Текст книги "Башмачник по имени Время (сборник)"

– Меня вам незачем бояться, – улыбнулся он.

– Я боюсь не вас, а себя. Себя, – сказала и подняла голову. Он посмотрел в ее растерянные глаза и все понял. Потому что и сам думал о том же: что они будут делать потом? Как преодолеют неловкость, которая неизбежно возникнет? Нужно ли им переходить грань между незнанием и всезнанием? Стоит ли подменять очарование разочарованием?

– Нет, – улыбнулся он, словно она могла слышать его мысли. – Нет, нет, Лариса… Васильевна вам не стоит бояться ни себя, ни меня. Давайте лучше выпьем. Выпьем за… бесстрашие. За умение сдерживать свои чувства. За вас, бесстрашная женщина!

Брызги шампанского заставили Ларису зажмуриться. Петр Аркадьевич поцеловал ее в щеку, сел в свое кресло.

– Простите, это единственная вольность, которую я себе позволил. Больше не буду, честное слово.

Лариса не стала открывать глаза. Хотелось еще побыть в дремотно-пьянящем состоянии, которое возникло благодаря легкому покачиванию кораблика, шипучим парам шампанского и нежному прикосновению горячих губ к ее прохладной щеке.

– Как хорошо, – подумала Лариса. – Как хорошо, что я такая рассеянная, что поднялась не по тем сходням, чтобы…

– Я давно мечтал провести ночь на реке, – ворвался в ее раздумья голос Петра Аркадьевича. – Но все время что-то мешало. То погода, то время, то компания была неподходящей. А сегодня… сегодня все сложилось. И погода дивная, и время остановилось, и голос ваш, издалека зовущий за собою. Все это через сотню лет мы назовем судьбою.

– Вы знаете много стихов, – похвалила его Лариса.

– Да, – улыбнулся он. – Я знаю много своих стихов.

– Так вы – поэт?! – воскликнула она.

– Петрарка, воспевающий свою Лауру, – склонив голову, проговорил он.

Она рассмеялась.

– У вас с ним, Петр Аркадьевич, имена похожи: Пет-рар-ка – Петр Арка… Забавно.

– А ваше имя созвучно с именем Лауры, – сказал он. – Это еще один знак судьбы, Лара… Лариса… Васильевна.

Сорвавшаяся с небес звездочка заставила их замолчать. Это молчание не было тягостным, каждый благодарил судьбу за эту случайную, неожиданную встречу, за эту ночь, за путешествие по реке с изумрудной водой, которая при свете луны приобрела стальной оттенок.

– Знаете, почему вода в нашей реке такая? – спросил Петр Аркадьевич. Лариса покачала головой. Он, чуть подавшись вперед, сказал:

– Чтобы никто не видел русалок, живущих в реке. Говорят, что они появляются в полнолунье и поют песни влюбленным. Сегодня полнолунье. Не боитесь, что вдруг русалки захотят вас забрать с собой в пучину вод?

– Нет. Рядом с вами я ничего не боюсь.

– Вы меня совершенно не знаете, Лариса, – покачал он головой. – А вдруг, я трус. Вдруг, я брошусь бежать, оставив вас одну на растерзание сиренам? Что тогда?

– Тогда я стану одной из русалок и скроюсь в изумрудной воде, – улыбнулась она. – Я не стану ждать объяснений вашей трусости и бессердечия. Я приму все, как должное. Иллюзия счастья не может длиться вечно.

– Пристыжен, – склонив голову, сказал он. – Еще раз убедился, что вы – женщины – умнейшие создания, но порой ваш эгоизм…

– Мы уже ссоримся? – перебила его Лариса. – Вам не идет роль моралиста. Почитайте лучше стихи. Свои стихи, Петрарка.

– Вы просите прочесть стихи, не подозревая, что стихи – стихия, – сказал он поднявшись. – Вы хотите стихов, слушайте:

 
Стихия чувств в стихах лишь выразима,
Стихия чувств нам так необходима,
Что невозможно справиться подчас
С биеньем сердца и сияньем глаз.
 
