Текст книги "Я ничего не должна тебе, мама, или Две капли голубой крови. Автобиографическая проза"

После развода

Как я писала выше, я постепенно стала говорить маме «нет». Дома начались ежедневные скандалы. Мама была всем недовольна. Точнее, скандалы начались сразу же, как мы мы с сестрой вышли замуж и у нас появилось свое мнение, то есть мама потеряла над нами абсолютную власть. В этот кошмарный период моей жизни, наполненный унынием и безысходностью, чтобы лишний раз не травмировать трехлетнюю дочку, я часто молча соглашалась со всеми обвинениями в свой адрес. Придя уставшая с работы, а бралась я за любую работу и подработку, я мечтала об одном, только бы немного тишины… Но даже это редко останавливало маму, и я вместе с ребенком выслушивала рассказ о том, как тяжело я ей досталась и сколько сил на меня угроблено, а вот тогда-то я ей так-то сказала, то-то плохо сделала, так-то на нее посмотрела и даже то-то о ней подумала. Каждый раз, как под копирку, вспоминались все мало-мальски значимые в глазах мамы обиды, когда-либо ей мною, якобы нанесенные.

На мою голову сыпались угрозы:

– Подожди, твоя дочка повзрослеет и покажет тебе!

Я делала попытку молча уйти в комнату, она шла за мной, я в ванную – мама за мной, и пока не добьется от меня реакции, остановиться не может. Очень часто моя маленькая дочь, которая еще была дошколенком, призывалась в арбитры этих скандалов. Моя мама любила поинтересоваться у испуганной внучки:

– С кем ты, Катенька, согласна? Со мной – любящей тебя бабушкой или с этой «гадиной» – твоей матерью?

Дочке моей досталось особенно, потому что горячо любимый дочерью отец, по словам моей мамы, был исключительно «козлом» и «уродом», а я через день называлась то «гадиной», то «овцой». И ребенку нужно было как-то во всем этом хаосе выживать и со всеми сохранять хорошие отношения.

Дочери я разрешала видеться с отцом в любое время. Устраивала совместные походы в цирк, театр, чтобы ребенок знал, что отец ее любит, несмотря на протесты бабушки – моей мамы. Алименты муж платить отказался, пригрозив, что оторвет голову, если я подам исковое заявление о взыскании алиментов на ребенка. И я не подавала.

Мы с мамой жили в одной квартире, но часто ругались, а во время ссор с ребенком она мне принципиально не помогала.

– Сама нарожала, сама и выкручивайся, – говорила она. – Я вас двоих вырастила… и ничего!

С работы я приходила поздно, и дочка, почти всегда, в садике была последняя, а то и уже у воспитательницы дома. Но мама была непреклонна, и дочку не забирала, хотя часто бывала дома. Как-то я заболела. Температура была тридцать девять и девять, на улице – зима, мама знала, что я больна. Чтоб не заразить ребенка, я, хотя была на больничном, повела ее в сад, мама помощь не предложила, мы же были в ссоре, и я помощь не попросила по той же причине. Как я дошла и как вернулась, до сих пор не пойму, чувствовала я себя как «в космосе». Так мы и жили с мамой, вместе и врозь одновременно.

Жизнь отдельно от мамы

Мне повезло, моя карьера пошла в рост. В двадцать четыре года меня, как трудолюбивого грамотного сотрудника, мой начальник, переходя в крупнейшую коммерческую структуру, позвал с собой, так как многие из его обязанностей на самом деле выполняла я, а он тем временем успевал подрабатывать на стороне, конечно, он не хотел отказываться от такого удобства, везде нужны рабочие лошадки и тем самым мне повезло. Это стало началом моей карьеры. Уже в двадцать шесть лет, получив за мои заслуги льготный заем на фирме, я купила себе однокомнатную квартиру, а сестра к тому времени уже жила отдельно, выйдя замуж, и мы, наконец, разъехались. Это был мой первый год, когда я вообще почувствовала, что живу, а не существую от скандала к скандалу.

Я стала нанимать дочке нянь. Няня гуляла с ребенком, кормила его приготовленной едой или разогревала полуфабрикаты, делала уроки и следила, чтобы ребенок был ухожен, наглажен, со всеми пуговицами, без пятен и т. д.

