Текст книги "Золото"

Теперь она больше не увидит Италии. Никогда.

На том обеде она болтала с итальянцем непринужденно и кокетливо, и к концу обеда, когда уже подали кофе с рулетом, он уже глядел на нее огненным взором. Все его морщинки пришли в движенье. Он уже начинал ухаживать за ней, извинился перед соседкой и пересел к ней, к Жизели, поближе. Она покосилась на его золотое обручальное кольцо на безымянном пальце. Он сжал руку в кулак. «Ах, не глядите так, – жалобно попросил он. – Мы, итальянцы, народ горячий. А моя жена – мудрая женщина. Я ее обожаю. Вы с ней подружитесь». Он не сводил с нее глаз. Жизель беспечно улыбалась ему. Она даже не называла его по имени, болтая с ним за обедом, хотя он и представился ей: Армандо, просто Армандо, и все.

Потом, после обеда, уже вечером, в постели, она спросила мужа, кто такой этот брюнет, масленоглазый итальянец, весь вечер протрепавшийся с ней за столом. Козаченко пожал плечами: археолог Бельцони. Друг нефтяного магната Дроветти, с которым он, Кирилл, на паях. Милый малый, ты не находишь?.. Она поправила на плече кружево ночной сорочки. Бельцони. Знакомая фамилия. До боли знакомая. Что-то из давнего времени, из прошлого, которое все равно лучше было, чем сегодня, – из ее юности.

… … …

Ей снились странные сны.

Ей все время снились странные сны.

С тех пор, как ей выстрелили в голову, она чудом выжила и ослепла, она стала видеть мир и время внутри себя; и ей снились странные сны.

Она видела высокие покои, стены с лепниной, золотую инкрустацию на столах, сработанных из черного и красного дерева; золотую посуду, мощные кувшины, стоявшие прямо на драгоценном полу, выложенном самоцветной смальтой. Резвые служанки перебегали из одних покоев дворца в другие, исчезая со смехом в длинных анфиладах. Согбенные рабы несли на смуглых, облитых потом плечах тяжелые ларцы с тканями, винами и драгоценностями, привезенными из других земель на больших кораблях; рабам повелели разгрузить корабли, и вот они таксают дорогие грузы во дворец, и тащат в царские покои, и не дайте, всемогущие боги, уронить им с плеч хоть один ларец или сундук – каменья и золото, шелка и кувшины рассыплются по полу, разобьются, и бедного раба забьют до смерти плетями, в кожаные хвосты которых вшиты свинцовые шарики. Она видела большой золотой царский трон, и неведомый ей человек, с плотно сжатым ртом, в золотом венце с зубцами, в белых, расшитых золотой нитью одеждах, сидел на троне; и у его ног, склонившись в поклонах, распростершись ниц на холодном мраморном полу, стояли, сидели, лежали люди – его слуги и подданные. Они поклонялись ему, как солнцу и Богу; просили у него защиты, как дети просят защиты у отца. И пред лицо царя вводили раба, приговоренного к казни; строптивых матерей, не желающих отдавать детей в наемное войско, чтоб уплывали они на кораблях в чужие земли, что надо покорить, и находили там свою смерть; и вора, укравшего амфору с дорогим вином; и голодную нищенку, что сидела на ступенях дворца, протягивая руку к дворцовым окнам, моля о куске хлеба. Царь должен был всех судить. Царю была дана такая власть и право.

Она видела и смеющегося царя, не только на троне, сурового и судящего – она видела, как в покои вбегала румяная русоволосая девушка, почти девочка, и бросалась к нему, протягивая руки, и садилась к нему на колени. К ним обоим, слившимся в объятьи, подходила собака – большой белый, с черными пятнами, пес с загнутым кверху крючком тонким хвостом; собака была драгоценной заморской породы, и царь ее очень любил: она видела, как дрожит от любви его рука, когда царь гладил пса по гладкой умной голове. Собака глядела умным темным глазом на то, как целуются двое людей. Когда они делали это уже слишком долго, пес взлаивал, и они, отпрянув друг от друга, весело хохотали.

Жизель видела во сне все это каждую ночь. Ей было удивительно – зачем, почему она видит такие сны.

