Текст книги "Как было и как вспомнилось. Шесть вечеров с Игорем Шайтановым"

Владимир Ганин
Маг слова, или Беседы на крыше

С Игорем Олеговичем Шайтановым я познакомился в 1985 году, когда поступил в аспирантуру Московского государственного педагогического института им. В. И. Ленина (сейчас – МПГУ). После официального утверждения меня аспирантом кафедры зарубежной литературы я встретился с заведующей кафедрой Ниной Павловной Михальской. Поговорив со мной о теме моего будущего исследования, она стала размышлять, кого же назначить мне научным руководителем. «Может быть, Игоря Олеговича Шайтанова? – предложила она. – У него еще не было аспирантов, а уже пора и ему обзавестись учениками». Об Игоре Олеговиче я, к стыду своему, совершенно ничего не знал, поэтому после беседы с Ниной Павловной я попытался получить информацию о потенциальном руководителе у лаборанта кафедры Наташи. «Шайтанов?» – изумилась она и закатила глаза. В выражении ее лица читалось и презрение к моему невежеству, и восхищение неведомым мне человеком.

Однако в этот раз Игорю Олеговичу не суждено было стать моим научным руководителем: какие-то обстоятельства, связанные с учебной нагрузкой преподавателей, заставили Нину Павловну изменить решение. Я получил в руководители Бориса Ивановича Пуришева, о чем никогда не жалел. Однако реакция лаборанта Наташи пробудила во мне острое любопытство: мне хотелось увидеть личность, которая даже лаборантов приводила в состояние священного трепета. Я с нетерпением ждал ближайшего заседания кафедры. В день заседания, заняв место за одним из последних столов, я спрашивал у соседа, аспиранта второго курса, всякий раз, когда в аудитории появлялось новое лицо мужского пола: «Это Шайтанов?»

Наконец он толкнул меня локтем и указал на высокого молодого мужчину: «Вот он». Я всмотрелся. Умный взгляд. Сразу же стали подходить преподаватели, аспиранты с какими-то вопросами. Он отвечал всем, улыбаясь и кивая головой.

Я знал, что Игорь Олегович заканчивает докторскую диссертацию об английской поэзии XVIII века. Об этом периоде собирался писать и я, потому у меня был повод обратиться к нему и попытаться получить консультацию. Я еще смутно представлял, как пишутся кандидатские диссертации. И все-таки после заседания кафедры я осмелился подойти к нему и объяснил, кто я и чем собираюсь заниматься. Так как «умных вопросов» у меня не было, я просто поинтересовался, с чего мне следует начать. Игорь Олегович, не выказав удивления столь банальному вопросу, посоветовал составить список работ, близких по материалу той теме, которую я выбрал для диссертации, а также указал имена исследователей, на чьи книги я должен был обратить особое внимание. Он сообщил мне также, что после составления библиографии я могу вновь обратиться к нему, если возникнут какие-то вопросы.

Среди аспирантов кафедры зарубежной литературы в ту пору было принято посещать лекции известных ученых, причем среди избранных были не только литературоведы, но и философы, историки, искусствоведы. Старшекурсники сообщили мне, в каких вузах обитают знаменитости, а также настойчиво порекомендовали побывать на лекциях Шайтанова. Я последовал совету и при первой же возможности пришел на его лекцию. Большая аудитория, вмещавшая около двух сотен человек, была переполнена. Кроме студентов на скамьях можно было увидеть серьезных дам, которые еще до начала лекции что-то старательно писали в своих блокнотах; мужчин провинциального вида с помятыми лицами, очевидно приехавших на курсы повышения квалификации; богемную молодежь, явно не имевшую никакого отношения к педагогическому образованию. Вся эта разношерстная публика мгновенно замолкла, когда за трибуной появился лектор. Игорь Олегович объявил тему лекции, познакомил с ее общим планом и после небольшой паузы начал свой монолог, который иногда переходил в диалог со слушателями. Все происходящее мало чем напоминало традиционную лекцию или по крайней мере такую, к какой привык я в годы своего студенчества. Хотя перед выступавшим были разложены какие-то листочки, он в них почти не заглядывал. Лишь иногда, когда нужно было привести какую-то длинную цитату, он вспоминал про них. Содержание лекции словно бы рождалось на наших глазах и вызывало впечатление импровизации на заданную тему. Позднее я узнал, что каждую лекцию предваряла тщательная подготовка. Речь лектора, интонационно богатая и разнообразная по ритму, завораживала публику, и даже сложные научные проблемы (Игорь Олегович никогда не пытался упрощать материал своих лекций для среднего студента), которых он касался, казалось, легко проникали через препоны и блоки даже в головы студентов-тугодумов.

