Текст книги "Золото"

Спустился вечер. Роскошный южный вечер, какой всегда спускался на таманскую землю после целого дня изнуряющей жары, казавшегося людям вечностью: с мерцаньем крупных звезд в вышине, сначала напоминавших нежные перлы, потом, когда тьма сгущалась, – лучистые, переливающиеся всеми цветами радуги алмазы, с поднимавшимся легким бризом, треплющим волосы, с обостряющимся к полуночи запахом йода от выбрасываемых настойчивым прибоем на берег водорослей. Роман сбегал в рыбсовхоз, на лодочную станцию, и, привязав к моторке-«казанке», притянул к обрыву Гермонассы три деревянных весельных просмоленных старых лодки. «И пропадут в море – не жалко!.. – махнул рукой встрепанный, под хмельком, лодочник. – Бери!.. Старье такое!.. Утонут – будут шалаши для кефали, бляха-муха…» Роман дал лодочнику денег, и старик был доволен. Вечерняя чекушка от него уж не убежит. Шинкарка Милка на краю Тамани, у шоссе на Темрюк, куда он смотается на дряхлом, звенящем свеми спицами, велосипеде времен первого полета в космос, вынесет ему водочки хоть в два часа ночи, и он выпьет под ясными звездочками за ее здоровье…

«Не одевайтесь цивильно, господа, накиньте на себя все пляжное, будем купаться! – Роман оглядел чистый, безоблачный горизонт. Нет, грозы нынче опять не предвидится. – Будем отдыхать, ребята, немного освежимся, отвлечемся… поглядим на море, на звезды… природа, ведь она лечит любое горе…» Он не стал продолжать, махнул рукой, как тот, чуть подвыпивший старый лодочник. «Я убью тебя лодочник!» – хрипит, поет питерский рок-чудила, Профессор Лебединский. Какую песню споешь ты, профессор Задорожный, и кому, если кого-нибудь из твоих людей опять… Не думать. Не думать об этом. Сегодня полночи они будут болтаться в теплом море на лодках, а полночи они с Серегой снова будут пялиться в ожиданьи убийц. Провалитесь к чертям, все убийцы! Сегодня он дарит подарок всем – ночное море. Он дарит ночное море Светлане – ведь она никогда еще не каталась на лодке ночью по морю, никогда не купалась, бросаясь в море с лодочного носа. Никогда?.. Откуда ты знаешь, Роман… Может, такое у нее и было…

Тебя, тебя у нее не было никогда.

Сколько Бог отпустит им времени – столько они и будут вместе. Он не будет загадывать о большем.

Лодки были отвязаны от колышков. В первую лодку сели Светлана и Роман; во вторую – Ирена с Ежиком, до полусмерти обрадовавшимся приезду матери, и Леон; в третью – белобрысая Моника и Сергей Ковалев. Близилась полночь, но никто не хотел спать. Все были странно возбуждены, хоть и не слишком разговорчивы, скорее молчаливы. Что было веселиться, кричать и гомонить?.. Призрак смерти витал над маленьким экспедиционным лагерем, и сегодня люди хотели, хоть на минуту, хоть на эту вот ночь, забыть о нем.

Роман взмахнул веслами, сделал мощный гребок. Его лодка, самая большая, поплыла первой. «Как предводитель эскадры», – подумал он. Ну, никакой гигантский спрут, никакие торпеды врага не погубят его армаду, это уж точно. Морских змеев возле Тамани нет, разве только медузы…

За лодкой Романа следовала, разрезая маслянисто блестевшую темную воду, лодка Сереги. Серега оживился, чуть повеселел, даже засвистел сквозь зубы по-мальчишески. Моника церемонно, будто на светском приеме, сидела на корме. В ее волосах торчал неизменный черепаховый гребень. «Хоть бы вынула», – неприязненно подумал Задорожный. За Серегиной лодкой плыли Ирена и Ежик, Леон был на веслах.