 
И строчкам зарифмованным внимая,
Стихию чувств еще не понимая,
Мы верим, что рассудок победит,
С небес на землю нас он возвратит…
 

Лариса слушала Петра Аркадьевича, глядя в небо, усеянное звездами. А когда голос его утих, сказала:

– Как грустно возвращаться в небытие из бытия, из света во тьму. Как страшно лететь в пропасть…

– Вот вам моя рука, замедляющая неизбежное падение, – сказал он, протягивая руку. Лариса подала ему свою. Он крепко сжал ее, тихо сказал:

– Не стоит лететь вниз, Лара. Давайте лучше полетим вверх.

– Давайте, – прошептала она, зажмурившись.

Ей почудилось, что они, в самом деле, летят. Летят над сонным городом, над рекой, в которой прячутся русалки. Летят над разъединяющим их прошлым и объединяющим настоящим. Летят из сегодня в завтра, чтобы расстаться навсегда. Но именно этого расставания страшится она, потому что оно похоже на падение в бездну. Значит, надо остановиться…

Лариса силится открыть глаза. Не может. Веки отяжелели.

– Неужели, я сплю? – думает она. Голос Петра Аркадьевича помогает ей вернуться в сегодня, в сейчас, в предрассветную туманность пробуждения природы.

– Лара… Лариса… Васильевна, дайте мне слово, что в августе, в пору звездопада вы будете приезжать сюда, чтобы совершать полеты над сонным городом. Я не смею просить вас о большем… Не смею…

Она с трудом открывает глаза. Рядом никого нет. Лариса не двигается. Она знает, что Петра Аркадьевича на судне нет. Его здесь вообще не было. Ей все это пригрезилось… Столько лет прошло. Она вновь закрыла глаза. Вспомнила, как ей было сладостно и печально тогда, а теперь мучительно больно думать о том удивительном путешествии. Лариса поняла, что все эти годы она не забывала о нем. Оно возникало в ее памяти, а вместе с ним проникал в сознание голос Петра Аркадьевича, читающего стихи. Всегда только эти стихи. Почему именно эти стихи?

 
Иллюзия солнца, иллюзия света,
Иллюзия счастья, которого нету,
Которое только еще совершится,
Которое в двери вот-вот постучится,
Чтоб стать удивительным чудо-рассветом,
И истинным счастьем, и истинным светом…
 

Лариса поднялась. Несколько минут постояла у борта, посмотрела на непрозрачную изумрудную воду, послала воздушный поцелуй невидимым русалкам, пошла к выходу. Возле сходен кто-то преградил ей дорогу. Лариса медленно подняла голову. Прижала ладонь к губам. Выдохнула:

– Вы?

– Доброе утро, Лаура, – склонив голову, сказал Петр Аркадьевич. – Рад видеть вас, Лара, Лариса… Васильевна. Я знал, что когда-нибудь скажу вам эти слова, а вы смутитесь, покраснеете, как тогда, в нашем прошлом.

– Как в прошлом, – улыбнулась она.

И сразу все объяснилось: и перехватившая дыхание радость, и застилающие глаза слезы, и порыв ветра, сорвавший шляпку с ее запрокинутой головы…

Башмачник по имени Время

 
Утекает время по каплям
Из разбитого циферблата.
Я его удержать пытаюсь,
Но нет сил. Ах, какая досада.
 
 
Утекает по капелькам вечность,
Растворяясь в земном просторе.
И вздыхает украдкой кто-то:
– Ах, какое же это горе.
 
 
Утекают мгновения счастья
Безвозвратно по капелькам в Лету,
И холодной становится наша,
Остывающая планета.
 

Смешной человечек в крошечных деревянных башмачках семенил по дорожке, напевая:

 
– Время – башмачник нами играет.
Время – башмачник нас обувает…
 

Человечек остановился. Рассмеялся звонко, беззаботно, представился:

– Я – минутка. Потерянная, потерявшаяся, сбежавшая минутка. Никому невдомек, что я стану часом, когда добегу до горизонта. Кто-то усмехнется, можно ли добежать до горизонта? Да, если заметить место, где заканчивается земля и начинается небо, за которым небыль… Или там, за горизонтом, все же, быль?

Человечек хитро улыбнулся, огляделся по сторонам и зашагал вперед, напевая свою песенку про башмачника по имени Время.

