Текст книги "Золото"

В кромешной тьме они обняли друг друга.

Корабль колыхался на волнах, как огромная колыбель; гребцы взмахивали веслами; море шумело за бортом; ветер шумел, надувал красный парус.

И Луна……………………………………………………………………………………

…Она отдернула руку от маски. Да, все так оно и было. Ее первая ночь с царем. Тогда он спросил ее: «Как тебя зовут?» Спросил уже потом, когда они еще и еще раз пребыли в объятьях друг друга. И она ответила: «Селена». Конечно, это была не она; это была юная девочка, полюбившая царя из-за моря, а вовсе не она; она только ясно видела ее, наблюдала ее ход по земле. Босыми ступнями шла эта девочка по земле, и однажды она нашла свою смерть.

Она умерла после того, как умер ее царь.

Она не смогла без него жить.

А она, Жизель?.. Кого она любит, кого ненавидит?.. Из-за кого она смогла бы вот так же уйти из жизни, как та древняя девочка, рабыня на рынке, купленная великим царем?.. Козаченко тоже купил ее. Она пошла замуж не за него – за его банки. За возможность жить счастливо и безбедно. Она никогда не думала, что деньги – это несчастье; что из-за денег на них нападут, будут пытаться их убить. Нет, никого она не любит. И никто не любит ее. Для Кирилла она – безделушка, привычная игрушка-погремушка. У них нет детей; он притерпелся к ней; он гордится ее красотой в свете и зевает, пытаясь уйти от нее, слепой, здесь, дома. Ему с ней скучно. У него наверняка есть любовницы. Никто, никто ее не любит. Как никто?.. А Стенька?..

Да, Стенька. Да, Господи, Стенька. Она совсем забыла. Жалкий карлик. Она тоже привязалась к нему. Человек привязывается к тому, кто любит его. Даже если в его сердце нет любви. Отними сейчас у нее карлика – что станет она делать?

Она нашарила на столе, взяла в руки маску царя. Царь, и твою судьбу она тоже видела. Она знает. Она знает все про тебя. Тебя убили не в сраженье; бог Войны хранил тебя, и, хоть на тебе было много ран, и резаных и колотых, и отравленные стрелы вынимали из твоей груди и из-под лопатки, привязывая к твоему телу целебные зелья, ты всегда оставался жив и здоров. Ты был создан для борьбы. Ты не был создан для предательства.

Жизель держала в руках маску царя. Гладила его по щекам, по вискам. Недвижное мертвое золото, а живая щека вздрагивала, жилка билась на виске. Она помнит. О, как же хорошо она это помнит.

Его предал тот, кого он любил, после царицы, больше всего на свете. Его черный раб. Его слуга. Он выдал его своим соплеменникам, черным нубийцам, за сундуки с золотом, спасенным царем с погибшего в океане Острова. Это было золото его предков, царей. Они владели Островом до его гибели в пучине; царю удалось спасти золото, увезти его на кораблях, когда Остров погружался в море, и огромные волны несли последние корабли, уносили прочь, на восток, от места огня, ужаса, людских криков, землетрясенья и скорби. Они оглядывались назад, царь и его моряки – Острова уже не было; лишь по морю шли, колыхаясь, громадные волны. Так после страсти успокаивается женское тело. Сундуки царь держал во дворце. Черный раб влюбился в наложницу царя. Он захотел, чтобы царя не стало. Он подговорил своих сородичей, воинов царского наемного войска, убить его. «Что ты нам за это посулишь?..» – спросили воины, опасаясь подвоха. Черный раб посулил им сундуки с золотом Острова. С драгоценным золотом, какого больше не было нигде в целом свете. Часть золота лежала уже в ковчеге и предназначалась для захороненья царя в гробнице, которую царь давно, десять лет назад, повелел построить для себя; человек обязан думать о своей смерти, думал о ней и царь. «Вы возьмете все золото, все сундуки, – сказал черный раб. – Немного золота лежит в саркофаге царя. Вы возьмете себе большую часть. Я проведу вас туда, где спрятаны сундуки. У меня есть ключ. Царь любит меня, я храню все его ключи. Наложница ни о чем не узнает. Вы убьете его, и она будет моя». Черные сородичи закивали курчавыми головами в знак согласья.

Они прокрались к нему в опочивальню ночью. Жгли факелы. Царь проснулся мгновенно. Он заслонил собою, своей спиной свою возлюбленную. Ее! Да, ее. Она помнит, как испугалась, как спряталась за его мощную, бугристую спину. Черные воины подняли копья и вскричали: мы заколем тебя копьями, или ты предпочитаешь другую смерть?! Она выбралась из-за спины царя. Закричала: вы не смеете!.. Вас казнят на площади!.. Черные лица засмеялись, белые зубы заблестели в черноте. Пламя ходило по стенам опочивальни, по голым рукам и блестящим, лоснящимся от пота телам. «Кто вам заплатил?!..» – сжимая кулаки, крикнул царь. «Мы увезем плату за твою смерть далеко, за Срединное море, – усмехнулся старший, в курчавости которого проглядывало серебро, – но мы ее еще не получили. Можешь не призывать богов! Нас трое, а ты один». Он встал навстречу им с ложа. «У меня есть одна просьба, – сказал он тердо. – Дайте мне сразиться с вами в честном бою. Я возьму меч, и вы попробуете меня победить». – «Возьми!» – согласно наклонил голову старший. Царь кивнул ей; она встала, дрожа, нагая, лишь одна жемчужная цепочка была застегнута у нее на талии, – и вынула из ножен царский меч, висящий на золотом гвозде в углу.

И протянула царю.

И царь выпрямился, с мечом в руках, и взмахнул им; и царь стал биться, и бился так против троих воинов, но они были тоже сильные воины, мужчины, хорошо обученные воины и вдобавок старые нубийские охотники, они сражались с человеком, как со зверем, и они победили его, хоть он и изранил их сильно, едвали не смертельно. Они уползли из опочивальни, стена, зажимая раны руками. Ее возлюбленный, ее царь лежал на полу, среди разбросанных одежд и драгоценностей, нагой, со страшной колотой раной в боку; это старый нубиец достал его своим коротким мечом. Меч царя валялся рядом с ним. Она глядела на мертвого возлюбленного остановившимся взглядом. Вот тогда она ослепла в первый раз.

И она не видела, как вошел черный раб.

Она услышала это.

«Дарак, – сказала она одними губами, – я знаю, это ты подговорил воинов убить царя». Он замотал головой: это не я, госпожа. «Ты врешь мне! – крикнула она, и ее волосы разметались вокруг головы. – Ты не хочешь сказать правду!» И опять он отрекся от правды. Тогда она сказала: «Возьми тряпку, смой отовсюду кровь, я обмою царя. Мы отнесем его в саркофаг и положим в его усыпальнице, как и велено было им своим подданным». Черный раб послушно делал все, что говорила она, молчал. Молчала и она. Ее глаза были слепы. Она окунала губку в теплую воду и обмывала его, мертвого – так, как когда-то он купал ее в чане с горячей водой, живую. Он купал ее, как ребенка. Она обмывала его, как обмывают всех умерших, шепча заупокойную молитву богам Нижнего Мира.

И они положили его в гробницу; и она пришла однажды ночью, с зажженным факелом, чтобы попрощаться с ним, чтобы погрузить в саркофаг все свои драгоценности, что дарил ей царь, так и не успевший обвенчаться с ней, и лечь рядом с ним. Она хотела себя убить – и не смогла. Ее убил черный раб – тот, что был в нее влюблен. Потом черный раб убил себя. Это она видела уже сверху, когда душа ее взмыла над лежащими в крови телами.

И собака царя, белая с черными пятнами, долго выла над умершими; и потом залезла в саркофаг, и смежила глаза, и умерла от тоски по людям своим.

А как же потом блуждала ее золотая маска, что сработал мастер мз мастеров, великий Кронос, которого особенно любил царь, куда она полетела по свету?.. Кто грабил гробницу… кто увозил ее маску туда, на север, через проливы, в Кафу, в Гермонассу… Она переходила из рук в руки и приносила людям горе. Люди убивали друг друга из-за нее, золотой. И она больше никогда не встретила своего царя. Где ее царь?.. Бог, ты отнял у нее зренье. Если она даже встретит своего царя, она больше его не сможет увидеть.

А почувствовать?.. Ведь почувствовать в любви можно… Услышать, рвануться навстречу…

Она снова положила руку на золотое лицо царя. Дверь скрипнула. Вошел карлик.

– Стенька… – жалобно сказала она. – Подойди… Мне плохо, Стенька… Я все время вижу прошлое, Стенька…

Он подкатился колобком. Он все понял сразу, как ей худо. Обхватил ее руками, припал к ней. Нашел губами ее руку. Она не отняла руки. Он бесконечно целовал ее руку и плакал. Она чувствовала, как у нее по руке текут горячие слезы карлика.

– Скажи мне… уже темно?..

– Уже давно ночь, госпожа.

– У меня к тебе одна просьба, Стенька. Зажги мне свет. Я хочу света.

Он ринулся зажечь лампу. Она поморщилась.

– Да нет, нет. Я не хочу лампы. Это все искусственный свет… мертвый. Это не живой огонь. Я хочу живого огня.

– Свечу?.. Здесь, в спальне, есть свеча… Вот она, я сейчас зажгу…

Она опять затрясла головой.

– Да нет, Стенька, свечу я тоже не хочу. Я хочу… это так трудно объяснить… ты не смейся… древний светильник.

– Древний?..

– Я хочу плошку с жиром. Знаешь, в такую маленькую тарелочку, плошечку, ну, чашеку, я не знаю, посудину, наливают жидкий жир, животный жир… и втыкают туда фитилек промасленный. И зажигают. И он горит. Вот это древний, живой свет. Жир – живой. Фитиль – из шерсти – тоже живой. Глиняная тарелочка – живая. И огонь живой. Все – живое. Хочу такой… понимаешь?.. я вижу, вижу его… я хочу взять его в руки, осязать…

На ее слепом лице написалась такая тоска, что карлик забеспокоился. Он забегал по комнате, ничего подходящего не нашел; бросил торопливо: «Пойду к горничной, спрошу у нее… может, что-нибудь найдется на кухне!..» Она терпеливо сидела за столом, ждала. Она сидела в длинной ночной рубахе до пят, расшитой кружевами. Она-то думала – это роскошные одежды. Там, в древности, далеко, перед царем Ламидом она была вся голая, только жемчужная цепочка застегивалась у нее на животе, и это был ее лучший, роскошнейший наряд.

Карлик явился вскоре. Он нес в руках маленькую глиняную плошку, толстый фитиль из обрезанной веревки, в плошке плескался жир.

– Барсучий жир, госпожа, – пробормотал он. – Это вам господин Кирилл покупал от кашля, а вы не пили. Горничная налила, сказала – он тоже хорошо горит, еще лучше рыбьего, бараньего и тюленьего.

Он поставил самодельный светильник на стол, чтобы она смогла его ощупать. Она с серьезным видом прикоснулась пальцами к округлой глине, окунула пальчик в жир. Повернула невидящее лицо к карлику. За ее улыбку он готов был отдать жизнь.

– Это то, что надо. Ты умница, ты прелесть, Стенька. Посреди ночи все добыть!..

«Если вы прикажете, я добуду для вас звезду с неба», – хотел сказать он и не сказал.

Она сидела молча, неподвижно. Карлик вздохнул.

– Зажечь?.. Вы же хотели живой огонь?..

Она кивнула:

– Зажги.

Он взял со стола зажигалку – курящий Кирилл повсюду швырял зажигалки, – щелкнул раз, другой, и фитиль зажегся, зачадил. Сначала от скрученной веревки пошел дым. Потом пламя выровнялось, стало гореть ясно и ярко. Жизель сидела тихо, повернув лицо к огню. Пламя плясало в ее незрячих глазах. Казалось, она была довольна.

– Все, Стенька. А теперь иди спать. Я утомила тебя. Ночью люди должны спать, а не исполнять сумасшедшие приказы бедных слепых. Но ты зажег мне живой огонь, мой родной, тот, что я все время вижу во сне и наяву, и я тебе благодарна.

