Текст книги "Как было и как вспомнилось. Шесть вечеров с Игорем Шайтановым"

Что мы смотрели в 1950-е годы? «Весна на Заречной улице» и «Высота» с самым популярным и любимым Николаем Рыбниковым. «Сорок первый», необыкновенно смелый по тем временам, с Изольдой Извицкой и Олегом Стриженовым, «Дело Румянцева» с Алексеем Баталовым и Инной Макаровой, «Убийство на улице Данте» с Михаилом Козаковым. В марте 1961 года во Дворце культуры железнодорожников проходил кинофестиваль, приехали артисты, раздавали автографы. Мы с Музой Васильевной Шайтановой получили фотографию Валентина Зубкова («Коммунист», «Солнце светит всем») с его автографом и несколько слов от Людмилы Шагаловой в память о фестивале. Фильмы тех лет не устарели. Они были сделаны с разной степенью талантливости, но добротно, неторопливо. В отличие от тех поделок, которые теперь лепят как блины и называют сериалами.

В 1950-е годы все мы увлекались итальянскими фильмами. Это было время расцвета неореализма. Выходили на экраны и французские ленты так называемой новой волны, и английские с Вивьен Ли в главных ролях. Долго мы не подозревали, что все они проходят придирчивую советскую цензуру, которая вырезала из них кадры, способные нарушить высокую мораль наших граждан. Но все же мы познакомились с искусством Жана Маре, Жерара Филиппа, Жана Габена, Симоны Синьоре, Даниель Дарье, Николь Курсель, Джульетты Мазины, Рафа Валлоне и других актеров. Обаятельная Лолита Торрес заразила нас задорными песнями из фильма «Возраст любви», снятого в Аргентине. Песни почему-то были о португальском городе Коимбра.

В бывшем Дворянском собрании находилась областная библиотека, в которой мы постепенно осваивались с помощью опытных работников библиографического отдела. Из них с особой благодарностью хочется вспомнить Елену Александровну Кондратьеву, отличного знатока и своего дела, и библиотечных фондов. Работа библиотекаря в те годы была очень кропотливой, не было никаких компьютеров, и содержание всего книжного богатства в надлежащем порядке требовало больших усилий.

Читальный зал был уютный и красивый, в нем было приятно заниматься. Заказы выполнялись быстро. Помню очень любезную Рахиль Давыдовну Пелевину, которая работала в читальном зале и одновременно училась заочно на нашем факультете. Вера Вениаминовна Печенская, Надежда Константиновна Карушкина, здравствующая и поныне, – это были люди, которые помогали нам в наших занятиях. Работал межбиблиотечный абонемент. Это тоже было очень важно и для меня, и особенно для мужа, который рано начал собирать материал для кандидатской диссертации и вообще много писал и печатался.

Постепенно и у нас дома накапливались книги, главным образом по литературоведению. За текущей литературой следили по журналам, которые стали выписывать с первого же месяца пребывания в Вологде. И сейчас большой стеллаж в моей квартире занят годовыми комплектами «Нового мира» с 1950-го по 1992 год. Это был лучший журнал на продолжении четырех десятилетий. Выбросить его считаю кощунством, а отдать некому. Получали мы также «Октябрь», «Знамя», «Иностранную литературу», «Дружбу народов». В отдельные годы даже «Дон», «Звезду», «Юность», «Вокруг света». Теперь они доживают свой век в проданном деревенском доме и их читают новые хозяева. А почитать там есть что.

Нагрузки в институте были немалые. В первый же год я должна была прочитать 400 часов одних лекций, а еще – практические занятия, экзамены, зачеты, консультации. Получалось часов 800. Однако этим дело не ограничивалось. Необходимо было выполнять общественную работу. Партбюро назначило меня редактором институтской стенгазеты. Не приняли во внимание ни необходимость разрабатывать курсы, ни то, что я ждала ребенка. Отказаться было невозможно, ведь я была членом партии. Но, между прочим, никто не возражал, когда я отказалась от декретного отпуска и продолжала работать до самых родов.

И в дальнейшем какую только работу не приходилось выполнять! Но интереснее всего было отвечать за так называемую художественную самодеятельность (теперь это словосочетание как-то ушло в прошлое). Накануне смотров между факультетами, а их тогда было немного, разгоралась настоящая борьба. Каждый старался выступить как можно лучше и завоевать первое место. Занятые в смотре студенты на время забывали об учебе, и преподаватели старались этого не замечать. Во время концертов ревниво следили за успехами друг друга. Подозревали членов жюри в пристрастности.

Концерты получались интересные, остроумные, выявляли неожиданные таланты. Но каких это стоило усилий и даже нервов! И все же это было намного интереснее, чем, например, посещать студенческие общежития или высиживать часы на партийных или профсоюзных собраниях.

Была у меня и еще одна работа – я курировала институтское радио, когда наш факультет перебрался на улицу Мальцева. Наш студент Юрий Богатурия, впоследствии корреспондент Всесоюзного радио, а позже и телевидения по Вологодской области, начинал свою карьеру с маленького радиоузла на филологическом факультете. Отсюда передавались последние новости, у микрофона выступали наши поэты, в том числе уже покойные Виктор Коротаев и Леня Беляев. На всю мощность Юра включил динамик 12 апреля 1961 года, когда передавали сообщение о полете Юрия Гагарина. Распахнулись двери всех аудиторий, студенты и преподаватели высыпали в зал и с восторгом слушали эту неожиданную новость. В такие моменты сердцем человека овладевает гордость за свою страну!

Но бывало и наоборот. Каждую осень студенты ездили «на картошку». Запомнилась одна такая поездка в деревню Непотягово. Была уже поздняя осень, шли затяжные дожди, поля раскисли. А бедные студенты, не имеющие соответствующей экипировки, в грязи и холоде выкапывали мокрые скользкие клубни. Я поинтересовалась, почему колхозники не принимают в этом участия. Мне ответили, что они не дураки работать в такую погоду. Обиднее всего было то, что выкопанная с таким трудом картошка не была вовремя убрана и замерзла в поле. Такие факты не прибавляли ни энтузиазма, ни гордости за свою страну.

Между тем городская жизнь становилась все интереснее и разнообразнее. В 1961 году было создано Вологодское отделение Союза писателей. Оно объединило пишущую братию области, в которой уже давно были известны такие прозаики, как Гарновский, Угловский, но недавно появились и новые, как, например, Василий Иванович Белов, входивший в литературу замечательными рассказами и вскоре покоривший всех своим «Привычным делом». В Вологде поселился приехавший из Архангельска Иван Дмитриевич Полуянов, большой знаток природы и обычаев Севера. Много лет работал в Вологде старейший писатель Виктор Азриэлевич Гроссман. В прошлом – историк русской литературы, исследователь-Пушкинист, он со временем стал пробовать свои силы в художественном творчестве. Свидетельством этого может быть хотя бы роман о Пушкине «Арион», изданный в Москве в 1960-е годы. Среди вологодской писательской молодежи он выделялся как старейшина и многим помогал добрым советом.

Не порывали связи с родной землей Александр Яшин, Сергей Орлов, Константин Коничев, с которым мы особенно подружились.

Между тем набирала силу вологодская поэзия, представленная Сергеем Вику-ловым, Александром Романовым, Ольгой Фокиной, Виктором Коротаевым.

Успехи наших писателей дали повод современной критике говорить о появлении «вологодской школы». На творческих встречах читатели обсуждали новые произведения, интересовались планами авторов. Приезжали в гости писатели из Архангельской области, из Коми АССР, из Москвы и Ленинграда. Вот передо мной билет во Дворец культуры железнодорожников на литературный вечер «У нас в гостях писатели-земляки». Вечер состоялся 6 декабря 1964 года. В нем приняли участие родившиеся на Вологодчине Ю. Арбат, В. Дементьев, Ю. Добряков, Ф. Кузнецов, К. Ломунов из Москвы, К. Коничев, Н. Кутов, П. Кустов из Ленинграда, П. Макшанихин из Свердловска, В. Соколов из Новгорода, И. Тара-букин (город не указан). Были заявлены еще С. Орлов, Ю. Пиляр, В. Тендряков, А. Яшин, но по разным причинам не смогли приехать. Конечно, выступали и наши – В. Белов, В. Гроссман, В. Гура, И. Полуянов, А. Романов, О. Фокина. В киоске продавались книги, писатели раздавали автографы.

7 октября следующего года на творческой встрече с читателями Василий Белов читал отрывки из новой повести «Речные излуки», а Сергей Викулов – новые стихи и отрывки из поэмы «Хлеб да соль». В вечере принимали участие артисты драматического театра, вел вечер Виктор Гура.

Большой переполох наделал в 1966 году Александр Яшин своим очерком «Вологодская свадьба». Ортодоксальная критика приняла его в штыки, объявила пасквилем на жизнь современной деревни. Обком партии организовал обсуждение новой вещи нашего земляка. Из студентов филологического факультета был выбран один, родом из Никольска, которому предложили опровергнуть написанное, что он послушно и исполнил, за что был подвергнут остракизму в студенческой среде. Между тем очерк не содержал никакого очернительства, а просто правдиво воссоздавал особенности бытового уклада и обычаев современной деревни. Конечно, это было далеко не так безоблачно, как в романах Бабаевского. Но Яшин ничего не хотел приукрашивать. Подобные сцены он не раз наблюдал в родной деревне Блудново Никольского района.

Интересной жизнью жили наши художники. В картинной галерее проходили персональные выставки Корбакова, Баскакова, Тутунджан, Ларичева, Шваркова, Хрусталевой и других, издавались небольшие каталоги. Главную роль в организации этих дел играл директор картинной галереи Семен Георгиевич Ивенский, поощрявший развитие графики и с самого начала поддержавший талантливых Генриетту и Николая Бурмагиных и Владислава Сергеева. Вологодская графика стала известна далеко за пределами области и даже страны. К сожалению, супруги Бурмагины рано ушли из жизни, и мы многого лишились в искусстве графики.

Люди творческие – писатели, художники, артисты – организовали что-то вроде клуба. Собираясь, устраивали капустники, придумывали пародии, комические сценки, дружеские шаржи. Кто-то сочинял, кто-то рисовал, кто-то разыгрывал на сцене, а кто-то, сидя в зале, весело смеялся, узнавая себя или своих товарищей. Душой всего была Джанна Тутунджан. До поздней ночи порой засиживались мы на нашей кухне, втроем придумывая программу очередного сборища.

К сожалению, все это сейчас утрачено, а как интересно было бы вспомнить некоторые придумки. Например, пародию на запись в книге отзывов картинной галереи: «Выставка очень хорошая. Особенно понравились стулья и девушка-экскурсовод». В сценке, представлявшей заезжего столичного критика, последний обращался с претензиями к известной художнице и, желая подсластить пилюлю, умильно называл ее через каждые два слова «голубчик». Весь комизм этой сцены передать сейчас словами невозможно. Важна интонация, важны непосредственные реалии того времени и сами люди. Но получалось смешно, а иногда и остро. Встречи происходили в зале сегодняшней филармонии и были интересны как участникам, так и гостям.

В 1950-е годы стали появляться в городе люди, которых разоблачение культа личности вызволило из лагерей. В нашем доме поселилась супружеская пара Ивановых – Порфирий Дмитриевич и Вера Павловна. Отбыв 10 лет лагерей, Порфирий Дмитриевич был оставлен на поселении в Норильске, куда к нему приехала жена, и только в середине 1950-х годов им разрешили вернуться в Вологду. Он был инженером-строителем и сразу получил работу, а через некоторое время и отдельную квартиру неподалеку.

Его жена прожила удивительную жизнь. Она происходила из семьи Золотиловых, людей состоятельных, имевших большой дом на теперешней улице Гоголя. Рано осиротела и была отдана дядей в московский институт благородных девиц, кажется, Мариинский. Рассказывала много интересного о том, как девочек там воспитывали, и на всю жизнь усвоила понятия долга, чести и правила достойного поведения. После окончания института вернулась в Вологду. В годы революции и Гражданской войны нашла какую-то работу, и тут повстречала своего первого мужа. Он был назначен торговым атташе в Стамбул, и она несколько лет прожила в Турции. Затем вернулась с мужем в Ленинград и через некоторое время овдовела. Нашла работу секретаря-машинистки в Академии наук, кое-как перебивалась. В это время ее и нашел П. Иванов, который был к ней неравнодушен еще с детских вологодских времен.

Они приехали в Вологду во второй половине 1930-х годов, а в 1937 году П. Иванов был арестован. Веру Павловну долго не хотели брать ни на какую работу. Жила продажей некоторых ценных вещей, которые у нее еще сохранились. Наконец удалось устроиться судомойкой в вокзальный ресторан, а затем и получить повышение – ее назначили кастеляншей. Началась война, из осажденного Ленинграда поступали изголодавшиеся люди, которых прежде всего кормили на вокзале, и Вера Павловна принимала в них самое горячее участие, сопровождала в госпитали, иногда присутствовала при последнем вздохе. Вскоре после войны ее муж был освобожден из лагерей, и она смогла к нему поехать. Жизнь в Норильске была не из легких, но она считала необходимым делить ее со своим мужем.

Пережив обоих мужей, пережив сына и внука, Вера Павловна скончалась в возрасте 91 года в доме для престарелых в Молочном. Для меня она навсегда осталась примером стойкости, умения переносить трудности, верности своему долгу и просто красивой во всех отношениях женщиной. Такие люди не забываются.

Да, что-то было лучше, но многое было и хуже. Хорошо, что память удерживает больше положительных моментов и издали все рисуется в розовом свете. Наверное, это еще и потому, что «молоды мы были», что «искренно любили», что «верили в себя», как поется в одной замечательной песне.

2006

Проверенный мемуарный прием – начать с первой встречи и с первых впечатлений.

Где мы могли встретиться с Ириной Викторовной, я предположить могу. Либо у них в комнатах над рестораном «Север»… Я их почти помню – коридор, нумера. Для середины XX века что-то архаическое – из какой-то предшествующей жизни.

Либо у нас – жилище вполне советское и по постройке, и по быту: четырехэтажное здание студенческого общежития над Золотухой на улице Лермонтова – с квартирами для преподавателей в крыльях. Однако и в комнатах, куда вход был прямо из коридора, преподаватели тоже жили.

Так что по крайней мере с местом действия есть некоторая определенность, но для впечатлений от первой встречи, увы, был слишком мал, и как в свои два года впервые увидел «тетю Иру», не запомнил.

Они с Виктором Васильевичем были люди не местные – ни по происхождению, ни по учебе. В более поздние годы приезжие среди преподавателей встречались все реже, но тогда – и пяти лет не прошло после войны – людская масса была в движении. И не только это: выпускник вуза ехал туда, куда его распределили. Так приезжала молодежь, нередко оседая на всю оставшуюся жизнь.

Среди людей старшего поколения многие приехали не по своей воле. Таких было немало в здании над Золотухой. В квартире, где я родился, в комнате напротив поселился писатель-пушкинист Виктор Гроссман. Для него это был перерыв между лагерями. Из второго лагеря он тоже возвратится, чтобы вместе с Виктором Гурой стать одним из трех основоположников вологодской писательской организации. Я его помню, естественно, в годы гораздо более поздние.

А вот годам к семи, обнаружив некоторые способности к игре в шахматы (они не разовьются за пределами детских лет), я брал доску и спускался вниз, где позади двух гипсовых комсомолок-спортсменок стояли скамейки. На одной из них мы молчаливо двигали фигуры с – я сейчас бы сказал – пожилым господином. Я совершенно не помню, чтобы мы с ним разговаривали или чтобы я как-то к нему обращался. Я знал только фамилию – профессор Гуковский. Сейчас я знаю, что его звали Матвей Александрович, что он – известный историк, брат еще более известного филолога, что вскоре после выхода в свет первого тома «Итальянского Возрождения» он был арестован, выслан из Ленинграда, посажен, потом на какое-то время оказался в Вологде.

Каким был исторический воздух? Страх помню. Еще бы его не было. У многих – и у моих родителей, и у Ирины Викторовны – в недалеком прошлом репрессии родных… Так что было чего бояться.

Помню лица родителей, когда из лучших художественных побуждений я раскрасил на листке отрывного календаря портрет не то Ленина, не то Сталина. Случалось и хуже: нянька вывела меня на прогулку, сунув в руку красный флажок. Подошли солдаты и офицер с траурными повязками. Я был нянькой схвачен в охапку и этапирован домой, где родители с ужасом прослушали историю о моей невольной политической акции. Это был день, когда объявили о смерти Сталина.

Вот такие первые впечатления. Но будет ошибочно предположить, что общую атмосферу определяли молчание и страх. Больше помню другое – праздничное. Сейчас кажется, что взрослые часто собирались, а когда собирались, было очень молодо и весело. Много смеющихся лиц. Разыгрывали шарады, поражавшие воображение своей театрализованностью, – в кого-то переодевались, кого-то изображали. Вместо тостов читали стихотворные послания и эпиграммы. Знаю, что мой отец и Ира Гура были среди первых авторов.

Эта жизнь продолжалась по-провинциальному долго, медленно, конечно меняясь, но не настолько, чтобы перестать быть узнаваемой. Из нумеров и общежитий переехали в отдельные квартиры. Быт становился благополучнее, а жизнь как-то старше, тише. Потом один за другим люди начали уходить, и съеживалась среда, сложившаяся в середине прошлого века, которую сейчас уже почти некому вспомнить.

Чтобы оживить память, приезжаю в Вологду, прихожу к Ирине Викторовне. Она рассказывает о том, что было тогда и что сегодня прочла в «Одноклассниках». