Текст книги "Как было и как вспомнилось. Шесть вечеров с Игорем Шайтановым"

– Что особенного было в РГГУ, когда вуз только создавался?

– С одной стороны, было, конечно, замечательно после жестко дисциплинированных советских заведений прийти в вуз, где – делайте что хотите, чувствуйте себя свободным. Туда пришло много людей, ранее не преподававших, из ИМЛИ, еще откуда-то. Они были страшно этим увлечены, им просто хотелось говорить, общаться со студентами, и они это получали сполна. Но я, как человек уже до этого 20 лет проработавший в вузе, опасался, что мы никого ничему не научим: это не обучение, это общение. Студенты приходили к кафедральному самовару в переменку, забегали выпить чашечку чая…

– Этот подход не требовал системности?

– Даже система была понятием слишком жестким. Афанасьев ездил по университетам мира, из каждого университета он привозил какую-то новую свободомысленную задумку. Я прекрасно помню, как он приехал и сказал: «Экзаменов не надо! Все должно решаться в течение семестра». На факультете также была масса фонтанирующих идей… С трудом отстояли лекции: на радикальные предложения их отменить от более молодых преподавателей с зарубежным опытом ответил на одном из Советов Алексей Матвеевич Зверев. Рассказал, как он, читая лекцию по современной американской литературе в каком-то звездном университете – Беркли или Стэнфорд, – упомянул Вольтера. Тут же любознательный американский юноша поднял руку: «Who is this French guy?»

– Галину Андреевну Белую, декана факультета, очень любили студенты…

– Да, в РГГУ дверь к Галине Андреевне была всегда открыта… Толпа валила к ней. Я человек гораздо более иерархичный. Я полагаю, что должен быть порядок, порядок в отношениях. Довольно скоро, в одной из наших привычных бесед с Галиной Андреевной, я не мог не предупредить: «Скоро у нас будет первый выпуск, и вы будете огорчены. Это будут плохие дипломы, это буду плохие ответы на экзаменах». Она изумилась: «Быть не может! У нас такая свобода, такой либерализм! У нас лучшие в мире студенты!» Вы понимаете, когда эти лучшие в мире студенты выступили с дипломами и с ответами на экзаменах, оказалось все чрезвычайно печально, и она должна была это признать, сильно огорчаясь. Мы их ничему не научили, или, точнее, они ничему не научились. Потому что они не учились, они приходили слушать публичные лекции. Потому что по сравнению с выпускниками провинциальных вузов, у которых знания обязательной программы от зубов отскакивали, эти получали эклер, не научившись есть черный хлеб. Они не получили необходимые знания, но к ним приходили и рассказывали про Бахтина, про Дер-рида… Посмотрите, много ли наших выпускников 1990-х сейчас преподают или сделали себе имя в науке? В журналистике, на телевидении, да, работают. Тогда идеи носились в воздухе. Это была атмосфера свободы, как ее тогда поняли и какой попытались воплотить в жизнь…

2016

Владимир Новиков
Семидесятники

Мы поступили на филологический факультет МГУ имени М. В. Ломоносова в 1965 году и окончили его в 1970 году. Наш выпуск последним выпорхнул из старого казаковского здания на Моховой, 11 (тогда – проспект Маркса, 18), после чего факультет переехал на Ленинские горы.

Сентябрь 1965-го – это арест Даниэля и Синявского. Весна 1970-го – это «остоюбилевшее» всем столетие Ленина и робкая попытка реабилитации Сталина в «киноопупее» «Освобождение». Наша учебная «пятилетка» ознаменовалась переходом от оттепели к застою, концом шестидесятничества и зарождением некоего нового менталитета. Именно с такой точки зрения хочется взглянуть на эти годы, припомнив некоторые факты. Speak, memory!

В общежитии «Филиал Дома студента» на Ломоносовском проспекте судьба свела тогда Игоря Шайтанова, Льва Соболева (впоследствии литературоведа и культового учителя-словесника) и меня. Из москвичей, поступивших тогда на филфак, а впоследствии ставших известными литераторами, надо назвать Виктора Ерофеева, Александра Ливерганта (товарища Игоря по группе). Иные наши однокурсники уже ушли из жизни: переводчик и социолог Борис Дубин, лингвист Исаак Козинский, критик Александр Панков, сын пушкиниста и сам пушкинист Александр Фейнберг.