Карлик исчез, как обычно, незаметно, бесшумно, ступая, как кот, кривыми ножками по паркету. Она осталась одна.

Пламя, пламя. Как я хочу взять тебя в руки. Я сижу у входа в древние катакомбы. Туда, по узким каменным коридорам, проходят люди – молиться. Они молятся своим богам. Они молятся… какому Богу?.. А я сижу у входа, и я слепа. Я раздаю приходящим светильники, плошки с горящим жиром. И они берут их в руки и идут во тьму. Берут в руки свет. Мой свет, что я даю им.

Рядом со мной много таких горящих светильников, не один. И я нашариваю их пальцами, и обжигаю себе пальцы, и улыбаюсь. Люди, чтобы узнать истину, должны обжечь себе пальцы. Я, чтобы узнать истину, должна была быть убита.

Но я воскресла. Золотая маска, помоги мне! Помоги мне умереть! В последний раз…

И за дверью послышался стук. Стук сапог о паркет.

Она повернула лицо от горящего светильника. Маски, освещенные ровным пламенем, лежали перед ней на черных подушечках.

В дверь вошли. Когда карлик выходил, она не встала, не закрыла за ним дверь на защелку.

В дверь вошли чужие – она поняла это, услышала. Она не испугалась.

– Кто вы такие?.. что вам здесь надо?..

Вошедшие молчали. Она услышала скрип стульев. Они садились.

– А ничего рубашечка, вся в кружевах, стильная, – раздался незнакомый ей голос. – Черт знает какой прикид. Черт знает какой дом. Домина. Такой и должен быть, по идее, у знаменитого Козаченко. Гляди, как мы отлично попали. Товар-то лежит лицом.

Если бы она могла их видеть, она увидела бы, что их вошло трое. Все они были коротко, под машинку, пострижены, как призывники – это была модная стрижка, стрижка нового века. Они сели вокруг нее, взяв ее в кольцо. Она слышала их дыханья со всех сторон. Если бы она могла видеть их глаза, она увидела бы: все глаза одинаково холодны и насмешливы. Это насмешка была такая: вот в античном цирке на арене человека убивают копьем, загрызают его дикие звери, – а они, трое, среди публики бы сидели и смеялись. Светлая стрижка, светлые прозрачные глаза. Свет светильника освещал модные часы у них на сытых запястьях. Она раздула ноздри и уловила запах модных, дорогих мужских духов. О, быть может, это друзья Кирилла. И голоса у них молодые. Про какой товар они говорят?!

– Сидеть тихо, красотка кабаре. Не двигаться! Шевельнешься – пеняй на себя!

– Ты что, окстись, Ефа, не видишь, она же – слепая…

– Кто вы?! – крикнула она.

В тишине раздался смешок. Если бы она могла видеть, она бы увидела, что смеялся тот, что был дородней всех, тот, что сидел прямо напротив нее. Он немного похохотал и бросил.

– Тебе необязательно это знать, красотка. Мы пришли, чтобы доделать недоделанное.

И ее душа будто выпорхнула, как птица, из тела.

Она увидела сверху себя и всех троих. Она поняла – это те, кто пришел убить ее. Те, кто не добил тогда там, в машине, ее и Кирилла.

– Здравствуй, смерть, – сказала она, улыбаясь, и губы ее задрожали.

– Понятливая! – хохотнул уже другой, тот, что сидел от нее слева.

– Начинай, – сказал голос справа.

– Я не могу… она такая нежная, ха-ха… и не видит ничего…

– Дурак, не видит, это же хорошо!.. тебе не будет так стыдно…

Она встала с кресла. Ночная сорочка упала до полу. В вырезе сорочки они видели ее грудь. Она медленно протянула руку и взяла со стола древний светильник. Пламя озарило ее лицо снизу.

– Кирилла… вы уже убили?..

– И горничную твою, суку, и этого… уродца…

Что ж, так и должно быть, думала она, пока ее рука держала перед незрячим лицом светильник. слегка дрожа. Так оно и было всегда. Слуги уходили в Мир Иной вслед за господами. Любящие – за любимыми. Они все умерли. Те, кто пришел, застрелили их выстрелами из пистолетов с глушителями – она здесь, в спальне, не слышала ни одного выстрела. Какое счастье, что у нее нет детей. Если бы был ребенок – она бы билась, плакала, кричала.

– Нет, уродца ты только подранил, вроде… он уполз за дверь, я не видел, куда…

Светильник в ее руке горел ровно и печально. Она протянула его тому, чье дыханье услышала перед собой.

– Вы возьмете маски?..

– Да, мы возьмем маски. Мы за этим и пришли. Удача, что они тут, у тебя, на столе. Отвернись! Я выстрелю тебе в затылок.

Если бы она могла видеть, она увидела бы, что стоявший перед ней уже передернул затвор и прицелился в нее.

Она с улыбкой подумала про револьвер, лежавший в ящике ее стола. Зачем она купила его у того охранника?.. Чтобы успокоить вечно мятущуюся душу свою?..

– Нет! – крикнула она. – Я буду стоять лицом к тебе. Не бойся.

Это она говорит ему, ему, убийце, хладнокровному и опытному киллеру, – «не бойся»?!.. Где же справедливость мира? Где мужество мужчины?!

Его рука, с поднятым пистолетом, дрожала.

– Что ты тянешь мне свой поганый светильник… как он чадит, воняет!.. Жир, что ли, налит!.. Утехи богатых!.. Камины, светильники… обезьяны на цепочках ручные, карлики… черепаховый суп по утрам…

– Возьми свет! – просто сказала она.

Два языка пламени ровно, не мигая, стояли в ее слепых глазах.

Тот, кто сидел справа, встал и ударил ее по руке. Светильник упал на пол, откатился под кровать; жир вылился, и фитиль погас. В спальне остался только призрачный свет уличных далеких фонарей, дико пляшущих ночных реклам.

Когда стоявший напротив нее выстрелил ей в голову, она упала не сразу. Она еще миг поглядела на убийцу ясно и ярко. Потом ее глаза стали тускнеть, подернулись серой пеленой, и она упала на ковер мешком. И так застыла – с вывернутой наружу тонкой рукой, в белоснежных кружевах итальянской ночной рубашки.

… … …

Ты уедешь очень далеко отсюда, Кайтох.

Так далеко, чтобы ты сам – и то не увидал себя. Наедине с собой. Даже в зеркале.

Отчего не сообщает ничего из Тамани Касперский?! Отчего молчит эта мелкая сошка… Леон… Хотя Леон и не обязан ничего сообщать ему, конечно… У него была связная – Ирена. У гада Бельцони – Моника. Их сейчас нет. При Задорожном теперь находится только доктор Касперский. Не ехать же ему, в конце концов, на Черное море. Уж лучше он поедет на Майорку. На Майорку, на Майорку… или в Швейцарию…

Касперский умник. Касперский профи. Касперский – крестоносец. За его спиной бездна бандитских крестовых походов. Денег много он берет, это да. За это, впрочем, его надо уважать. Он сам уважает себя, назначая такую цену за услуги.

Его счет… Слегка похудел… Ничего, он оклемается, он оправится… Он свалит в туман…

Уехать. Уехать очень далеко. Улететь за океан.

Немного отдохнуть, может быть. Или нет! Начать новую жизнь.

А что такое новая жизнь, Кайтох?.. Что такое Время?..

Оно идет и проходит. Оно появляется и исчезает. В дымке лет. В прогалах тьмы. В ужасе ожиданья. В колесе страданья.

И сможешь ли ты начать новую жизнь, непонятную тебе? Ты же так привык к старой, мужик. Господин Вацлав Кайтох, один из самых богатых людей мира. Археолог-бандит, знающий, что почем в выкопанных из земли сокровищах. Что почем на земле и под землей. А звезды небесные, Кайтох, сколько стоят?.. Миллиарды баксов, небось, а?.. Может, тебе ломануться в Варшаву, на родину предков, на историческую свою родину?.. Купить домик в предместье, в Желязовой Воле… ставить лазерный диск с ноктюрнами Шопена, плакать… глядеть, вздыхая, на портрет Ирены, на золотые украшенья из Севильи, из Акапулько, с Крита, с Хоккайдо, из Измира…

Сентиментальные мечты. Выкинь все из головы. Ты же продал все измирские сокровища, Кайтох. А те молодчики блестяще выудили из тебя баксы. Получилось так, что ты продал сокровища за гроши. Туда тебе и дорога. Это тебе наука. Наступил Новый Век. Новое Тысячелетье. Теперь виток Времени будет закручиваться все туже. Новые, гораздо более жестокие люди, чем раньше, будут заниматься виртуозным, техничным грабежом и подлогом, насильем и обманом. Искусство обмана достигнет совершенства. Ты же тоже был виртуозом, Кайтох. Но ты в подметки не годишься новым… этим. А может, ты просто уже состарился?!

Он пригладил залысины. Мельком кинул взгляд в зеркало. Не смотри больше в зеркало, Вацлав. Не смотри. Опухшие веки; седые патлы. Будто с перепоя. Хотя вчера ты в рот не брал. После гибели Ирены в Тамани ты часто, признайся, стал брать в рот спиртное, баловаться хорошим коньячком, мускатом, водочкой, настойками – этого раньше не бывало. Берегись, сопьешься. В твоем возрасте это часто бывает.

В возрасте… в его возрасте… А что такое возраст, Кайтох?.. Возраст – это тоже Время. Самый главный враг.

Он встал с кресла. Подошел к секретеру. Повернул ключ. Вынул бутылку. Оставь, Кайтох, не надо, ты же захочешь продолженья. Ну и захочу, и продолжу. Я буду делать в жизни, что хочу.

Он откупорил бутылку, брызнул зелья в рюмку. Повертел бутылку в руках, рассматривая этикетку. Его помощник покупает, по его просьбе, лучшие коньяки. Бутылочка за двести баксов; не Бог весть что, конечно, но вкус приятный. Ирландский коьячок. А у ирландцев лучше всего виски, это да; все же коньяк лучше всех выделывают французы, ну, да у них этого не отнимешь. Может, ему рвануть во Францию?.. покататься на парусных лодках по Гаронне, по Луаре… пожить на севере, в Карнаке, там, где у холодного моря затаились первобытные серые валуны, древние менгиры… там, кстати, недурное местечко для раскопок, так же, как и около знаменитого Стоунхенджа… древние кельты, загадочные друиды… золото, волшебное, колдовское золото друидов, погребенное глубоко в земле…

Он опрокинул рюмку в глотку. На минуту сердце отпустило. А что, правда – коньяк славное сердечное, тяпнешь его, и загрудинная боль тут же исчезает. Зря, что ли, изобретатетльное человечество выдумало виноградный спирт!.. Еще рюмочку, пожалуй… не повредит…

Он только занес над пустой рюмкой горлышко бутылки, как в дверь постучали.

Кайтох поставил бутылку на стол. В его глазах потемнело. Он нащупал в кармане револьвер. Если они начнут стрелять сразу, с порога, он будет стрелять тоже. Навскидку. Он уложит их всех. Он расстреляет всех, сволочи. Всех, кто хоть еще раз теперь сунется к нему.

На миг, скользнув глазами по зеркалу, он увидел себя; он понял, что это уже не он, кто-то другой – так перекошено было нечеловеческой злобой его лицо. И на такой же краткий миг он неистово, до боли, пожалел о том, что он потерял в себе человека. Кто заступил место человека в нем?! Почему он не увез сокровища Измира за границу… Москва – это логово. Тебя тут загрызут звери, урча, и косточки твои сгрызут, и кровавые останки, рыча, когтями в земле и золе закопают. И никакой будущий археолог не найдет…

Кайтох, кому ты будешь нужен?! Ты нужен в этом мире только себе!

– Да! – заорал он. Чуть вытащил револьвер из кармана. Стал так, чтобы удобно было выстрелить.

И он увидел, как дверь подалась.

Как дверь осторожно открылась.

… … …

Он стоял и брал в авиакассе билет на самолет.

Профессор Армандо Бельцони брал билет на самолет в родную Италию. Съездить хоть ненадолго в Рим, проветриться; половить тунцов на Капри. Отдохнуть. Проклятая Москва. Хорошо, что Монику, когда ее тело прибыло из Екатеринодара, он похоронил там, в Италии. На венецианском кладбище. Она почему-то всегда хотела умереть в Венеции; она так и говорила ему: «Армандо, есть только один город, где я бы хотела жить и умереть – это Венеция… Если я умру черт знает где, похорони меня, пожалуйста, в Венеции!.. любым самолетом отправь… в виду лагуны… а еще лучше – в море опусти… урну утопи в море… мою мать завязали в мешок и бросили в море… ведь человек принадлежит природе, всему миру, солнце, ветру, звездам… море – кровь земли…» Моника, неисправимый романтик. Будь она хоть трижды шлюхой, верни он прошлое, он все равно взял бы ее в жены. А он, несчастный, сделал ее шпионкой, соглядатайшей, бандиткой. Такую нежную женщину. Он полетит в Венецию, на ее могилу. Он полетит… ближайшим же рейсом до Рима…

Пока он стоял в очереди, он просмотрел пачку купленных свежих газет. Все газеты сообщали об убийстве семьи Козаченко. Жизель Козаченко нашли лежащей с простреленной головой у себя в спальне; рядом с ней лежал убитый тремя выстрелами в грудь ее слуга, странный карлик. Он обнимал ее ноги, а его голова покоилась на животе госпожи. Бельцони, нахмурившись, рассмотрел снимок. Убрал газеты в карман пиджака. Бедная Жизель. Жалко девочку. Кирилла – не жалко.

Когда он вышел на улицу, бешенство летней жаркой Москвы обняло его. Август. Вот и лето на исходе. Он вышел на единоборство с Кайтохом – и не победил его. Он хотел заработать много денег – а потерял жену. Он думал, он на белом коне, а конь под ним оказался Блед, и сам он на нем – скелет, и в глазницах его огни, и зубы скалятся. Куда ты летишь?! На родину?! Оставайся там навсегда.

Люди бежали мимо него, толпа гомонила вокруг, разноцветная, разбитная, транзитная – слышалась английская и испанская речь, смуглые латиносы шли в обнимку, пританцовывая, сзади раздавался грубый русский мат – пьяные голоса, русские напиваются даже с утра, это здесь в порядке вещей, – мальчики запускали прямо на перекрестке, задрав головы к небу, бумажного змея, нищие старушки брели по тротуарам, протягивая жалкие иссохшие руки – подайте Господа ради. С церковной колокольни раздавался звон. Звонили от «Новослободской», у Пимена. Бельцони до боли захотелось припасть в соборе святого Петра к стопам красавицы Божьей Матери, попросить прощенья. За все, что было. И что еще будет.

Он ощупал в кармане билет. Как это прекрасно – лететь. Как это чудесно, что он успел перевести все деньги, вырученные от измирской сделки, в свой итальянский банк. Когти Кайтоха его не достанут. Все-таки он ловкач; он Фигаро. Фигаро здесь, Фигаро там! А не жениться ли ему, и правда, еще раз?.. Жизнь не кончена, Кайтох прав. Он мужчина еще в соку. Зачем ему ждать положенного года траура. По Москве бегает вон сколько хорошеньких девочек. А ты хочешь обязательно жениться на русской, Армандо?.. Вечно ты подцепляешь иностранок… Мало тебе было англичанки… теперь вот русской девочки захотелось…

Ты богатый жених, Армандо. За тебя пойдет любая. И с рыночной площади, и из Грановитой палаты Кремля.

А что, это мысль. Жениться на политической даме. Они все, правда, политические проститутки. Зато у нее будут связи. И деньги. И ходы. И дипломатические ниши. И финансовые укрытия. И тому подобные щиты и крыши. И он, Армандо, будет защищен. Ему надо выйти на государственный уровень; на площадку официозной власти, тогда его тайная власть будет навек вне подозренья.

Он, усмехаясь, поджав тонкие губы, блестя черными бегающими глазами, похожими на двух жужжащих пчел, быстро шел по Большой Дмитровке, выходя на Страстную площадь. Позеленело-бронзовый Пушкин тихо и печально глядел на людское море, на круговерть толпы у ног своих. Бельцони, прищурясь, глянул на памятник. Ему-то неблагодарный народ даже и памятника не поставит. Ни в России, ни в Италии. Он пройдет по земле и исчезнет, как и не бывал. А он-то еще так печется о жизни своей. Нет! Жениться, и basta cosi! И родить ребенка! Ребенок – вот спасенье. Вот продолженье. Вот оправданье всех его мошенничеств, сделок, изворотливостей.

Он окинул прощупывающим взглядом миленькую черненькую девушку, видимо, ожидавшую кого-то около памятника Пушкину. Похожа на итальянку, подумал он. Черные глазки, чуть вздернутый носик, веселая улыбка. Озорница. Ему нужна озорница-любовница или спокойная домовитая хозяйка?.. Пока он думал, к девушке из крутящейся толпы подскочил высокий парень в рокерском черном балахоне с капюшоном, с черепами и костями на груди. Он нес в руках крупный красный тюльпан. У парня было доброе, широко улыбающееся лицо. Девочка тоже вся просияла, кинулась ему на шею. Они целовались так долго, что Бельцони плюнул, отвернулся и зашагал прочь.

Собраться? Соберется он быстро. Оставит в доме вооруженную охрану; закроет все сейфы на ключ; поставит все, что можно, на сигнализацию. А он – под мышку чемодан, и был таков. Италия, Матерь Божья… Солнечное море… Он забудет все горестное, что было здест этим жарким, невыносимым летом. Он будет пить апельсиновый сок. Он будет лежать на морском берегу на песке… и спать, спать, спать…

В подземном переходе, кипящем, будто живая людская лава, его кто-то тронул за локоть. Он обернулся: что вам?.. – и тут же был сбит с ног мощным ударом.

Когда он летел виском на гладкую кафельную стену, последнее, что он подумал, было: какой красивый цветок, тот, красный, а он Монике никогда цветка не подарил.

… … …

 
Опусти меч, вытри его о траву.
Опусти меч, вытри его о траву.
Я или живу на свете, или не живу.
Опусти меч, вытри его о траву.
 
 
Я не знаю ничего о себе.
Ты не знаешь ничего обо мне.
У меня выступает кровь на губе.
У тебя течет кровь по спине.
И мы с тобой – только два врага.
И я обнажаю грудь: ударь!
И мне, как и тебе, жизнь не дорога,
Потому что ты – царь, и я тоже – царь.
 
 
Мы убьем друг друга на морском берегу.
Мы убьем друг друга, и наши тела
Сбросит в море женщина – я ей не помогу.
Она меня любила, а тебя прокляла.
 
 
Мы убьем друг друга… прошу, вытри меч о траву!..
Об эту голубую, сухую, древнюю, горькую полынь-траву…
Ты видишь: я умер. Не верь! Я живу.
Моя кровь – море. Пей прибой. Я на губах твоих живу.
 

…ее соленые губы разлепились, и она повторяла эти слова. Она пела?.. Молчанье. Нельзя же молча петь. Время сжалось в плотный комок: в кулак. Она не помнила, она ли это кричала, шептала ли она. Может, это небо вышептало. Роман занес меч, и песня прозвучала в один миг. В ней. Внутри. Она убила человека! А он хотел убить ее. Кто кого, весь мир стоит на том. Кто кого. Человек убьет человека и вытрет меч о голубую траву, о полынь. Звенящая тишина. Это звенит у нее в ушах. За секунду могут пройти века. Секунда – ей; муравью – день; пылинке – вечность. Она уже продила свою вечность. Почему все черно перед ней?! Она – ослепла?!

Роман, почему ты не опускаешь меч?! Тебе тоже страшно?!

И ветер. Ветер, вихрь. Он срывает ее с места. Он несет ее вперед. Он крутит ее; это смерч. Гроза снова началась, при ясном небе, при ярких звездах. Смерч сорвет ее в море. И все кончится для нее.

Вытянув руки, она, отшвынув револьвер в полынь, несомая бешеным ветром, летела к Роману, и перед ее глазами было одно: меч, высоко занесенный над живым распростертым телом, сверкающий в черноте звездного неба, рядом с кровавым Марсом и синей Вегой.