Дойдя до известной лишь ему одному точки, человечек подбоченился, преобразился, сбросил свои маленькие деревянные башмаки, спрятал их за пазуху. Посмотрел на небо, проговорил нараспев: – Ну вот, я и достиг заветного горизонта. Теперь я – час. Сбежавший из жизни час! – он обернулся, подмигнул кому-то, спросил: – Может быть, я сбежал из вашей жизни? – усмехнулся. – Может быть… Но вы не станете оплакивать меня. Не станете до тех пор, пока я не превращусь в исчезнувший из вашей жизни месяц, год… Тогда, вы зальетесь горючими слезами. Вы приметесь ругать стремительное время, не думая о том, что… – человечек подбоченился и зашагал вперед, напевая:

 
– Время подковой сгибает хребты.
Время сжигает мечты и мосты…
 

С каждым шагом человечек утрачивал свою смешную детскость, превращаясь в строгого, серьезного господина с задумчивым взглядом и бороздками морщин на лице. Время…

Борис сидел за письменным столом, подперев голову руками, и думал, думал, думал о быстротечности времени.

– Как могло такое случиться? – в который раз восклицал он. – Я не заметил, как пролетел год. Целый год! Целый… Двенадцать месяцев. Триста шестьдесят пять дней и ночей, безумное множество часов, минут, секунд, мгновений…

Борис положил руки на стол, посмотрел на свои длинные, музыкальные пальцы, усмехнулся. Вспомнил, как в детстве они с сестрой Ариной играли в маленьких человечков. Письменный стол превращался в сцену, на которой разыгрывались драмы и комедии. А актерами были их с Ариной руки, их пальцы, длинные, музыкальные пальцы.

Борис приподнял ладони над столом, словно совершал некое таинство. Таинство воскрешения из небытия забытых движений и жестов. Вот уже по столу шагают человечки, лихо размахивая руками. Это – королевские гвардейцы. А вот и сам король. Его Величество Фридрих Великий шагает твердой поступью, заложив руки за спину. Он доволен, горд, счастлив. Он – победитель. Гвардейцы вытягиваются во фрунт, приветствуя своего короля. Но, что это? Гвардейцы замирают, поворачивают головы в другую сторону. Король негодует. Но через миг его негодование бесследно исчезает, уступает место восторгу. Он видит неземное существо в легком платье, движущееся по тротуару, едва касаясь маленькими ножками земли. Оно проплывает, пролетает мимо короля, мимо гвардейцев и исчезает.

– Что это было? – первым приходит в себя король. – Кто это?

– Ни-на, – еще находясь под гипнозом очарования, хором выдыхают гвардейцы. – Ни-на…

– Нина?! – хмурится король. – Кто она такая? Почему я прежде ничего не слышал о ней?

– Она – нимфа, являющаяся тогда, когда сама пожелает, – ответил генерал, глядя вдаль.

– Что за вздор? – рассердился король. – Я – повелитель этой страны. Без моего разрешения никто не смеет… – он осекся, вспомнив, что девушка – фея, а он…

Фридрих повернулся и зашагал прочь. Во всем его облике читалось раздражение и бессильная злоба. Зло-ба…

Руки Бориса опустились на стол. Он вздохнул. Подумал об Арине. Они не виделись с сестрой с тех пор, как она уехала в Шотландию. А это значит – десять лет. Борис ужаснулся.

– Десять?! Десять лет, уму не постижимо….

Он извлек из верхнего ящика письменного стола фотоальбом, открыл. Со старой, пожелтевшей фотографии строгим взглядом из-под сросшихся бровей глянул на него прапрадед Лаврентий Митрофанович Приморский – один из первых поселенцев приморского края. Он приехал на Дальний Восток в 1820 году вместе с совсем еще юной женой Улитой, которой едва исполнилось шестнадцать лет. В ее огромных глазах застыл испуг, который так и не прошел с годами. Маленькая прапрабабушка всегда вызывала у Бориса чувство сострадания. Глядя в ее широко распахнутые глаза, он видел бескрайние таежные просторы и волны Японского моря. Улита Степановна и Лаврентий Митрофанович прожили вместе двадцать лет. Выстроили огромный каменный дом с колоннами. Обзавелись хозяйством, прислугой, работниками. Вырастили троих детей: Константина, Бориса и Арину.

Борис улыбнулся, глядя на серьезные, сосредоточенные лица. Взгляд Константина был устремлен вдаль. Казалось, он стремился предугадать свою судьбу. Любивший приключения Константин уехал с золотоискателями на Аляску и пропал без вести.

Борис и Арина Приморские, в честь которых получили свои имена Борис и Арина Зорины, остались с родителями. На их руках умерла Улита Степановна от неизвестной, загадочной болезни, вспыхнувшей в ее теле и спалившей ее в считанные недели. Лаврентий Митрофанович тяжело переживал утрату жены. Поседел, осунулся, стал угрюмым, немногословным. Надолго уходил из дому в тайгу. В отсутствие отца, Борис и Арина истово молились за спасение его души. Когда же он возвращался грязный, обросший, бросались ему в ноги. Лаврентий Митрофанович улыбался. Глаза его теплели. Он усаживался к столу, выпивал стакан можжевеловой самогонки и уходил в свою комнату. Дети знали, что отец будет спать три-четыре дня без пробуждения. Не беспокоили его.

Неизменно, после долгих отлучек, Лаврентий Митрофанович божился, что больше не оставит их одних. Борис и Арина целовали его в обветренные щеки, но клятвам не верили. Знали, пройдет месяц, другой, и Лаврентий Приморский вновь отправится в тайгу, чтобы побороть свою печаль, чтобы научиться жить по-другому…

Борис перевернул страницу фотоальбома. Посмотрел на прабабушку Арину в окружении детей, улыбнулся. Как удивительно похожи их судьбы. Арина Лаврентьевна Приморская вышла замуж в восемнадцать лет за красавца гусара Андрея Данилина. Родила шестерых детей: Фёдора, Клавдию, Илью, Григория, Михаила и Ксению. А Борис Лаврентьевич Приморский семьей так и не обзавелся. Он повсюду сопровождал сестру, нянчился с малышами. И здесь на фотографии он сидит по правую руку от Арины, обнимая маленькую Ксению, похожую на куклу. Бабушка Клавдия объясняла кукольность младшей сестры Ксении неизлечимой болезнью. Девочка была парализованной от рождения. Пять лет она безмолвно смотрела на мир, впитывая звуки, запахи, краски. А за день до смерти поднялась на ножки, всплеснула ручонками и запела ангельским голоском. Слова ее песенки никто не понял. Но нехитрая мелодия навсегда осталась в памяти Клавдии Андреевны, став молитвой, которой она приветствует новый день, с которой отходит ко сну.

– Мы так обрадовались, когда Ксения запела, – вспомнил Борис слова бабушки Клавдии. Перед внутренним взором возникло ее лицо. В сознании зазвучал ее негромкий голос:

– Мы были уверены, что теперь все пойдет по-иному. Что теперь вся наша жизнь станет другой, но… Смерть Ксении потрясла нас. А потом неприятности повалились на нас, как из рога изобилия. Наша привычная жизнь закончилась. Нас выгнали из каменного дома – раскулачили. Дед Лаврентий усадил нас на телегу и куда-то повез. Мы плакали беззвучно. Жались друг к другу, чтобы согреться. За телегой плелась корова, которую время от времени доил дед Лаврентий. Теплое молоко пахло дорожной пылью и немного горчило. Но мы были счастливы сделать несколько глотков, чтобы утолить голод и жажду. Куда нас везут? Зачем? Скоро ли закончатся наши беды? Никто не знал. Через пару дней нам преградил дорогу военный конвой. Грязные злые солдаты приказали нам возвращаться обратно. Мы обрадовались, а дед Лаврентий строго прикрикнул на нас. Он знал, предвидел, что ждет нас в усадьбе… – бабушка вздохнула. – Наш каменный дом занял красный командир, руководивший коллективизацией. А нам разрешили жить в сарае, где прежде мы держали скотину. Мама разрыдалась в голос. Дед обнял ее, прошептал:

– Потерпи, Аринушка, скоро все наладится. Будет радость и в нашей жизни.

Она вытерла слезы, улыбнулась, принялась обустраиваться. Мы помогали ей, как могли. Прошло несколько дней. Мы стали привыкать к своему убогому жилищу, но произошло новое событие: исчезли дед Лаврентий и дядя Борис. Мама сразу как-то осунулась, постарела, глаза потухли. Мы приставали к ней с расспросами, она только хмурилась, но не говорила ни слова. Неведение было невыносимым. Воспоминания той поры ассоциируются у меня с чувством голода и страха. Животного страха, зарождавшегося внизу живота, и обхватывавшего огненными руками все тело. От этого сознание погружалось в горячечный бред, из которого невозможно было вырваться, высвободиться…

Возвращение деда Лаврентия вселило надежду. Нашей радости не было границ. Мы даже не сразу осознали, что дядя Борис не вернулся. По обрывкам фраз я догадалась, что дед помог ему перейти через границу, что скоро все мы тоже уедем в Китай или Японию, если… – бабушка усмехнулась. – Чуда не произошло. Мы никуда не уехали, не уплыли. Мы остались здесь, в приморье. А дядя Борис, наверное, исчез в уссурийской тайге… Мы долго ждали вестей от него. Не хотелось верить, что он погиб. Дед Лаврентий говорил, что Борис жив, просто весточку нам подать не может, война… Мама тосковала по брату Борису очень сильно. Она почти ничего не ела. Заболела чахоткой. Пришедший в наш сарай фельдшер, сказал, что жить ей недолго. Дед Лаврентий нахмурился.

– Ничего-то вы не понимаете в человеческом организме. Ни-че-го. Арина выздоровеет непременно. Не-пре-мен-но. Вот тогда и посмотрим, кто прав: я – раскулаченный барин, или ты – эскулап ученый.

Фельдшер обиделся. Он закричал, что от чахотки еще нет лекарств, что никто еще не выздоравливал, что наука бессильна победить эту страшную болезнь, что… Дед Лаврентий, вывел его за двери и негромко проговорил:

– Через неделю Арина встанет на ноги.

Так и случилось. Мама выздоровела. Только волосы стали совершенно белыми, глаза потухли, потеряли свой цвет и голос надломился. Теперь она не говорила, шептала. И мы замирали, чтобы услышать ее…

Борис посмотрел на портрет постаревшей прабабушки Арины, подумал:

– Что время делает с людьми?

Он перелистнул еще одну страницу истории своей семьи. Вспомнил их с сестрой Ариной желание составить генеалогическое древо, которое так и осталось неосуществленным. Как всегда, не хватило времени. Борис подмигнул сестре, смотрящей на него с фотографии.

– Привет, болтушка! Ты помнишь про свои обещания и грандиозные замыслы?

Первоклассница Арина Зорина с огромными белоснежными бантами ничего не ответила ему. Она счастливо улыбалась, прижимая к груди букет георгинов. Букет алых георгинов.

Борис помнил этот букет, несмотря на бездну лет, отделявшую его от того солнечного сентябрьского утра. Помнил, потому что сам нарвал эти цветы в соседском саду. За что был нещадно бит отцом. Было больно и нестерпимо жалко себя. А когда Арина пришла утешать его, отчаяние сменилось блаженством. Арина прикладывала к горячему лбу Бориса влажный платочек и шептала какие-то глупости, которые простительны семилетнему ребенку, гордящемуся поступком своего десятилетнего брата. Тогда Борис думал, что Арина – лучшая из женщин, что именно такой он желает видеть свою будущую избранницу.

– Я люблю тебя, – признался он.

– Я тоже, тоже тебя безумно люблю. Люблю, – обхватив его шею руками, воскликнула она. – Лучшего брата мне не нужно. Ты – самый, самый, самый…

У Бориса защемило под ложечкой. Стало скучно от того, что Арина своими словами все испортила. Зачем, зачем, зачем, она все это сказала? Зачем..?

Борис долго злился на сестру, а потом придумал игру. Они с Ариной стали актерами, которые разыгрывали разные истории. Так появились влюбленный король Фридрих Великий и фея по имени Нина…

Борис захлопнул фотоальбом, поднялся, прошелся по комнате, остановился у окна.

– Кто же мог предположить тогда, что все придуманное, разыгранное нами станет явью? – подумал он, глядя на текущую как река московскую улицу.

Среди стучащих каблучками людей возник полупрозрачный силуэт девушки. Борис подался вперед, ударился лбом о стекло, усмехнулся.