На нашем курсе учились люди самые разные: и советские ортодоксы, и циничные карьеристы, и отважные «смогисты», и политические бунтари. Буду говорить о своих ближайших единомышленниках. У нас уже не было детских иллюзий, и на обещанный Хрущевым к 1980 году коммунизм мы не рассчитывали. Вместе с тем антисоветизм не был для нас главной и пламенной страстью. Неприятие советской лжи было простой и очевидной нормой. Помню, как Игоря неприятно поразили речи одного одногруппника о сталинском терроре: мол, простого народа репрессии не коснулись, они затронули прежде всего «шишек», людей высокопоставленных (нечто подобное талдычат сейчас вновь литераторы определенной ориентации). Игорь говорил о юном сталинисте с глубоким презрением. Хотя до чтения «Архипелага ГУЛАГ» было еще далеко, мы отнюдь не верили в теорию «отдельных перегибов». И к брежневщине отношение было адекватное. Анекдотам армянского радио верили больше, чем газетным передовицам.

Но долгих и надсадных политических диспутов не вели. Не помню уж, кто из нас по ходу злободневного разговора процитировал: «Не для житейского волненья, / Не для корысти, не для битв…» – и далее по тексту. Мы уже становились эстетами. И шли к философскому индивидуализму, к пушкинскому «Из Пинде-монти» («Зависеть от царя, зависеть от народа – / Не все ли нам равно?»), которое можно считать символом веры семидесятничества.

Верили мы в возможность «демократических перемен»? Не особенно, говоря розановским словечком. Мечтали о «многопартийной системе»? Нет, скорее разделяли народную иронию: больше чем одну партию нам не прокормить. В политическом плане мы были больше скептики, чем энтузиасты. И уж совсем не мечтатели. «Мечтам невольная преданность» была философического и эстетического свойства.

Надо сказать, что Игорь Шайтанов, учившийся на романо-германском отделении, никогда не был узкоспециализированным «зарубежником». Он всегда был и «русистом»: свободно ориентировался в классике и пребывал в курсе «актуальной» словесности. Помню, как он наизусть продекламировал мне стихотворение Евтушенко «Битница», причем оно заинтересовало его не с точки зрения антиамериканской риторики и легкого (очень легкого) антисоветского подтекста, но прежде всего эстетически, своим экспрессивным финалом:

 
Все жестоко – и крыши, и стены,
и над городом неспроста
телевизорные антенны,
как распятия без Христа…
 

Все пять лет в МГУ проходили под аккомпанемент песен Высоцкого. Слушали его на чужих магнитофонах (я однажды сподобился попасть и на авторский концерт в Большой химической аудитории), обсуждали, цитировали. И опять-таки – больше с эстетической точки зрения, чем с политической. Игорь со вкусом рассказывал – как стихотворение – «Пародию на плохой детектив», акцентируя комическую остроту («Но жестоко просчитался пресловутый мистер Пек»), а обращаясь к песне «Она была в Париже», с филологическим шиком отмечал: «А ведь здесь реминисценции прежних песен автора: “Но я напрасно пел о полосе нейтральной – / Ей глубоко плевать, какие там цветы”».

Реминисценции, цитаты, пародийные подтексты – это мы все обожали. Юлия Кристева еще не обнародовала термин intertextualité, а наша обыденная речь уже была до ужаса интертекстуальной. Задолго до Тимура Кибирова мы лепили цен-тоны из русской классики и советской эстрады. Задолго до Сорокина и Пелевина изобретали интерлингвистические каламбуры. Травестировали святыни Серебряного века. Ахматовское «А так как мне бумаги не хватило…» порой использовалось в контексте «раблезианского низа». А на арабо-изральский конфликт 1967 года наш однокурсник Боря Храмов реагировал репликой: «Меир-голдовы арапчата затевают опять возню» (ср. в «Поэме без героя»: «Мейерхольдовы арапчата затевают опять возню»; Голда Меир была тогда премьер-министром Израиля). Вот такое было изощренное филологическое балагурство, и не догадывались мы, что подобные игры можно было продать как «постмодернистские практики».

Недооценили мы и наше филологическое новаторство в исследовании обсценной речи. На втором курсе у нас сложился кружок по изучению мата, оформленный как пародийный институт под названием НИИХМАТЬ (предложено учившимся тогда на филфаке будущим актером Михаилом Филипповым, который сам в работе не участвовал). Состоялось по крайней мере одно научное заседание, его вел «директор» Лев Соболев, а Борис Храмов докладывал о результатах своего изучения надписей на стенах туалетов. Его работу оценивали и Шайтанов, и Козинский. Потом я описал этот эпизод в «Романе с языком», отдав его вымышленному герою, а реальных однокурсников назвал по именам, но без фамилий. До сих пор страшно признаваться в такой крамольной деятельности: ведь Дмитрия Быкова с приятелем за выпуск юмористической газеты «Мать» (по сути – филологической первоапрельской шутки) арестовали аж в 1995 году! Почему нам тогда это сошло с рук – не знаю.

Пора уже перейти к учебному процессу на филологическом факультете. Игорь учился на английском отделении, которое курировала довольно одиозная Ольга Сергеевна Ахманова. Впоследствии Вячеслав Всеволодович Иванов охарактеризует ее как авантюристку и конъюнктурщицу. Игорь в свое время отмечал ее непомерную амбициозность и склонность к самодурству, к беспричинному преследованию студентов. Литературоведческим семинаром, в котором молодой Шайтанов начал заниматься английским Возрождением, руководил Владимир Владимирович Рогов. Хотя он некоторое время был ахмановским зятем, это был человек совсем другого разлива – чистого и честного. Талантливый переводчик, мастер стихотворного экспромта. Игорь цитировал нам сочиненную Роговым (по пушкинской модели) эпиграмму на заведующего кафедрой зарубежной литературы, душителя научной мысли Романа Михайловича Самарина:

 
Не то беда, Роман Самарин,
Что ты в воззрениях вульгарен,
Что ты в науке интриган,
Что в свете ты Фаддей Булгарин…
Беда, что видом ты кабан.
 

Потом Шайтанов процитирует это в одной из научных статей, рассказывая о судьбе шекспироведения. А тогда, насколько я помню, это была в буквальном смысле «надпись», подпись под карандашным портретом Самарина, выполненным Ольгой Александровной Смирницкой, дочерью Ахмановой (портрет этот Рогов повесил в туалете).

Рогова вскоре с факультета выжили, но свои шекспировские штудии Шайтанов успешно продолжил.

А что на русском отделении? Там были два блестящих лектора – легендарный пушкинист и стиховед Сергей Михайлович Бонди и известный в более узких кругах доцент по древнерусской литературе Николай Иванович Либан. Кстати, хочу к слову заметить: эти педагоги-корифеи, живи они сейчас, не смогли бы работать в вузах. Они бы не прошли аттестацию, им не хватило бы публикаций. Мало писали. У Бонди за всю жизнь написаны две книги, у Либана первая вышла к девяноста годам. Ценили их за уникальные лекторские таланты. А сейчас вузовских преподавателей зачем-то принуждают в больших количествах «сдавать тексты», изготовлять пустые «монографии» и бессмысленные статьи. Хотя педагогический талант отнюдь не всегда сочетается с исследовательским, а тем более с литературным. В результате сейчас иной тридцатипятилетний доцент имеет список трудов более длинный, чем у академика Лихачева сложился за всю жизнь. Но качество… К тому же озабоченные этой публикаторской гонкой преподаватели не успевают читать чужие работы, следить за современной литературой…

Ладно, вернемся на наш второй курс. Лекции Бонди и Либана мы слушали, но сообразно учебному плану в спецсеминар должны были идти к кому-то другому. Присматривались к двум фигурам.

Первая – Владимир Николаевич Турбин, его называли «самый правый из самых левых», то есть, будучи сторонником левого искусства, он держался в советских рамках. Организовал сбор подписей под коллективным письмом, осуждающим Синявского. Из хитрости собственную подпись не поставил, но в «Литературной газете» ее, конечно, добавили. Считал себя последователем Бахтина. Вел экстравагантный семинар по «экспериментальной поэтике», где поражал влюбленных в него девиц трактовками вроде той, что в «Станционном смотрителе» Самсон Вырин состоит в инцестуальной связи с дочерью Дуней. В конце жизни пробовал эстетически оправдать свои политические компромиссы, написав роман под названием «Exegi monumentum». Однако никто из бывших пылких «турбинисток» не воздвиг ему не только монумента, но и даже статьи в «Википедии». Забыли.

Вторая фигура – Геннадий Николаевич Поспелов, «самый левый из самых правых». Беспартийный марксист, ученик Переверзева. Жесткий социолог в подходе к литературе. Письмо против Синявского подписывать отказался.

Мы с Левой Соболевым выбрали Поспелова. И не пожалели. Начали с «Братьев Карамазовых» и четыре года занимались Достоевским. Поспелов спорил с Бахтиным, но был научно честен. Сам атеист, требовал читать Евангелие, а Библию в Научной библиотеке тогда выдавали. Мы начали и литературу, и жизнь познавать философски, а не социологически и не моралистически. Достоевский был нашим языком, нашим тезаурусом. Скажем, вопрос о человеческом равенстве мы ставили в такой редакции: есть ли среди людей «вельфильки» и «мовешки»? И понимали друг друга – под знаком Достоевского.

Философический тренд присутствовал у такого лектора-зарубежника, как Анатолий Алексеевич Федоров (у него был старший брат-латинист). Федоров-младший высокомерно относился к «пантеистическому» реализму (ремарковского типа), превозносил «феноменальный реализм» (Томас Манн) и поощрял экзистенциализм. Тогда умение выговорить без запинки слово «экзистенциализм» было шибболетом истинной интеллигентности. А Федоров еще и «экзистанс» произносил так, как будто это привычное слово русского языка.

В 1969 году в нашу жизнь вошел Камю. Даже целых два. Первый – это французский коньяк за девять рублей бутылка (реально можно было купить только в ресторане и в полтора раза дороже). Но за этим мы не гонялись – дороже ценился избранный Альбер Камю, впервые вышедший тогда в СССР. Синий томик я купил у спекулянта на Кузнецком мосту за пятнадцать рублей. Много тогда говорили о проблеме выбора, о должном и недолжном существовании.

На пятом курсе пришел роман Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества». Брали номера «Иностранки» с ним в читальном зале Горьковской библиотеки. Эта книга тоже вошла в литературный бэкграунд семидесятничества.

О современной литературе никто из нас тогда писать не собирался. И правильно: литературная критика – занятие очень взрослое, здесь вундеркиндов не бывает. Специализироваться по кафедре советской литературы (а тогда ей принадлежал и Серебряный век) было просто немыслимо. Но «в теме» мы очень даже были. Все имена тогдашних «живых классиков» нам были ведомы, много текстов было читано. Следили за борьбой «Нового мира» с «Октябрем», ощущали трагедию Твардовского как финал шестидесятничества.

Эстетика. Философия. Личность.

Таковы три кита нашего тогдашнего миропонимания.

После 1970 года Игорь Шайтанов жил и работал в Вологде. Когда мы встретились в Москве в середине 1970-х годов, он уже был автором диссертации о драматургии Бернарда Шоу, но более широкую известность приобрел как критик современной русской словесности – и прежде всего как интерпретатор пьес Александра Вампилова. Вампилов же, ушедший из жизни в 1972 году, конечно, классический семидесятник. Его доминанта не социально-моралистическая, как у шестидесятников, а онтологическая, экзистенциальная…

Вот такой приключился в то время paradigm shift, и мы оказались к нему причастны.

Через двадцать лет я напишу в журнальной статье:

Мы – семидесятники <…> Наш читательский опыт богаче социального, и мы до сих пор, откровенно говоря, не знаем, как его использовать.

Главный смысл этого опыта – склонность и готовность к пониманию разных точек зрения, пусть взаимоисключающих. Мы живем без иллюзий, не верим никаким обещаниям и сами стараемся таковых не давать. Мы больше верим в человечески-индивидуальное, чем в общественное начало. Мы скорее скептики, чем энтузиасты. Многое в сегодняшнем оживлении нам кажется наивным: об этом мы уже читали. Слово «гласность» нам известно еще по спорам Герцена с Добролюбовым, а слова «к перестройке вся страна стремится» мы запомнили у Саши Черного. Трудно нам быть оптимистами, но и пассивный пессимизм не менее банален¹⁹19
  Новиков Вл. Раскрепощение // Знамя. 1990. № 3. С. 215.


[Закрыть].

Теперь уже и 1990 год – давняя история. А семидесятникам – по семьдесят лет.

2016

Ирина Ершова
Ars libera: наука в новом университете

25 лет существования Историко-филологического факультета РГГУ (ныне он называется Институт филологии и истории) – это и 25-летие созданной (среди первых на истфиле!) кафедры сравнительной истории литератур. В числе тех «смельчаков», кто откликнулся на приглашение Галины Андреевны Белой прийти работать на новую кафедру по зарубежной литературе, было всего семь человек. Эти первые (по крайней мере, ее самая маститая и остепененная регалиями, трудами и статусом часть) действительно были людьми смелыми и в чем-то даже авантюрными. Никаких денежных посулов не было (наши зарплаты в те годы были неправдоподобно малы), каких-то особенных льгот тоже (никто не оплачивал командировки, не предоставлял дома и квартиры), даже гранты шли в то время только по линии Сороса, а он к университету никакого отношения не имел. Самым завлекательным было чувство нового, к которому, несомненно, примешивалось и зримое ощущение перемен. Эта новизна была не открытием новых имен, изобретением новых предметов и книг; новое было в том, что у всех нас впервые появилось ощущение, что мы можем учить в любимой профессии тому, что нам близко и любезно, что нам представляется важным и значимым, а не тому, что конъюнктурно, выгодно, безопасно и рационально. Можно в лекции по средневековой литературе безопасно упоминать Библию и рассуждать о латинской литературе, читать на семинаре Августина и обсуждать жития и загробные видения. А Алексей Матвеевич Зверев первым делом дал тему диплома, а потом и диссертации, по В. Набокову, открыв шлюзы для исследований по персоналиям русского зарубежья.

В одно небольшое пространство (коридор с десятью комнатами, оставшийся после ВПШ, на штампованной бумаге которого мы писали еще 20 лет – типографский тираж был рассчитан на долгие годы процветания) набилось такое количество ярких, талантливых и вместе с тем маргинальных – каждый по-своему – по отношению к официальному советскому мейнстриму людей, что нас, молодых, это завораживало. Я отчетливо помню свое ощущение неправдоподобности происходящего – множество моих книжных (в научном смысле) героев вдруг оказались вместе со мной в одном месте и пространстве.

Возвращаясь к кафедре, замечу, что первый состав кафедры и его ядро вообще был по преимуществу мужским – Алексей Матвеевич Зверев, Грейнем Израилевич Ратгауз, Игорь Олегович Шайтанов и Сергей Леонидович Козлов. Сравнительная идеологема, вытекающая из концепции ИФИ, – история и литература, Запад и Восток в одном учебном плане, применительно к кафедре (слово это войдет и в название кафедры) была выстроена Павловой, Зверевым и Шайтановым. Не знаю, кто предложил название, но мы стали первой компаративной кафедрой на постсоветском пространстве. Главой кафедры стала известный германист Нина Сергеевна Павлова, из института культуры пришла Джульетта Леоновна Чавчанидзе и – почти сразу после защиты диссертации – испанист Маргарита Борисовна Смирнова.

Из всей команды самым опытным по педагогической части был Игорь Олегович Шайтанов. За его плечами, тогда еще достаточно молодого человека, было двадцать два года преподавания – коротко в Вологодском педагогическом институте, двадцать с лишним лет на кафедре всемирной литературы МПГУ, главного педвуза страны. В сравнении, с одной стороны, с начинающими преподавателями – С. Козловым, М. Смирновой и мною (через год меня взяли на кафедру в качестве медиевиста), а с другой – с кабинетными академическими персонами – А. Зверевым, Н. Павловой и Г. Ратгаузом, Игорь Олегович нам казался умудренным университетским профессором, хотя обликом этой умудренности не очень соответствовал. Знаю, что Галина Андреевна Белая предложила ему при создании факультета возглавить – на выбор – любую из создававшихся кафедр; он отказался от всего. Отказался не потому, что опасался сложности задачи, и не в силу несклонности характера и способностей к руководству, а, по собственному его признанию, из вполне «корыстных», личных побуждений – не тратить зрелое и ключевое в творческом смысле время на администрирование.

Надо сказать, что первое десятилетие существования историко-филологического факультета (это одновременно отсылающее к традиции дореволюционного образования и в то же время новомодное по отношению к советскому обычаю название, как и концепция нового факультета, были очень притягательны и обаятельны для филологической среды) в истории самой кафедры стало временем долгого становления, роста, постоянного изменения в силу разных и зачастую печальных (очень рано, в начале 2000-х умер Зверев, тяжело заболел и ушел от нас Ратгауз). Вместе с тем в первые же годы пришли на совместительство и задержались на четверть века Александр Яковлевич Ливергант (он почти все 25 лет совмещает нас со своей переводческой работой, а позднее и с руководством «Иностранной литературой»), затем пришли Екатерина Евгеньевна Дмитриева, потом Елена Дмитриевна Гальцова – обе теперь уже доктора наук.

В первые годы курсы по кафедре читали Александр Викторович Михайлов, Арон Яковлевич Гуревич, Елеазар Моисеевич Мелетинский, Ольга Борисовна Вайнштейн, Михаил Леонидович Андреев. Кто-то уходил, кто-то оставался и прирос к кафедре. Тогда кафедры, конечно, жили своей жизнью, но все же главным объединяющим пространством, стараниями Галины Андреевны, был факультет. Задним числом кажется, что все основное общение и дискуссии проходили на общефакультетском поле. Хотя наши заседания кафедры мне всегда доставляли огромное удовольствие – формальных дел мало, зато бесед обо всем на свете можно было наслушаться от души. Конечно, тогда на факультете преподавало гораздо меньше народу. Белая и ее ближайшие помощники, Дмитрий Петрович Бак и Ольга Витольдовна Сидорович, настойчиво стремились и на заседаниях Ученого совета (где мог сидеть каждый и сами заседания проходили с завидной частотой и регулярностью), и вне его создать единое пространство мысли и собеседования. Там говорили, обсуждали до изнеможения, спорили до хрипоты, а порой и непримиримо сражались все профессора факультета. Была в этом даже некоторая избыточность, тем более что страсти и дискуссии вовлекали даже студентов. Первые наборы студентов были скромны цифрами, но зато каждый был обласкан, опекаем, обучаем почти индивидуально. Сами они ощущали себя в некотором смысле избранными (что всегда, как мы знаем, имеет две стороны), да у них и в самом деле для этого было достаточно оснований. Ведь им читал лекции весь тогдашний цвет филологической науки.

Факультетское филологическое сообщество соседствовало, дополнялось в педагогическом плане и отчасти соперничало с Институтом высших гуманитарных исследований (ИВГИ), созданным Юрием Николаевичем Афанасьевым. Выше авторитетов людей, собравшихся там, в филологии советской и постсоветской, пожалуй, не было. Почти все они в той или иной мере поначалу преподавали на факультете, на разных его кафедрах. Восторг от такого соседства охватывал не только студентов, но и нас – молодых преподавателей факультета. Люди постарше были чуть сдержаннее – может, предвидя, что энтузиазм преподавания у ивгишных неминуемо начнет гаснуть (пожалуй, за исключением преданных педагогическому делу фольклористов Е. Новик и С. Неклюдова и классика Н. Брагинской, для которых это было также способом создания и развития своей научной школы), а может быть, в силу инерции традиционно существующего в последние советские годы предубеждения «чистых» ученых: наука живет в академических институтах, а преподаватели высшей школы выполняют поточную, рутинную учительскую работу. Надо сказать, сейчас эта ситуация, к счастью, меняется, и это, быть может, одно из важнейших завоеваний постсоветской университетской жизни.

Из наших менее всего, как мне кажется, «трепету» были подвержены Игорь Олегович и Алексей Матвеевич. Игорь Олегович вообще первые годы казался несколько отстраненным от царящей вокруг атмосферы всеобщего восторга и братания, что совершенно не отменяло его почтения к отечественной филологической мысли; западник по образованию и главной научной специальности, он как раз всегда был особенно озабочен популяризацией и престижем отечественной науки – отсюда его многолетняя работа в «Вопросах литературы». Причина этой отстраненности лежала, как мне думается, в двух вещах – с одной стороны, он действительно был чрезвычайно поглощен многими своими научными занятиями и преподаванием, к которому всегда относился серьезно, а с другой – в некотором предубеждении к атмосфере не единомыслия, но общения «без границ» студентов и преподавателей. Это, кстати, отразилось и в студенческой «репутации». Если, скажем, Зверев, яркий, темпераментный, обожавший студентов, был для первых наборов безусловным кумиром, то Шайтанов был уважаем и ценим как бы на расстоянии, хотя преданные ученики и почитатели находились всегда. Через несколько лет они вдруг – по неведомой нам, но, очевидно, существующей причине – поменяются местами. Пост кумира перейдет на какое-то время к Шайтанову (студенческие пристрастия вообще штука тонкая и едва уловимая). Принадлежа к потомственной профессорской интеллигенции, он всегда несколько старомодно, вопреки тогдашним веяниям, «держал дистанцию» и со студентами, и с коллегами.

Сознательно дистанцируясь от всего, что окружало педагогический процесс, Шайтанов, по мнению студентов блистательный лектор, вместе с тем был целиком сконцентрирован на самом предмете своих занятий. Риторически его публичные речи всегда изящны и безукоризненны. Иногда его укоряли в том, что он не читал планомерный и всеохватный курс, скажем, той же литературы эпохи Возрождения, а выбирал только любимые темы: концепция гуманизма, Петрарка и Боккаччо, Шекспир; им было отведено куда больше времени, чем изложению фактической стороны литературного процесса и освещению всех значимых фигур (там, правда, иных нет). Будучи ученым и университетским профессором с огромным стажем, он полагал уже тогда, что учить надо не столько набору сведений, сколько способу филологической мысли, а это можно делать на любой отдельно взятой теме. Трудно спорить, что через Шекспира и в самом деле можно рассказать все Возрождение. От «больших» лекций рано или поздно устают все, и Игорю Олеговичу уже давно, как думается, самым ценным кажется камерный, объединенный единой темой, межкурсовой семинар, который неизменно все эти годы он ведет на кафедре, – и на этом поприще количеству его учеников, талантливых и преданных, можно только позавидовать.

Вообще, для всех на факультете Зверев и Шайтанов были фигурами как бы противоположными. Разный темперамент, разная степень вовлеченности в факультетскую жизнь, разная манера преподавания, разный научный стиль, но внутри кафедры, для всех нас, они всегда были игроками одного поля. Речь идет об огромной эрудиции и редкостной образованности этих двух ученых. Мы на кафедре порой с замиранием сердца следили за беседами и обменом впечатлениями о прочитанных книгах, который вели эти двое; часто к ним присоединялся и Г. Ратгауз, блиставший в таких разговорах тонкостью суждений, иронией и остроумием (лекции он читал как-то более отстраненно, сдержанно и даже скучновато). Необъятность и глубина их сравнительного литературоведения нас просто потрясала. Они всегда обожали книги, обожали великие ученые имена, литературные и филологические байки, знали классику и живую литературу в таком объеме, что иногда это казалось, да и по сей день кажется, неправдоподобным.

Кафедра зародилась и продолжала жить, вбирая в себя людей, отличающихся уникальной широтой научных интересов. Ее компаративность всегда была не только в названии, но и в характере научных занятий формировавших ее людей. Каждый работает в нескольких научных сферах, эпохах, языках. Замечательные сравнительные исследования наших сегодняшних мэтров – Павловой, Гальцовой, Дмитриевой, переводческая деятельность Ливерганта, работы нынешних профессоров – Половинкиной, Морозовой, как и совсем молодых – Пастушковой, Данилковой, Виноградовой всегда уникальны и любопытны своим выходом за пределы узкой специализации, яркими идеями и гипотезами. Мы пытаемся хранить традиции кафедры, заданные ее «отцами-основателями». Надеюсь, нам это удается.

2016