Однажды Жизель увидела во сне, как в покои царя ввели живого льва, еще молоденького львенка, подростка. Девушка, что целовалась с царем, сидела у его ног на леопардовой шкуре. Увидев льва, она вскочила, подошла к зверю радостно, запустила пальцы в его шкуру на загривке. «Царь! – сказала она, и Жизель так ясно и близко услышала голос, будто это она сама говорила. – Я так люблю льва моего! Прикажи, чтобы мастер изваял меня, как мы с ним играем и возимся, как я катаюсь верхом на нем!.. Прикажи изваять наши фигуры на рукояти меча, и это будет мой меч, я буду с ним ходить с тобой в сраженья!..» Царь нежно улыбнулся. «Ты не воин, ты женщина, тебе незачем ходить со мной в сраженья. Я прикажу выковать меч и сделать на его рукояти фигуру твою и льва, но это будет мой меч. И я буду сражаться им во имя тебя. Во имя тебя, свет мой, я поражу всех моих врагов». Молодой лев подошел к царю, потерся головой ему о колени, как большая кошка. Лег у его ног. Девушка легла рядом со львом, обняла его, как обнимают человека, положила голову ему на золотисто-коричневый бок.

У царя был пес, у светловолосой девушки был лев. Почему Жизели казалось, что это она сама говорит, когда девушка, видимая ею, говорила во сне?.. Куда уходят люди, если они навек уходят с лица земли?.. Может быть, они приходят к другим людям в их снах. И живые начинают говорить голосами ушедших. Быть может, это единственная цепь, еще не порванная нить, связывающая погибшие времена.

А время умирает?.. Умирает, так же, как человек, Жизель?..

После таких снов она вставала с постели поздно. Карлик не смел будить ее. Он приходил к ней, когда она уже сидела в постели с остановившимися глазами, невидяще застывшими. С тех пор, как она ослепла, у нее все время были замерзшие глаза. Карлику хотелось согреть ей веки ладонями, покрыть глаза горячими поцелуями; зажечь у нее, прямо перед глазами, свет – свечу, лампаду, – чтобы живой огонь отражался в замерзших радужках, согревал ей изнутри вымерзшую, больную душу.

«Что вам принести, госпожа?.. Вы уже проснулись?..»

«Яблоко, Стенька. Просто яблоко. Ни чаю, ни кофе. Я ничего не хочу. Яблоко».

Она вспомнила, как в своем сне она сама – или та девушка?.. – приносила царю на ладони яблоко. В одной руке – яблоко, в другой – гроздь винограда. Царь срывал виноградины губами и губами же вкладывал возлюбленной в рот. Она, проснувшись, помнила вкус винограда у себя на губах. Она сходит с ума, этого не может быть. Это всего лишь сон из прошлого. Это детская сказка. Этого не было никогда.

Но яблоко имело вкус, и виноград сизо отсвечивал, источая терпкий аромат, черно-синими боками. И во сне она опускала взгляд, и во сне она видела. Она видела, что ноги у нее покрыты до колен виноградным темным, как кровь, соком: царь учил ее давить ногами виноград в огромном чане, и она давила виноград и смеялась, и царь, приблизившись к чану, зачерпывал надавленный сок рукой и пил, омочив в нем губы, а потом вставал на колени и прикасался губами к ее перепачканным в соке голеням и ступням, и она клала царю руку на голову, смеялась и шептала: не целуй мне ноги, я ведь не богиня, я простая смертная, и я умру, как все.

… … …

…Над морем стояло раннее утро. Конец марта, и год на дворе сорок первый. И армада итальянских военных кораблей шла в Эгейском море курсом на зюйд-ост, и предводительствовал новейший военный корабль «Витторио Венето», что вел за собой шесть тяжелых крейсеров, два легких и тринадцать эскадренных миноносцев.

На гафеле линкора развевался флаг командующего итальянским флотом адмирала Якино, а на палубе корабля, любуясь нежным весенним морским утром, стояла красивая женщина, и платье ее развевал ветер. Женщину звали Цинтия. Она была англичанка. Она была подругой адмирала, в довоенное время они отдыхали вместе на курортах; возможно, она была его любовницей, да, скорей всего. Команда не должна была об этом знать. Никто не должен был знать, как, зачем, во имя чего Цинтия попала на корабль.

Ветер усиливался. Поверхность воды измяла рябь. Солнце поднималось все выше, ничто не предвещало ни бури, ни тумана. Эскадра вышла в море для нанесенья удара по английским транспортным судам.

Женщина отогнула от маленькой шляпки вуаль. Ее юбку безжалостно трепал порывистый ветер. Пусть моряки смотрят на ее ноги. Они красивые. Муссолини ждет легкой победы?.. Он не получит никакой победы. Она постарается, чтобы победы не было.

Красивая белокурая женщина на палубе – ее волосы были слишком светлы, почти белы, как снег или лед в горах, – была английской шпионкой. Она разбиралась в навигации, в лоциях; при ней были подробные карты передвижений эскадры по Средиземному морю. Она знала, что они сейчас находятся приблизительно в восьмидесяти милях восточнее Сицилии. О, Сицилия, Италия. Если она выживет, если ее не убьют на этой войне, она обязательно поедет в Италию. Ей так хочется покататься в гондоле по сладостной Венеции.

При ней, в ее каюте, была и рация. Рацию могли обнаружить в любой момент. Она слишком рисковала. Командующий английским флотом Адмирал Каннингхем получил от нее подробное донесение о противнике. Через три часа после полученья ее сообщения из порта Пирей вышли, по приказу Каннингхема, четыре английских легких крейсера и четыре эсминца под командованием вице-адмирала Прайдхем-Уиппла. Они вышли наперерез итальянской фашистской эскадре.

И белокурая женщина на палубе напряженно всматривалась в солнечную морскую даль, не появятся ли родные корабли. Если ей суждено погибнуть в бою, она никогда не увидит больше своей маленькой дочки. Ее дочечка, там, в Лондоне!.. Малютка Моника… Ты забыла, верно, свою бедную мамочку, маленькие дети так быстро отвыкают от родителей, если те покидают их… Откуда ни возьмись, посреди безветрия и солнца, стал налетать туман. Солнце стало похоже на медленно крутящуюся, мерцающую жемчужину в уксусе. Вон они! Вон они, корабли! Впереди «Формидебл», она знает!..

Она повернулась, чоб идти прочь с палубы. Над итальянской эскадрой в небе появились английские бомбардировщики. Они атаковали «Витторио Венето», и Цинтия видела, как вспучивается вода вокруг корабля; но ни одна из торпед в корабль не попала. Как было бы прекрасно умереть на палубе, видя, как уничтожают врага. Как мил этот адмирал Якино, и какой он великолепный любовник. Как все было бы хорошо, если б не война. Зачем люди делают друг из друга врагов?.. Это закон войны. Как все было мило и роскошно, когда был мир. Мужчины должны воевать. Она – одна из немногих сумасшедших женщин, кто им в этом помогает.

Летчикам мешает туман, это ясно. Благодари Бога, Якино. Скоро ребята возобновят атаку. Она хотела удалиться в каюту, открыла палубную дверь, как ее запястье было схвачено точно клещами.

– Мисс Цинтия?..

Она улыбнулась, и мужчина, вцепившийся ей в руку, в который раз поразился – зубы ровные, будто жемчужные, низка из перлов – один к одному.

– Да, адмирал Якино.

– Вы видите, атака.

– Да, адмирал.

– Прекратите ваш театр одного актера, Цинтия, – зло резанул он, еще больнее вцепляясь ей в руку, и она сморщилась и ахнула, пытаясь руку вырвать. – Это все игра в вежливость для несмышленышей. Вы спали со мной, но я разгадал вас. Мой помощник нашел у вас в каюте то, что и следовало там найти. Зря вы вышли подышать воздухом на палубу. – Он скривил губы. – Не умерли бы, не подышав воздухом. А теперь я боюсь, Цинтия, что вы скоро не будете больше дышать никаким воздухом. Ни морским, ни речным, ни сухопутным. Вы побледнели!.. Извините. Я, кажется, сделал вам больно. – Он слегка ослабил хватку. – Я не выпущу вашей руки. Это правая рука, и, вероятней всего, у вас под юбкой, мисс, – хороший дамский револьвер последней модели фирмы «браунинг». И вы наверняка обучены вытаскивать его слишком быстро.

Она смотрела прямо в глаза адмиралу. Лицо Якино было перекошено бешенством. Его помощник Риккарди вскрыл в отсутствие мисс Цинтии ее каюту и обнаружил там рацию. И еще шифрованные записи; рацию и записи унесли в каюту адмирала, а на его вопрос, где мисс, был получен насмешливый ответ: «Гуляет по палубе, синьор, присматривает морячка для утех». Цинтия выглядела очень аристократически, совсем не как уличная кокотка, – отчего моряки чувствовали в ней шлюху, продажную тварь?.. Необъяснимо. Он, Якино, любил спать с ней. Он никогда не любил ее.

– Вы проводили со мной ночи, Джакомо, – спокойно сказала она, и ветер взвил белую чуть вьющуюся прядь ее волос, вырвал из-под черной шляпки. – Смею надеяться, что я радовала вас.

– Это ничего не значит, Цинтия. По приговору военного трибунала вы будете расстреляны. Может быть, в двадцать четыре часа. Вы обрекаете эскадру на гибель! Нашу смерть сделали вы! «Витторио Венето» может погибнуть, но вы умрете раньше!

Она закрыла глаза. Моника, девочка, кто же расскажет тебе о матери.

– Пустите меня, – сказала она еле слышно, и губы ее дрогнули. – Я же никуда не убегу с корабля. Я не отвяжу шлюпку, не спущу на воду, не удеру. Вы правы, у меня с собой револьвер. Возьмите его. – Она сунула руку в глубокий карман юбки. Протянула ему «браунинг» на ладони. – Я должна переговорить с одним… матросом с вашего корабля. Он мой друг. Я сдружилась с ним. Я хочу попросить его… вы же все равно не сделаете этого…

Она глотнула ртом сырой соленый воздух, уже пронизанный капельками тумана; адмирал пристально, тяжело глядел ей в красивое, чуть скуластое лицо.

– Я попрошу его запомнить все, что я ему скажу о себе, и передать это потом на суше… в Англии… моей девочке. Ей же никто не сможет рассказать. И адрес ему оставлю.

Она замолчала. Якино спросил помрачневшим, тихим голосом:

– У вас есть в Англии дочь?

– А вы что, думали, что мне навсегда шестнадцать лет, как Дженни из старинной шотландской песенки?.. Моя дочь мала еще, это верно… Я родила ее не в браке, не от мужа. Моя жизнь, как вы поняли, не предполагает замужества и тихого семейного счастья. Я родила ее… – Она мечтательно улыбнулась, закрыла глаза. Якино снова удивился ее лунно округлому лицу, ее скульптурно вырезанным, как на древней царской маске, векам. Черты ее свежего молодого лица были почти идеальны. Ее мог лепить Канова. – …от ветра, от сильного весеннего ветра в Уэльсе…

Якино выпустил ее. Кивнул. Ему было трудно сдержать резко нахлынувшую жалость. Эта женщина рискует погубить его эскадру, но он спал с ней, он привязался к ней, он вдыхал ее запах и входил в ее чрево, и он будет помнить ее. Цинтия… Лунная…

– Ступайте, – тяжело проронил он. – Идите к вашему матросу. Вы говорите с ним по-английски или по-итальянски?..

– По-итальянски, – потупилась она. – Я же хорошо знаю язык.

– Вот как! Я этого не знал. Со мной вы всегда говорили по-английски. Стерва.

Он повернулся, пошел прочь по железной палубе. Цинтия рванула дверь на себя. Моряк, ее друг, работал в машинном отделении. Он был всегда весь перепачкан мазутом. Он был лучше и благородней всех высокородных господ, которых она знавала на перекрестках Европы.

Лязг и скрежет обрушился на нее; она, спускаясь по замасленному трапу, закрыла глаза опять, подбирая в кулак юбку. На мгновенье, подобное вспышке молнии, равное вечности, она увидела перед собой будущее своей маленькой девочки, играющей в куклы там, в туманном и дождливом мартовском военном Лондоне. Она увидела обрывистый, глинистый берег, поросший выжженной травой, бастылы полыни, сухие цветочки тимьяна, пучки мотающейся на ветру душицы. Увидела двух молодых бычков, пасущихся на обрыве; и лежащую навзничь около пасущихся быков, с закинутой за голову рукой, худенькую белокурую, не так уж и молодую женщину, слишком похожую на нее. Это – ее дочь?! Она, из туманной дали моря и времени, с закрытыми глазами, дрожа, спускаясь в машинное отделение линкора «Витторио Венето», видела ясно: это лежит в сухой траве ее дочь, и у нее насквозь пробит бок ножом. И кровь течет по платью из-под ребра. Она открыла глаза. Лязг машин был невыносим. Она зажала руками уши. Если ей сужден расстрел, то пусть лучше ее расстреляют. На свежем морском воздухе, на ветру, что так она любила вдыхать; на палубе, в виду большого простора. И непременно ночью. Да, лучше всего ночью. Под Луной. Чтобы она задрала к небу лицо и увидела Луну. Луну, чье имя она носит.

… … …

Светлана сидела, обхватив ноги руками, около их с Романом палаточного ложа. Он спал, раскинув руки, будто распятый. Она стерегла его сон.

У изголовья горела свеча. Светлана знала: под подушкой «браунинг». Она напряженно слушала тишину вокруг палатки. Если кто-нибудь будет подкрадываться, она… будет стрелять без предупрежденья – или разбудит Романа?.. Светочка, ты же ни разу в жизни не отрубила голову курице. Ты сможешь выстрелить в живого человека?.. Нет?..

Она помахала головой, отгоняя сон. Спи, любимый, спи, пусть тебе приснятся радостные сны. Когда кругом горе, должны сниться радостные сны. Иначе человек может сойти с ума. А ей, как назло, лезут в голову разные печали. Перед ней, как наяву, встали ее подвалы, где она пропадала, репетируя с ребятами рок-репертуар. У нее в ушах навязли обрывки текстов, что пела она бесконечно, и теперь, вдали от них, она пугалась их, они обнажали перед ней весь ужас дороги, по которой она бежала вместе с неприкаянными, бедными, мечущимися мальцами и девчатами. «Меня уже нет, но ведь я все-таки есть… На лбу моем число Зверя – шестьсот шестьдесят шесть…» «Переверни крест, в чаше твоей – кровь… Все умерло окрест, и умерла любовь… Мы – панк-рок!.. Мы – панк-рок!.. Нас никто не сберег!.. Каин Авеля убил – вышел, вышел срок!..» Надо было приближать орущие, кричащие губы к микрофону и петь, петь, стонать, вопить о неизбежности гибели. О пути, что ведет в бездну инферно. Зачем она это делала?.. Потому, что это пели все. Эту музыку играли все. Это веру исповедовали все. Веру во что?.. В то, что придет Сатана?.. Она втихаря смеялась над этими мальчиками, одетыми во все черное, в черные балахоны с черепами, в черные глухие рубахи: они всерьез кричали, что скоро прибудет Антихрист, и что они – его апологеты. Горшок однажды прочитал ей «Отче наш» навыворот и заржал, как конь. Она отшатнулась. Его подопечные ударяли на сцене по барабанам и тарелкам, нечленораздельно вопили: «Satareal! Satareal!..» Светлана положила Горшку руку на плечо и сказала тогда: «Вот ты вопишь, Горшок, а он же тебя не слышит. Зато тебя слышит Бог. И жалеет тебя». «Скажи пожалуйста, какая жалостливая!.. – крикнул ей Горшок в лицо. – Мне важно, чтоб ты сделала к четвергу мой текст, едем выступать на Гребной канал!.. Туда и байкеры из Питера приедут!.. Ты должна быть в хорошей форме, Рыбка!..» У всех у них были прозвища. Они звали ее Рыбкой. Она не возмущалась. Рыбка так Рыбка.

Однажды Рыбка махнет хвостом и уплывет. И никто из черных мальчиков больше не поймает ее.

Господи, как хочется петь, а тут кругом одни смерти начались. Нет, это ужасное лето. Видно, парад планет какой-то. Или еще какая беда, астрологи это все вычисляют. Бабушка говорила просто: молиться надо, и вся нечисть уползет во ад. Вот и докопались они в Гермонассе до ада. И полезли из-под земли темные, страшные силы, и разгулялись в широкой степи, и не остановишь их. Спи, Роман. Как ты сладко спишь. Как непонятно, неистово и могуче на них снизошла, слетела Любовь – будто бесплотный ангел раскинул широкие крылья над морем, и в солнечной сени этих крыл они замерли, прижавшись друг к другу. Сливаются тела; соединяются души. А песня звучит одна. У них на двоих один голос. Она будет петь эту песню. Она победит песней – мрак.

Их никто не убьет. Они не умрут.

За палаткой хрустнула ветка. Или это разорвался сухой стручок акации… Светлана вздрогнула и поправила на Романе простыню, сползшую с загорелого плеча. Спи, отдыхай, любимый, рано утром ты встанешь, как и не спал. Душа твоя бессонна. Она, Светлана, маленькая Рыбка в океане обмана, неправды и горя, не умеет молиться, но она будет молиться за тебя.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЗОЛОТАЯ МАСКА

Это была та самая «пирушка», о которой так насмешливо говорил Бельцони Ирене. Сокровища, украденные в Измире у убитого Кристофера Келли и в иных местах планеты у других археологов, расплатившихся жизнями за добычу уникальных, счастливых находок, Кайтох сегодня показывал высшему свету, московской знати – и иностранным гостям, многие из которых предпочли, будучи приглашенными на таинственные смотрины, быть все-таки засекреченными, просили не разглашать их имена. Это была еще не распродажа. Распродажа должна быть впереди. Это – прикидка, похвальба; это развернутый веер, где каждое павлинье перо дрожит, горит и трепещет, призывая и маня, это парад соблазнов – для тех, кто мог за баснословные деньги купить соблазн, взять его тепленьким, голыми руками.

Кайтох пригласил на «пирушку» финансовую и политическую знать. Элиту олигархии. Владык теневой экономики мира. Влиятельных банкиров. Тайных и явных управленцев. Красивых жен богатых мужей. Знаменитых актрис. Кинозвезд и поп-старз. Крупных военных, сделавших немыслимые барыши на бесконечно идущей кавказской войне. Кайтох зажег все люстры, способные гореть над головами всемирно известных богатеев, и хотел заставить их опьяниться смертельным блеском этих люстр, и раскошелиться, и вынуть из закромов, со счетов и из масленых карманов все, что прикоплено было им на хитрости и крови, на каторжном, до седьмого пота, труде и на легком, как мотылек, пошлом и наглом обмане. Единственное сокровище на Земле – Время. И он, Кайтох, его продает. Ни за понюх табаку. Что деньги? Тлен и суета. А то, что достойно быть, Время, – теперь будет лежать в закромах у богатых, тешить их душу. И они будут уверены, что владеют Временем. Ведь владенье Временем – самый большой соблазн. Ведь Время – главный враг. Кто бы не хотел, чтоб лицо его не испещряли морщины, чтобы не белели и не выпадали волосы, чтобы любовная сила сохранялась до конца его дней. И вот Время отнимает все сокровища человека. А потом – и его самого стирает с лица земли, как пыльцу сусальной позолоты, как ветер стирает высохший мох со лба высокого валуна. У человека, который держит в сейфе, в домашнем музее, под стеклом, за решеткой драгоценности Времени, страх перед Временем может притупиться. И он, Кайтох, – тут лекарь. Он лечит людей от страха. От страха смерти. За это – никаких денег не жалко.

Скоро он будет самым богатым человеком в мире. Зачем ему деньги? Он – ими – спасается от страха смерти? Ведь на жизнь ему, Ирене и сыну хватило бы сполна уже давно. А он грабит древние могилы. Перепродает святыни. Вынимает из-под носа у бедняг ученых их открытия, превращая их в звонкую монету, в дорогую стабильную валюту. Он делает это потому, что он должен показать людям: глядите, как все просто. Вы платите деньги за Время. А не можете его поймать. Оно неуловимо. Оно неисследимо. Оно стоит очень дорого, но оно невидимо и неощутимо.

ПОТОМУ ЧТО ЕГО НЕТ.

«Ирена, очнись, прекрати плакать. Ты же знаешь, как я припугну Бельцони. Я отправлю в Тамань доктора Касперского».

«Ну и что, доктора Касперского?..»

«Там, в экспедиции Задорожного, его жена, Моника. Моника работает на Бельцони. На кого же работать жене, как не на своего мужа. Вот ты же работаешь на меня, правда, котик?..»

«При чем тут Касперский?..»

«Как же ты не понимаешь, глупая ты моя девочка. Касперский будет моим железным крюком. На который я вздерну Монику. За ребро. И она будет висеть на нем и истекать кровью. Если, конечно, Армандо не…»

Ирена смотрела на мужа. В ее глазах стыли, переливались мертво и перламутрово восторг и ужас. К подъезду их особняка на Каширке подкатывали лимузины и мерседесы, дамы в мехах и шелках выпархивали из бархатных внутренностей машин, поднимались по беломраморной лестнице, устланной бухарским ковром. Ирена смотрела, как по лестнице, запахиваясь в нежный паланкин из серо-голубых сияющих норок, поднималась черноволосая красавица-ассирийка Джина, знаменитая художница, исцелявшая своими эзотерическими картинами, стоившими на выставках и аукционах очень дорого. Черные, как два яшмовых кабошона, глаза Джины сияли, она оглядывалась вокруг с любопытством ребенка, которого привезли в магазин игрушек, и он, восторженный, хочет скупить сразу весь магазин. Слишком худа, придирчиво подумала Ирена, и ключицы слишком торчат. Скелет, доходяга, Освенцим. Она в сравненьи с ней – просто Афродита Милосская. А вон идет магнат Кирилл Козаченко. Половина денег всея России, выкачанных им за последние годы из богатых и из нищих, – в австралийских и швейцарских банках. Козаченко всерьез думает, что он – владыка мира. И он не догадывается, что владыка мира – ее муж, незаметный Вацлав Кайтох, с незаметным офисом на Новом Арбате в одной из высоток-«книжек».

Козаченко вздумал однажды за ней увиваться. Она отшила его безбоязненно. Она знала: если дойдет до дуэли, муж сам выберет оружье и способ сраженья. Поэтому она не волновалась. Грустно было только, что Вацлав все меньше обращает вниманья на нее, когда они остаются одни. У них уже давно не было страстных ночей. Все естественно?.. Всесокрушающее время?.. А это, кто это взбирается по лестнице, судорожно вцепляясь в перила, останавливаясь отдохнуть на каждом шагу?.. А, это старая графиня Шереметева, одна из потомков графов Шереметевых, сейчас все возвращают себе титулы, привилегии, званья, все жадно бросились восстанавливать все, разрушенное до основанья; и, Господи, Ты сказал, что это – хорошо?.. Седые букольки графини тряслись вдоль висков. Ей было лет девяносто пять, не меньше. Она была ровесница убиенного в Екатеринбурге Цесаревича Алексея. Кайтох знал, как она невероятно богата, поэтому и зазвал ее на смотрины. Она все Смутное Время России, почти весь век, провела в Париже, а свое чудом спасенное, а после и громадно приумноженное состоянье хранила в одном из знаменитейших французских банков «Credite Agricole». Кайтох надеялся ее растрясти в первую очередь – ему было известно, как старуха падка на драгоценности, особенно на антиквариат. Антиквариат, которому более пятидесяти веков! На это бабушка Шереметева должна была взглянуть, хоть перед смертью. И, может, что прикупить – не в подарок внучке либо правнучке, не в память потомку, нет: для того, чтобы каждое утро, просыпаясь, с трудом поднимаясь с постели, кряхтя, мучительно вливая в себя чай со сливками, лекарства, оживляющие снадобья, она глядела на древнее золото, улыбалась через силу и думала: вот я владею Временем, вот оно у меня в высохших руках, а не я – у него.

Цвет мафии собирался у них в особняке. Господа ничего уже не боялись. Время боязни и осторожничанья прошло. Мафия думала, что взяла силу. Что взяла власть. Что она – наверху; все остальные – внизу. И что пирамида незыблема, ее никто не взорвет так просто. Что никто не вольет в рот ни яд, ни расплавленный свинец, кроме своего же брата мафиозо, ибо есть противоядие, есть абсолютное оружье.

Как она заблуждалась, мафия. Ирена понимала это. Ирена глядела на мафию взглядом со стороны, издалека; она глядела на собственный мир, на свой клан взглядом древней царицы, золотой маски, которую она сама украла и привезла из Тамани. Она не знала, что в Тамани убиты Егоров, Андрон и Страхов. Кайтох дал ей понять, что убьет Монику, если Бельцони не вернет присвоенное. Знать все до конца Ирене было не нужно. Она и не хотела знать.

Она только глядела, как денежная знать поднимается по лестнице, и, закусив губу, наблюдала, как сияет шиншилловая накидка на плечах великой актрисы Ингрид Зуппе, вдовы Ингвара Бирмана, как вздымается ее полуобнаженная грудь в дерзком до последней степени декольте. Еще б немного, и платье могло было быть без лифа. Ирена помнила нашумевший, двадцатилетней давности, шведский фильм «Черника» с Ингрид в главной роли. Там впервые женщина разделась, мужчина обнажился, и впервые акт во всех грубых, сумасшедше натуралистических реалиях был заснят на пленку. От порнографии его отличало то, что его отснимал художник. С тех пор волна наготы захлестнула мир с киноэкрана. И мир перестал ей удивляться. Мир перестал соблазняться Эросом – торговцы Эросом не подумали о том, что народ можно перекормить арахисом в сахаре, и люди захотят ржаного хлеба. И Эрос умер. Мало кто покупает дешевые любовные романы. Мало кто крутит порнушку. Они же все обнажены под шелковыми блесткими платьями, под топорщащимися мехами, Ирена. У всех нагие тела. У всех. И у всех были точно такие же нагие тела тогда, в Трое, в Афинах, в Мемфисе, в Мохенджо-Даро, в Тире и Сидоне, в Галилее. И художники их писали. И златокузнецы выковывали их по золоту, по бронзе, по железу. И мастера украшали им пальцы перстнями. И портные одевали в струящиеся нежные ткани. А люди не хотели, чтоб их живописали, ваяли, выковывали из золота. Они хотели любить друг друга – живые. Как и теперь. Как и всегда. Так что же изменилось в мире, Ирена?! Что?!

В небольшом парадном зале их с Вацлавом особняка, на втором этаже, был устроен вернисаж-показ. На витринах, под стеклом, лежали драгоценности из Измира и золотая маска из Тамани. Обе маски, царя и царицы, лежали рядом. «Это супруги, они неразлучны», – ослепительно улыбаясь, объяснял Кайтох старой бабке Шереметевой, вцепившейся высохшей птичьей лапкой в витрину, трясущей головой, похожей на выкопанный из земли сосновый корень. Бельцони, стоявший у витрины с россыпью перстней из измирского могильника, столь заинтересовавших знаменитую Джину, что она ни на шаг не отходила от сияющих за стеклом древних колечек, незаметно подмигнул Кайтоху. Кайтох и усом не повел. Начинать так начинать.

Ни одного стула не предусматривалось в гостиной. Это был фуршет, раут. Все должны были важно слоняться по залу, вежливо торчать у витрин, оживленно болтать под картинами старых мастеров, в изобилии увесивших стены особняка. Кайтох хлопнул в ладоши, призывая общество к вниманью.

– Медам, месье! Леди энд джентльменс! Дамы и господа! – возгласил Кайтох, порозовевший от радостного волненья. Даже его залысины налились вишневым цветом. Тусклые глаза очистились, просияли. Вернисаж был для него, как игла для наркомана. Ирена смотрела на мужа и не узнавала его, мрачного, скучного, жестко сцепившего губы замком. Перед ней был снова польский красавец, шляхтич, хоть сейчас танцуй краковяк, который так прельстил ее тогда, давно, на концерте Эдиты Пьехи. – Вниманье, аттансьон!.. Мы представляем сегодня здесь уникальную коллекцию старинных вещей из царского могильника, раскопанного в окрестностях Измира, в турецкой Анатолии, совсем недавно, в июне!..

В июне люди Кайтоха изловили Задорожного в Турции, пронеслось в голове Ирены. Или – в июле?.. Разве это так важно. Моника, Моника. Она не знает, что она под колпаком. Хоть она и ведьма, Моника, хоть у нее и три жидких белых волосика на куриной головенке, все же Ирене жаль ее, если… Это всего лишь ход конем, Ирена. Бельцони отдаст маску. Он вынужден будет отдать ее. Сейчас он принес ее на вернисаж, потому что он тоже хочет поиметь с вернисажа свой куш, продать золотую бирюльку, и продать дорого; но после вернисажа он, под прикрытием хорошего бодигарда и автомата последней модели, вынет ее с черного бархата витрины и уберет в сейф, а сейф – в сумку, и мило улыбнется Кайтоху, и сделает вид, будто ничего не произошло, и медленно, ожидая выстрела в спину или, еще лучше, в грудь, снизу, из-под мраморной лестницы, удалится, растворится в ночи. Кайтох прав. Ему надо сказать: маску на стол, иначе труп Моники привезут тебе расчлененным на части в дорожной сумке. Или его расклюют таманские вороны, на выбор. Кайтох знает – Бельцони очень привязан к жене. Они просто не разлей-вода. Ему, с его комплексом женственности и детскости, при всей его изворотливости и ушлости, Моника заменяет мать. Нет, он не захочет, чтобы ее убили. Не захочет!