Текст книги "Я ничего не должна тебе, мама, или Две капли голубой крови. Автобиографическая проза"

Как мы проводили лето

Как я уже упоминала в главе о собаке дедушки, с двух лет и до школы я проводила по два летних месяца в «детском санатории». Там я очень страдала, я помню очень ярко до сих пор счастье возвращения в садик. Я не была общественным ребенком, а этот отдых воспринимала, как заключение. Относились там ко мне без особого тепла и любви, контингет там был не самый лучший, в основном дети из неблагополучных семей, которых некуда было деть или которые были никому не нужны, так как не каждый, в принципе, решится отдать чужим людям столь маленького ребенка без крайней необходимости. К тому же я была не особо улыбчивым ребенком, считающим себя взрослым, да еще и с проблемами со здоровьем, которые всех раздражали. На меня часто орали, видимо, считая, что так я быстрей поправлюсь. Заставляли стирать собственное и постельное белье, ставили перед отрядом и делали выговоры. Я жаловалась маме, но меня все равно отправляли туда. Перестала мама так поступать только после того, как она приехала и увидела, что в наказание за то, что я описалась меня, ребенка пяти лет, вывели на прогулку без трусов, чтобы мне стало стыдно за свой проступок.

Мама брала нас с собой и в отпуск. Только обязательно поясняла, что обычно родители так не делают, а живут для себя, и мы должны быть очень признательны маме за это. Я очень хорошо помню один случай, как я подвела маму. Мне было около шести лет. У меня поднялась очень высокая температура, мне диагностировали воспаление легких. Помню я это точно, потому что мама мне говорила об этом, упрекая меня в том, что билеты на поезд куплены, а я всех подвела и заболела. В результате мама сказала:

– Какая разница, где болеть.

И мы все равно поехали на озеро Селигер. Общения или занятий с мамой в отпусках я не помню. Я не помню игр со сверстниками. Но я хорошо помню взрослых людей и походы, сборы грибов, ягод… А вот как мама с нами занимается, рисует или играет, хоть убейте, не помню. Нас мама никогда не спрашивала, хотим мы чего-то или не хотим. Например, я страшно боялась плыть по озеру на лодке, отказывалась и сильно плакала, я не хотела этого делать, но мама все равно поплыла, взяв и нас с собой. А потом на берегу ругала меня за то, что я неоправданно сильно боюсь и своим воем испортила все катание. В походах маме было весело, она общалась с другими, шутила, а мы плелись позади, без возможности пожаловаться. Помню, как другие взрослые удивлялись тому, что мы такие маленькие дети, а мама «тащит» нас с собой, и как мама «огрызалась» на них, говоря, что сама знает как ей воспитывать собственных детей, а я очень переживала и плакала, что из-за нас обижают маму. Мы, дети, практически всегда были одни, даже находясь с мамой в одном месте.

Потом еще был дом отдыха где-то в Подмосковье. На тот момент мне было уже около восьми лет, а сестре шесть, мы вдвоем от скуки ходили в деревню, через трассу, одни. Я уже понимала время, у прохожих мы спрашивали, который час, так как встретиться с мамой нужно было уже у входа в столовую. Маму, по-видимому, не интересовало, где мы, главное, чтобы вовремя были на месте. Вся ответственность возлагалась на меня.

В другой раз две смены мы провели в пионерском лагере от маминого предприятия, где мама работала вожатой. Мама опять же не приминула сказать, что вожатой она работает только из-за нас, чтоб нам было, где отдохнуть. И мы отдыхали, но мама с детьми первого отряда, в котором работала, а мы сестрой в своих отрядах. Обращаться к ней лишний раз нам не разрешалось, так как мама считала, что это непедагогично. В лагере у мамы была веселая компания из вожатых, и как она сама говорила:

– Отдыхаешь, а еще и платят.

Я не умаляю ее заслуг, но, на самом деле, нас просто с нашей медицинской картой одних никуда не брали. И у мамы было два варианта: или работать и смотреть за нами дома, или поехать вместе с нами в пионерский лагерь. И она выбрала пионерский лагерь.