– Правильно. Начинать все сначала нет смысла. Слишком много времени прошло. Слишком многое изменилось во мне, в окружающем нас мире…

Борис отошел от окна. Принялся перебирать документы. Но, поняв, что работа его раздражает, швырнул папки на пол, схватил связку ключей и вышел. Ему нужно было куда-то уехать из душной, суетной столицы. Уехать в лес, в безмолвное очарование природы, чтобы успокоиться, чтобы заставить свое сердце биться ровно, а мысли – двигаться в нужном, привычном направлении…

Дорога, запруженная машинами, на время отвлекла его от тяжких раздумий. Но, когда транспортный поток уменьшился, в сознании Бориса вновь возникли образы, от которых не было спасения. Он остановил машину на обочине. Вышел и побрел по едва заметной тропинке, петляющей между деревьями…

Когда Николай Зорин вернулся домой раньше обычного, жена Ольга замерла в прихожей и испуганно прошептала:

– Что-то случилось, да?

В этот миг она была удивительно похожа на свою прабабушку Улиту, худенькую, большеглазую женщину, портрет которой висел в комнате над роялем. Николай улыбнулся. Ему нравилось это сходство. Нравилось представлять Ольгу барышней из девятнадцатого века. А себя гусаром, которого она выбрала из целого полка красавцев. Но сегодня сходство Ольги с прабабушкой Николая испугало. Испугало потому, что он должен был сообщить ей о событии, которое изменит их жизнь, поставит все вверх ногами.

– Что? – еще раз спросила Ольга. Николай сбросил обувь, зачем-то пригладил перед зеркалом волосы и, по-детски оттопырив нижнюю губу, сказал:

– Меня в Москву отправляют.

– Так это же прекрасно! – воскликнула Ольга. Заулыбалась. Подала Николаю тапочки, взяла его пиджак. Хотела повесить на плечики, не успела. Слова мужа оглушили ее.

– Мы должны будем поехать всей семьей. Меня переводят на работу в Министерство путей сообщения…

Николай говорил быстро, чтобы Ольга не могла вставить ни слова. А она и не собиралась этого делать. Слова Николая тонули в вязком пространстве ее ночного видения, которое она посчитала дурным предзнаменованием. Но теперь получалось, что сон сулил не беду, а радость. Поехать в Москву – мечта любого человека, живущего в маленьком провинциальном городке. Такая мечта была и у Ольги. Ей хотелось дать детям Борису и Арине хорошее образование, а сделать это можно только в столице. Значит, Ольга должна благодарить судьбу за такой неожиданный поворот, за такой царский подарок. Но сердце почему-то сжимается от какого-то недоброго предчувствия, а перед внутренним взором возникают картины прошлого. Картины никогда не виденного прошлого, главными героями которого были Лаврентий Митрофанович и Улита Степановна Приморские, приехавшие в эти места в 1820 году. Эти картинки смешиваются с ее сном. Ольга видит поле, бескрайнее, безбрежное поле, поросшее седым ковылем, по которому медленно движется старая телега, увозя дорогих ей людей. Ольга хочет догнать их, но не может двинуться с места. Она пытается кричать, но голоса не слышно. Плакать она тоже не может, нет слез. Высохли. Тело наливается свинцом. Еще мгновение и она упадет. Но этого не происходит. Распахивается дверь. На пороге появляется Клавдия Андреевна. Ольга через силу улыбается.

– Добрый вечер, Николай. Вы сегодня рано. Что-то случилось? – голос матери возвращает Ольгу в реальность.

– Добрый вечер, Клавдия Андреевна, – говорит Николай, глядя на Ольгу. – Меня в Москву переводят.

– Когда? – спрашивает Клавдия Андреевна растерянно.

– На сборы неделю дали, – виновато отвечает Николай.

– Да, неутешительные новости у вас, Николай, – вздохнула Клавдия Андреевна, забрала из рук Ольги пиджак Николая, повесила на плечики. Провела по нему ладонью, словно погладила человека. Резко обернулась, выдохнула:

– Не пущу. Ольгу с детьми не пущу. Один поезжай.

– Мама? – Ольга растерялась. Она никогда не видела Клавдию Андреевну такой жестокой, злой. Никогда не слышала такого металла в ее голосе. Страх и отчаяние захлестнули Ольгу с головой. Скорее бы вынырнуть, выбраться наружу. Скорее. Где спасательный круг? Где соломинка, за которую можно ухватиться?

– Вы забыли, что Ольга – моя жена. Что она мать двоих детей. Что… – в голосе Николая зазвучала угроза.

– Она – моя дочь! – прервала его Клавдия Андреевна. – Моя младшая дочь, и… – она неожиданно обмякла, прижала ладони к губам. – Мне Олечку жальче всех. Она же без меня пропадет. Как же она жить будет?

– Так же, как живут остальные ваши дети: Сергей, Ирина, Константин, – ответил Николай, усаживая Клавдию Андреевну в кресло.

– Нет, – покачала она головой. – Ольга другая. Она так, как все, жить не сможет. Трудно ей будет. Трудно…

– А мы вас с собой в Москву возьмем, – пообещал Николай. – Вот устроимся, и заберем вас к себе.

– Не поеду я никуда, Коленька, – покачала она головой. – Здесь, на родной земле, век доживать буду.

– Мама? – Ольга опустилась к ее ногам, положила голову ей на колени. – Мамочка, может…

– Нет, дорогая, нет. Хватит с меня переездов, – сказала Клавдия Андреевна и закрыла глаза.

Николай несколько минут наблюдал за женой и тещей, застывшими в трагических позах. Не выдержал. Спросил обиженно:

– Ужином меня кормить в этом доме будут или нет?

Ольга поднялась, побежала на кухню, а Клавдия Андреевна так и осталась сидеть в прихожей с закрытыми глазами. Она ожила, когда вернулись с занятий Борис и Арина.

– Бабулечка, почему у тебя такой скорбный лик? – поинтересовалась Арина, целуя ее в морщинистую щеку.

– Потому что, потому… – улыбнулась Клавдия Андреевна. – После ужина скажу.

– Вот так всегда, – вздохнула Арина. – Все меня ребенком считают, никаких тайн не раскрывают, а я… я, может быть, самый лучший хранитель, и оберегатель, и…

– Болтушка ты самая лучшая, – дернув Арину за косичку, сказал Борис.

– А ты, а ты, а ты… болван, – выпалила Арина, прячась за бабушкину спину.

– У нас опять-опять война, опять кровопролитие, – пропел Николай, выходя из кухни. – Не лучше ли бокал вина за здравие испить нам? И, заключив победный мир, союз любви восславить. А раздражение и злость скорее прочь отправить!

– Папка! – Арина бросилась ему на шею. – Папка, папка, как хорошо, что ты дома. Ты не позволишь Борису дразнить меня.

– Конечно, – поцеловав ее в щеку, сказал он. – Ты в объятиях самого надежного, самого верного друга и защитника, который никому тебя в обиду не даст.

– Понятно? – показав брату язык, спросила Арина.

– Понятно, – нахмурился он.

– Аринушка, ты должна запомнить, что Борис – мой адъютант, – сказал отец. – Он станет защищать тебя, когда меня не будет рядом.

– Станет защищать? – нахмурилась Арина. – Как бы не так. Он все время меня дразнит и за косички дергает.

– Борис тебя любит, душа моя, – улыбнулся отец.

– Любит? – Арина отстранилась. – Да разве это любовь, когда за косички дергают?

– Это – самая настоящая любовь, детка, – проговорил отец серьезным тоном. – Став старше, ты все поймешь. Верно, сынок?

Борис покраснел и юркнул в ванную комнату. Он долго мыл руки. Нарочно делал это долго, чтобы позлить вредную Арину. Всю дорогу она ныла, что устала и умирает с голода. Что готова проглотить слона со всеми его косточками и бивнями. Борис усмехнулся вытер руки, вышел из ванной комнаты с победоносным видом. Арина сидела за столом и уплетала жареную картошку.

– Я руки здесь помыла, – сказала она, подмигнув брату.

– Ясно, – пробубнил он, усаживаясь напротив.

– Теперь, когда мы все в сборе, я могу сообщить вам… – проговорил отец, поднявшись.

– «Пренеприятное известие: к нам едет ревизор!» – пропищала Арина противным голосом.

– Попрошу не перебивать, – нахмурился отец. – Сообщение весьма серьезное. Поэтому, прошу всех быть предельно внимательными. Итак… – он улыбнулся. – Меня в Москву переводят, в министерство.

– В Москву? – Арина выронила вилку. – Ma, ба, это правда?

И мама, и бабушка кивнули, но обе при этом низко опустили голову, чтобы дети не видели их глаз, наполнившихся слезами.

– Вы не рады, да? Не рады? – испугалась Арина. Она вскочила, заговорила с жаром:

– Да, как вы можете не радоваться? Вы же петь и плясать от радости должны, а вы сидите, как на поминках. Борис, а ты, почему молчишь? Ты что, тоже не рад?

– Я не смел прерывать ваш пламенный монолог, – ответил он, глядя в горящие глаза сестры. – Теперь, когда вы мне позволили вставить словечко, я скажу, что ошеломлен известием. Когда учитель черчения рассказывал нам про скульптора Огюста Родена, я решил, во что бы то ни стало, увидеть его скульптуры в Третьяковской галере. А потом, может быть, добраться и до Парижа, где жил великий Роден, и где выставлены почти все его работы. До Парижа далеко. До Москвы ближе. Но что настолько ближе, я не предполагал… Когда можно вещи собирать? – спросил он, посмотрев на отца.

– Когда пожелаете, – улыбнулся он, усаживаясь на свое место. – Мы с мамой уедем через неделю, а вы чуть позже, когда занятия закончатся.

– Скорей бы они закончились эти занятия, – вздохнула Арина. – Надоела эта школа, ой…

Отец укоризненно покачал головой.

– Я к себе пойду. Мне еще уроки надо доделать и с мыслями собраться, – сказала Арина.

– Ей надо собраться с мыслями, – покачал головой отец. – Видели вы подобные штучки? Девочка восьмиклассница…

– Поступает верно, – сказала Клавдия Андреевна и поднялась. – Приятного аппетита. Я тоже к себе пойду с мыслями собираться.

– Разлад в нашем дружном доме, – вздохнула мама, проводив ее взглядом. – Крушение вековых устоев и традиций. Надо ли нам все менять, Николай?

– Олечка, ты прекрасно знаешь ответ на свой вопрос, – проговорил он нежным голосом.

– Знаю, – кивнула она. – Знаю, Коля, но… как же мама без нас здесь жить будет?

– А мы ее уговорим с нами в Москву поехать, – пообещал Николай. – Уговорим, непременно.

– Нет, – покачала она головой. – Мама ни за что с нами не поедет. Я знаю, что мы с ней навсегда расстаемся.

– Оля, к чему столько трагизма? – нахмурился он. Она всхлипнула, поднялась и ушла в комнату Клавдии Андреевны.

– Слабый пол покинул поле боя, – сказал отец. Потер виски. – Да-с. Потом, много лет спустя, мы будем вспоминать этот вечер с улыбкой. Мы скажем, что радость наша была омрачена слезами вековых устоев, но мы от предложения не отказались. Не отказались, потому что во второй раз нас бы никто в Москву не позвал. И мы, оставив пепелище предков, двинулись осваивать новые горизонты, – он подмигнул Борису. – У наших предков была удивительная жизнь, полная, интересная, непредсказуемая. Они ее прожили достойно. Мы о них помним. Но, у нас своя полная, интересная, непредсказуемая жизнь. Она другая. Она наша собственная. Одна единственная, другой не будет. Так почему же мы должны держаться за нить неизвестного нам прошлого и отказываться ради него от настоящего и будущего? От своего будущего? От будущего своих детей, внуков, а если повезет, и правнуков?! Разве я делаю что-то не так? Разве я не прав, выбирая лучшее?

– Ты прав, Николай, прав, – проговорила Ольга, возникнув в дверном проеме. – Нам нужно ехать. Мы должны сделать это ради детей…

– Мы должны это сделать и ради себя, дорогая моя Оленька, – обняв жену, сказал Николай…

Переезд в Москву сблизил Арину и Бориса. Теперь каждый вечер они запирались в комнате Арины и подолгу беседовали, обо всем произошедшем за день. Все чаще они стали разыгрывать истории любви и предательства, главными героями которых были король Фридрих Великий и неземная девушка по имени Нина… Почему они придумали такие имена? Теперь было уже не важно. Важным было то, что они с Ариной стали лучшими друзьями, как и предсказывал отец.

Борис и Арина Зорины закончили школу с отличием, поступили в МГТУ им. Баумана. Борис учился тремя курсами старше. Он помогал Арине с чертежами, решал задачи, делал курсовые. А когда он заболел ангиной, Арина просиживала ночи у его постели. Сквозь горячечный бред он слышал ее тихие молитвы и шепот: