Текст книги "Золото"

И она стала падать, падать, падать в пропасть – сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, и все вокруг померкло, все утратило свет и цвет и перешло во тьму, а безумная боль все не кончалась, и она подумала о том, каково это – быть мертвой; счастливо это или ужасно. И еще о том, какая, оказывается, вечная тьма скучная. Совсем ничего страшного и потрясающего нет в ней. Скучная, серая, простая, гадкая. И это была ее последняя мысль.

Она упала в машине плашмя, сверху, на Кирилла, – так падают дрова поленце на поленце. Они оба замерли, и в вечной тьме, куда на миг рухнули они оба, раздавались голоса тех, кто, подъехав на верткой «БМВ», хладнокровно расстреливал их: все, ребята, готовы оба, я же говорил тебе, Жорик, я бью сто очков из ста, мне не стыдно перед шефом отчитаться, свои баксы я сполна заработал, а вот ты, мазила, куда совался?.. лучше бы сидел со своим кривым стволом, не высовывался…

Тьма. Тьма. Вечная тьма. Она не помнит, сколько времени была за слепящей границей страшной боли. Она помнит, как ее оттуда вынимали. Это было ужасно. Она кричала. Она рвалась обратно. Она не хотела сюда, сюда………………………

Стенька помог ей одеться. Он был у нее и за горничную, хотя у нее была и настоящая горничная. У карлика были такие ловкие, нежные ручки. Он рассказал ей, что в Консерватории учится такая же, как он, карлица, и с такими же кривыми, ухватом, ручками, и она преуспела так, что играет уже Тридцать две вариации Бетховена, а сидит на двух подушечках на стуле за роялем, и под ноги ей подставляют специальную скамеечку. Слушая это, она улыбалась. Стенька всегда мог ее развеселить. На время ее одеванья услали Кирилла. Он со вздохом ушел. Опять этот карлик. Всегда этот карлик. Может быть, он, муж, хочет побыть наедине со своей женой, хоть она и слепая. А он крутится под ногами. Она купила на подпольной распродаже древностей золотую маску. Да, это сокровище бесценно. Дело не в красоте вещи. Дело в ее ценности. Или – бесценности. Жизель умница, что купила эту вещь, хоть ей и пришлось для этой цели распотрошить половину их американского банка. Она всегда делала умные шаги. Сообразительная девочка. Деньги надо вкладывать. Пройдет пятьдесят лет – и их внуки скажут им спасибо: стоимость маски только вырастет. Вторая маска, мужская, укатила в Италию. То-то в Риме будет бум. Эти вещицы знаковые. Это символы Цивилизации. Как долго карлик одевает его жену!.. Что они там копаются?..

Стенька ходил вокруг Жизели кругами, как кот. Он тихо поправлял трясущимися пальцами складочки платья. Застегивал пуговку. Охорашивал ее перед зеркалом, будто она могла видеть в зеркале себя. И она видела себя – его глазами.

– Мягко ложится шелк… какую красивую складку здесь заложил ваш портной, госпожа!.. И цвет вам к лицу, это цвет нежного персика, полной летней Луны… как раз к вашим волосам, к глазам…

Он говорил об ее глазах так, как если бы они видели. И она была благодарна ему за это.

– Спасибо, Стенька. – Она погладила его по голове. Его круглая большая, как кегельный шап, голова была всегда под ее рукой, как большая добрая голова умной собаки. – А теперь… пока Кирилла нет… я хочу посоветоваться с тобой об одном важном деле. Ты выслушаешь меня?..

Карлик молитвенно запрокинул голову.

– Мне да не выслушать вас, госпожа.

Она услышала: «Я люблю вас, люблю вас».

Улыбка раздвинула ее губы.

– Ты ведь был со мной на распродаже. Ты помнишь, кто купил вторую золотую маску?..

Карлик наморщил брыластое лицо, пожевал губами. Его глаза просияли точным воспоминаньем.

– Помню. Итальянец Дроветти.

Она вздрогнула. Погладила себя по щеке, осязая ее нежность.

– Да, да. И я помню это имя. Я помню его голос. Дроветти. Итальянец. Мне до смешного знакома его фамилия. Я ее часто слышала. От кого?.. от мужа?.. ах, до чего же я дурья башка… – Между ее бровей прорезалась негодующая морщинка. – Стенька, узнай все о Дроветти. Где он живет – в Италии, в Москве. Он нужен мне. Я хочу…

Она пошарила руками, взялась за плечи карлика, низко наклонилась к нему, нашла губами его большое ухо, высовывающееся из-за пряди пушистых волос.

– Я хочу выкупить у него маску царя. Чтобы царь и царица всегда были вместе. У меня.

А потом вежливо протянуть руку вошедшему мужу, услышав его шаги по скриплому паркету; и любезничать за обедом; и потом внезапно поднести к горлу руки при подступивших стремительно слезах, прямо за столом, с салфеткой на коленях, рядом с фарфоровой супницей. Ах, Господи! И это жизнь слепой. Слепая ходит-бродит по жизни, а дела у нее нет; потому что она очень богата, слепая, и потому, что она уже не видит дела. Дела больше нет и не будет. Так зачем же так волует ее эта золотая маска царя? Стенька, узнавай скорее. Ей нужен этот Дроветти. Откуда она знает это имя – Дроветти?.. Память слуха, ведь это как музыкальный слух, как память музыки… Дроветти… Паваротти… Итальянские канцоны, баллады и ричеркары… «Хочу завтра на обед итальянские равиоли», – капризно сказала она.

Стенька, ты незаменим. Он зазвал ее в спальню. Он, когда она наклонилась к нему, даже ухитрился обнять ее ухватами-ручонками за шею.

«Госпожа, я все узнал. Дроветти – нефтяной магнат и друг господина Кирилла. Ваш муж к нему благоволит. Он с ним в пае. Правда, он пока мелкая сошка, господин взял над ним покровительство. Дроветти хитрый, как все итальянцы. Он господина Кирилла обманет. Так же, как обманывали многие. У него дом во Флоренции и квартира в Москве. Еще я узнал, что Дроветти – друг археолога Бельцони, и закадычный. Они часто отдыхают вместе, играют в карты. Особенно сейчас, после смерти жены Бельцони, Моники…»

«Тихо! Тише! – воскликнула Жизель, зажимая карлику рот рукой. – Повтори еще раз, и тише!.. Ты сказал – Моника Бельцони?.. О Боже, откуда, откуда же я знаю ее?.. Так ты сказал, она умерла?..»

«Да, госпожа. По слухам, на юге. На раскопках. Господин Бельцони занимается древностями, его жена ему всемерно помогала. Так же, как бедная супруга господина Кайтоха, на чьем вернисаже вы купили золотую маску, госпожа».

Она стояла, чуть покачиваясь, крепко вцепясь пальцами в плечи карлика.

«Моника Бельцони… Моника Бельцони… А!.. Да!.. Вспомнила!.. Стенька, я все, все, все вспомнила!..»

Она закружила карлика по комнате в странном танце, в порыве страшного и причудливого вальса; зацепилась платьем и ногой за ножку стула, упала, и карлик, испуганно заохав, поднимал ее с пола, ушибленную, разбитую, в синяках, плачущую и смеющуюся сразу.

«Да, да, и Дроветти вспомнила, он приходил к мужу, когда еще я… – Она не сказала: когда я еще видела. – Давно… робкий, но взгляд хитренький, они все такие, черно-масленые южане… И Бельцони вспомнила! Я однажды обедала с ним! И ее… Монику… Это все было, когда еще я училась… Господи, Стенька, как же это было давно… неужели я такая старая… неужели же мне уже умирать пора?!..»

Карлик изумленно глядел на молодую, с нежной кожей, с румянцем на скулах, красивую его госпожу. Его лицо мучительно кривилось. Как хорошо, что она не видит, как по его бульдожьим щекам ползут слезы.

«Побойтесь Бога, госпожа. Вы мелете языком. У вас жизнь только начинается с господином. Вас Бог чудом от смерти спас, значит, Он хочет, чтобы вы жили дальше. Кого Бог берет – берет сразу и навсегда».

«Тот и счастлив, Стенька. Нет, тогда я была молода по-настоящему!.. Это было, когда я училась в Америке…»

…………………небоскребы Нью-Йорка, бешеного города, одного из самых быстрых городов. Ей не понравилось там жить. Слишком быстро все ходят; слишком торопливо едут; слишком много народу на улицах, слишком узких, каменных и голых, и слишком высоко зданья уходят в небо, заслоняя его от глаза. Она, Жизель, была совсем юная, только закончила школу, и ее родители решили отправить ее поучиться в Нью-Йоркском университете – специальность «искусствоведение» была загадочной и очень женской, ее предкам казалось, что их хорошенькая девочка просто создана для искусствоведения, только для него. Зачем лететь за океан?.. Разве мало профессоров в Москве?.. Жизель глядела на Нью-Йорк отнюдь не восторженно: ах, Америка!.. – он утомлял ее, ей хотелось в старую Европу, к старым камням Франции, к фонтанам Италии, на дикие поемные луга России, на озера с карасями. А вместе этого сиди в каменном мешке, слушай лекции то по-английски, то по-русски – в Нью-Йоркский университет приезжали писатели, художники, режиссеры из России, это была какая-то русская тусовка, Жизели казалось – Нью-Йорк русский город, когда на Брайтон-Бич она слышала, как полисмены свободно по-русски матерятся. И здесь, в Нью-Йорке ее юности, она и встретила эту странную девушку, красавицу-гречанку, черноволосую и высокую, с черненькими усиками над губой, отчего та всегда напоминала Жизели пушистый персик, – Хрисулу.

Хрисула тоже училась в Университете. Девочки сидели вместе на лекциях, оживленно болтали по-английски – Жизель совершенствовалась в языке, – а потом Хрисула немного учила ее греческому языку, такому мелодичному, как итальянский, и буквы там были – ну совсем русские. А вечерами Хрисула куда-то исчезала. Жизель боялась спросить ее. Потом все-таки спросила. И Хрисула ответила ей сразу, весело и грубо: «А ты не догадалась разве?.. Я промышляю ночным ремеслом. Это очень весело, особенно в Нью-Йорке. Здесь такие классные мулаты попадаются!.. А латиносы!.. умереть от восторга… и щедрые, много платят…» Жизель глядела на Хрисулу, как на сумасшедшую. «И ты… еще не заболела?.. – наивно спросила она. – И тебя… еще никто не избил?..» Хрисула засмеялась звонко, будто много колокольчиков зазвенели сразу. «Ты просто Божия коровка, Жизель, – хмыкнула она. – Ты не знаешь жизни! Жизнь, darling, она опасна! Но в риске – прелесть! Я люблю опасность! Я люблю ночь и новых мужчин! И это же приключенье, а тебе повезет в жизни только тогда, если ты вся, настежь, открыта приключеньям!.. Хочешь – пойдем со мной?.. Попробуешь?.. Раз начнешь – не оторвешься! У меня всегда деньги есть, я – не то что ты, так и ждешь, когда набегут в банке твои вшивенькие процентики!..» Жизель задрожала. «Но это невозможно!.. Я… не смогу!..» Хрисула засвистела сквозь зубы какую-то греческую песенку, подмигнула ей и улизнула. В свою опасную, смелую жизнь. На ночную нью-йоркскую улицу.

И однажды Хрисула пришла с улицы к ней, к Жизели, домой – она снимала маленькую квартирку в районе Лексингтон-стрит – со странной дамой, много старше себя; дама была еще красива, хоть белые, сивые волосы у нее на голове уже начали редеть, и она забирала их на затылок черепаховым гребнем, чтобы никто не увидел намечающейся смешной лысинки. Даму звали Моника, и у нее были вставные зубы, а рот она красила модной дешевой перламутровой помадой «Kiki». Моника оказалась разговорчивой путаной. Она была умна, весела, у нее была смешная худощавая фигурка, вся состоящая из острых углов, и девочки узнали из ее предутренних рассказов за бутылкой желтого кальвадоса, пачкой сигарет и крепким, как горчичник на желудок, кофе, что ее мать была шпионка, и ее звали Цинтия, и на была страшно знаменитой шпионкой, – ну, а Моника росточком, что ли, не вышла, или умом, зато взяла красотою, на Бродвее и на Кэнел-стрит от белых и от негров просто отбою нет!.. нет, нет, она не проститутка, это так, ее развлеченье, а так она историк, она закончила исторический факультет Нью-Йоркского университета… да только вот знанья в одну дырку вошли, в другую – вышли… Они тогда хохотали и курили сигареты, да, Жизель даже помнила, какие – «Salem». А потом презабавная Моника укатила в Европу; она вскричала напоследок: «Мне надоела Америка! Здесь все безмозглые скоты! Хочу в умную Европу, но не в Англию поеду – махну в Италию, люблю солнце, люблю, как итальянцы поют!..» Она прислала им с Хрисулой открыточку уже из Венеции. Пришло еще несколько открыточек, нацарапанных, как воробей лапкой – о том, что она счастливо вышла замуж за профессора археологии, господина Армандо Бельцони.