Самой запоминающейся была поездка на Азовское море в двенадцать лет. На море нам ездить не рекомендовалось врачами из-за заболевания крови. Но ситуация с кровотечениями наладилась, и мама решила, что можно. От моря остались чудесные впечатления, несмотря на то, что температура поднималась выше тридцати пяти градусов. Жили мы на какой-то турбазе, в картонном домике с кучей комаров, но мы были счастливы. Не знаю, чем занималась мама, мы нечасто вместе проводили время, а мы с сестрой собирали абрикосы с деревьев, которые росли за заборами домов ближайшего к нашей турбазе поселка. Местные жители нас за это ругали. Но мы упорно делали свое дело, ведь это общественная земля, считали мы. Потом собранные фрукты мы варили на летней кухне и разливали по трехлитровым банкам. Домой мы привезли два ведра абрикосов, банок десять варенья, рыжего котенка и… мои головные боли. Когда я пошла в седьмой класс, то учиться не смогла. Голова болела постоянно и невыносимо. Меня положили в больницу, где установили сильное повышение внутричерепного давления. Именно в этой больнице я провела два с половиной месяца.

Летом, в мамины выходные, если мы не были в лагере или в больнице, мы ходили загорать на местное озеро, которое было в получасе ходьбы через лесопарк, сразу за кольцевой автодорогой. Мама на пляже весь день играла в волейбол. Я должна была смотреть за сестрой. Называть себя мамой на людях она не разрешала, говоря, что это ее старит. В один из таких походов мы, играя в воде, познакомились еще с двумя девчонками, они были с отцом. Отец их подкидывал, они радостно кувыркались. Я помню, мне тоже очень хотелось так играть. Я оглянулась посмотреть и спросить разрешение у мамы, но она играла в волейбол, плед был пуст. И я решила присоединиться к девчонкам. А затем и моя сестра. Было весело. Наплескавшись, мы вышли на берег. Не помню, кто из девчонок куда делся. Пляж был полон народу.

– А хочешь ягод? – отец девочек обратился ко мне с вопросом.

К тому времени я закончила второй класс.

– Конечно, хочу! А где ягоды? – спросила я обрадованно.

– Там, растут на полянке. Пойдем, покажу? – он показал мне на лесополосу на краю пляжа.

И я пошла. Ягоды действительно были. Он мне показывал на ягоду, а я радостно наклонялась и срывала ее. Вдруг сердце мое забилось, я что-то смутно почувствовала какую-то опасность. В следующую секунду он уже уговаривал меня расслабиться. Я сжалась в комок. Спасло меня то, что в этот же момент из-за деревьев вышли парень с девушкой. Они встали как вкопанные, а я, задыхаясь от рыданий, вырвалась и побежала через крапиву на пляж, истерично крича:

– Мама! Там дядя! Там дядя!

Мамы на месте не было, она играла в волейбол. Я захлебывалась и кричала. Потом я помню смутно, как мы собрались домой, но пока шли, мама кричала на меня, что я сама виновата, и сама этого хотела. Дома меня еще раз буквально допросили и осмотрели. Слава богу, я только испугалась. Потом мама водила меня в милицию, где мне пришлось повторять рассказ еще два раза. Я просила маму все рассказать милиционеру саму, так как не могла добавить никаких подробностей. Но она его даже не видела, напавшего, так как играла в волейбол. Я чувствовала себя ужасно виноватой. Наверное с два года после этого мне снились дикие кошмары по ночам, во сне меня душили и мучили. Мама со мной на эту тему почему-то не разговаривала. И я варилась в собственном соку.

Я понимаю, что мама была молода, ей хотелось общаться и отдыхать, заводить новые знакомства и встретить новую любовь, но для нас, детей, это имело не самые хорошие последствия.

Семейные праздники

Из семейных праздников я помню только одну нашу поездку в парк на аттракционы, где мы провели весь день. С нами была моя крестная и ее сын, и она подарила мне красные босоножки. Больше я почему-то не помню ни одного подарка и дня рождения, таких праздников, чтобы с друзьями или семейными посиделками. Как в садике вокруг меня водили хоровод – помню, а еще помню, что это было не в день рождения, а осенью, когда поздравляли всех летних детей, так как летом я была в детском санатории. Уже совсем во взрослом возрасте, лет около тринадцати, на день рождения мы стали сами себе покупать торт.

Новый год мы тоже не праздновали. Мама очень рано объяснила нам отсутствие Деда Мороза… и укладывала нас спать в новогоднюю ночь. Ни подарков под елкой, ничего. Сама она при этом могла уехать в гости. Опять же лет в тринадцать, я помню, как к нам в гости зашла с поздравлениями моя подружка из соседнего подъезда, а мы спим. Удивлению ее не было предела.

А я повторяла мамины слова:

– Да какой это праздник… обжираловка, и все.

А самой так хотелось этого праздника и этой «обжираловки»!

Мама и работа

Мою маму, по ее собственному мнению, постоянно недооценивали на всех ее работах. Она никогда не была такая, как все. Она открыто высказывалась против советского режима, отказывалась выходить на субботники и задерживаться на собраниях, так как она одна растила двух дочерей, двух тяжелобольных дочерей. И за демонстративность этих действий ее лишали премий.

– Ничего, девчонки! Вон как тяжело мне с вами одной было, когда вы совсем маленькие были. На одно пособие жили, тридцать рублей на троих. Я вас покормлю, а сама пустой чай с куском хлеба гоняю. У меня дистрофия началась. Сорок два килограмма при моем-то росте и в двадцать четыре года. И ничего, выжили! И сейчас выживем. Семьдесят рублей – это не тридцать, – гордо говорила она нам.

Мы жалели маму и соглашались с ней, и вместо того, чтобы ходить в платную школу в своем районе, мы ездили одни в музыкальную школу по полтора часа в каждую сторону.

Так как денег не хватало, то пока мы жили в трехкомнатной квартире, мама пускала в квартиру жильцов. И у нас постоянно проживали чужие люди, в том числе и мужчины, с которыми мы зачастую оставались одни. Но мама говорила, что деньги нужны, и мы боялись, но терпели… или подольше гуляя на улице, или потише сидя в комнате.

А вот странно, почему на субботники она не могла пойти, а пустить в дом посторонних людей наша мама могла. Это выпячивание, противопоставление себя всем и вся, даже в ущерб себе, своим детям, жирной чертой идет через всю мамину жизнь.

Свою трудовую книжку мама называла «Война и мир», столько там было записей.

До моего поступления в школу мама работала на заводе, туда маме нужно было ехать к восьми утра. Школьный сторож открывал школу только в половине восьмого утра, а маме ехать до работы около часа. Поэтому по утрам мы сначала отводили сестру в садик, а потом к семи меня приводили к школе. И я сидела на ступеньках полчаса в любую погоду, ожидая, когда школу откроют. После школы была группа продленного дня до половины пятого, а потом я шла в садик – забирать сестру. И мы ждали маму.

Когда мне было лет восемь, мама устроилась в торговлю. График был удобный, и рядом с домом. Она работала по двенадцать часов, день через два. Первый день после работы она отсыпалась, а второй делала домашние дела. Зарплата была не большая, но:

– Лучше я потрачу это время на вас, девчонки, чем на дядю, – говорила мама.

Но время, «потраченное» на нас, уходило зимой на мамины лыжные прогулки, а летом – на походы мамы на пляж. На все то, что нравилось маме, но не нам. Мама не сидела с нами в песочнице, не ходила с нами на детские площадки, мы все время были при ней или одни. Мама идет в лес – и мы с ней, на пляж – мы тоже. Она не старалась жить нашими детскими потребностями и интересами, это мы жили ее взрослой жизнью. Зато, рассказывая кому-либо о своей нелегкой судьбе, мама в первую очередь заявляет, что она «пахала» без отдыха и продыха по двенадцать часов в день, и только для того, чтобы иметь возможность нас прокормить и вылечить. При этом упомянуть о том, что эта работа была день через два, мама забывает.

А когда мне исполнилось девятнадцать, и я начала свою постоянную трудовую деятельность, и стала наполнять продуктами общий холодильник и так далее, мама работала, сменяя работодателей, по два-три месяца у каждого с такими же по времени перерывами для поиска нового места работы. Везде были какие-то причины для увольнения, везде были «козлы».

Было время, когда она устроилась в Дом малютки. Как жалобно она рассказывала нам о младенцах, которые не плачут, когда им меняют памперсы, а лежат по стойке «смирно». О том, что их не выводят на прогулки из-за отсутствия верхней одежды, так как, по ее словам, заведующая продала пальто, закупленные для детей. И при этом приносила в дом куски мыла, туалетной бумаги, детский шампунь, несъеденные завтраки. Мы стыдили ее.

Она говорила в свое оправдание:

– Все равно же остается.

Мы отказывались этим пользоваться. И, проработав там с полгода, мама снова уволилась из-за «непереносимости несправедливостей», которые там творились.

Пару месяцев поработала она в столовой при каком-то театре. Как обычно, в первый месяц у нее был восторг, а потом она стала говорить, что ей стыдно смотреть в глаза людям, такую жидкую похлебку они там варят, и уволилась. Хочу заметить, что наша мама поваром не была и нормы закладки не устанавливала.

Потом были месяц-два в одном магазине, в другом, на рынке, на корабле, эти метания еще продолжались в период примерно с сорока шести до пятидесяти трех лет, а потом… нигде.

Мама и домашние хлопоты

Мама всегда подчеркивала, что не любит домашние дела, и делает их только потому, что у нее дети. То есть исключительно для нас. В доме у нас всегда был бардак под названием «художественный беспорядок» и тараканы.

Готовить мама умела всего несколько блюд. Попробую их перечислить: щи, куриный бульон, запеченную курицу, макароны, пюре, яичница, омлет и каши, да, пожалуй, и все. Остальное – это были полуфабрикаты, а именно: сосиски, готовые котлеты, овсянка, залитая молоком, бутерброды, сезонные овощи и фрукты. На этом наш детский рацион был исчерпан.

Вкусности покупались редко. Правда делились на три ровные части. И когда я съедала свою и задавала маме явный вопрос о том, когда же и она съест свое, надо отдать маме должное, она всегда отдавала мне свою часть, предварительно отложив из нее половину для сестры.

В детстве мне все время хотелось есть. Так было, пока мама не устроилась на рынок заведующей, мне тогда было уже двенадцать. Я запомнила этот возраст точно не только потому, что была уже достаточно взрослая, но и потому, что именно в это время я лежала в больнице после «юга», а мама на появившиеся деньги купила мебель в квартиру, что было огромным событием, и было первый раз в нашей жизни, чтобы мы что-то из мебели покупали в дом. Мы уже не считали, сколько дней до зарплаты и сколько сосисок осталось в холодильнике. Мама, получив «рыночную» должность, начала покупать нам и новую одежду. До этого времени наш основной гардероб состоял из того, что отдадут маме ее знакомые, особенно страдала от этого сестра, так как если что-то отдавали, то эту вещь сначала носила я, а потом за мной донашивала она. Первый собственный новый свитер сестра получила только в тринадцать лет. Мама умела шить и вязать, но шила нам она последний раз, когда я была в садике, а вязала постоянно, но для себя: кофты и платья.

Уголок счастья

Для меня двор нашего первого дома под названием «китайская стена» всегда оставался уголком счастья в моей жизни.

У нас с сестрой по моим воспоминаниям была масса друзей в этом чудесном дворе и практически не было проблем. Все знали нас, и мы всех знали. В садике была отличная воспитательница и чудесный педиатр в поликлинике. Из этого двора я пошла в первый класс, в школу, к которой относился наш дом, и она была с интенсивным изучением английского языка. У нас была великолепная учительница, молодая, умная, красивая. Она играла нам на фортепиано и ходила с нами в театры. Я училась на одни «пятерки». Этот период жизни остался в моих воспоминаниях детства, как самый счастливый, несмотря ни на что.

Как меня отдали в новую школу

Я училась в третьем классе, когда мы переехали из трехкомнатной квартиры в двухкомнатную, на расстояние в четыре трамвайных остановки. «Козел-папаша» все-таки отсудил себе комнату, а я неожиданно из отличницы превратилась в двоечницу. Меня перевели в школу рядом с новой квартирой, возить четыре остановки меня было некому, а мне почему-то ездить не разрешалось, маме это было неудобно. Новая учительница мои знания считала недостойными даже тройки. Я была подавлена, и очень часто плакала от того, что как бы я не старалась, мне ставили и ставили двойки. Мама в то время работала в продуктовом магазине. В школу мама не ходила. Она говорила, что знает своих дочерей лучше, чем любой чужой человек. И ходить слушать всякие бредни и рассказы о том, на что в очередной раз собирают деньги, она не будет. У нее нет на это ни времени, ни желания.

Но произошел один из тех редких случаев, когда она все же пошла в школу. Поговорив с учительницей, мама сказала мне, что ей намекнули на ее работу и о продуктах, которые она могла бы приносить учительнице. Учебный год уже шел к концу. Носить кому-то сумки для моей мамы – было неприемлемо. Она объяснила это мне, и я, жалея маму, согласилась. В районе была еще одна школа, правда, все дети из нашего дома ходили именно в первую.

– Но ничего, – сказала она, – там ты еще себе друзей найдешь. Больше народу будешь знать. Да и кто такие друзья? Поверь мне, ближе мамы у тебя никого в жизни не будет.

Меня перевели, это была уже моя третья школа за три школьных года. Учебный год я закончила на «хорошо» и «отлично». Был один неприятный момент: школа в то время называлась между жителями района «тюрьма», и туда со всех окрестных районов переводили детей за плохое поведение. Я была прозвана в первый же день «математичкой», и так и не прижилась там окончательно. В четвертом классе учеников перемешали. И в наш положительный, по меркам школы, класс «А» добавились дети из «Б», которые были похуже нас, и ученики из класса «В», которые, по мнению, озвучиваемому учителями, были… дебилами. Чуть ли не на первом уроке я услышала такое количество новых слов, сколько не узнала за всю последующую жизнь. После урока я первый раз подралась. И скрутила мальчишку совсем маленького роста, именно того, кто так вызывающе вел себя на уроке. Мне было обещано отмщение. И началось. Я поневоле научилась драться. Дралась я с мальчишками, погодками и на год старше, а после седьмого класса – уже с девчонками. Основанием для драк с мальчишками было мое обостренное самолюбие. Я не позволяла себя обзывать, отнимать у себя что-либо, дергать или задирать юбку и так далее. Примерно через год мальчишки от меня отстали. Мне это обошлось парой трещин в переносице, гематомами и разговорами с инспектором по делам несовершеннолетних о необходимости постановки меня на учет. С девчонками драк было всего пара за все старшие классы, но такие, что насмерть. В классе меня звали «феномен класса от девочек». Расшифровывалось это примерно так: я не курю, не пью, учусь в среднем, ближе к отлично, играю на фортепиано. Но при этом запросто прогуливаю уроки, дерусь и верховожу в классе, спорю с учителями, подражая поведению мамы, вплоть до того, что мои работы посылают на пересмотр в РОНО (Районный отдел народного образования).

Мама была в моей жизни непререкаемым авторитетом и всегда права. Когда она говорила, что куда-то не пойдет, значит, это было правильное решение, я его принимала. Но один раз я на нее все же серьезно обиделась, это был день, когда меня принимали в пионеры. Нас собирались отвезти на автобусах в дом пионеров, где в торжественной обстановке должно было и произойти «принятие». В школу все пришли с родителями, бабушками, дедушками и прочими родственниками. Все скинулись и накрыли стол. Моя мама не только не сдала денег на стол, их как обычно не было, но и отказалась, несмотря на выходной, прийти в школу. Мне было сказано, что я сама буду смеяться над этим «торжеством» через пару лет, я просила маму прийти, так как я понимала, что одна буду лишь я. Но она была непреклонна. Тогда я пошла на хитрость… и забыла пионерский галстук дома. Уже когда пришло время отъезжать, я из учительской позвонила маме и попросила его принести. Мама побурчала, но пришла. Я была счастлива, надеясь, что она уже не уйдет. Но она демонстративно ушла, оставив меня отвечать на неприятные вопросы других участников, причем, как детей, так и их родителей. Мне было, мягко говоря, не по себе.