По окончании лекции его обступила толпа студентов, суровые дамы с блокнотами терпеливо ждали своей очереди. Студенты оживленно гомонили, задавали вопросы, делились впечатлениями о прочитанном, сообщали, где и что они слышали о лекторе последний раз: «Игорь Олегович, о вас говорили на радио “Свобода”», «Игорь Олегович, о вас упоминали в статье…» и т. п.

Выступления Игоря Олеговича на заседаниях кафедры были не менее яркими. Отзывы о докладах других членов кафедры были подробными и аргументированными. Аспиранты, которым приходилось представлять какие-то части своей диссертации, с тревогой ожидали его оценки. Если «Шайтанов давал добро», аспирант облегченно вздыхал и считал, что половина пути к защите уже пройдена.

Закончив аспирантуру, я остался работать на кафедре и стал вести семинары в группах, которым читал лекции Игорь Олегович. Он старался помогать мне, объяснял, какие вопросы мы должны разобрать со студентами, на каких аспектах изучаемого произведения нужно остановиться поподробнее. Так как до аспирантуры у меня не было опыта работы в вузе, советы старшего коллеги заметно облегчили мое вхождение в профессию. Во время сессии я помогал ему принимать экзамены у студентов. Он бывал достаточно суров со студентами, которые плохо подготовились. А тех, кто пытался, лихорадочно извиваясь, достать заветную шпаргалку из потайного места, окидывал таким взглядом, что даже у меня появлялось желание забраться под парту. Однако, если при ответе студент показывал, что он проявляет подлинный интерес к предмету и у него есть то, что обычно называют филологической культурой, Игорь Олегович оживал, активно включался в беседу, и по ее окончании студент уходил с оценкой «отлично» в зачетке, даже если на вопросы из экзаменационного билета он отвечал без особого блеска. Способные студенты всегда тянулись к Шайтанову, и для них он организовал спецсеминар, где обсуждались не только произведения зарубежной литературы, но и различные проблемы, имевшие отношение к отечественной литературе и критике. Немало студентов, которые посещали этот спецсеминар, впоследствии сами стали преподавателями вузов, литературоведами, критиками, журналистами.

Случались во время экзаменов и забавные ситуации. Однажды студент, чья очередь была отвечать, стал просить дать ему еще немного времени для подготовки. Игорь Олегович, не любивший подобное затягивание времени, добавил металла в голос. Студент жалобно заканючил: «Олег Иванович, ну хотя бы еще пару минут». Шайтанов смягчился: «Я не могу отказать, когда меня так называют». Я всегда поражался его необыкновенному чувству юмора и быстроте реакции. Он не относился к числу людей, которым нужная острота приходит только на лестнице или которые запасаются ими заранее. Он мгновенно оценивал ситуацию, видел ее комичную сторону и молниеносно наносил укол. Как-то на заседании кафедры, которая длилась необычайно долго и неизвестно было, когда она закончится, всеми овладело уныние. В какой-то момент в дверь заглянула молодая женщина и с тоской в голосе спросила: «Простите, а Чертов не здесь?» По ее измотанному виду было ясно, что она уже давно разыскивает Виктора Федоровича Чертова и после бесполезных расспросов людей в коридорах решилась обойти все аудитории в поисках нужного преподавателя. Игорь Олегович откликнулся сразу: «А может быть, Шайтанов сгодится?» Раздался дружный хохот, заулыбалась и девушка. Атмосфера сразу же стала менее тягостной.

Иногда после экзаменов мы отправлялись прогуляться. Добирались до Дома литераторов и заходили туда выпить кофе. Игорь Олегович проходил как член Союза писателей, где он числился критиком, а я проходил как его гость. Мы сидели в кафе и наслаждались ароматным напитком. В разгар перестройки с хорошим кофе в Москве случались проблемы, но в Доме литераторов он был великолепным. Мимо сновали узнаваемые личности: телевизионщики, журналисты, актеры, и порой возникали даже писатели. Некоторые из них кивали головой Игорю Олеговичу, некоторые подходили и заводили разговор.

А иногда целью нашего путешествия был книжный магазин на Кузнецком мосту, который назывался «Лавка писателя». В этом магазине было два отдела: один для простых смертных, а во второй пускали опять же только членов Союза писателей, и выбор там был несравненно богаче. Игорь Олегович скрывался за дверью, ведущей в заветный отдел, а я оставался с простыми смертными. Спустя какое-то время он возвращался с охапкой книг в руках, а затем делился частью своих трофеев. Это было очень щедро с его стороны. С хорошими книгами было в это время не менее трудно, чем с хорошим кофе. Однажды я простоял три с половиной часа в очереди в Доме книги на Новом Арбате, чтобы купить «Божественную комедию» Данте. Когда Шайтанов пригласил меня в гости, я был поражен количеством книг в его доме. Уже в прихожей я увидел полки с книгами, в кабинете стояли высокие стеллажи, в других комнатах я также заметил книжные шкафы. Игорь Олегович с гордостью доставал с книжных полок редкие экземпляры, в основном это были первые издания советских писателей в 1920–1930-е годы. Охотно рассказывал об интересных книгах зарубежных издательств и даже разрешал мне какие-то книги взять с собой, если они нужны мне были для работы над диссертацией или новой статьей.

Приглашал Игорь Олегович меня к себе и на дачу, которая находилась в направлении Ярославской железной дороги, – тихий дачный поселок в окружении сосен и елей. Такая мирная атмосфера располагала к спокойным и долгим разговорам, а однажды мне даже довелось принять посильное участие в ремонте веранды на даче Шайтановых. Приехав очередной раз в гости, я обнаружил Игоря Олеговича и его жену Ольгу Владиславовну перед невысоким сухоньким стариком, который, устремив взгляд в потолок веранды, отпускал какие-то едкие комментарии. Спустя какое-то время я понял, что комментарии относятся к пожеланиям заказчиков сделать что-то такое с потолком веранды. Позднее я узнал, что повышенная раздраженность при работе – обычное состояние Сергея Сергеевича (вроде так его звали, хотя могу и ошибаться). В дачном поселке было достаточно профессоров и других авторитетных личностей, но Сергей Сергеевич – мастер с золотыми руками – был один, и он не упускал возможности дать окружающим почувствовать это. Через несколько недель я вновь увидел потолок веранды и убедился, что Сергей Сергеевич действительно мастер от бога. Но это было позже, а пока он загнал нас с Игорем Олеговичем на крышу, где что-то нужно было приколотить. Мы с готовностью ухватились за возможность убраться с глаз ворчливого мастера, а он остался с Ольгой Владиславовной, продолжая высказывать нелестное мнение по поводу фантазий дачников, ничего не смыслящих в столярном деле.

На крыше было хорошо, голоса мастера почти не было слышно, мы пытались забить гвозди и разговаривали на самые разные темы. Игорь Олегович рассказывал о Вологде, где прошли его детство и юность, о студенческих годах, о недавнем набеге на расположенную неподалеку базу стройматериалов. Он так поразил работников базы своей речью, что они решили, что он секретный проверяющий, посланный к ним из самых высших эшелонов власти, и покорно повытаскивали для него из своих тайников дефицитные стройматериалы.

Игорь Олегович всегда умел производить впечатление на людей самой разной образованности и социального положения. Обычно после заседания кафедры мы, молодые преподаватели, вместе направлялись к метро, обсуждая какие-то вопросы, связанные с работой или с тем, что происходило в стране. Очень часто к нам присоединялся и Игорь Олегович. Однажды за нашей компанией увязался бойкий молодой человек. Таких людей в начале перестройки появилось немало. Они искренне верили, что наступающие времена позволят им в одночасье разбогатеть, – главное проявить побольше напора и энергии. Молодой человек оживленно что-то рассказывал о своей фирме. Чем занималась фирма, мы так и не поняли, но главная мысль заключалась в том, что дельные идеи могут приносить большие деньги. Он даже привел в пример уборщицу, которая работала на фирме и в какой-то момент сумела нетривиально взглянуть на ситуацию, дать дельный совет, чем и принесла фирме колоссальный доход. Что это была за ситуация и какой совет дала уборщица, осталось без пояснений. Мы посмеивались и отпускали в адрес молодого человека ироничные комментарии. Перед входом в метро наш спутник решил покинуть нас, но на прощание он окинул всех взглядом и остановил его на Игоре Олеговиче. «А вот вас, мужчина, – заметил молодой человек, – мы бы взяли к себе на работу. Подумайте». Чем Шайтанов привлек внимание начинающего капиталиста, было неясно. За всю дорогу он вроде бы не высказывал никаких гениальных идей – вроде той, что прославила уборщицу и озолотила фирму.

В компании с Игорем Олеговичем всегда было легко и весело. Нина Павловна Михальская, будучи хлебосольной хозяйкой, любила собирать у себя дома членов кафедры по самым разным поводам. Игорь Олегович неизменно присутствовал на таких собраниях, и именно он определял атмосферу застолья. Он рассказывал о том, что происходило на тот момент в литературе, обсуждал последние политические события, пересказывал забавные истории, которые случились с ним или его знакомыми, или свежие анекдоты. Всегда это было весело и остроумно. Вместе с тем происходящее за столом не превращалось в «театр одного актера». Игорь Олегович не подавлял присутствующих, а, напротив, пробуждал желание включиться в разговор, рассказать свою историю, вспомнить похожий анекдот. Все, кому довелось побывать на этих встречах, до сих пор с ностальгией вспоминают о них.

2016

Игорь Шайтанов
О друзьях и коллегах

Давно уже кем-то сказано по поводу филфака МГУ, что редко в одном месте встретишь так много людей, равнодушных к филологии. Сухая шутка, но есть в ней смысл: многие годы на филфак шли по принципу – а куда еще? Место приличное, даже престижное, книжки читают, языкам учат. Вот и воспринимали филфак как лицей и в еще большей мере как институт благородных девиц.

Тем не менее филологам тоже порой удавалось поступить и даже закончить факультет. Проходит несколько лет после выпуска, и, не встречая людей, начинаешь встречать имена – под критическими статьями в журналах, в научных изданиях, в качестве авторов и переводчиков книг. Печатаются многие, иногда кажется, что чуть ли не половина заметных критиков и литературоведов – с филфака. Растут репутации, множатся академические отличия, но остается счет, не знаю, гамбургский или нет, но тот – по юношескому, первому, как говорят, не обманывающему впечатлению. Первоначальная шкала ценностей, возникающая на филфаковской скамье, никогда не теряет силу, как запомнилось с тех пор, кто гении, а кто так себе.

На нашем английском отделении осенью 1965 года гением, вне спору, был Александр Фейнберг-Самойлов. Так его, конечно, никто не звал. Звали Саней Фейнбергом. Как только на первом же занятии он заговорил по-английски, стало понятно, что его не с кем сравнивать, что его речь как-то глупо оценивать отметками, – пусть перед вами не носитель языка, но носитель культуры, говорящий, в общем, так, как может говорить хорошо образованный англичанин, у которого к тому же есть чувство языка, замечательный языковой слух. Благодаря этому слуху, как потом оказалось, Саня что-то от месяца до двух входил в любой новый язык и при, естественно, не слишком обширном запасе слов поражал точностью того, что и как знал, пониманием целого. Счет языкам, которыми он занимался, терялся, ибо никогда нельзя было точно сказать, над какой грамматикой он просидел последние две недели и на какую радиостанцию, испанскую, польскую или румынскую, был настроен его приемник. Такой была его обычная метода: грамматика плюс радио, ну и, конечно, книги по истории, географии, культуре.

Впрочем, книги он читал всегда и обо всем, поражая, как много он успел прочесть еще до университета, а вернее будет сказать, – понять. На удивление по этому поводу Саня, даже если бывал польщен, чаще всего откликался ответным удивлением. «Ты читал Ключевского?» – изумлялась очередная девочка, а он не понимал, как Ключевского можно было не прочесть или не почитать, поступая на филфак.

Я помню, на первом курсе он, смеясь, рассказывал о собственных утраченных иллюзиях. Саня догадывался, по его словам, что и на самом престижном филологическом факультете страны не будет последним учеником. Тогда ведь крестовый поход в культуру не был объявлен, информационный взрыв не произошел и книжного бума не было. За копейки была доступна любая книга. «Литературные памятники» в теплое время выкладывали на столиках вдоль улицы Горького, надев на них недавно отпечатанные яркие суперобложки, полагая, видимо, что не раскупаются они из-за невидных лягушачьих переплетов. Ключевский и Соловьев за бесценок предлагались оптом и в розницу. Да что говорить об этих недавних собраниях сочинений, если тома старых издании Карамзина или Голикова можно было по случаю приобрести за какой-нибудь рубль. Мы на них натыкались, проходя обычным книжным маршрутом. Сане они не были нужны, ибо стояли на полках домашней рабочей библиотеки его отца – пушкиниста Ильи Фейнберга, автора широко известной книги «Незавершенные работы Пушкина». По убеждению Ильи Львовича, унаследованному Саней, литература, в том числе и филологическая, хороша в той мере, в какой она оправдана, напитана жизнью автора. В данном случае, увы, это также оправдалось, «незавершенность работы» стала не только темой исследовательской, но и проблемой жизненной. Основным предметом чтения, разговоров, атмосферой этого удивительного дома была русская поэзия.

С порога вас спрашивали о ваших пристрастиях, о том, что читаете, что хотели бы прочесть. Тут же предлагали книги. Помню, едва ли не в первый же визит у меня в руках оказался пятитомник Хлебникова, первое издание «Опытов» Батюшкова. От Ильи Львовича и Маэли Исаевны, также литератора, знатока поэзии, было у Сани это врожденное и развитое чувство слова. Саня прекрасно понимал, какую фору в виде семейной традиции получил по сравнению со своими сверстниками-филологами. Сказать, что он никогда не кичился превосходством своего знания, недостаточно. Это было не в его характере. Обладая знаниями, поражавшими даже не своей огромностью, а своей точностью, своей оперативностью, он всегда был рад сделать их полезными. На мгновение опешив от наивности вопроса, он тут же давал любое ликбезовское разъяснение или – с тем большей радостью – сложный совет, раздаривая то, что знал, нашел или, как он говорил, «придумал». Он все время и всем рассказывал. Часами, вечерами, ночами напролет. Его невозможно было не слушать, ибо любой предмет становился увлекательным²⁰20
  Зинаида Луфт вспоминает: «Саня рассказывал нам с мамой, Нинель Михайловной Луфт, в присутствии своего приятеля Л. Ильина-Томича о своих наблюдениях и открытиях в пушкинских текстах: о “потаенной любви Пушкина”, о “Евгении Онегине” (помню этюд о “Сне Татьяны”), о математической выстроенности пушкинской композиции в целом ряде лирических творений (в частности, “Пора, мой друг, пора!..”). О “Медном всаднике”, о топографии Петербурга в русской литературе. И еще о многом другом… Мне не раз доводилось слышать, как Саня делился своими идеями и открытиями по Пушкину и в беседах по телефону с Ильиным-Томичем, как, впрочем, не только с ним одним. Щедрый и доверчивый, он вообще не делал из своих работ секретов и с радостью делился с собеседником всем, что знал».


[Закрыть]. Наслушавшись, ему говорили: «Саня, запиши». Он смеялся, возмущался, что его хотят впрячь в работу, будто то, что он уже сделал, и не было тяжелой, законченной и потому столь легкой в его рассказе работой. Отнекиваясь, объяснял, что страдает комплексом перфекционизма и хотел бы сразу писать хорошо. Ссылался на отца, напечатавшего главную книгу к пятидесяти, пережив первый инфаркт, испугавшись, что не успеет.

Саня трагически погиб в тридцать три. Большой работой, которую он писал – по необходимости, оказался диплом о стилистической функции иноязычия в художественном тексте. И за него никак не мог сесть, хотя задолго до того рассказывал кусками – о Толстом, Джойсе, Т. С. Элиоте, Хемингуэе. Переводчица романа «По ком звонит колокол», опытнейшая Н. Волжина, познакомившись с этим текстом, сказала, что теперь перевела бы иначе. Эта работа пять лет спустя после Саниной смерти вошла в сборник «Мастерство перевода». Н. Волжина и известный американист А. Старцев в небольшом вступлении писали: «Публикуемая статья, написанная в 24 года, – на стыке литературоведческих и лингвистических интересов А. И. Фейнберга <…> имеет бесспорное значение для теоретических и практических проблем художественного перевода»²¹21
  Мастерство перевода. Вып. 13. М.: Советский писатель, 1990. С. 249–250.


[Закрыть].

Эти проблемы Саня знал профессионально и изнутри. Он не хотел заниматься переводом на русский язык, но на английский переводил: «Пиковую даму» для себя, художественные тексты для журнала «Советская литература», научные – для Восточной редакции издательства «Наука». Он долго готовился к тому, чтобы начать писать. Обсуждал – как, рассуждал, почему откладывает, смеясь, повторял, что его сравнивают с героем рассказа Моруа, якобы писавшим всю жизнь гениальную книгу, но так ничего и не написавшим. В последние годы Саня начал спешить, торопя к завершению сразу все замыслы, и Джойса, и Мандельштама, и несколько пушкинских. Работал с карточками, на которых были не только выписки, но и наброски текста, фрагменты.

Осталась большая картотека, но – по несчастью – в разных руках. Именно поэтому за него пытались уже дописывать: так появилась статья «Каменноостровский миф» о Мандельштаме («Литературное обозрение», 1991, № 1). В ней – замечательный материал по мысли, по догадкам, на который тут же обратили внимание, широко ссылаясь. Мысли – с авторских карточек, но связующий текст написан за А. Фейнберга после него. Даже введены сведения о работе, увидевшей свет спустя несколько лет, после его смерти.

Критические красоты и уродства в дописанном тексте принадлежат тому стилю, который Саня любил пародировать: «…сочными красками живописует…», «…цепляет внимание костел Кваренги…», «Мандельштам – объективный лирик и в прозе внепартиен и широк…». Многие так и пишут, но Саня ужаснулся бы, увидев этот текст под своей фамилией. Тем более настоятельна публикация его подлинных работ. В увидевшей свет посмертно небольшой книжечке «Заметки о “Медном всаднике”» (блестяще изданной в 1994 году усилиями М. Фейнберг) – часть оставшегося. Это два блока материалов. В основе одного – университетский диплом с добавлением двух не вошедших в окончательный текст фрагментов о Джойсе и Набокове. Второй блок – пушкинский.

Прекрасно видно, насколько закончен, отработан в слове и прояснен до малейших деталей бывал его текст. Саня любил кинематографическую метафору, применяя ее к способности словесного образа давать изображение в динамической зримости. Статья о «Медном всаднике» строится на том, что в ней угадывается голиковский подтекст, связующий государственную, петровскую Россию с личной судьбой. Кто-то, быть может, скажет: давно известно, что конфликт «Медного всадника» лежит в сфере столкновения личности с государством, и остается решать лишь, к какому из двух полюсов смещает изображение и оценку авторская точка зрения. Это так, если полагать делом исследователя редукцию произведения к некой общей идее, перетягивая канат смысла от одной отвлеченности – «государства» – к другой – «личности». А. Фейнберг мыслил задачу иначе: показать, как отвлеченности наполняются смыслом в кругу пушкинских ассоциаций, его исторических размышлений, какими были точки соприкосновения пушкинского опыта с сюжетом поэмы.