… … …

– Это сделал ты, Вацлав. Ты! Ты! Ты!

– Это сделал не я, Армандо.

– Это сделал только ты! Ты же мне сам сказал, что ты можешь… что ты это сделаешь, если я не…

– Это не я.

– Я же отдал тебе твою долю! И она львиная! Львиная, слышишь! Я же должен был поиметь хоть немного! Хоть что-нибудь!

– Ты всегда хоть что-то имеешь, Армандо, задница. Благодари Бога, что мы оба живы. Как тебе не совестно. Ирены же тоже нет. Я невиновен в гибели Моники.

– Ее убил ты, Вацлав! Я не верю ни одному твоему слову! Я не верю тебе!

Армандо лежал лицом на столе в особняке у Кайтоха. Он рыдал, как баба. Кайтох налил ему в рюмку сердечных капель, поднес. Где твой былой лоск, Армандо. Да, это жизнь. Вот она, жизнь. В ней убивают. И наших близких, и нас. А ты думал, ты вечно, радостный карбонарий, будешь стричь купоны. Двери захлопнулись. Бог берет плату натурой.

Кайтох сам накапал себе капель. Дерьмовое средство. Уж лучше коньяк. Он вбросил в себя пахучее зелье, его лоб с высокими залысинами покрылся письменами морщин.

– Твое право не верить. Я разберусь в том, что там, в Тамани, творится. Я уже послал туда Касперского. Он парень – кремень. Не бойся, Задорожный от нас никуда не убежит. Если смерти наших жен, Армандо, его рук дело, – ох и страшную пытку я ему придумаю. Ох и медленно он будет умирать.

Бельцони поднял от стола зареванное лицо. Галстук у него сбился на сторону. Глаза блуждали, как у раненого зайца. Он воззрился на Кайтоха.

– Так это не ты, Вацлав?.. Не ты ее убил?..

– Говорят тебе, не я! Радуйся лучше, что так все вышло! Что ты точишь слезы, как красная девица!

– Красная… как?..

– Сколько лет ты в России, Армандо, а не силен в языке. Только и вызубрил, что матюги. На матюгах далеко не уедешь. Ты должен говорить по-русски лучше, чем шпион и дипломат, понял?.. Радуйся! Поплачь немного, а потом утри слезки и пойми, что у тебя старой жены нет, а ты еще больше разбогател после продажи измирского золота, и теперь ты можешь взять в жены хоть принцессу Монакскую, ты можешь жениться на дочке Рокфеллера, еще и плохая партия она для тебя будет!.. Ты можешь жениться на молоденькой курочке, Бельцони, ты, старый авантюрист!.. Ты это-то хоть понял немного?!..

Бельцони встал, с грохотом отшвырнув стул ногой.

– Ты… – Он задохнулся. – Ты циник, Вацлав!..

– А ты не циник? – Кайтох схватил его за рубаху, притянул к себе. Задышал ему в лицо перегаром, табаком, корвалолом, гневом. – Ты разве не циник?! Убивать, грабить, насиловать других людей можно, а твою драгоценную Монику – нельзя?! Предавать и продавать других можно, меня в том числе, а тебя, твою персону грата, – не тронь?!.. Мы с тобой, Армандо, давно старые разбойники! Мы – персоны нон грата! Мы циники! Мы ловим момент! Мы берем от жизни все! Все! Все, понимаешь!..

– Пусти меня, – устало сказал Бельцони, освободил рубашку от железной хватки Кайтоха, отряхнул грудь, отошел в сторону. – Я отчего-то не могу думать, как ты. Мне нужна была моя Моника. Я к ней привык. Я… – горло у него захлестнуло петлей опять набежавших слез. – любил ее. А ты, ты уже никого не любишь, Кайтох. Где твой сын, Вацлав?.. Там?.. В Тамани?.. Если там так опасно, если там действует убийца, не подчиненный тебе, porca madonna, – так почему ты не заберешь егт оттуда?!..

– Потому, почему и ты не забирал оттуда тело Моники. Его тебе привезли самолетом, гроб передали, – сухо сказал Кайтох и закурил, обвевая себя дымом, как фимиамом. – Лень, милый мой, лень. Лень и еще авось. Я хоть и поляк, а всегда надеюсь на русский авось. Это славянское. Это у нас в крови. С Ежи ничего не случится. Это мой сын.

– Дурак!.. Он же еще ребенок!..

– В этом возрасте мальчик уже должен уметь постоять за себя. Побороться за себя. И, если понадобится, умереть в бою.

Бельцони угрюмо сверкнул в Кайтоха слезящимися глазами. Поправил галстук.

– Ты жесток!

– Все мы жестоки. Все мы звери. Помнишь, что сказал умный Гоббс: человек человеку волк. А благородное животное волк, Армандо, согласись. Древние его всегда изображали на фресках, на стелах. И лев тоже. Хотя лев хищник, Армандо, и жрет даже людей, не только антилоп. И я – хищник. Я хищник, Армандо, и ты тоже. Мы оба хищники и циники. Не лги себе.

Кайтох бросил в пепельницу сигарету. За окном смеркалось. Вдалеке, в теплом небе, гасло огромное белое облако, как чья-то жизнь.

… … …

Та благодатная гроза, великая и страшная, смыла в море острую боль невозвратных потерь. Наутро засверкало солнце, озарив напитанную влагой землю первозданным сияньем красоты. Весь раскоп расквасился и отсырел – потоки ливня размыли глину, снесли деревянные распорки Задорожного, превратили в кашу склон свежих разысканий. Нужно было многое начинать заново, но люди, потрясенные и умытые очистительной грозой, казалось, даже не огорчались, видя разрушенья. Это была природа, стихия, долгожданная и могучая. Бог немного побил в барабан и погудел в небесный рожок. И снова – солнце. «Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос…»

Их осталось шесть человек. Всего шесть человек. Солнце сияло так ярко, жарко и ласково над омытым влагою миром, что казалось невозможным больше никакое убийство, никакая трагедия. Роман и Светлана взялись за руки при виде утреннего моря, сплели пальцы. Любить, любить. На земле только и есть счастье – любить. Счастлив лишь тот, кто любит и творит. Все остальное – тлен, мишура, суета сует.

Славка Сатырос, забрав волосы на затылок, хлопотала на кухне. Леон чистил скребницей коня. Серега копошился в раскопе. Ежик еще лежал в палатке – жар у него, стараньями Светланы, спал. Роман озирал свои владенья, сжимал руку Светланы все крепче.

– Родная моя, идем трудиться. Ты хорошо себя чувствуешь?..

Светлана озарила его улыбкой не хуже взошедшего солнца.

– Я люблю тебя.

Это был исчерпывающий ответ.

Белопенный прибой тихо, нежно взлизывал, набегал на темную кромку берегового песка. На валуне сидела чайка.

– Милое море, – сказала Светлана дрогнувшим голосом, – я никогда его не забуду.

– Я тоже. Я видел много морей. И много земель. Но Тамань всегда будет наша.

Сзади послышались шаги, сухая трава зашуршала. Задорожный быстро обернулся. Перед ними стоял странный парень, абсолютно бездомного, расхристанного вида, – судя по всему, вокзальный житель, сезонник, голь перекатная, классический бомж; или уж такая бездонная богема, что он, видно, потонул в ее пучине навек. Он был одет в обрезанные, как у Светланы, джинсы, непотребно-грязные, будто ими мыли полы на вокзале; в вытертую до белесости джинсовую безрукавку на голое тело; на его башку была нахлобучена шляпа невиданной формы и цвета – она напоминала огромный черный груздь с неровными краями, неудачно срезанный и вдобавок червивый; его руки и грудь были покрыты татуировками, а рожа по глаза заросла неряшливой, безумной бородой – неряшливость Леона была по сравненью с этим бродягой просто комильфо. «Расскажи, расскажи, бродяга», – захотел спеть ему Задорожный. Какая муха укусила этого сезонника?.. Что ему от них надо?.. А красивый парень-то, это заметно сквозь заросли его чудовищной бороды. Вот моджахед. Не чеченец ли?.. Да нет, светловолос; и до чего правильные черты лица, просто как из дерева вырезанные. Роман, прищурясь, всмотрелся. Неожиданное сомненье кольнуло его. На кого он смахивает?.. О, Роман Игнатьич, у тебя столько встреч было за последние три-четыре года, столько людей мимо тебя, сквозь твою жизнь прошло, всех разве упомнишь… Разве можешь ты вспомнить, на кого этот бомж похож?.. А вот помыться ему надо, странновато пахнет от него… но не погано, а…

Роман вдохнул воздух вокруг бродяги еще раз и понял: это запах дегтя. Обычного сапожного дегтя. Будто парень выскочил из сапожной мастерской.

Таманец?.. Пришлый?.. А может, просто местный алкоголик Вася, и приперся сюда, в экспедицию, у доброго профессора десяточку-двадцаточку стрельнуть, на выпивон?..

– Здравствуй, – не чересчур любезно бросил Задорожный. – Чего надо?

– Здрасте, – боднул головой бродяга. Переступил с ноги на ногу. Почесал пяткой лодыжку. – Работать возьмете?..

Вот так вот, с ходу. А почему нет.

Нет, нет, Роман, погоди. Все-таки надо быть осторожным. После стольких смертей – надо быть предельно осторожным.

– Работать, значит, хочешь?.. А про оклад не спрашиваешь?..

– Какой оклад, – бродяга шмыгнул носом. – Мне и харча достаточно. Харч будет – ну и ладно. И спанье. Утомился я спать на автобусной станции. Меня уже оттуда гонят.

– На какой станции?.. Откуда ты?..

Вслушаться в его говор. В его выговор. Южный выговор очень отличается от северного и от московского. Уж от сибирского – и подавно.

– Я-то?.. Я караим, я из Чуфут-Кале!.. Прямо оттуда, да… чуток в Бахчисарае пожил, это да… меня в Бахчисарае пытались в психушку посадить, там знаменитая психушка, клевая такая, там даже суп с креветками сушеными давали… и помидоры свежие… больные теми помидорами кидались, так я ж им говорю: ну вы, суки, Бога не гневите, вам что, больше всех надо?!.. Сбег я оттуда, сбег. Дохтур один мне помог, клевый такой. На вокзалах я дрых, это да… нанимался на разные работы, ручонки-то у меня ничего, рабочие!.. многое я могу, вы не смотрите, начальник!.. И черную работку, грязную, и побелее!..

Роман слушал. Нет, как знакомы эти южные «х» вместо «г»: «Боха не хневите», «сбех я оттуда»… И руки у него заскорузлые, сильные, мозолистые: рабочие. Классический сезонник. Нет, Роман, это не подосланный. Это не убийца. Это просто обычный крымский бродяга, и он прознал про то, что тут, на обрыве, копают археологи; а нельзя ли здесь подзашибить?.. люди гутарют – можно… За спрос, как известно, денег не берут… Задорожный оценивающе глядел на бродягу. Бродяга, не стесняясь особо, – на него. Усмехнулся.

– Меня боитесь, начальник?..

– Сидел? – без обиняков спросил Роман.

– Сидел, конешно, – тут же, даже с радостью, подтвердил бродяга. – А как же не сидел?.. Как же без сиденья-то?.. Но я не испортился на зоне, начальник, не скурвился, не ссучился, ты же сам видишь. – Он резко и легко перешел на «ты». – Хлебнул я жизняка, это верно. Так мне за то и цена подороже. За одного битого, знаешь ведь, двух небитых дают…

– Это верно, – кивнул Роман. Светлана не стала мешать разговору, отошла в сторону. Искоса поглядывала на красивого бродягу. Роман почувствовал легкий укол ревности.

– А раз верно, то бери меня с потрохами, не задумывайся!.. Я, между прочим, и развлекальщик отличный, на зоне меня все просили романы тискать. Я корешам такие романы тискал – закачаешься!.. про рыцарей, про паханов… про Джека-Потрошителя, с продолженьем… а еще про наших предков, караимов, тоже немного знаю… вот где надо покопать-то, начальник!.. у нас, в Чуфут-Кале! Там эх и полно всего выкопать можно!.. сразу прославишься, прогремишь…

Улыбка изогнула луком его красивые, в обрамленьи дикой бороды, губы, и Роман снова вздрогнул. Где все-таки он мог видеть этого сорванца?.. молодой, да, бородища – это все от отсутствия бритвы и жилья… почему, ну почему ему до боли знакомо это лицо?.. Бред. Ты, Задорожный, бредишь не хуже бедняги Ежика. Ты видел тысячу таких бомжей. Просто к тебе ни один из них еще не нанимался на работу.

– Ладно, так и быть, – Роман придирчиво еще раз осмотрел бродягу. – Будешь работать. Жить – в отдельной палатке, я сам тебе дам. – Да, много у тебя, Роман, освободилось палаток. Слишком много. – Харч свой, – усмехнулся, – будешь получать наравне со всеми. Вкалывать много придется. Работы полно. Я покажу тебе, что делать. Как звать-то тебя?

– Меня-то?.. Илья. В честь пророка Илии мамка назвала.

Верно, безошибочно отметил Роман про себя, караимское имя, они любят давать детям библейские, ветхозаветные имена. На караима, правда, он не слишком мастью похож – они все черные, курчавые, вид у них – помесь татарина и иудея: по-татарски раскосы, по-еврейски горбоносы, – а этот светлый, сивый, но ведь и татары светловолосыми бывают!.. Особенно – крымские… и теперь, когда все этносы капитально смешались… Он впервые приветливо улыбнулся новому работнику.

– Ну что, Илья, валяй, сам раскладывай палатку, вон под тентом лежат свернутые. Бери любую. Разложишь – ступай сразу в раскоп, подходи ко мне, я тебе все покажу, что к чему. Работал когда-нибудь с археологами?..

– Никогда, начальник. – Ясные глаза глядели радостно, весело. – Ни в жисть.

Когда он пошел ставить палатку и Роман поглядел ему в спину, у него снова екнуло сердце. Похож! На кого?! Чушь. Ты просто напуган. Ты напуган, Роман, больше всех, вместе взятых. Человек пришел к тебе с вокзала, из-под забора, ты дал ему кров и стол, обласкал, еще и копейку дашь, – Бог тебе это зачтет! А ты еще сомневаешься!

Он подошел к Светлане. Она чертила прутиком на выжженной земле рисунок.

Роман подошел совсем близко и увидел: она рисовала на земле фигурку девушки, едущей верхом на льве.

… … …

– Стенька. Ты выловишь его. Ты выловишь его, как рыбку сетью. Ты позвонишь ему. Ты пригласишь его ко мне. Я хочу выкупить у него маску царя. Стенька! Слышишь!..

Карлик с любовью, запрокинув толстощекое лицо, глядел на хозяйку.

Маска не уедет в Италию. Маска останется в Москве. У нее. Дроветти – друг Бельцони. Бельцони – муж той самой белой вошки, Моники, что в Нью-Йорке рассказывала им с той гречанкой, Хрисулой, о приемах сладчайшей и самой каторжной в мире профессии. Нужна она Бельцони, как собаке пятая нога; шапочная подружка его женушки, да еще из ее нью-йоркского сомнительного прошлого, да еще слепая. Она слепая; но она видит лучше всех. Пронзительней всех.

– Ты выловишь мне Дроветти, а еще и Бельцони. Я встречусь с ними обоими. Я уломаю Бельцони, чтоб Дроветти продал мне маску подешевле!..

– Хорошо, госпожа.

Кирилл уезжал. Он отшатывался от слепой жены. Она этого не видела; она чувствовала это. Маска, золотая маска царицы. Она подходила к ней. Она гладила ее. Когда она гладила ее, ее пальцы становились зрячими. Какая тищина охватывала ее тогда. Она прикасалась не пальцами – душой к давно забытой грации; к умершей нежности; к пересохшей, как колодец в пустыне, любви. Она хотела любви, и золотая маска, холодная и далекая, давала ей любовь. И у маски были слепые глаза – как у нее. Слепые, выпуклые веки, гладкие, нежные; глаза, чуть скошенные к вискам. Такой странный разрез глаз. Может быть, ее тоже звали Жизель.

Подойти к окну. Ощутить лицом свет. Она ощущала свет лицом, и свет лился ей в рот, и она глотала его. Еще раз пережить такую боль! Она готова забыть себя, чтобы забыть эту боль. Почему она, после того, как ее извлекли на свет из тьмы, не забыла себя? Так было бы лучше для всех. Так было бы лучше для нее.

– Он придет, Стенька?.. Дроветти?.

– Он уже здесь, госпожа.

Она резко, будто молния ударила, повернулась. Она услышала – да, у порога стоит человек. Она пошла вперед, протягивая руки, на всякий случай улыбаясь – гостя надо приветствовать, гостя нельзя пугать. Она услышала, как он пятится от нее. Неужели она такая страшная?.. Она вздохнула и сказала:

– Good day, mister Drovetti. I am very glad to see you.

Он подхватил ее протянутую для поцеля руку, уже готовую бессильно упасть. Поцеловал. Стал говорить незначащие, приветственные английские фразы. Она говорила без акцента – у нее была нью-йоркская выучка, – а итальянец путался в английских словах.

– Я хочу купить у вас золотую маску, что вы купили на вернисаже у мистера Кайтоха.

– Позвольте… она мне самому нужна…

– Она вам не нужна, – она улыбнулась как можно обворожительней. – Она приносит несчастье. Вы знаете, что того, кто прикоснется к этой маске… к этим двум маскам, ждет смерть?..

Наверно, Дроветти побледнел. Она была готова спорить: точно побледнел. Как жаль, что она не видит этого. Стенька ей расскажет все потом.

– Откуда вы знаете, миссис Козаченко?.. женские фантазии…

– Ничего подобного. – Холодный вежливый голос; ледяной тон; голову держит гордо, будто сама царица. – Это не фантазии. Я не только это чувствую. Я знаю это.

– Откуда?.. Вы что, историк?.. С этими масками связаны какие-то жестокие преданья?.. если это так, все это – уже во мгле веков…

Жизель, не качай головой. Не усмехайся. Лучше расскажи ему. Расскажи ему свой сон. Свои сны, что стали сниться тебе после того, как пули, выпущенные в тебя, повредили у тебя что-то в голове, и ты стала видеть то, что не видела раньше; слышать то, чего другие люди не слышат и никогда не услышат. Сны! Вся жизнь человека – это сны. Они плетут вокруг тебя хоровод; они заманивают в свои сети. Если ты слаб – они погубят тебя. Если ты силен – ты научаешься ими владеть, как древние управляли квадригой лошадей. После раненья в голову Жизели стали еженощно сниться чудесные сны, она стала видеть и провидеть; предчувствовать и знать. Она заглядывала туда, откуда не было возврата. А она возвращалась. Она заглядывала во Время. Огонь, ударивший ей по глазам, очистил перед ней загрязненное, захламленное Время – она стала ясно, ярко видеть его великую Дорогу, Реку, текущую из светлого тумана Мертвого в сияющий океан Несбывшегося.

Жизель, став слепой, видела странные сны. Она видела прошлое. То, что было. Она видела будущее. То, что должно было прийти. Она видела мысли человека. Вот Дроветти, лощеный нефтяной королек, стоял сейчас перед ней, а она видела его скачущие по кругу мысли: бежать, бежать отсюда скорей, жена Козаченко – сумасшедшая.

– Нет, я не сумасшедшая, Дроветти, – улыбнулась она, и от ее улыбки на итальянца пахнуло полевыми цветами. – Не бойтесь меня. Я сейчас расскажу вам быль. То, что было потом.

– Потом… после чего?.. – осторожно, как у больной, спросил Дроветти и вытер пот со лба. Карлик стоял рядом с госпожой и печально глядел на гостя. – Что было сначала?..

– Сначала царь погиб в бою. Его положили в золотой саркофаг, в гробницу. Потом пришла она… возлюбленная. Она… не была женой царя. Во сне она сказала мне: знаешь, я ведь не была его женой, мы не были повенчаны по нашему обряду. И все имущество царя не принадлежало мне; и все его лошади, коровы, ослы и волы не принадлежали мне. И все его дворцы; и все его слуги и подданные; и все его войска, башни, крепостные стены, города и все люди в городах не принадлежали мне. Мне принадлежали только те драгоценности, что дарил мне царь, и те расшитые ткани, что он мне дарил. И я сказала ей во сне: ты сильно любила его?.. И она ответила мне: я любила его больше жизни.

Дроветти вежливо помолчал. Потом облизнул пересохшие губы.

– И… что?..

Жизель улыбнулась. Когда она улыбнулась, карлик улыбнулся тоже.

– Она захотела уйти из жизни вслед за ним. Она захотела убить себя. Прийти и убить себя. Она думала так: вот, я приду ко льву, и лев меня загрызет. У нее был ручной лев, царь его привез ей львенком, из Нубии. У меня тоже был львенок, как это ни странно; Кирилл привез мне его… черт знает откуда… Мы отдали его в зоопарк, когда он подрос, он чуть не откусил мне руку… – Она подняла руку. Белые точки маленьких шрамов виднелись чуть выше запястья. – Да, царица, что не была женой царя, захотела убить себя. И пришла к нему в гробницу. И молилась. И жгла факел. Но… не смогла.