Однажды мама сказала:

– Как ты платишь такие деньги посторонним людям, а я горбачусь на дядю? Плати мне, и я буду сидеть с внучкой.

Пришлось согласиться, мама все-таки. И вот мама оставила очередную работу и за оговоренную сумму, которая должна была быть не меньше, чем она бы получала, работая в магазине, стала приходить ко мне. Но она же не няня и не домработница! Она любит покушать и будет кушать то, что она любит. Она не обязана пришивать оторвавшиеся пуговицы или гладить белье, на это у ребенка есть мать. И она, как выяснилось, мало что смыслит в уроках.

– Ничего страшного! – привожу слова моей мамы. – Внучка захочет, сама все сделает. Вот я над вами не сидела, вы все у меня сами делали, – гордо заявляла она.

Так прошел учебный год. Я, конечно, попыталась с ней поговорить, объяснить, что мне нужен профессионал, с которого я смогу спросить. Обиде не было конца. Мама ушла, хлопнув дверью, страшно крича и проклиная нас с дочерью. Но я уже была взрослая и руководила коллективом, и меня уже так сильно это не расстраивало, как раньше. В итоге между нами был побит рекорд – полгода «молчанки». Мы не общались. При виде меня или даже внучки она переходила на другую сторону.

На истерики и обвинения матери в свой адрес я стала реагировать не заискивающими извинениями, а более-менее спокойно, как взрослый человек, давая ей и себе право оставаться при своем мнении.

Обычно я говорила примерно так:

– Хорошо, мама, давай договоримся, что ты по-своему права. Но прошу, давай не будем из-за этого спорить, а тем более ругаться, пускай у тебя будет свое мнение, а у меня свое, договорились?

Я считала, что подобная договоренность никак не должна влиять на родственные отношения между нами, а уж тем более на отношения между маленьким ребенком – моей дочерью и ее бабушкой, но мама думала иначе.

И теперь скандалы всегда заканчивались не только проклятиями, но и «отлучением от материнского дома» со сдачей ключей. Длилось это состояние «холодной войны» обычно не больше трех-четырех дней с таким же перерывом на хрупкий мир.

Из-за ссор с мамой нас с сестрой постоянно преследовало чувство вины. Ведь ссоры не заканчивались для нас простой остановкой маминого крика, а мы тратили на них огромную часть нашей жизни. Мы бесконечно обсуждали, кто прав, кто виноват, кто, что, как и кому сказал, проводили анализы ситуаций, обвиняя порой друг друга и пытаясь найти корень зла.

– Ведь у мамы, кроме нас, никого не было, – переживали мы, – и она вырастила нас одна.

И после ссоры, дав себе в очередной раз зарок, что все, с меня хватит, день продержишься, не общаешься, ну другой, а потом, как обычно, все равно сдаешься, ведь мы переживали за нее.

– Мама есть мама, – думали мы.

И прощали, робко надеясь, что будет лучше. И все начиналось сначала. Это был замкнутый круг.

Потом было перемирие, мама нашла новую работу, она плавала на речном кораблике, у нее была масса новых знакомых и впечатлений, поднялось настроение и около двух месяцев все было отлично, пока и на этой работе к ней не отнеслись предвзято. И она с проклятиями уволилась и оттуда. Все пошло по-старому.

Мамины письма

В череде этих скандалов было письмо про «еврейских ублюдков», о котором я писала выше. Пиком наших взаимоотношений я считаю именно его. Мы решили с сестрой ничего не предпринимать, а дождаться возвращения нашей мамы.

Вернулась она абсолютно счастливой и… с новой шубой. Нас так обрадовало это обстоятельство, мы так были рады этой ее перемене и… отсутствию скандалов, что трусливо промолчали и в тот раз. Мы были вознаграждены тем, что где-то с месяц была тишь и благодать. Потом все вернулось на круги своя.

Мама так и не пошла на постоянную работу. Она работала месяц или два, а потом столько же сидела дома. Мы с сестрой помогали.

