьмом месяце беременности. Враг стремительно приближался к Ленинграду, грохот орудий слышался все ближе, слухи один страшнее другого ползли по городу. Потом начались бомбежки. Во время первого же налета у перепуганной Таси в бомбоубежище начались схватки. Едва дождавшись конца бомбежки, родители отвели ее в роддом, благо, идти было недалеко. Больше Тася их не видела. Никто ее не навещал в роддоме, и никто не встретил. С трудом добрела она с двумя малышами на руках до своей улицы. Дом стоял обгоревший, с выбитыми стеклами, а на месте их подъезда громоздилась груда кирпича, обломки мебели, арматуры. Спросить о судьбе мамы и отца было не у кого, идти некуда. До вечера просидела Тася на чудом уцелевшей лавочке возле бывшего своего дома, пока не подошла к ней дворничиха и не рассказала, что родители во время очередной бомбежки не успели спуститься в бомбоубежище. Тася побрела назад в роддом. Оттуда ее заботами главврача эвакуировали в тыл. Ехали в общем вагоне, битком набитом людьми, целых восемнадцать дней. Дорога казалась бесконечной. Тася и сама толком не знала, где оказалась.

Нина и Лиза, обнявшись, сидели на соседней кровати и слушали рассказ молодой женщины, немногим старше их самих. Настя обняла плачущую Тасю, погладила по склоненной голове:

– Поплачь, горемычная, поплачь. Слезы, они как дождик, смывают с души боль. А после дождя что бывает? Правильно, солнышко. И в твоей жизни настанет хорошая погода. Ведь что главное? То, что деток своих ты живыми довезла, что в безопасности вы, что крыша над головой у вас есть. Тебе горевать нельзя, а то молоко пропадет, чем тогда огольцов своих кормить будешь? Все пройдет, дорогая, все образуется. Бог даст, и муж живым вернется. Мало ли, почему не пишет? Им сейчас на фронте не до писем. Вон мой Иван Михайлович, как забрали, так только одно письмецо и было, по прибытии в пункт формирования. А с тех пор ничего. А наше бабье дело – верить и ждать, детей растить, помогать фронту, чем можем. Нельзя горю поддаваться.

Под ласковое журчание Настиного голоса Тася стала успокаиваться и засыпать.

Так у Насти появились новые соседи, а Нина с Лизой перебрались в ее комнату.

Постепенно они привыкли жить ожиданием известий с фронта. Девочки после уроков задерживались в школе, вязали носки, варежки, шили кисеты, собирали посылки на фронт.

Настя печально провожала глазами спешащую мимо почтальоншу; ей писем не было.

Глава 28. Встречи

Промелькнуло короткое дождливое бабье лето, а уж в начале октября наступило предзимье. С утра лужи подергивались ледяной корочкой, ветер рвал с веток последние листья, во дворах по-хозяйски каркали вороны, в воздухе пахло скорым снегом. Он выпал в ночь на Покров. Крупные хлопья, словно куски ваты, густо падали и падали всю ночь, и к утру село утопало в сугробах. Снегом завалило входную дверь, пришлось ждать, когда соседский парнишка Валька расчистит крыльцо.

Настя открыла сундук с зимними вещами. Расстроенная, она перебирала одежду. Дочки за лето так вытянулись, налились, превратившись из девочек в девушек, что все оказалось мало. Настя засобиралась в Уфу, на барахолку.

Чернышов, уезжая на фронт, успел позаботиться о своей семье, договорился, чтобы его друг, завхоз на элеваторе, поддерживал Настю с дочками. И тот свое обещание выполнял, время от времени присылал сына Ваню, как бы в гости к девочкам, а в школьном ранце у него был припрятан мешочек для Насти, то с зерном, то с мукой.

В сельмаге все теперь выдавалось по карточкам, ничего так просто не купишь. Весь провиант направлялся на фронт. В тылу было голодно, но люди не роптали, все понимали, армию надо хорошо кормить. Выживали, кто как мог. О том, чтобы что-то принести из больничной столовой, не могло быть и речи, все продукты строго контролировались. Разрешалось только забирать картофельные очистки, да «бульон» из-под макарон. Воду, в которой варились макароны для больных, теперь не выливали, как раньше, а сливали в бидончик, вот ее разрешалось уносить домой по очереди. Дома этот «бульончик» заправлялся тщательно промытыми картофельными очистками, загущался ложкой обжаренной муки – вот и суп. А уж если в доме морковочка или луковица сыщется, то и вовсе все довольны! По воскресеньям Настя пекла пирожки с теми же картофельными очистками или с запаренной пшеницей. Муку и зерно, которые приносил Ваня, Настя экономила, скопила по вещмешку того и другого. Вот на эти запасы и надеялась она выменять теплую одежду.

И вновь, как семь лет назад, ехала она в кабине грузовика по заснеженной дороге. Но как эта поездка отличалась от той, давней! Тогда вокруг, сколько хватало глаз, расстилался чистый искристый снег под бездонной чашей небес, душа ее пела и рвалась к долгожданной встрече с родней, с домом, а за рулем сидел молчаливо-добродушный Иван Иваныч. Теперь снег укрывал землю, словно саван. Ледяной ветер крутил поземку, швырял пригоршни снега в лобовое стекло машины, гнал рваные темные тучи так низко, что они цеплялись лохмотьями за острые макушки елей. Машину вел больничный шофер Кузьма, считавший себя весельчаком и балагуром. В кабине он чувствовал себя хозяином, и Настя не знала, куда деваться от его пошлых шуточек, как увернуться от руки, которую он норовил положить ей то на коленку, то на плечо. Настя забилась в самый угол кабины, где немилосердно дуло в щель. Благо хоть путь был недальний, часам к одиннадцати они уже въехали в город.

Кузьма высадил Настю на трамвайном кольце, около рынка, а сам поехал по поручению начальства, условившись, что на обратном пути заедет за ней. Настя долго ходила по рядам, присматриваясь, торгуясь и выбирая нужные вещи. Расплачивалась мукой и зерном. Наученная горьким опытом, за мешки свои держалась цепко. Наконец все покупки были сделаны и увязаны в два узла. Она почувствовала, что сильно проголодалась.

– Пирожки! Горячие пирожки! Горячий чай! – пропела торговка в ларьке.

Что-то очень знакомое послышалось Насте в ее голосе. Подхватив тяжелые узлы, она подошла поближе. Торговка в чистом белом фартуке и белых нарукавниках поверх телогрейки повернулась, глаза женщин встретились, и обе ахнули:

– Настя!

– Дуся!

Через несколько минут Настя сидела на своих узлах в тесном пространстве ларька, грела руки о кружку горячего чая, ела пирожок с картошкой и словно музыку слушала радостный голос любимой подруги, которую не чаяла когда-либо увидеть вновь.

– Я сейчас быстренько расторгуюсь, и мы пойдем ко мне домой. Я тут рядышком живу, меньше квартала отсюда. И не спорь, никуда я тебя сегодня не отпущу! Это ж чудо-то какое, что мы встретились в таком большом городе!

– Да я бы с радостью, но я не одна, за мной шофер сейчас заедет. Мне же до Бузовьязов засветло добраться надо.

– И шофера твоего заберем. От пирогов да от чарочки небось не откажется.

Настя любовалась подругой, узнавая знакомые черты и подмечая перемены. Куда девались ее утонченные манеры, сдержанность? Разве та Дуся могла бы ходить в телогрейке, носить валенки и платок вместо шляпки, бойко торговать пирожками на рынке?

Пару часов спустя подруги сидели вдвоем в уютной чистенькой кухне за накрытым столом. Кузьма после миски каши, хорошего куска пирога с капустой и полстакана самогона спал в комнате, расстелив телогрейки на полу. Соседка Ираида деликатно удалилась в свою комнату. А Настя и Дуся вполголоса рассказывали друг другу о своих злоключениях, оплакивали смерти Веночки и Галочки, Дусиной любимицы.

Дуся рассказала об аресте Степана Игнатьевича, о том, как тяжко ей пришлось без мужа-защитника, как спасло появление Ираиды, устроившей ее на работу в рабочую столовую.

Разоткровенничавшись, подруга рассказала такую историю.

Однажды, еще до войны, Ида принесла два билета на новогодний вечер в Дом офицеров. Выпросила у своего друга-покровителя. Дуся поначалу отнекивалась.

– Ах, Дусенька, ты не представляешь, как там будет весело! Музыка, танцы, шампанское! Ну что ты все дома, да дома… а жизнь проходит, к сорока вон уже катится. Ну, Новый год ведь!

– Да какие мне танцы? То ли жена, то ли вдова, о Степане Игнатьевиче никаких вестей, а я веселиться пойду. Нет уж, иди одна, Идочка, твое дело молодое, танцуй, пока танцуется.

Стали перебирать наряды. Дуся вытащила из шкафа свое любимое вишневое бархатное платье, а к нему кружевную накидку, предложила померить Иде. Но той платье оказалось великовато. Померила сама – чуть узковато, но если немного выпустить в швах… Пока Дуся крутилась перед зеркалом, Ида принесла две затейливые заколки, закрутила Дусе пряди волос надо лбом, заколола с двух сторон. Дуся с удивлением разглядывала себя в зеркале – хороша еще, оказывается…

– Вот платье еще повисит в шкафу, и ты в него вообще не влезешь. Ну, хоть в последний раз надень его в люди! Такая красота пропадает!

Дуся вздохнула… и согласилась.

В Доме офицеров было шумно и весело, сияли многочисленные огни, отражаясь сотнями бликов в елочной мишуре. В большом зале играл оркестр, в глазах рябило от дамских нарядов и офицерских мундиров. В буфете, куда подружки зашли выпить по бокалу шампанского, за одним из столиков сидел друг Иды и разговаривал с женщиной лет пятидесяти.

– Смотри, жена, – шепнула Ида Дусе. Дуся присмотрелась: женщина самой обычной наружности, такую хоть как наряди, а рабоче-крестьянское происхождение не скроешь. Она явно чувствовала себя не в своей тарелке среди этой праздничной суеты. Заметив Иду, мужчина чуть улыбнулся и отвернулся к своей спутнице.

– Ты не ревнуешь? – шепнула Дуся.

– Я? Нисколько, – пожала плечиком Ираида, – она мне как подруга, почти что родственница. Правда, она об этом не знает. Стараюсь беречь ее покой и здоровье. Не хотела бы я быть на ее месте, с его-то характером. К тому же завтра он, как штык, будет у меня. Все по расписанию! И все довольны.

Дусе это было странно, но, зная историю подруги, нравоучений она ей не читала.

Женщины вернулись в зал. Ида бабочкой закружилась в вальсе с кавалером. Дуся поискала глазами место, где можно присесть, и увидела, что к ней через зал, пробираясь между танцующих пар, идет ладный капитан с веселыми глазами.

– Разрешите вас пригласить? – он лихо щелкнул каблуками.

– Я давно не танцевала, не знаю, смогу ли.

– Я вас буду крепко держать, и у нас все получится, – улыбнулся капитан.

Опираясь на его надежную руку, Дуся быстро перебирала ножками в тесных туфельках, стараясь не сбиться, не споткнуться, а он уверенно вел ее через зал, ловко лавируя между другими парами. Быстрый вальс показался ей нескончаемым. Наконец музыка смолкла. Но капитан никуда не ушел, и едва оркестр вновь заиграл, пригласил Дусю на следующий танец. Ида с удивлением наблюдала за раскрасневшейся, смеющейся подругой, такого превращения она не ожидала. Сначала она порадовалась за Дусю, потом встревожилась. Этот капитан, похоже, слишком сильно вскружил ей голову. Или это шампанское с непривычки так подействовало?

– Внимание, товарищи! – закричал со сцены ведущий.

Зашипело радио, и над залом поплыл бой курантов в далекой Москве.

– С Новым тысяча девятьсот сорок первым годом, товарищи! С новым счастьем!

– Ура! – дружно грянул зал.

Капитан, представившийся Федором, проводил их до дома. Через пару дней он уже поджидал Дусю у подъезда, пританцовывая на морозе. Пришлось пригласить его в дом, напоить горячим чаем. И вскоре он стал частым гостем в их квартирке – в январские морозы по улицам не погуляешь. С Дусей в тридцать семь случилось то, что случается с девушками лет в восемнадцать – она влюбилась. Новое, неизведанное чувство захватило ее полностью, заставляя забыть обо всем на свете.

Замуж она вышла рано, не познав влюбленности. Степан Игнатьевич заменил ей погибших родителей, и она испытывала к нему спокойное чувство благодарности, надежной привязанности. А Федор закружил ее в вихре эмоций. Он говорил ей такие красивые слова, от которых пьянела голова.

Так промелькнула зима, и в городе, как и в Дусиной душе, наступила весна. Душистым майским вечером Федор проводил ее до подъезда, ему нужно было возвращаться в часть. Расставаясь нежно поцеловал, прошептал ласковые слова на ушко. Дуся спрятала зардевшееся лицо в охапку сирени. Помахав ему вслед, она прошла в подъезд мимо лавочки, на которой сидел сгорбленный старик в грязной телогрейке и почему-то в зимней шапке. Поднимаясь по лестнице, услышала шаги за спиной: старик поднимался следом. Встревожившись, прибавила шаг, потом побежала. Преследователь нагнал ее, когда она, путаясь в ключах, открыла дверь.

– Дусенька, не бойся, это же я, не признала?

Старик стянул шапку и Дуся, выронила ключи, сирень рассыпалась у ее ног. Перед ней стоял Степан Игнатьевич. Сильно постаревший, совершенно седой, с ввалившимися щеками, почти беззубый, но это был он.

– Вот, вернулся, как обещал, реабилитировали. Пустишь в дом?

Вечером, чистый, побритый, он сидел за накрытым столом на том самом месте, откуда наблюдал за обыском семь лет назад. Та же пижама болталась на худых сгорбленных плечах.

– Дусенька, девочка моя, я ни в чем тебя не виню, разве ты виновата в том, что с нами случилось? В том, что для тебя, молодой, красивой, жизнь не остановилась? Вот я пришел домой, больше мне идти некуда. Но я не хочу быть тебе обузой. Хочешь уйти, держать не стану. Решай сама, как жить.

Степан Игнатьевич закашлялся, вытер со лба бисеринки пота, отодвинул стакан с недопитым чаем. Сердце Дуси сжалось при взгляде на эти худые руки, ей вспомнилось, какими сильными и надежными они были.

– Степушка, куда ж я от тебя? Ты муж мой, хозяин в доме. Вернулся, и слава Богу! Будем жить, как прежде, если простишь. А остальное все пустое.

Но одно дело сказать это мужу, другое сказать любимому человеку: «Прощай!». Дуся не спала ночь, весь день ходила сама не своя, подбирая слова для объяснения. Ираида, укараулив Федора в окно, вышла ему навстречу в подъезд. Рассказала о возвращении мужа, о решении Дуси, попросила уйти. Но не тут-то было! Федор вскипел, он рвался в квартиру, требуя объяснения с женщиной, которую уже считал своей. Дуся, стоя в коридоре, поняла, что избежать тяжелого разговора не удастся, вышла на лестницу. Впервые увидела она Федора взбешенным. Он не выбирал выражений, оскорбляя ее. Злые слова хлестали, как пощечины.

– Спасибо тебе, Федя. Ты сделал все, чтобы я не жалела о расставании с тобой. Ты мне подарил крылья, ты же их и выдрал с корнем. Уходи и прощай.

Дверь за ее спиной скрипнула, Степан Игнатьевич вышел на лестничную площадку и встал между гостем и женой. Взгляд его не обещал ничего хорошего. И хотя он весил раза в два меньше, чем мускулистый Федор, тот осекся, развернулся и пошел вниз по лестнице. Сапоги прогрохотали по ступенькам, хлопнула дверь парадного, все стихло. Все молча вернулись в квартиру, каждый постарался чем-то себя занять. Происшествие не обсуждали.

В начале лета Дуся встретила Федора на улице, под ручку с ним шла другая женщина, пряча счастливое лицо в букетике ромашек.

А потом грянула война. Степана Игнатьевича не мобилизовали, врачи признали чахотку. Стараниями Дуси он чувствовал себя лучше, немного поправился, приосанился, порозовели щеки, повеселели глаза, однако приступы кашля мешали спать ночами, не давали забыть о недуге. О том, что он пережил в лагере, Степан никогда жене не рассказывал, сказал только, что арестовали его по доносу завистника-карьериста. Следствие тянулось долгих семь лет, вину его так и не доказали, вот и реабилитировали. Да только эти годы и здоровье никто уже не вернет. Живым вернулся, и за то спасибо.

Откровения Дуси прервал заспанный Кузьма.

– Вы че это, бабоньки, меня не будите? Стемнело давно на дворе. Заночевать, что ли, здеся решили? Так мне это несподручно, спозаранку в гараже быть надо. Собирайся, Настасья Пална, ежели ехать хочешь, а ты, хозяюшка, плесни мне водочки «на посошок».

– Да куда ж тебе водочки, в дорогу-то! Да и нет ничего, за обедом еще все выпили.

– В дорогу, в дорогу… не лето, чай, замерзнуть недолго без сугреву. Не жадничай, хозяйка, поднеси чарочку.

– Нет ничего, мил человек, тебе говорят, – на кухню, покашливая, вышел Степан Игнатьевич.

Настя быстренько засобиралась в путь, час и впрямь был поздний. Прощаясь, уговорились с Дусей видеться так часто, как только получится, и что Нина с Лизой на каникулы обязательно приедут погостить.

Весь обратный путь Кузьма был не в духе. То ли из-за чарочки, то ли по какой-то другой причине, но он молчал с мрачным видом. Настя была этому рада, хоть поспала дорогой. В Бузовьязы приехали далеко за полночь.

Новый 1942 год никто не праздновал, с фронта, вместо долгожданных писем, приходили похоронки. Теперь на почтальоншу смотрели не с надеждой, а со страхом, а та прятала глаза, доставая из сумки очередной листок с фиолетовой печатью. В январе всем десятиклассникам досрочно выдали аттестаты, и призвали в школу танкистов. Там, где раньше обучали комбайнеров и трактористов, теперь готовили танкистов. Вместе с другими ребятами Нина и Лиза проводили Ивана, того самого, который приносил им муку и зерно. Весной всех мальчишек отправили на фронт.

Забегая вперед, скажу, что из всех выпускников сорок второго года Бузовьязовской школы живым вернулся с войны только Иван. Все остальные погибли за Родину. Да будет земля пухом и вечная память тем мальчишкам.

Летом Нина закончила девятый класс. Узнав, что в педагогический в этом году принимают и на базе девяти классов, поехала в Уфу. Лиза тоже собралась в город, поступать на бухгалтерские курсы. Решено было, что поживут первое время у Дуси, а потом, если поступят, снимут комнату, чтобы быть вместе. За шустрой Елизаветой требовался пригляд.

Проводив дочек, Настя заскучала. Теперь всю свою заботу она отдавала двум ребятишкам Таси. Забавные малыши делали первые шажочки, их непоседливые ручки тянули все, что попадалось на глаза.

Как-то вернувшуюся с работы Настю встретила сияющая Тася.

– Что случилось? По какому поводу такая радость? – устало спросила Настя.

– А вы проходите, Анастасия Павловна, в комнату, и сами все увидите.

У порога Настя споткнулась о кирзовые сапоги. На кровати поверх покрывала и подушек крепко спал Чернышов. Солдатская пилотка выпала из опущенной руки, рядом лежал костыль. Настя тихонько пододвинула стул, села рядом, рассматривая мужа. Лицо осунулось, щеки, покрытые щетиной, ввалились, виски поседели, и в выражении лица появилось что-то жесткое, чужое. Ноги были целы, только на одной ступне не хватало трех пальцев. «Господи! Муж вернулся с фронта живой, руки-ноги на месте, счастье-то какое», – говорила сама себе Настя, но сердце почему-то молчало…

Вечером в доме был праздник. Настя с Тасей собрали стол, какой сумели. Двери не закрывались, соседки несли, кто что мог, каждая с надеждой расспрашивала, не встречал ли Иван Михайлович на войне ее мужа, и как там вообще, на фронте, скоро ли фрицев погонят. Чернышов отвечал неохотно, в сотый раз рассказывая, что в первые же дни их часть попала в окружение, не успев побывать в бою. Командиров немцы сразу расстреляли на глазах у бойцов, а солдат, как скот, согнали в окруженный колючей проволокой загон. Поставили часовых с пулеметами, и тех, кто пытался бежать, расстреливали на месте. Раз в сутки приезжала полевая кухня. Каждому выдали по миске, но мыть их было негде. Тем, кто свою миску потерял, баланду наливали прямо в пригоршни, фрицев это очень забавляло. Среди военнопленных начались болезни, каждое утро охрана вывозила из лагеря трупы умерших за ночь.