А. Фейнберга оставляли совершенно равнодушным отвлеченно идейные изыскания, независимо от их идейной установки – марксистской, экзистенциалистской или любой другой. Впрочем, не увлек его и порыв тогдашних архивных юношей с их целью – во что бы то ни стало первыми найти и опубликовать. Этого азарта он был лишен и любую находку считал пустой, пока она не поставлена на свое место, не начала работать на смысл. Поэтому же так долго он оттачивал каждый свой замысел, не довольствуясь яркостью догадок, пока они не стали необходимой деталью, оживляющей целое. Он начинал архивный поиск лишь после того, как точно знал, что нужно искать. Невозможно сказать, когда он начал заниматься Пушкиным, поскольку вырос в атмосфере этих занятий, ежедневного обсуждения того, что делал отец, что вообще делалось в пушкинистике. Записи их разговоров на разные темы сохранились в архиве И. Фейнберга. Но он ссылался на Саню и публично. Так, в 1969 году, выступая в Актовом зале МГУ и говоря о проблеме реконструкции не дошедших до нас текстов, в частности – Гераклита, он сказал:

Мой сын, студент-филолог, когда я с ним делился этими мыслями, верно сказал, что не только дошли до нас мысли Гераклита, но можно надеяться, что сохранилось самое главное и яркое, потому что то, что дошло, сохранилось, главным образом, в цитатах у последующих писателей или в произведениях противников, которые полемизировали и при этом давали трибуну своему противнику, скажем, тому же Гераклиту, цитировали с целью или превознести или с целью опровергнуть его, приводя из него наиболее важное, наиболее яркое²²22
  Стенограмма выступления в Актовом зале МГУ 8 июня 1969 г. // Фейнберг И. Читая тетради Пушкина. М.: Советский писатель, 1985. С. 619.


[Закрыть].

Во время одной из наших первых встреч с А. Фейнбергом я услышал, что у него есть идеи по поводу «Песен западных славян». Потом он оставил на время эту работу, поскольку его идеей воспользовался С. Бобров, в юности – поэт, основатель вместе с Н. Асеевым и Б. Пастернаком футуристических групп, а в те годы – известный стиховед, близкий знакомый семьи Фейнбергов. В его статье о русском тоническом стихе есть такая сноска: «В заключение я хочу с благодарностью отметить, что на духовные стихи как на возможный источник литературного вольного стиха мне было указано М. Л. Гаспаровым, а также студентом МГУ А. И. Фейнбергом»²³23
  Бобров С. П. Русский тонический стих с ритмом неопределенной четности и варьирующей силлабикой // Русская литература. 1968. № 2. С. 87.


[Закрыть]. Саню огорчило, что идея – хотя и с благодарностью ему – ушла. Впрочем, оставалось много других. Пушкинская лирика продолжала его интересовать именно как единое целое, во всяком случае, как художественное единство с общим для нее законом. По его мнению, творчески, и прежде всего в лирических стихах, Пушкин компенсировал невозможность для себя вести откровенные личные записки. Несколько раз начинал их, уничтожал, – реконструкции их судьбы и сохранившихся частей посвящена одна из самых известных работ Фейнберга-старшего.

Жизнь записывалась лирическим шифром. Сама по себе эта мысль не нова. Понимаемая с прямолинейной последовательностью, она не раз бывала поводом для неверных или курьезных биографических проекций в пушкинское творчество. Получалось это всякий раз, когда пренебрегали сложностью пушкинского языка, забывали, что главная загадка – сам этот язык. Если отнестись к пушкинскому образу как к досадному препятствию на пути к биографической тайне, то остается одно – разбить образ, чтобы завладеть тайной. Разбить – удавалось, но и тайна ускользала.