В очередной скандал мама потребовала разделить лицевой счет, так как не хотела иметь со мной ничего общего. А на тот момент в квартире были прописаны она, я и моя дочь. Сестра каким-то чудом одна из последних в нашей стране получила квартиру от работы, предоставив докуметы о том, что проживает в двухкомнатной квартире впятером, что у нас с ней разнополые дети и что она мать, которая растит ребенка одна и ребенка больного заболеванием крови. Да, к сожалению, наше заболевание крови по наследству передалось нашим детям. Раздел квартиры на две части: большую комнату с балконом – маме, а мне с дочкой – маленькую послужил началом моей полноценной взрослой жизни, так как в итоге привел к приватизации квартиры, а потом и ее размену на однокомнатную для мамы и денег для меня. Занималась приватизацией полностью я. У мамы неожиданно начало болеть сердце. Очереди были везде огромные. Вот мы приехали в паспортный стол. Конечно, внутри полно народу и душно. Но все стоят. Вдруг мама начинает хвататься за сердце и всячески демонстрировать, что ей плохо. У меня один вариант – вызвать бригаду «Скорой помощи». Приезжает «скорая». Меряет маме давление, делает еще чего-то… и ничего не находит. Мама вылетает из машины в возмущении, что она при смерти, а ей ничего не сделали. Я иду к врачу, даю ему денег и прошу помочь маме, на что он говорит, что может уколоть моей маме только физраствор. Я соглашаюсь. Мама возвращается в «скорую» и, естественно, после укола чувствует себя значительно лучше. Получив справки в паспортном столе, мы едем дальше. Уже не помню, куда я пошла, но мама сказала, что устала и подождет в машине. Она сидела на переднем сиденье с открытым окном. Я машинально щелкнула замком машины и вышла. Вернулась я через пятнадцать минут и застала маму у машины снаружи. Даже боюсь представить, как это выглядело, оказалось, что она опять почувствовала себя плохо перед открытым окном, сидя в автомобиле, и вылезла наружу через переднее стекло пассажира. Дверь машины была помята. Мама снова держалась за сердце.

И встретила меня словами:

– Где ты шляешься? Я чуть не задохнулась, – и прочее, и прочее…

Потом была больница, куда мы все-таки положили маму на обследование. Я после работы, чередуясь с сестрой через день, ездила ее навещать. Приехав, я опять услышала, что ее не лечат, что врачи ужасные и так далее. Я пошла к врачу. Это была очень ухоженная, приятной внешности женщина средних лет. Я спросила, как дела у мамы и нельзя ли ей сделать то-то и то-то, что делают и другим пациентам из ее палаты.

Врач пристально посмотрела на меня и сказала дословно:

– Ну вот смотрю я на вас, вы-то вроде нормальная. Какие исследования?! Да на ней пахать можно! Вы меня понимаете?

Я поняла, но, протянув деньги, попросила все же исследования провести. Врач сочувственно на меня посмотрела. После больницы мы стали искать варианты размена. Это было не так-то просто, так как наша квартиры была на окраине города, малогабаритной, в девятиэтажном старом доме с облезлыми подъездами, с продуктовым магазином на первом этаже – рассадником тараканов и мышей, и с окнами на дорогу, по которой, помимо машин и автобусов, с жутким грохотом ездили еще и трамваи. Мама никуда не хотела ездить, ничего не хотела выбирать. Все полностью делали мы с сестрой. Мы ее привозили, отвозили – все. Ей нужно было только поставить подпись. В результате мы выбрали ей «ужасную» квартиру в новом доме, с девятиметровой кухней, большой комнатой, раздельным санузлом, в чистом подъезде, украшенном живыми цветами, с балконом и с хорошим на тот момент ремонтом, рядом с церковью и лесопарком, и в двух автобусных остановках от сестры, так как понимали, что за мамой когда-никогда, а ухаживать придется. А я при продаже двушки забрала под страшные мамины проклятия половину рыночной стоимости нашей с дочкой комнаты, остальная часть осталась маме в цене однокомнатной квартиры. Мама считала, что доставшаяся нам троим от государства и родителей нашего отца-еврея квартира, принадлежит только ей, и эти деньги собиралась «проесть», я не согласилась. На тот момент мне не хватало денег, чтобы поменять свою однокомнатную квартиру на двухкомнатную, я собиралась замуж и хотела, чтобы у моего ребенка была своя отдельная комната.

И только этот переезд поставил точку в моей детской болезненной зависимости от мамы, сведя общение с мамой к минимуму.

Второе развернутое письмо мама написала мне, когда я уже жила со вторым мужем и родила второго ребенка. Второй мой муж, как и муж сестры, также абсолютно не нравился моей маме. Она позволяла себе это высказывать при моей дочери. Я, надо сказать, тоже вела себя неправильно. Я под давлением воспитания моей матери и ее постоянных высказываний считала, что меня и моего ребенка любить просто обязаны, и очень жестко регламентировала взаимоотношения между мужем и дочерью. Я требовала, именно требовала, чтобы мой гражданский муж любил моего ребенка, но при этом никоим образом не влезал в воспитательный процесс, но помогал в образовательном. И муж по моему настоянию, но вопреки желанию моей дочери, часами занимался с ней уроками. Ребенок естественно противился тому, что какой-то дядя, за которого мама, в том числе по настоянию бабушки даже не вышла официально замуж, требует с неё похлеще родной матери. А почему бы мне самой не заняться с ребенком? А я по секрету от дочери была в этом абсолютный профан, о чем несложно догадаться по моим нечастым посещениям собственной школы.

– Это мой ребенок, – резко заявляла я, – и я буду решать, как его воспитывать. Точка!

Это говорилось при дочери, что никак не поднимало авторитет моего второго мужа в ее глазах. И, как следствие, не способствовало выстраиванию отношений между ними. О чем я сейчас очень сожалею. Конечно, и со стороны мужа были промахи, но сейчас, когда мы вместе воспитываем сына, я понимаю, что от родного отца ребенок многое воспринимает как должное, а от чужого человека, тем более появившегося внезапно да еще и противоположного пола, и практически в переходном подростковом возрасте – все то же самое воспринимается гораздо острее. И к тому же у моей дочери был ее собственный любимый папа, который с нее ничего не требовал, абсолютно ничего. Но в то время я не умела этого понять. Я вспоминаю, как я ставила ультиматумы моему гражданскому мужу, и считала именно эту модель поведения нормальной.

Да, а что же было в письме? Хочу обратить Ваше внимание, читатель, что в отличие от первого, второе письмо мне удалось сохранить. Речь в письме идет о моем втором муже, он был иногородний, к тому времени у нас родился сын. Хочу добавить, что мой муж никогда не говорил ничего плохого ни о ком из моих родственников.

Надпись на конверте гласит «Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет, и всякий город или дом разделившийся сам в себе не устоит (мат. 12:25)»

Привожу письмо в оригинале (вариант и пунктуация моей мамы):

«Лена! Поскольку ты не даешь мне возможности открыть рот и поговорить с тобой, я вынуждена объясняться с тобой письменно. Начистоту. А ситуация складывается непростая. Логически, он [мой муж – прим. автора] поступает правильно и упорно и терпеливо идет к своей цели. Не зря говорят – дьявол скрывается в деталях. «Но твои (Лена) глаза и твое сердце обращены только к твоей корысти» (Иер.22:17) и потому ты не видишь явного. А он идет от ума, холодно и расчетливо. Он бьет тебя твоим же оружием. У тебя плохая мама? Мы найдем ей замену, хорошую, свою, с огурчиками [мама моего мужа иногда привозила нам соления – прим. автора]! Она сторицей их окупила. Все время, представляя в черных тонах твою собственную дочь (ты позволила это), сделал ее падчерицей твоей. Когда он начинал, он понял, что тебя можно доить и сделать своим якорем, а теперь и то, что все можно прибрать к своим рукам. Он никогда не питал к тебе нежных чувств, не говоря о любви, он приспосабливался. Ему нужен был наш город, квартира, работа. Все это ты ему дала. Но это еще не совсем его. И это его не устраивает, он же не молодеет. Итак, дочь почти в стороне, подруги тоже. Дальше он забросил пробный камень по отношению к Ирине и меня на крестинах. Прошло. И на дне рождения сына он пошел ва-банк. Расчет прост: мы оскорбимся, остальное дело техники. Теперь ты, Слава Богу, одна. На наше место придут его родственники. Своих он не отметает, даже альбом с дедами и прадедами хранит. Чтит. Маме звонит каждый день, и она, как более опытный человек, (теперь она знает все твои слабые стороны) дает ему советы, как лучше загнать тебя в угол. Я ведь видела ее смс, и когда она заметила, что я ее читаю, покраснев, тут же сбросила ее, сказав, что линия перегружена, потом отправит. Так что обработка станет более интенсивной. Главное соблюдать осторожность, чтоб не спугнуть. «Они умны на зло, но доброго делать не умеют» (Иер.4:22). Он потратил столько лет на тебя не для того, чтоб отступать. Тебе кажется, что ты используешь его, нет, ты обессиливаешь себя. Он ищет способ, а может даже и знает, как избавить тебя от непосильной ноши (движимой и недвижимой). И в этом ему поможет сын, он понял это позднее. Ты можешь уверять кого угодно и сколько угодно, как он хорош. Себе не лги. И не считай себя самой умной. Помни: «Горе тем, которые мудры в своих глазах и разумны пред самим собою. И падет величие человека, и высокое людское унизится». (Ис. 5:21). Будь настороже. С твоей астмой, болячками, отрезанностью от всех, ты очень уязвима, от тебя легко избавиться. Можно и в дурдом отправить, депрессию полечить. Да мало ли что, главное доказать (а лучше и не доказывать) твою неадекватность и недееспособность. Он официальный отец ребенка, имеет право оформить себя его опекуном и его имущество тоже. А там… будет видно. Воспитывать сына в любви к тебе не будут, ты тетя, которую, пока выгодно, терпят. Твои неприятности на работе начались тоже с его приходом туда. Жопу, когда нужно, он лижет хорошо. Это я заметила. Сам по себе он глубоко мне безразличен. Меня волнует судьба моих внуков и твоя. Так что твой «первый» [муж – прим. автора] был ангел супротив него. Взвесь все. Открой глаза. Отрезвись. Он проглотит тебя, проглотит и не поморщится. Я не предлагаю тебе никаких решений. Но думаю, что боязнь одиночества и его вылизывания для тебя время от времени не такой уже мощный фактор, чтобы платить за него дорогой ценой.

Помни, что лучших друзей, чем мама, сестра, дочь у тебя не будет. Не отрезай себе пути к отходу. Не укорачивай мне жизнь, ты достаточно сделала для этого. Лучше любить меня живую, чем мертвую, и здоровую, чем больную.

Очнись. И да поможет тебе Бог. Молись.

С искреннем беспокойством о тебе, мама».

Я не стала к этому письму прислушиваться. Мне на тот момент уже исполнилось тридцать лет.

Я почувствовала себя взрослой не только для того, чтобы нести ответственность, но и совершать ошибки, делая собственный выбор. Я освободилась от чувства вины перед матерью. Сейчас мама нахваливает моего второго мужа при каждом звонке.

Мамина история её словами

Мама родилась в первые послевоенные годы. Она была вторым ребенком в семье, старший брат был на пять лет её страше. До шести лет мама была в детском доме. Как рассказывает сама мама, она всегда была принципиальным ребенком. Про детдом мама отзывается крайне тепло. Особенно с любовью вспоминает она няню, которая, как говорит сама мама, единственная, кто могла найти к ней подход и справиться с ее самовольным характером.

Недавно я вновь спросила её, что она думает про свое детство, про свои отношения с мамой.

И вот, как мама рассказывает мне свою историю:

«Я родилась в детдоме и до шести лет была там. Какая мама? О чем и о ком ты говоришь? В детдоме у меня была няня, и когда не могли со мной договориться, то посылали к ней.

Я к ней приходила, и она всегда так тихонько просила меня:

– Возьми свою лавочку и садись.

Я садилась на лавочку, клала голову няне на колени, и она начинала гладить меня по голове.

– Что случилось, Верочка, – спрашивала меня няня, – я тебя слушаю, рассказывай.

И я ей рассказывала ситуацию, с чем и почему я была несогласна. Няня меня внимательно слушала и никогда не перебивала.

А потом спокойно и ласково говорила мне:

– Верочка, а ты не думала, что может быть еще так-то или так-то можно поступить?

Иногда я с ней соглашалась, но чаще нет.

И вот, когда я соглашалась, то вопрос решался сам собой, а когда нет, то няня говорила всегда одну и ту же фразу:

– Верочка, ну я прошу тебя, ангел мой, ну ради меня сделай это.

И тогда я вставала в обиженную позу, вскидывала руку с указательным пальцем и, грозя ей этим пальцем, говорила:

– Хорошо, но учти, что только ради тебя.

И конфликт был исчерпан. Я ее очень любила. Нас в детдоме не обижали, никаких матов или тем более издевательств я не помню. Жрать все время хотелось – это да, а так все нормально было.

И вот, помню, подзывает она меня, а я сразу неладное заподозрила, ведь обычно я к ней ходила, а в этот раз она меня подзывает и говорит:

– Знаешь, Вера, все дети ждут свою маму, мечтают чтобы мама нашлась, чтобы их забрали, а у тебя вот нашлась. И она такая умная, красивая. Она тебе очень понравится.

Но я не хотела никакую маму.

– Я тебя люблю, ты моя мама! Не отдавай меня, – ответила я.

– Верочка, ну что ты, успокойся. Это же мама, ты должна радоваться, она тебя родила, – говорила няня.

Я поняла, что выбора у меня нет и обиженно спросила у нее:

– А провожать-то хоть придешь?

– Конечно, Верочка! О чем ты говоришь?

Прошло еще какое-то время. Она позвала меня снова. На столе лежала целая горка из конфет, яблок, даже апельсинов, я была голодная, а тогда это были огромные богатства. Няня сказала, что это мне от мамы. Она так пристально на меня смотрела, подошла и погладила по голове.

– Возьми, Верочка, – сказала она.

– Мне ничего от нее не надо, – ответила я резко, и не притронулась ни к одной конфетке.

– Пожалуйста, возьми хоть что-то, – с мольбой, заглядывая мне в глаза, сказала мне няня.

Но я была непреклонна.

– Раз я сказала, что не возьму, значит, не возьму. Я своих решений не меняю, – ответила я ей в своей манере.

Сейчас я уверенна, что это няня мне те фрукты с конфетами купила, потому что я спрашивала у братьев про то, что приносила ли им в детдом мама что-нибудь, и они сказали, что ничего не приносила. Да и не похоже это на нее.

А провожать меня няня не пришла. Я за это на нее в большой обиде долго была. Это я сейчас понимаю, что правильно она сделала».

– Ну, конечно, мама, ты и няня, которая тебе заменила мать, расплакались бы, – заметила я.

– Что ты! Какие слезы, я сроду не плакала. Нет, просто вызывать ревность родной матери зачем? – опровергла мама мою догадку.

Маме было шесть лет, а она бы не плакала? Я не могу этого понять.

Мама продолжала рассказывать:

«До сих пор не пойму, зачем мать меня взяла из детдома, и ведь еще на чужую фамилию с отчеством записала. Конечно, Витькин отец (биологический отец брата моей мамы – прим. автора) – летчик-герой, он погиб, ей нужно было пособие получать, квартиру вернуть… «Лупила» она меня страшно. Сдала в интернат, и «лупила». Мальчишки дома жили, а меня девочку забрала из детдома и в интернат сдала. Зачем из детдома-то забирала? Потом заберет меня из интерната на выходные и «лупит», пока руки не устанут. А я упертая, зубы стисну и молчу. Мать злится, орет, что «я тебя переломлю». Брат меня за молчанку Зойкой Космодемьянской звал. До сих пор не пойму, за что она меня так «лупила». Когда я я стала постарше, причешусь там или подкрашусь, так мать налетит, как коршун, все взъерошит.

Говорит мне:

– Нечего прихорашиваться, и так хороша.

Я еще совсем маленькая от нее уже раза три или четыре убегала.

Помню, как она меня заперла, а я встала на подоконник, смотрю, идет какой-то мужик, и ору ему:

– Дяденька, снимите меня.

А дяденька:

– Ты что, девочка? Там же высоко, выйди по-нормальному.

А я говорю:

– Снимай или выпрыгну!

Мужик видит, что у меня глаза бешеные, я же сказала сделаю – значит, сделаю, и он снял, а я и рванула. Я вообще ни детства, ни юности не помню, не было их. Какое там детство?! Мать же меня еще в смерти брата обвиняла. Я ж из двойни.

Мать мне так всегда и говорила:

– Сучка упертая, ты ж еще в утробе брата своего удавила.

Я же первая родилась три кило с чем-то весом. Нормальный же ребенок по весу, врачи ей укол и сделали – матка сократилась. А у бабки второй ребенок пошел весом около двух с небольшим килограммов. Это мальчик был. Его так маткой и удушило. Так я всю жизнь у матери виновата, что брата в утробе обожрала. Ну, был у меня грех, могла я пачку майонеза выпить или, знаешь, гематоген жидкий был тогда, он у бабки под кроватью стоял. Так вот я залезу да пару ложек стащу, сладенький ведь. Или карманы хлебом набью, а вечером, когда ляжем спать, я и лежу, балдею и хлеб потихоньку сосу. Поэтому я его так и люблю.

А вы мне все, – обратилась ко мне мама: «Мать, кончай хлеб есть, кончай хлеб есть».

А она, бабка твоя, меня «лупить» за это. Чего она хотела добиться-то? Упрекала меня, что даже в тюрьме, где она сидела, на меня персонал плюнул. Все были дети как дети, к распорядку дня быстро привыкали, все по часам делали: тогда кормиться, тогда спать.

А про меня так говорила Зина (моя бабушка – прим. автора):

– А тебя, сучку, принесут мне кормить, а ты дрыхнешь. Я бывало положу тебя на пеленальник, и давай пеленкой лупить – будить, и нос тебе заткну, а тебе, скотине, хоть бы что!

«Так она обо мне отзывалась, обо мне, младенце» – возмущалась мама, пересказывая мне слова бабушки Зины.

А когда мне исполнилось где-то лет пятнадцать, Зина на меня с ремнем пошла, а я нож схватила со стола на кухне, прижала ручкой к животу, а лезвием наружу, чтоб вырвать нельзя было и подойти тоже, и говорю Зине:

– Еще раз тронешь, прирежу или тебя, или себя.

Хорошо, что старший брат вошел.

А вот кого бабушка любила, так это младшего брата. Помню, что-то мы у нее выпрашивали купить, а она нам со старшим братом и говорит:

– Можем купить, конечно, а можем братика из детдома забрать.

Ну мы, конечно, «братика забрать» сказали. Потом его отец приезжал к бабке, звал ее замуж, с тремя-то детьми, так не пошла. Вообще у нее от мужиков отбоя не было. Уж не знаю, что они в ней находили.

Потом, уже когда я в вагоне-ресторане работала, бабка Зина у меня все забирала:

– Я это у тебя возьму, это возьму.

Эх, Зойка ей тогда разгон дала. Стоим, Зойка мне и говорит:

– Смотри, девчонка какая красивая по перрону идет.

А я ей:

– Какая девчонка, это ж мать моя – Зина.

Ну Зойка ей и устроила:

– Ты чего ж, – говорит Зойка бабе Зине, – я только девку отмою, одену, а ты у нее все забираешь? Я ее одеваю, а ты раздеваешь! Совесть есть, мамаша?

Ну, в общем, мать в этот раз так до меня и не дошла. А потом Зина мне заявляет:

– Я с тобой жить буду!

– Нет, мамаша, вы со мной жить не будете – мой естественный ответ Зине.

Едет бабка к старшему брату, а к нему ей ехать далеко, и к нам «приперается» – передохнуть посреди дороги. Для нее у нас перевалочный пункт был. Ляжет на диван и лежит, молчит часами. А меня, прям, всю трясет. Чего приперлась?!

А как-то приехала, руки ко мне тянет:

– Давай, доченька, поцелуемся…

А на хрен она мне нужна? Я ее и за мать-то не считаю. Не то, что жить с ней!

Так она давай по двору за вами бегать: «Внученьки мои, внученьки!» – показушница.

– Знаешь, а она мне тут перед болезнью приснилась. Никогда не снится, а тут приснилась, скачет вокруг меня, в бубен какой-то бьет, причитает что-то. Вот и набила, видать! – заключила мама.

А когда вы подросли, бабка стала просить меня, чтобы я внучек ее любимых к ней отправила, прямо упрашивала меня. Ну, думаю, вам же нужен свежий воздух, и отправила. Да у вас с ней тоже контакта не получилось. А потом к старшему брату вас отправляла, помнишь? Я двенадцать часов отпашу и еду к нему с полными сумками, а он, скотина, собаку этими сосисками кормит. Я как увидела, меня аж затрясло.

А он:

– Работать надо.

– Кому надо-то? Ты кого в работники записал? Сопливых больных девчонок?

– Тут как-то звонил мне братец, так я его послала. Ведь у него денег всегда много было, хоть бы когда мне «копейкой» помог. Мне то с вами одной, ой, как тяжело.

Вон младшую сестру твою, когда в больницу положили, чего мне делать? В больнице мне говорят:

– Мамаша, оставайтесь, у нас все с детьми лежат.

А я одна с вами с двумя. А тебя мне куда деть? А кормить вас я чем буду? Дай бог здоровья Кузьмичу, до сих пор его добрым словом вспоминаю.

Он мне говорит:

– Ты, мол, до обеда в больнице будь, а в обед приходи, так как будто ты только с обеда, а я тебя прикрою.

И прикрывал, и долго, Ирина тогда ведь в больнице долго лежала. Хорошо со мной в палате еще одна женщина была. Я ей предложила, чтобы до обеда я за своей дочкой и за ее ребенком приглядывала, а потом она за двумя. Вот отсижу в больнице до обеда, потом на работу, потом за тобой в сад, ты вечно у меня последняя оставалась, помнишь? А ты по утрам бедная сидишь в любую погоду перед дверьми, ждешь, пока откроют… и вечером до темноты ждешь меня. А домой придем – еще дел куча, покормить, постирать, короче, ужас, и вспомнить страшно.

Напахалась я «В-о-о-о-о», – рукой показывает под горло, – так что когда мне пятьдесят четыре стукнуло, я еле этот год до пенсии дождалась. Дали мне эти «копейки», вы меня спрашивали, как я на них жить-то буду. Да легко, я и не на такие деньги жила! Меня от людей тошнит, я тишины хочу и покоя. И отец ваш-козел не сказал мне, что у него заболевание крови, я б тогда и рожать не стала, и бабка-сучка, мамашка его, промолчала. Ей собака дороже тебя была. Собака же на тебя бросилась, помнишь? А я ей, твари, говорила, что закрывай собаку в комнате.

– Так вроде же бабушка меня любила? – вставила я. – Говорила, что во мне две капли голубой крови, разве нет, ты вроде сама мне это не раз рассказывала. Из садика бабушка меня забирала, я это помню.

Пауза.

– Ну это когда было-то, когда еще сестра твоя не родилась, а так ей одно нужно было, – ушла мама от темы, – она в жизнь нашу с отцом лезла, ее только это интересовало. А я всегда могла резко ответить. А по молодости так тем более в карман за словом не лезла. У нее глаза на лоб лезли, когда я папашку вашего в магазин, например, отправляла. Как же, сыночек ее развалится.

– Меня попроси, если не справляешься. Это женские обязанности, – поучала свекровь меня.

А я ей как отрезала:

– Может ты еще и спать со мной будешь?

Ты бы видела ее лицо!

Еще раздражало ее, видите ли, что у меня деньги открыто лежат. Она мне все говорила, что я зарплату у мужа должна взять и в карманах посмотреть, не осталось ли? Да на кой же он мне такой нужен? Я у вас-то сроду карманы не проверяла! А это я за взрослым мужиком следить буду?! Зачем мне мужик, которому доверять нельзя? А из сада тебя соседка забирала, ты путаешь, – вдруг уверенно заключила она.