Текст книги "Золото"

Ирена смотрела на него жалобно. Она хотела что-то сказать. Не смогла.

– Ты видишь будущее?!.. Видишь?!..

– Я вижу, ты болен, Вацлав, – сказала она тихо. – Мы оба больны. Мы очень больны. Мы больше не выздоровеем. Мы погибли. Золото съест нас. Оно сожрет нас. Неужели ты не видишь, что от тебя остался уже один скелет?

Он с ненавистью покосился. Вскинул плечи под расшитой золотыми звездами, полосатой американской шелковой рубахой.

– Праведница!.. А кто подсыпал снотворное в стакан Илзе Эмбовице, когда надо было похитить побрякушки графини Коссель из замка в Тракае! А кто оставил Касперскому адрес Ивана Зайцева, чтобы доктор Касперский явился и замочил его просто влет! А кто…

Она схватила его за руку. Сжала крепко. Ей показалось – сейчас из его холодных пальцев брызнет кровь.

– Да, я! И я выдохлась, Вацлав! Я чувствую – еще немного, и я сойду с ума.

– Слабачка! Я-то думал – ты стайер! А я рад, я счастлив, что теперь не придется, ничтоже сумняшеся, везти сокровища куда-нибудь в Америку, их можно дорого, дороже некуда, продать в Москве, не отходя от кассы, не выезжая из родного дома – цены же после появленья этого пасквиля Задорожного в «Новой газете» вырастут в сто раз!.. а может, и больше… Это же снежный ком, Ирена! Все катится…

– Да, все катится. – Она бросила его руку и отошла к окну. – Все катится, Вацлав. И мне пора выкатываться.

Он утер ладонью рот. Поковырял ногтем зуб. Он был еще очень возбужден.

Что-то в ее тоне не понравилось ему. Очень не понравилось.

– Куда это?.. Уж не на развод ли ты собралась подавать?.. Я разонравился тебе как герой-любовник?.. ну, да всему свое время, Ирена… Время, знаешь, разбрасывать камни… мы уже все, что могли, разбросали, теперь собирать надо…

– Не бойся. Я не разведусь с тобой. Ты же без меня умрешь. Как и Бельцони без Моники. – Она улыбнулась нежно, слабо. – Да и Ежику травма. Оставим все как есть. Мне надо выкатываться в Тамань. Позвони в Домодедово, узнай, когда завтрашние рейсы в Екатеринодар.

Она стояла и смотрела вниз, через зеленый подстриженный английский газон, вдаль, на шоссе, где неслись, обгоняя друг друга, машины, как железное бешеное стадо. Вот так и люди. Они стремятся обогнать друг друга, а сами, сойдя с дистанции, умирают под деревом, под южной акацией с золотыми цветами, от остановки сердца, от разрыва аорты. Или, налетая друг на друга, наскакивая, врезаясь на полном ходу, расшибаются в лепешку, не успевая понять, что же произошло, зачем вместо них на дороге, близ кричащих людей, высыпавших из встречных машин, – лужа крови, месиво из костей и железа, кровавая каша под колесом.

… … …

Над ночным Стамбулом стояла полная Луна.

В луже крови, в лунном свете, в подворотне одной из узких и запыленных по уши стамбульских улочек около мечети Айя-Софии, подвернув под себя неловко, странно обнаженную ногу, лежала красивая смуглая девушка, закинув кверху, к мертвенному лунному свету и мерцаньям фонарей, лицо с приоткрытой, покрытой черным пушком губой. Она была мертва. Она лежала, выгнувшись странно и жалко, и ее черные густые волосы, развившись, купались в крови, стоявшей красным озерцом под затылком, как черные водоросли. Ее, видно, убили, когда она бежала – сбили влет, как птицу. И она упала навзничь, и больше не встала. Крови натекло изрядно из простреленной навылет груди.

Кто-то далеко, гортанно кричал в узком горле извилистой улицы: «О-о-о-оэй!..» Сухой ветер гулял вдоль дороги, взвивал мусор, листья смоковниц, окурки. Через ночную улицу бежала женщина, до глаз закутанная в паранджу, с мальчиком, крепко держащимся за ее руку. Они увидели убитую. Замедлив шаг, осторожно подошли к ней. Мальчик, засунув грязный палец в рот, спросил:

– Мама, а тетя просто отдыхает?.. Зачем она лежит в варенье?..

Мать дернула его за руку, приказывая замолчать. Наклонилась над лежащей. Расмотрела красивое лицо убитой. Поцокала языком. На убитой девушке было такое хорошее платье, прямо загляденье. Фарида себе такое не могла никогда ни сшить, ни купить. Будто из золотой парчи, все сплошь блестящее… будто сработанное из куска чистого золота… Платье странно, призрачно светилось в непроглядной стамбульской ночи, под фонарями, и желтое сиянье стояло вокруг убитой. Юбка задралась, и была видна вся великолепная, выхоленная стройная, как у породистой кобылицы, нога. «Проститутка, – подумала Фарида, поправляя паранджу, – портовая проститутка, не иначе. Их всегда так убивают. А платье жалко. Его можно бы и снять. И отмыть от крови… эта металлическая золотая парча ведь не натуральный шелк, искусственный, наверное, легко отмывается…»

Она ужаснулась своих мыслей и покосилась на мальчика, чернокудрого, красивенького, как божок, только замурзанного донельзя, сейчас в баню. Варенье!.. Ребенок еще не знает, что такое такая кровь. Он веселится… глазеет на эту барышню, лежащую в крови. Фарида наклонилась еще ниже. Ей показалось… да, это так и есть. На обнаженной груди девушки проблеснула золотая цепочка. Золотая… Мало ли в Стамбуле на девках дешевого, сусального золота, что можно купить на стамбульском рынке за пять, за шесть драхм у пьяненького растрепанного, как дервиш, лавочника… Фарида потянула цепочку на себя. Цепочка блеснула в лунном свете. Это золото настоящее. Она-то уж знает. У нее дядя был меняла. Она девочкой все пропадала у него в лавке, полной восточных древностей, загадочных и страшных масок, индийских ваз и персидских женских украшений, стирала пальчиком пыль с пузатых пустых бутылей, оплетенных корзинами. У дяди на медном гвоздике в резном шкафчике, что он открывал, важно подняв палец, фигурным ключом, висели женские нагрудные цепочки. Цепочек было много, целая связка. Все они были золотые. «Настоящее золото, – воздевал коричневый корявый палец дядя, – оно всегда отливает чуть в красноту, несмотря на яркий желтый оттенок. Есть, правда, и белое золото, есть золото, смешанное с платиной, его бывает трудно от платины отличить… или от дешевого сплава, которым дурят головы торговцы на рынке в порту… Чуть в красноту, поняла?.. но никогда – не до бронзы… не путай золотой с бронзой, она темная, как неприличный загар, как темно старое, сморщенное печеным яблоком лицо… Такой отблеск, знаешь, бывает на очень темных или на русых женских волосах: чуть рыжинка, красная искра… алый отлив… апельсин…» И дядя давал ей апельсин – прекрасный, отборный, сочный, из тетушкиного волшебного сада.

Те волшебные годы промчались. Она родила мальчонку от портового грузчика. Она осталась одна, замуж не вышла. Чем жила она на свете?.. Когда дядя умер, всю его лавку древностей растащили, расхитили: где – родня, где – уличные мальчишки. Она, сжав зубы и губы, успела схватить только с того медного гвоздя связку цепочек. Так и продавала их потихоньку – то хорошим людям, то плохим; а еще приторговывала на рынке хурмой и инжиром, мыла полы и натирала паркет у богатых, а еще плела корзинки, а еще… Ей не хотелось вспоминать про мужчин, что были у нее. Она не стала продажной шлюшкой, вот как эта девка. Она не сняла паранджу.

Да, цепочка на путане золотая… Пальцы, знавшие толк в золоте, тянули с мертвой шеи, тянули. Фарида потянула еще – и вытянула медальон. Тоже золотой?.. Луна высветила его – круглый, желтый, с темными рельефом, неровный. Старинный?.. древний… да, это старая вещь, быть может, даже очень старая… Фарида, дрожа, не обращая вниманья на крики и хныканья мальчика, что хватал и тащил ее за юбку, осторожно сняла с шеи у мертвой девушки золотую цепочку с медальоном. Пальцы сами нашли застежку. Пальцы сами открыли. Крышка откинулась на удивленье легко. Фарида заглянула внутрь. Ну да, конечно, фотография. Девка носила на груди фотографийку мужика, хахаля. А может, это ее брат, Фарида, не кощунствуй; а может, это умерший муж… Ты не знаешь ее судьбы. Несчастная. Аллах да смилостивится над ее душой. И над твоей тоже, Фарида, разве можно снимать с мертвых то, что им принадлежит по праву?!..

Она стояла под фонарем, около распростертого на асфальте в пыли тела, глядела на лицо мужчины в старом медальоне. Длинные черные волосы, висящие по плечам, неряшливая бородка в стиле «гарлем», постриженная ножницами нарочито небрежно. Какой мрачный, наглый взгляд. Вот ленивец, это уж точно. И свою девушку измучил. У него вид сутенера. Зачем мужику длинные волосы, это бабе пристало.

Лунный призрачный свет заливал мертвую и двух живых. На запястье девушки Фарида заметила красноватый след от тугого браслета – видно, кто-то уже стащил украшенье, может быть, сами убийцы. Фарида сжала в кулаке медальон. Портрет она выбросит, а золото наденет. Поносит немного, красиво смотриттся золото на черном наряде, потом продаст. И у них с Фаттахом будут снова динары. И мальчик снова будет есть коровье масло и хорошее мясо. Прощай, бедняжка. Не повезло тебе. А платье – жалко. Снимет все равно кто-нибудь. Хоронить тебя будут голую, простыней прикроют. Уж больно соблазнительно блестит драгоценная золотая парча.

Фарида повернулась и пошла по мостовой, волоча за собой хнычащего мальчонку. Медальон холодил ее сжатый кулак.

… … …

Светлана, стоя под падающими отвесно струями сооруженного Серегой из старой садовой лейки душа, – Ковалев придумал душ, чтобы можно было наскоро ополоснуться прямо во время работы в раскопе, не ждать вечера, чтобы бежать на море, и не томиться, – поднимая к безоблачному, раскаленно-сиреневому небу руки – ни облачка!.. хоть бы дождевая тучка набежала, о грозе уже и не мечталось!.. – думала о Жермоне. Она подумала вдруг, голая, поворачиваясь под теплыми солеными струями, льющимися из дырявого чана – Серега натаскал в «душ» морской воды, – что Жермон – убийца. Что это он – убил.

Она выскочила из деревянной кабинки, растерлась полотенцем, промокнула мокрый купальник. На лавочке около душевого закутка лежал венок из виноградных листьев и гроздь первого, еще кислого, винограда. Кто?.. Роман?.. Ежик?..

Тот, о ком она только что подумала, взял да вышел из-за куста тамариска. Вразвалочку подошел к Светлане.

– Та-ак, недотрога, – просвистел он сквозь зубы, – та-ак, птичка певчая. Меня, значит, ногой в пах, а под начальничка легла. Знает крошка дело туго. Знает кошка, чье мясо жрет. Да только со мной, кошечка зеленоглазая, ты ела бы совсем другое мясцо. Повкуснее.

Светлана возмущенно, яростно натягивала на себя джинсы, прямо на мокрые трусы. Влезала в выцветшую майку, на груди которой было размашисто написано: «SELENA». Кинула на Жермона острый, отталкивающий взгляд.

– Мне не нужна твоя пища, Гурий. Я ее не прожую. Жуй ее сам. Пусти. Я пойду работать дальше.

– Хочешь теперь царскую корону отрыть, кротиха?..

– Не оскорбляй меня. Отойди.

– Ты меня давно уже оскорбила, и я тебя не виню.

– Спасибо за прощенье. – Она отжала мокрые косы. – Великодушный.

Жермон сделал шаг к ней. Его глаза резанули по ней. У нее было ощущенье, что ей взглядом перерезали горло. Как Андрону – ножом.

Она отшатнулась. Если это он убил?!

Зачем он здесь торчит, он, теневой политик, подгребший под себя банки, счета, партии, журналистов, рекламу, инвесторов и кого угодно, здесь, в выжженной степной Тамани, на раскопках греческого города, ах, ну да, он же спонсор, он же субсидирует Задорожного… Роман с ним повязан… Роман ему должен, он необходим Роману… не дай Бог ей сказать сейчас что-нибудь такое, отчего он отнимет у Романа все деньги, кинутые им на обеспечение экспедиции, и тогда…

Брось, Светлана. Гурий все равно навредит Роману. И тебе тоже. Он подкопает яму под вас обоих. Потому что он знает все про вас. И все знают все про вас. На маленьком высохшем пятачке земли разве скроешься.

– Гурий, – она облизнула растрескавшиеся темные губы, – можно я задам тебе один вопрос?..

Она спросила это так резко и жестко, по-мужски, не вкрадчиво, по-женски, не наивно, по-девичьи, что теперь отшагнул от нее он. Его черные маслянистые глаза обхватили ее лицо, по которому он скучал, ее грудь и бедра, по которым он томился, изругивая, костеря себя последними словами.

– Ну, спрашивай. От меня не убудет.

– Гурий, это ты убил ребят?

Жесткий голос, рубит его на куски. Просто казачка с шашкой наголо. Бедная девочка. Как ее тут здорово тряхануло. Не выдержала. А крепилась. Медсестра профи, как она хорошо держалась возле трупов. Сразу видно – к смертям приучена. Как она мертвого Андрона в мышцу накалывала, лошадиные дозы камфоры вводила. Думала – живой.

– А ты как думаешь, козочка?..

Он, скользкий и обтекаемый, привыкший насмешничать, скрывать, острить, – палец в рот не клади, оттяпает всю руку, – нагло и изящно ушел от ее прямого, жестокого вопроса. Растопырь карман шире, девчонка. Так тебе убийца и скажет, что это он убил. «Да, это я убил, вяжите меня!..»

– Я никак не думаю.

Она повернулась и пошла прочь, перекинув полотенце через плечо. Он не дал ей уйти так просто. Схватился за край полотенца. Рванул к себе. Она чуть не упала назад, затылком на камни.

– Ты идиот, Гурий! – Она вырывала полотенце у него из рук, он не отпускал. Она тянула к себе – он подходил, вися на полотенце, как на аркане. Она подтащила его к себе, задыхаясь, испепеляя взглядом. – Что ты от меня хочешь! Гуляй! Не приставай ко мне!

Жермон цапнул ее за локоть. Вдавливая пальцы в ее загорелую руку, грубо привлек к себе. Сжал ее плечи. Задышал ей в лицо, как пьяный.

– Ты с ним спишь, я знаю. Спишь! А со мной не захотела!

– Это мое право, Гурий. Извини. Иди в раскоп. Пусти, ты наставишь мне синяки на плечах.

Жермон выпустил ее. Мужчина и женщина, какая чушь. Все это благоглупости, на самом деле. Пчелиное роенье, мышиная возня, вечная игра в страсть бесстрастной природы. Вот вернется он в Москву и надерется всласть в своей сауне, попарившись, можжевеловой водки. Эта девчонка вылетит из его башки после двух-трех ночей с отменными путанками с Малой Бронной и с Яузы. Клин клином вышибают! Дьяволова экспедиция! Задорожный за его помощь ему должен ему золотой памятник поставить. Так и быть, на покупку слитков он ему даст. Взаймы. Слишком много спонсорства. Слишком много людишек сейчас жиреют, едят и пьют и мягко спят за счет других людей, богатых. Ну и что, что он богат? Значит, он так и должен отваливать из своего кармана нищим, неимущим?.. Бог что, выдумал коромысло, и оба ведра, и золотое и жестяное, должны быть полны золотой водой доверху?.. Но так же не бывает, люди, дорогие. В том-то и весь смысл политики – разбить уравниловку, вернуть благородную разницу. Если б Бог в первые дни творенья создал все твари живые одинаковых размеров, клоп был бы величиной со слона. Как бы ты тогда, человек, своего клопа ночью прихлопнул.

Светлана сорвалась в раскоп, будто хотела разбить себе голову. Жермон обтер ладонями вспотевшее лицо. Он перехватил взгляд Задорожного, сидевшего на краю бассейна с деревянной лопаточкой в руках. Он глядел на идущую к медному тазу Светлану так, как древний грек глядел, коленопреклоненный, на стоявшую в Парфеноне во весь рост, обложенную золотыми пластинами Афину Палладу.

…Гурия Жермона нашли убитым на брезентовом полу палатки. Бедный, опьяненный призрачной властью, забавлявшийся на досуге археологией политик, он так и не сыграл главную партию в новой торжествующей и наглой финансовой симфонии измученной сменой бездарных дирижеров, отчаявшейся России.

… … …

Никто не видел ничего.

Никто не мог сказать ничего связного – как, когда это произошло. Серега помнил – сначала Светлана ушла в душ, ополоснуться, потом туда, за нею, увязался Жермон, сказав: «Пойду окачусь водичкой вслед за Светкой, жара такая, что мозги набекрень». Потом Светлана пришла в раскоп, потом… Что было потом, не помнил толком никто. Работали. Работали?.. Ну да. Все работали. Все вгрызались в раскоп, как мыши – в сыр. А потом Славка Сатырос и Леон, что при ней бессменно исполнял роль кухонного мужика, призывно забили на краю раскопа поварешками, как кастаньетами, приглашая всех на обед. А потом… Кто первым ворвался к нему в палатку? Кому он понадобился?.. И это уже никто не помнил. Словно тяжелое черное невидимое марево накинулось, как прозрачный креп, на лагерь, истомленный под лучами жестокого, беспощадного солнца.

Светлана не могла подойти к телу убитого, когда Ежик, с заострившимся носом, сам будто только выпрыгнул из палаты интенсивной терапии, выведенный из глубокой комы, – она помнила хорошо, как выглядели такие больные, – примчался к ней и Славке в палатку и, заикаясь от ужаса, сказал все. Она не сдерживала слез, хлынувших градом. Она не хотела ничего слушать, ничего – ни подробностей о ране, которая была колотой, такой же, как у Коли Страхова, – сердце, пробитое одним ударом, под ребро; ни обсуждений того, нужно или не нужно приглашать сюда московских спецслужбистов, чтобы они хорошенько подзанялись разгадкой тайны; она просто сидела и плакала, и слезы лились из ее глаз неостановимо, рекой. Задорожный созвал на скорый совет весь лагерь. Он сел на полынной поляне, все стояли вокруг него. Глядели на его ссутуленную сухощавую обнаженную спину. «Садитесь на землю, не стойте, – сказал он тихо, – нам всем есть о чем поговорить». Все сели. Задорожный обводил взглядом лицо каждого. По очереди. Ну разве может Ежик быть убийцей. А Славка. А Серега, с его осунувшимся от внезапного горя лицом, с глазами, кричащими в крик. А Леон, вечно небритый, старый хиппарь, Славкин помощник по кухне, надменный стиляга, нечесаный бородач, добрая душа. А Моника, белобрысая чехонь, иностранная козявка, все время теряющая свой черепаховый гребень, выпадающий из вылезших порядком волос. Научная дама, она-то тут при чем, бедолага?.. Еще была Ирена… Ирена… Где Ирена?.. Ежик уже волнуется не на шутку – от матери ни слуху ни духу. Исчезла, и концы в воду. Роман снова и снова ощупывал глазами лицо каждого, и люди выжидательно, затаив дыханье, глядели на него. Нет, это сделал не их человек. Никто из экспедиции не смог и никогда не сможет этого сделать. За ними следят чужаки. Они на крючке. На прицеле. Их держат на пушке, и, чуть они ворохнутся в сторону…

Его прошиб холодный пот. На прицеле.

Это они, точно.

Они, его измирские мучители.

Откуда они знают, что он здесь?!

Твои перемещенья по лику родной земли, Роман Игнатьич, вычислить совсем не так уж и трудно. Были бы люди наняты и подосланы, а остальное приложится. Ты ведь сам знаешь, до чего проста эта механика. Тебя же вычислила Хрисула в поезде, как голубя с меткой на лапке, хотя ты не голубь, и лапка твоя не окольцована. Это они. Будь уверен, это они. И они делают кровавую кашу из твоих людей, Роман, чтобы…

Чтобы – что?!

Он чуть не застонал. Очнулся. Махнул рукой.

«Ну, дорогие мои, влипли мы еще как… по первое число… давайте-ка собираться, складывать палатки…» Так бы надо сказать, конечно, так.

Все молчали. Он ясно услышал в молчаньи: приказывай.

И он сказал твердо и глухо, и голос его разнесся с обрыва над морем:

– Мы остаемся. Я приглашаю к нам засаду. Вызову двух-трех хороших ребят из Екатеринодара. Мы обезопасимся. Я снабжу их палатками. За нами охота, это понятно. Дамы и господа, простите меня, я сам не знал, что я так привлекаю убийц. Ведь всех здесь убивают… поймите это, я сам это уже понял… из-за меня. Из-за того, что это моя экспедиция.

Все молчали. Все молчали, опустив глаза в растрескавшуюся, как губы, землю.

– Согласны, Роман Игнатьич. – Серега поднял голову. – Давайте к нам ментов. Может быть, они изловят волка… спутают ему ноги. Я слышал, у вас у самого есть револьвер. А может… – Серега облизнул губы, передохнул. – А может, если у нас есть оружье, мы и сами справимся, Роман Игнатьич?.. и не надо мотаться в Екатеринодар, не надо никого звать… а то они… сами нам все тут прикроют… заставят нас убраться… а теперь, когда мы нашли меч, когда мы на пороге открытия…

– Открытие! – крикнула Славка Сатырос. – Вам бы только открытия открывать, полоумные ученышки!.. Вам бы лишь… свое удовольствие справлять! А человеческие жизни вам не в счет! Жестокие!

Славка размазала слезы ладонью по лицу. Светлана погладила ее по плечу, по полосатой тельняшке. Леон, такой же полосатый, придвинувшись к ней, погладил ее по другому плечу. Роман печально поглядел на них.

– Слава, вы правы. Я приглашу милицию…

– Не надо! – Серега часто дышал. Ручейки пота текли у него по лбу, и он смешно стряхивал их кончиками пальцев. – Мы сами! Я каждую ночь готов сидеть в засаде с вами, Роман Игнатьич, не спать, следить… вы же понимаете, стоит нам подключить сюда государство, милицию, власть, как нам все прикроют! Все, вы понимаете! Все!

Задорожный нахмурился. Серега прав. Но и люди тоже не свиньи на бойне. Он не имеет права больше рисковать людьми. Тело Жермона, сейчас, на жаре, пока ждут положенных по православному обычаю двух дней до похорон… Опять звонить в Москву. Опять оплата срочных рейсов. Опять встреча рыдающих родных. У Романа зазвенело в голове. Жермон был его покровителем, он, при всей его политической безалаберности и мафиозном копаньи в зарубежных банках, живо интересовался археологией, таскался за ним по свету, пребывая то в одной его экспедиции, то в другой… Жаль Жермона. А Всеволода – не жаль?! А Колю – не жаль?! К тому же все московские, да и все российские газеты пестрят скандальными, крупно набранными заголовками – «СМЕРТЬ ОТ БАНДИТСКОГО НОЖА ЗНАМЕНИТОГО ПЕВЦА АНДРОНА», «ПОП-ЗВЕЗДА АНДРОН ГИБНЕТ ОТ РУКИ НЕИЗВЕСТНОГО КАВКАЗСКОГО ГОЛОВОРЕЗА В ЛЕГЕНДАРНОЙ ЛЕРМОНТОВСКОЙ ТАМАНИ…»

– Мы остаемся, – сказал он. – Остаемся. Решено. Мы с Сережей будем каждую ночь сидеть в засаде. Днем за лагерем и за людьми будет следить Леон. Сережа, Леон, вы поняли меня?..

В наступившей тишине было слышно, как близкое море намывает на каменистый берег прибой под обрывом.

– Ну не плачь, не плачь… Только не плачь, пожалуйста… не плачь… ну я тебя прошу, не плачь…

Роман, прижав Светлану к себе, утешал ее, как издревле мужчины утешали своих возлюбленных. Он нежно прискивал ее к себе, ощущая, как пахнут сеном и горечавкой ее волосы, целовал ее в крендель золотых кос, в пробор, в закрытые глаза, из которых по смуглым щекам текли потоки слез. Гладил по плечам, чувствуя их неизбывный жар; чувствуя, как и в горе, в рыданье, в слезах она была по-прежнему желанна, все так же любима, и сама, сквозь рыданья, побеждая захлеб горя и потрясенья, прижималась к нему, любя его, желая его, предеваясь и подчиняясь ему, мужчине, возлюбленному.

– Светлана моя!..

Она обвила руками его шею. Вдохнула терпкие запахи его палатки – он всюду понатыкал букетиков душицы, полевой гвоздики, полыни, дрока, иного разнотравья, чтобы в палатке дурманно и духмяно пахло цветами, чтобы ей, Светлане, было приятно и радостно.

– А я с ним… с Жермоном… в Керчи… кофе пила!..

Она опять залилась слезами, теснее прильнула к Роману.

Она не сказала ему про ту страшную, уродливую сцену меж нею и покойным Гурием там, на ночном берегу, среди пантикапейских колонн. Зачем ему об этом знать? Это ее тайна. Бог спас ее от последнего ужаса, чтоб отдать ее цвет, ее кровь, плоть и душу тому, кого она полюбила впервые, сильно и навсегда. И это Бог подарил ей подарок. А могло быть все по-другому. У других и бывает чаще всего по-другому. Сначала настрадаются, потом встретят судьбу. А она встретила судьбу сразу. Навсегда… Ее руки, пальцы блуждали по затылку Романа, перебирая его поседелые жесткие волосы. Много старше?.. А ты помнишь, Светланка, что ты говорила Ежику тогда, на берегу?.. Забыла?.. И что такое навсегда, Светлана?.. Как и чем ты можешь поклясться, что ты полюбила Романа навсегда?.. Ты любишь его сегодня, сейчас. И ты доподлинно знаешь, чувствуешь это. Зачем же ты думаешь о Времени, о всесокрушающем Времени, которое, быть может, и пощадит твою любовь, убьет ее, сожжет, развеет ее прах по ветру?..

Навсегда… На всю жизнь… Роман отвел ее голову от своего плеча. Взял ее лицо рукой. Заглянул в ее любимые, зелено светящиеся глаза-изумрудины, глаза-крыжовничины, залитые слезами, плывущие, горькие.

– Я не допущу больше, Светлана, чтобы в моей экспедиции кто-то погиб, – едва слышно поклялся он. – Слышишь?.. такого больше не повторится…

Он нашел губами ее губы.

За брезентовым пологом палатки, на маленьком кусте акации, звонко чирикнула ласточка-береговушка.

… … …

Прошла неделя. В Гермонассе было все тихо. В Тамани – тоже. Окрестности просматривались с обрыва насквозь. Каждую ночь Серега и Роман не смыкали глаз – Роман, вооруженный револьвером, сидел в палатке, оставив открытой прорезь «молнии» – сзади, чуть посапывая, спала Светлана, и Роману казалось – он не столько сидит в засаде, сколько охраняет сон любимой; Серега так же бодрствовал в своей палатке, стоявшей напротив палатки начальника; никаких нападений, поползновений, посягательств на жизни и покой археологов больше не было. За Гурием прилетели из Москвы – но не родные, а политики, его друзья; в деньгах, предложенных Романом, они не нуждались. Они сами предложили помощь – людей, оружье. Роман поблагодарил. Конечно, люди, прибывшие для охраны экспедиции, принадлежали бы отнюдь не государству, а частным компаниям; однако Роман не знал, чем бы закончилось их пребыванье в Гермонассе. С мафиози работать невозможно. Сегодня он твой друг, а завтра… И с кого бы они стали брать деньги, и сколько бы запросили?.. Оставшись без Жермона, а значит, временно и без денежных вливаний, Роман призадумался о будущем. Его имя известно в мире, и субсидии на продолженье работ он сможет найти, дайте срок. А Пушкинский музей столь беден сейчас, что не может сам, без спонсоров, позволить себе делать новые закупки картин старых мастеров, скульптурных подлинников, драгоценностей раскопанных курганов и гробниц. Музей сам радовался тому, что у него, музея, есть Задорожный, а с ним и помощник Жермон. Жермона убили. Надо думать о деньгах, Роман. Надо думать о деньгах. Надо жить, работать, кусать кусок хлеба. А Светлана?.. Девочка хочет учиться петь… О будущей жизни они не говорили – о свадьбе, о жилье, о быте. Все сохранялось, как сокровище, в закрытом на замок сундуке молчанья.

Днем люди работали, а ночью было все спокойно. Звезды радостно светили над погруженным в сон лагерем. Море тихонько шумело, шепча прибоем на ухо земле ласковые, любовные слова. Как только небо обнимал золотокрылый рассвет, Роман совал «браунинг» под подушку, сбрасывал с себя джинсы, падал на матрац рядом со Светланой, и они оба забывались в том блаженном, божественном море объятий, улыбок, ласк, поцелуев, стонов и слез, которое в мире людском зовется – любовью.

Роман успевал днем соснуть – после обеда. Светлана сидела около него в палатке, стерегла его сон. Когда чья-то голова просовывалась в душную, накалившуюся но солнце палатку, Светлана махала рукой: уйдите, сгиньте, начальник отдыхает!.. Все знали все про них. Все любовались на них и, быть может, завидовали им – большой любви всегда завидуют, и есть люди, что сорадуются чужому счастью, как ангелы, а есть те, кто не прощает чужого любовного блаженства. Возможно, это была белая зависть. Они оба словно летали, порхали над землей, и любо-дорого было на них поглядеть. Они казались двумя большими птицами, то ли лебедями, то ли журавлями, с широким размахом вольных светлых крыльев, со взглядами, устремленными в будущее, вдаль.

Славка Сатырос сказала Светлане, вздыхая:

– Вот ты и зацепила себе шефа!.. Да, девка, ухватистая ты!.. а мне казалось, ты – сопля зеленая… Ну, теперь у тебя все решено… Будешь профессорская жена, будешь гостей в своей квартирке в Москве принимать… мужу пирог с мясом стряпать… а я… – Она махнула рукой. – Я – конченая швабра! Мне теперь дорога одна – в керченском порту «кометы» от блевотины после ночного рейса оттирать!..

Славка стояла около котла и лениво помешивала в нем густой хохлацкий кулеш. Разносился запах гречки, мяса, соленых огурцов. Тушенку Славка выковыряла из консервных банок, найденных в рюкзаке покойного Жермона, огурцы приволок Ежик с таманского рынка – его отрядили туда на коне Гарпуне, и он накупил для экспедиции картошки, моркови, огурцов свежих и соленых, чеснока и перца. Светлана глядела на ее почернелые от загара, грубые рабочие руки, на продранную на локтях тельняшку, на всю ее дикую и красивую южную стать, на черные усики над губой.

– Не переживай, Славочка, и не хорони себя прежде времени, – Светлана улыбнулась ей, сделала пальцами рокерский знак: «V» – «Victoria» – «победа». – На всякой улице должен быть свой праздник! А скажи, ты и правда гречанка? – вдруг спросила она. – Сатырос – это что за фамилия?..

– Греческая, сомневаешься, – Славка дернула полосатым плечом, вынула из котла поварешку, вытянув губы трубочкой, попробовала горячий кулеш, с шумом втягивая его в себя. – Мой отец был керченский рыбак, очень знаменитый. Он отправлялся в море на шаландах… и знаешь, сколько рыбы притаскивал!.. тьму, ужас… я выбегаю утром из дому, а отец в шаланде стоит у берега, качается на корме, как пьяный… ну, он и часто бывал пьяный… а шаланда блестит на солнце – смерть!.. вся в серебре, в золоте… до бортов полная рыбой… Я уху поэтому с трудом варю, не могу варить, в детстве ее наварилась, аж тошнит!.. мы ели рыбу, спали на рыбе, дарили рыбу на день рожденья…

– Рыба, – раздумчиво Сказала Светлана. – Христос накормил рыбами много народу. Он сказал своим ученикам: закиньте сети!.. – и те закинули – и выловили много, много рыбы, может быть, это даже была кефаль… и сети выволокли на берег, и народ подходил, и пек рыбу в кострах, и ел…

– А ты образованная, мать, – с уваженьем сказала Славка, снова опуская поварешку в огромный котел. Огонь костра под котлом был почти невидим в солнечных лучах, призрачен, белесо-бесплотен. – Откуда ты все это знаешь?.. Пойду-ка дам Гарпуну крупы, насыплю в торбу. Бедный лошак, ему-то еще жарче, чем нам, он ведь в шкуре.

Кулеш имел успех. Жара спадала. Роман решил слегка развлечь людей, утомившихся от ожиданья очередного ужаса. Он решил устроить ночное катанье на лодках. К тому же сегодня наконец вернулась Ирена Кайтох, жена его шапочного знакомого археолога Вацлава Кайтоха. С Вацлавом Роман познакомился в южной Франции, на раскопках древней античной столицы Галлии – Виены, и ему тогда показалось, что Кайтох – не слишком большой профессионал; так, дилетантик, увлекавшийся в свое время археологией, как-то вылюдившийся, вырвавший у жизни право сколачивать экспедиции и раскапывать сокровища. Есть лицензия на ношенье оружья; есть лицензия на проведенье раскопок, и лицензия эта – твои профессиональные знанья. Задорожный понял: Кайтох не шибкий профессионал, но оборотистый умник. Ничего, в истории человечества часто так бывало, что именно дилетанты делали потрясающие открытия. А Ирена ему понравилась. Она и тогда была во Франции, во Вьенне, вместе с мужем. Хохол, он испытывал слабость к хорошеньким полькам. Эшче Польска не згинела, Роман, да?.. А вильна Украина?.. Он оставил Кайтоху свои координаты, и они иной раз созванивались, перебрасываясь парой-тройкой светских фраз. Однажды, когда они так говорили, Задорожному показалось: Кайтох за ним следит. Это было странное, мгновенное и резкое чувство – будто ножом полоснули по сердцу. Потом оно исчезло. Он пожал плечами и посмеялся над собой. А об Ирене вспоминал тепло. Вспоминал, как она там, на раскопках Виены, приносила ему в жару бутылочки с грейпфрутовым холодным соком; где она только добывала его на таком ронском пекле – кисло-сладкий, ледяной?.. Поэтому, когда она заявилась к нему в Москве и попросилась к нему в таманскую экспедицию простой работницей, он, не раздумывая, согласился.