Ночное небо висело над морем, звезды стояли низко, как будто сверху свесилось непроглядно-черное траурное покрывало, и жемчуга, рассыпанные умелой рукой по черной ткани, почти касались чуть волнующейся воды. Звезды можно было достать рукой. Если лечь на дно лодки – они внезапно поднимались вверх, опять становились недосягаемыми, холодно-тайными, как древние письмена, что никогда уже не прочитать. Часы шли, века проходили, а звезды крутились вокруг Небесного Кола – Полярной звезды; пройдут еще века и тысячелетья, и Полярной звездой для землян станет Гамма Цефея. Луна, казалось, дремавшая низко, у горизонта, теперь выкатилась почти в зенит и стала высоко над морем, разливая вокруг розово-золотой свет. По черной, маслено блестевшей глади моря, чуть тронутой легкой рябью, бежала розовая лунная дорожка, уходившая во тьму и бесконечность. Светящаяся дорожка уходила прямо в сияющий над головой Космос, соединяя небо и море. И свет образовывал золотой круг. И внутри этого светящегося круга стояла тьма; и во тьме плыли люди; и они, как и века назад, не знали, куда плывут. Звезды иногда осыпались в море, срывались с места и стремительно скользили вниз, прочерчивая по небу огненную, быстро гаснущую полосу. «Метеориты», – шепнул Задорожный Светлане. Она улыбнулась ему. В лунном свете сверкнули ее зубы, белки ее глаз. Ее колени касались его коленей. Он едва удержался, чтобы не бросить весла, не подойти к ней в лодке и не расцеловать ее у всех на глазах.

Здесь, в море, сильнее и острее пахло йодом, чем на берегу. Иной раз лодка запутывалась в скопленьи водяной травы, и приходилось отодвигать змеиные водоросли веслом, чтобы плыть дальше. Светлана вскрикнула, увидев за бортом маленькие вспышки, светящиеся точки. Звезды в ночном море!..

– Это медузы, – Серега ударил веслом, подняв тучу брызг, – их тут тьма… они ночью выплывают из глубин моря и подходят близко к берегу, но они не опасны, они безвредны… хоть и фосфоресцируют… можно купаться!.. вот медуза-крестовички, это да… они сюда заплывают очень редко, они ютятся поюжнее, около Анапы, Туапсе…

Лодки плыли медленно, как лебеди. Золото-розовая лунная дорожка колыхалась, мерцала, заманивая пойти по ней босыми ногами. Светлана опять вспомнила Христа. Вот так просто встать… раскинуть руки… и пойти, пойти босиком по волне, глядя вдаль восторженно и светло… Для этого надо сильно верить. Как?.. Во что?.. В кого?.. Прошло время древних богов. Она крещеная, и мать сама надела ей на грудь в далеком детстве крестильный крестик; но он запрятан сейчас в шкатулку, лежит себе там среди дешевых девичьих украшений, а она, особенно летом, стесняется его носить… Вера – не на груди; вера – в душе. Чему, кому открыта ее душа?.. Для нее теперь Богом стал Роман. Вот он – ее Бог, там, на корме, вздымает весла, улыбается ей. Для женщины ее мужчина – всегда Бог. Может, это женщина и увидала первой Бога на земле, чтобы люди потом молились Ему?..

Лодки отплыли от берега уже на изрядное расстоянье. Морская ширь расстилалась вокруг. Простор пьянил, кружил голову. Звезды надвинулись, встали сияющим павлиньим опахалом вокруг головы. И постепенно море начало светиться.

Море начало странно светиться, и свеченье усиливалось, чем дальше лодки отплывали от берега в открытое море. Светлана видела свеченье моря впервые. Ей казалось – они плыли по огромному драгоценному камню, насквозь прозрачному, и внутри камня пылал огонь, и можно было опустить руку, чтобы коснуться холодного, призрачно-фосфорного, чуть зеленовато-золотого огня. Она не удержалась, опустила руку за борт.

– Какая теплая вода!.. давайте купаться…

– Светулик, это светится планктон. Он фосфоресцирует, особенно летними ночами, перед грозой. Скоро будет гроза…

Она не слушала объясненья Сереги. Она видела – пылает драгоценный камень, рубин, изумруд, халцедон, и вода переливается, заманивая вглубь, и это все живое, и живому нет конца. Неужели мы все когда-нибудь умрем?!..

– Давайте купаться!.. какое чудо…

Она сбросила пляжную легкую юбку, кофточку-фигаро. Роман глядел на нее восхищенно, когда она, стоя на носу лодки, выпрямилась и подняла руки к звездам, готовясь к прыжку. Ежик не сводил с нее глаз. Серега крикнул:

– Амфитрита, Тетис!.. Передай привет дельфинам!..

Она прыгнула в море, и тут же, будто привлеченные возгласом Сереги, рядом с лодкой Романа мелькнула гладкая черная спина морского животного, еще одна, еще одна… Ежик пронзительно закричал:

– Дельфины! Дельфины!

Звери, приплывшие к людям из ночной пучины, играли в воде. Они приглашали поиграть с ними людей. Они соблазняли их. Светлана увидела дельфинов, вскрикнула. Роман хотел подгрести ближе, испугавшись, – и увидел, как дельфин кувыркается рядом с его любимой, и она повторяет его движенья, она играет вместе с ним! Вот зверь поднырнул под Светлану. Вот она бегло, мгновенно погладила гладкий мокрый блестящий бок рукой. Взвизгнула от восторга. Перекувырнулась в воде, сама, как дельфин.

Серега уже скидывал с себя рубаху. Ринулся в море вниз головой.

– Вы расшугаете дельфинов, Сережа!.. – крикнул ему Роман. – Ну вы и циркач!..

Ирена расстегивала халатик. Она жалобно оглядывалась на сына.

– Ежик, ну я же боюсь здесь купаться… здесь глубоко… я же никогда не купалась в открытом море!.. не толкай меня…

Ежик кричал:

– Прыгай, прыгай, мама, прыгай!.. а я потом, за тобой… сначала ты!..

Ирена упиралась. Ежик схватил ее под мышки, поднял. Он, смеясь, столкнул ее через борт лодки в ночную, светящуюся изумрудом и золотом воду.

Она завизжала, потом, отфыркиваясь, поплыла.

Дельфины играли, блестя черными спинами, в светящейся в ночи воде, и Светлане казалось – они улыбаются, смеются. Она чувствовала себя повелительницей моря. Она была нынче ночью – морская царица. И морские звери, диковинные и красивые, слушались ее. Они, выпрыгивая из воды, касались гладкой кожей ее ног, и внезапно она вспомнила выцветшую мозаику на дне высохшего бассейна Гермонассы – Афродиту с дельфином. Богиня сидела верхом на черном чудище – подобно тому, как сидела девушка верхом на льве там, на золотой рукояти царского меча… Волны, испускающие свет! Играющие звери! Возлюбленный на корме лодки, сложивший спокойные весла, с лопастей которых капала медленно вниз соленая вода… Господи, какое счастье… Светлане даже захотелось глотнуть, как вина, соленой светящейся воды; она подумала о том, какое счастье вот так занырнуть, вместе с любимым, на дно моря – и, слившись в объятье, погрузившись в свет, задохнуться в поцелуе, никогда уже не выплыть… остаться навек – морскими царями…

Она, вынырнув, увидела, как плавает вокруг лодки Ирена; как Леон, стоя на корме, изготавливается к прыжку.

– Роман! – крикнула Светлана. – А ты! Что же ты!.. Тут такая роскошь!.. Прелесть!.. Дельфины такие гладкие, ты знаешь!.. Торопись, прыгай, а то они уплывут!.. И вы, Моника, что ж вы все так долго думаете!.. Такое только раз в жизни бывает!..

Моника сначала опустила ногу с борта лодки, перевесившись, пробуя воду, потом осторожно, как в кипяток, соскользнула в море. Фосфоресцирующая вода обняла ее худенькое тело, и она показалась Светлане костлявой ископаемой рыбкой, застывшей в куске янтарной смолы. Выяснилось, что Моника хорошо плавает. Светлана помнила ее откровенья у костра и подумала, что дочь английской шпионки, американская оторва, промышлявшая ночным ремеслом в Италии, должна и впрямь отлично плавать – правь, Британия, на море! И там, в солнечной Авзонии, где-нибудь на берегу венецианской лагуны, ты, тогда еще молоденькая Моника, показывала класс – и брассом, и баттерфляем, – и на пляже на тебя обращали вниманье лучшие, самые загорелые и мускулистые кавалеры… «Parla signora l’italiano?..» Ее мать воевала с итальянцами – дочь вышла замуж за итальянца. Вот весь мир, и он – на ладони. Он – весь плещется у ног, как этот дельфин, гладкокожий, блестящий умным маленьким глазом…

Ночь шла. Созвездья катились колесом по ободу тьмы. Вода в море была очень теплой – такой теплой, что Ежик, фыркающий уже тут, рядом со Светланой, кричал, пуская пузыри: «Парное молоко!..» Последний дельфин выпрыгнул свечкой из воды, хлестнул хвостом по светящейся, покрытой рябью черно-золотой глади и исчез. Дельфинья стая исчезла, как ее и не бывало. Может быть, звери людям только приснились?..

– Мы не хуже дельфинов! – Роман стоял обнаженный в лодке, растирая плечи. Набрал в грудь воздуху. – Мы продолжим игру!

Он ушел под воду бесшумно, без брызг, вошел, как нож в масло. Под водой схватил Светлану за талию. Они обнялись в воде. Он вынырнул. Их мокрые, соленые лица соприкоснулись.

– Ты с ума сошел, Рома… здесь, в море…

Они целовали друг друга прямо в море, как тогда, в первый раз, паря в волшебно, призрачно-светлой воде, и тьма над их головами вспыхивала тысячью новых звезд, и, отрываясь друг от друга, ныряя, плескаясь, переворачиваясь в воде, они размыкали объятья, чтобы через миг сплести их снова. Светлана, засмеявшись, сделала резкий, широкий гребок в сторону.

– Это уже насилие, Роман!.. Не позволю!..

Она поплыла прочь; он – за ней. Серега и Ежик кинулись наперегонки по искрящейся глади. Море стало удивительно спокойным, гладким, как зеркало. Ветер утих; рябь улеглась. Толща золотой воды стояла недвижно и тихо, как в бочонке, как в бассейне. Гладкое, отшлифованное лучшими мастерами, золотое твое зеркало, царица… Глядись в него. Ты увидишь там красоту свою.

На миг перед Светланой мелькнули мокрые, черные, слипшиеся от соли волосы Леона. Хоть бы забрал он их в хвостик какой, что ли, прежде чем прыгать в воду, раздраженно подумала она. Леон распластался всем своим длинным, долгим телом по поверхности прозрачной светлой воды – было видно, как пряди ламинарии ходят под ним, повторяя колыханье его длинных волос, – потом нырнул, исчез из глаз, как тот последний играющий дельфин.

– Леон!.. Леон!.. – позвала Светлана, взмахивая руками, рассекая прозрачную теплую соль. – Роман, давай вон туда, до края лунной дорожки, наперегонки!.. Ежик, давай с нами!.. Серега!..

Моника, устав плавать, держалась за край лодки. Странно, плавая, она не потеряла вечно теряемый ею на суше черепаховый гребень. Она, улыбаясь, промолвила по-итальянски:

– Che bella notte!

Луна, висевшая над морем, стала еще больше, еще круглее. Она стала похожа на огромное желтое яблоко, верней, на его сладкий срез; медовый свет струился на ночное море, и два света спорили, кто волшебнее – морской или лунный. На ней, огромной, приблизившейся к земле, были ясно видны все щербины, все впадины и тени. Изрытое временем лицо, лик Луны. Сколько веков вот так он глядит на землю. Сколько людей глядело вот так же на нее, задрав голову вверх, к небу… молясь священной Луне, боясь ее, страшной владычицы ночи и живых душ, вымаливая любви для себя, прося у нее прощенья… Луна, ты тоже женщина. Ты всегда помогала женщинам в любви. Прилив, вызываемый тобой, – не есть ли прилив любви моря к тебе, прилив его горячей, соленой крови – к твоему равнодушному золотому подножью, к застывшим в вечной улыбке щекам?..

Они поплыли наперегонки.

– Где Леон?.. пусть плывет с нами…

– А, он нырнул!..

В ночном море, во вспышках огней, в сполохах и сиянье лунной дорожки незаметно было, как голова Ирены, мотающаяся над поверхностью воды, ушла под воду.

Когда-нибудь они должны были насытиться ночным морем.

Было так тихо, что было похоже – и вправду далеко, на краю света, собирается гроза.

Все влезли в лодки, расселись; Леон отжимал мокрые космы, как женщина, и Светлана снова содрогнулась от непонятного ей самой отвращенья. Роман оглянулся, пересчитывая народ.

– Все на месте?..

– Мамы нет! – крикнул Ежик.

Роман обеспокоенно вгляделся в морскую даль:

– Ну что ж это такое!.. Куда ж она уплыла, так далеко!.. Ежик, она плавала рядом с тобой?.. Ты не помнишь?..

– Не помню, – Ежик встопорщил ладонью мокрые рыжеватые волосы, – ничего не помню… сначала была вроде рядом, а потом…

– Ирена!.. Ирена!.. – громко, как иерихонская труба, позвал Серега.

Спокойное море молчало. Не отвечало. Лишь светилось изнутри – ровно и нежно.

Роман побледнел – Светлана видела это даже в свете звезд, в призрачном свете моря под днищами чуть покачивающихся на глади лодок. Нос их лодки разрезал столб лунного света, и вода играла радужно, маслянисто под просмоленными лодочными досками.

– Все понятно, – сказал Роман, – она решила подшутить над нами, она поплыла к берегу, чтобы нас обогнать, давайте поплывем и мы к берегу, она, должно быть, уже ждет нас на берегу, вот смеху будет…

– Мама плохо плавает! – пронзительно крикнул Ежик. – Она так ничего себе плавает… но только около берега… а далеко она плавать боится… Роман Игнатьевич, смотрите, здесь до берега так далеко, Роман Игнатьевич!..

Роман поглядел вдаль. Ночной берег Таманского полуострова пропадал в сизой дымке – таким дымчатым налетом покрываются спелые сливы. Да, и верно, далеко. Хороший пловец, конечно, осилит такое расстоянье без особого труда. Но не слабая женщина… которая, к тому же, по словам сына, плавает не ахти как…

По щекам Ежика уже текли слезы. Леон, взявшись за весла, глядел на него.

– Роман Игнатьевич, давайте искать здесь, ну, Роман Игнатьевич!.. может, у нее ногу судорогой свело, может, ей плохо стало… давайте нырять, а!.. ну пожалуйста…

– Серега! Леон! – Голос Романа стал жестким, как железо. – Ныряем! Я плыву туда, вы ищете здесь!

Они ныряли долго, пока по-настоящему не замерзли даже в теплой воде. Никаких следов Ирены. Вода потихоньку переставала светиться. Волшебство улетучивалось. Моника ежилась в лодке, у нее зуб на зуб не попадал от озноба. Светлана вцепилась пальцами в весельные уключины. Какое проклятье тяготеет над ними, висит, словно красный кровавый Марс над проливом.

– Поворачиваем!.. Ежик, все-таки она уплыла к берегу… точно, поплыла… вода теплая, и твоя мать вполне могла ошибиться в расстояньи, ей показалось, что берег рядом… такое бывает даже с опытными пловцами…

Они повернули лодки, стали грести. Светлана молчала. Она накинула на себя безрукавку-фигаро, обхватила себя руками за плечи. Роман, гребя, пробормотал:

– Не надо, Светлана… не смотри так… я думаю, Ирена уже ждет нас на берегу…

– Не надо, Роман, – ответила она ему его словами. Ее глаза точили черную, горькую зелень. – Ирены нет на берегу. Я знаю.

Когда они доплыли до берега, до родимого обрыва, и лодки ткнулись носом в береговые россыпи заросшего водорослями и мхом известняка, шел уже четвертый час ночи. Созвездья сменялись на небе. Теперь был уже виден Орион – созвездье зимнего неба. Вот она и зима летом. Довольно лишь поглядеть на предутреннее небо.

Светлану била такая дрожь, будто и вправду выпал снег.

Ирену не нашли и на берегу.

Целый час по берегу ходили мужчины и кричали: «Ирена-а-а!.. Где ты, Ирена?!..» Им отвечала тишина.

И тишину разрезал отчаянный, жуткий крик Ежика, далеко разнесшийся по пустынному берегу, под сверкающими, видными и зимой, звездами.

… … …

У Олега Рыбникова, культурного обозревателя «Новой газеты», сегодня была вылазка в свет. Один из его приятелей, крупный бизнесмен, занимающийся нефтью и, как рыба прилипала, присосавшийся к компании «Лукойл», протаскивал Олега на экзотическое действо – на подпольную распродажу сокровищ из Анатолии. Приятель сам узнал о распродаже случайно; он был не прочь попрыгать на завлекательной тусовке, а Олега он тащил туда именно потому, что Олег был – пресса, Олег был – масс-медиа, и Олег, путем внезапно вырвавшихся из-под покрова тайны, как гейзер, скандальных публикаций мог придать этой распродаже привкус мирового шоу. Все тайное становится явным, – старая истина. Там более, Олег в «Новой газете» обнародовал скандальную статью некоего Романа Задорожного о находках в Измире; не те ли самые находки будут сегодня распродавать?.. Подпольный аукцион – это тебе не Кристи, не Сотбис. Это конфетка повкуснее, но с алкоголем – со сладким ромом или с горькой водкой. Олег еще никогда не угощался таким лакомством, поэтому он готовился к походу морально и физически: подбрил свои чеховские усики и бородку, вырядился в классическую серую «тройку», подумал – и воткнул в карман жилета модный брегет с цепочкой. Он замаскировался под бизнесмена. Пусть никто не заподозрит в нем журналиста. Никто не должен знать, кто он. «Рыбников?.. А это кто?.. Ах, это знаменитый нефтяной магнат, друг Кривошеина… вот он-то и купит золотой царский щит!..»

Олег судорожно соображал, в каком же банке будет якобы лежать его счет. В Мост-банке?.. В Диалогбанке?.. В Онэксим-банке?.. Розыгрыши, детский сад… Зачем все это. Он пойдет туда и будет внимательно смотреть на лица людей, на жесты рук, слушать разговоры, будет говорить с людьми и расспрашивать их – независимый, беспристрастный, видящий ситуацию насквозь. У «Новой газеты» имидж правдивости и беспристрастности. Надо поддерживать имидж, поелику возможно.

В редакционной машине его подвезли на Каширское шоссе. За высокой чугунной оградой зеленел широкий английский газон, вдали просматривался великолепный трехэтажный особняк, с виду – просто дворец, даже и лепнина на фасаде, и фальшколонны, и скульптурные фигурки на фронтоне – просто Эрмитаж. Перед чугунной оградой роились подъезжающие машины. Гляди-ка, как у американского посольства, подумал Олег весело. И впрямь он попал, как кур в ощип. В жилу он оделся, в точку попал с серой «тройкой». О, действительно черный посольский «кадиллак» Кеннета Фэрфакса! Олег узнал его – Фэрфакс приезжал в «Новую газету», давал ему интервью, связанное с вопросами культурных связей России и Америки. Не слабая компашка тут собирается, вот народ повеселится!

Когда он вылетел из скромного редакционного «москвичонка» и побежал по дорожке к входу, уже вечерело, и в сумерках он заметил, как мерцают жемчуга на шеях высокопоставленных дам. Жены политиков, небось. Развлекаются. Странная традиция русских политиков – сначала бороться за власть, размахивая лозунгами: за народ, во имя народа, для народа! – а потом, добившись власти, захватив скипетр и державу, все грести под себя, все делать только для себя, во имя себя. Этой болезнью болеют все правители, без исключенья. А народ все продолжает надеяться на «доброго царя». Олег глядел на красивых, сытых и дородных дам, шествующих мимо зеленой газонной травки по гравиевой дорожке к парадному подъезду особняка, и думал: человек во все века один и тот же. Человек слаб. Человеку важно захапать побольше – я, мне мое, моей жены, моих детей, – а там хоть трава не расти. Политика – это доступ к большим деньгам. К деньгам, имеющим свойства сверхтекучести и сверхпроводимости. К деньгам, о которых никогда не узнает озлобленный и забитый народ – он может о них только догадываться, кусая кулаки. К деньгам, которые одни и составляют истинное счастье жизни, и зря дурак Пилат вопрошал беднягу Иисуса: «Что есть истина?» Истина – вот она, и она проста. Она проста, как прост зеленый доллар; как просто желтое золото; как проста улыбка сытой, красивой и довольной жены властителя, взошедшая над мерцающим жемчужным ожерельем на ее пухлой шее. А впрочем, шейка вполне может быть и тощей, худышки – это даже пикантно.

Олег приехал сюда легкомысленно – без диктофона, без ручки, без блокнота. Дурень, он приехал сюда, на подпольную могучую тусовку, даже без револьвера, и это было в высшей степени легкомысленно. А может, здесь, среди тайно вооруженных до зубов магнатов, среди комнат, доверху напиханных, как блинчик – икрой, подсматривающимися мониторами, подслушивающими аппаратами, оружьем все мастей, он и есть самый мудрый?.. Что это за ученье дао, Олег. Мудрость мудростью, а револьверчик тебе бы тут очень не помешал. Гляди, какие рожи движутся к крыльцу. Такие ряшки… как в Америке двадцатых годов прошлого века на Пятой авеню. Черные мафиози, ставшие белыми лебедями-олигархами.

Он увидел, поднимаясь по лестнице, обернувшись, как в парадные двери вводят за руки слепую молодую женщину. Под одну руку ее поддерживала пожилая дама в седых букольках, маразматически жующая сморщенным ртом, под другую… О Господи, карлик. Олег отвернулся. Невежливо так таращиться. Он еще увидит эту живописную группу в зале, надо думать.

Блестящая толпа. Светская толпа. Мафиозная толпа. Толпа, отличающаяся от всех тусовочных толп, виденных Олегом в Москве на разнообразных сборищах, так, как хороший арабский кофе, с тонким и терпким ароматом, отличается от ширпотребовского ячменного эрзац-напитка. Здесь все было неподдельное, настоящее, и имя этому Настоящему было – Богатство. Здесь все пахло деньгами, и от богатых несло радостным богатством за версту, как крепким одеколоном. Рыбников вглядывался в лица, попутно рассеянно улыбаясь, походя с кем-то легонько раскланиваясь. Росту он был высокого, широк в плечах, собой виден и статен, на него оглядывались и мужчины и дамы. Как он и предположил, его приняли за магната. Он услышал за собой шепот: «Кто этот богатырь?.. О, мне думается, милочка, это правая рука Утинского… я забыла его фамилию, очень умный молодой человек…» Да, да, верно, делать такой вот рассеянный вид, фланировать, перемещаться из зала в зал. На втором этаже в двух залах – распродажа. Сокровищ так много, что они не поместились все на выставочных витринах в одном зале, пришлось занять другой, смежный, анфиладный. Олег уже узнал, что хозяин особняка – Вацлав Кайтох, крупный мафиози, занимающийся поисками, скупкой и продажей знаменитых сокровищ, археологических ценностей, картин, предметов старины. Он узнал, что археология – его пристрастие, что он исколесил полмира, пребывая на раскопках, и сам, собственноручно, добыл из-под земли, раскопал много ценностей. Ого, подумал Олег, какое похвальное увлеченье для мафиозо. Творческое, он бы сказал. Но ведь и денежки делает папаша Кайтох на своем увлеченьи немалые. Что там немалые!.. Рыбников, почесывая пальцем переносицу под круглыми чеховскими очками, прикинул – просто сумасшедшие. Возможно, его археологический бизнес приносит ему доход гораздо больший, нежели все его банковские счета, промышленные игры, картежные бумажки призрачных акций…

Олег еще не видел цены. Он подошел ближе к витринам. На изящных, похожих на скрипичные, пюпитрах стояли аннотации, висели прайс-листы. Лот шестнадцатый, золотой царский щит из гробницы в Измире. «Скажите, будет аукцион или цены твердые?..» – спросил Олег красавицу, блестевшую вставными фарфоровыми зубами, обмахивавшуюся страусиным веером. Красавица небрежно покосилась на незнайку. «Господин Кайтох поставил твердые цены, – ответила красотка, почти не размыкая ослепительных зубов, – он считает, что они и так достаточно высоки, здесь собрались люди, которым по силам сделать эти покупки, если они того пожелают». Аукциона не будет! Твердые цены! Олег подошел ближе к витрине. Круглый кованый щит блеснул в него красно-золотым, цвета осеннего кленового листа, выгибом. Кайтох продумал этикетаж и цены. Он набрал их крупным кеглем. Их было видно издали. Даже Олег увидал цену золотого щита сквозь свои круглые, смешные докторские очки. Увидал – и содрогнулся.

Ему показалось – он ошибся. Нет, нет, эта вещь, хоть она и золотая, столько не стоит!.. Это же стоимость… Он лихорадочно соображал. Столько может стоить вся РАО ЕЭС! Пол-Эрмитажа! Все чеченские войны и Афганистан, вместе взятые! Нет, нет… Он наклонился над ценником еще раз. Вытер пальцем пот над усатой губой. Он или спит, или это и в самом деле правда.

А господа вокруг не удивлялись. Господа вокруг оживленно переговаривались, даже шутили; кое-кто уже подходил к официальным представителям господина Кайтоха, записывал пожеланья, и уже отходили к окну, уже подписывали бумаги, уже шушукались, поздравляя, уже вынимали визитки и банковские карточки, уже… Это было то, что Рыбников мог еще видеть. То, что болталось на поверхности озера, как поплавок. А что происходило в глубине?.. Никто не знал. Все догадывались. Все знали все.

Запомнить лица, Олег, запомнить цены. Как хорошо, что ты не взял ни книжки, ни ручки. Заложи эти цифры в свой нестираемый файл себе в свой умный котелок. Если ты обнародуешь в своей газете эти цены, кое-кто из господ, крутящихся здесь, запросто может нанять меткого киллерка и подстеречь тебя у подъезда. Когда ты будешь возвращаться домой с работы, усталый, вымоченный, как селедка в молоке. И, может, смерть в этой безумной, на измот, зверской, потогонной, идущей колесом жизни будет для тебя далеко не худшим исходом.

Он повернул голову. Вежливо осклабился. И то, что он в очках, тоже хорошо. Очки сильные, минус-стекла, глазки уменьшают, никто не видит, как в глазах горит лихорадочный огонь мгновенного соображенья, схватыванья, запоминанья – стекла-то отблескивают, такие яркие, жаркие тут софиты, как в киностудии. Он повел глазами вбок, чтобы рассмотреть лежащую на двух витринах, рядом, на черном бархате, две роскошных золотых маски – мужскую и женскую, – и увидел слепую.

Слепая стояла рядом с витриной, где лежала женская маска, держа руку на витринном стекле. Рука ее дрожала. У ее ног крутился, задрав огромную кудлатую голову, скуластый, умно улыбающийся карлик; его чуть отвислые, собачьими брылами, щеки подпирал кружевной воротник. Рыбников наконец понял: Жизель Козаченко. Вся Москва знала слепую жену великого магната. Поодаль, у витрины с мужской маской, подносила руку к глазам, сворачивая кулак трубочкой, чтоб получше рассмотреть диковинное сокровище, художница ассирийка Джина. Длинные, миндалевидные глаза Джины излучали искреннее восхищенье.

– Я восхищаюсь ценами! – громко, не особенно стесняясь, сказала она. – Господин Кайтох превосходно осведомлен об истинной стоимости вещей! Думаю, что они даже немного занижены! Господин Кайтох делает нам поблажку! Это он для друзей старается!

Было непонятно, шутит она или говорит серьезно. Стоявший рядом с ней господин с маленькой лысинкой в виде монашеской тонзуры зааплодировал. Он щелкнул пальцами; официальный представитель подскочил к нему, угодливо наклонился. Они удалились; когда клерк вернулся к витринам, на витрине с золотым щитом замаячила табличка: «ПРОДАНО».

– Продано, – пробормотал про себя Олег. – Оп-па, готово дело. Я бы не хотел быть древним золотым щитом. Как прекрасно, что я живой.

Он подумал о том, что в наступившем веке, так же, как и во всех других веках, и живой человек, и жизнь будет так же бойко продаваться и покупаться, как вещи и украшенья, как нефть и наркотики; будет таким же ходким товаром, как и еда, и оружье, и власть. Всю жизнь вокруг себя, со всеми ее вещами и призраками, делает человек; значит, человек и есть самый дорогой товар?!.. Не ломай голову, Рыбников. Ты и так собрал уже достаточно матерьяла. Вынести в заголовок одну только стоимость золотого щита – и назавтра в стране грянет новая революция. «Новая газета» вызовет новую бурю. Новые Мараты и Робеспьеры ринутся ниспровергать нынешних олигархов, чтобы завтра самим стать олигархами. Дурная бесконечность. Добрый царь умер; да здравствует добрый царь. И равнодушное жаркое летнее солнце глядит на смену власти; и равнодушная ночная желтая, как лимон, Луна заливает холодным светом плачущее одинокое лицо слепой женщины, стоящей у окна. Вот ей хуже всех, Олег. Вот о ней возьми и напиши. Сдались тебе эти богачи. Ты же не сможешь ни уничтожить их несметные богатства одним росчерком бессильного журналисткого пера, лишь прикидывающегося едким и безжалостным, ни перекачать их деньги в тощие дырявые карманы обманутого по всем статьям народа.