Саня любил пушкинскую метафору «магического кристалла» как образа художественного произведения. Он говорил, что, как и многое у Пушкина, ее нужно понимать почти буквально, ибо образ у Пушкина всегда кристаллически структурен, и лишь вглядываясь в него, сквозь него, на его глубине можно различить подлинный проблеск документальной основы. Лет за пять до своей гибели Саня, кажется, впервые сказал, привычно занижая важность дела сниженностью слова, что «“раскатал” лирику Пушкина, но этого не расскажешь, нужно записать» и что скоро он это сделает. Тогда покажет. В бумагах его отца сохранился листок, на котором зафиксированы обсуждавшиеся ими Санины замыслы:

 
Саня. Цепочки
1) «Пора, мой друг, пора»
(N. B. Восп. вдовы Нащокина)
«Новоселье» («Домик малый»)
2) Д-Жуанский список.
Зизи и «Нина»
(«Зимняя дорога») Считалось, что к ней только то-то
3) Когда и почему П-н уничтожил т. наз. VIII-ю главу
«Е.О.» после восстания военных поселений.
4) Откуда взялся стих «Песен западных славян»
Духовные стихи. П-н и слепцы на ярмарке
в Святогорском монастыре.
5) Онегин о себе читает в «Евг. Онегине»
 

Цепочки! Я сразу вспомнил это Санино слово, говорившееся как раз в отношении лирики: возвращающиеся пушкинские темы, циклы стихотворений к нескольким близким людям, разрушаемые нами из-за традиционно неверных атрибуций. Предстояло провести работу переатрибутирования. Пример ее – небольшая статья о стихотворении «Пора, мой друг, пора!..», обращенном совсем не к жене, а к П. Нащокину. Это фрагмент от общего исследования пушкинской лирики. В его бумагах сохранился список стихотворений Пушкина, которыми он занимался, собираясь охватить единым исследованием.

Он полагал, что существовала «потаенная любовь», хотя тыняновской, как и никакой другой, версии не разделял. Считал, что это была какая-то близкая Пушкину женщина, которую он знал еще до ссылки, по Петербургу, и которая умерла в его отсутствие. У А. Фейнберга были какие-то весьма смутные, насколько понимаю, догадки. В связи с одной из них он еще году в 1972-м просил меня посмотреть, что есть в Вологодском архиве о вологодском, архангельском и олонецком генерал-губернаторе А. Клокачеве. Наш последний и самый подробный разговор по всему кругу его пушкинских занятий произошел зимой в начале 1978 года. Речь шла о лирике, но особенно подробно о «Маленьких трагедиях» и «Онегине». И в том, и в другом случае его занимала объединительная идея и способ ее воплощения, то есть не концептуальный тезис, существующий над текстом и отдельно от него, а тот принцип единства, который позволил бы войти в текст, «раскатать» его. Поэтому его собственная речь практически невоспроизводима по памяти. Это был многочасовой монолог-реконструкция, прерываемый моими вопросами или сомнениями.

В связи с «Маленькими трагедиями» он развивал фактически одну мысль, подробно иллюстрируя ее текстом, – о выборе Пушкиным эпох, представляющих историю человечества в Новое время. Смена типов и ситуации. Звучало, как всегда в его исполнении, красиво и убедительно. Я усомнился в новизне мысли. Саня говорил, что самым важным будет ее доказательство, применение и что сама работа еще далека от завершения, не вполне продумана²⁴24
  Статья, подробно разрабатывающая сходную идею, появилась лишь спустя 20 лет после того, как эта мысль была высказана А. Фейнбергом. См.: Беляк Н. В., Виролайнен М. И. «Маленькие трагедии» как культурный эпос новоевропейской истории (судьба личности – судьба культуры) // Пушкин. Исследования и материалы. T. XIV. Л.: Наука, 1991.


[Закрыть].

Более всего речь в тот вечер шла об «Онегине». Ключом к нему А. Фейнберг считал пушкинскую фразу о том, что «единый план “Ада” есть уже плод высокого гения».

«Онегин», он утверждал, задуман по преднамеренно аналогичному плану, организован по законам числовой символики, одно из проявлений которой – расчет времени по календарю. Первоначально сходство должно было быть еще большим: в частности, число глав романа девять – кратное трем. Когда, по цензурным причинам, этот первый цикл был разрушен, роман оказался обреченным на незавершенность. Сюжетная незавершенность не входила в замысел. Была нарушена и структура «магического кристалла», а она подразумевалась. Саня даже графически пытался проиллюстрировать это рисунком кристаллической композиции «Онегина». Сходное тому, что слышал я, слышали и другие, есть свидетельство, зафиксированное печатно – в книге Сергея Иванова «Утро вечера мудренее»: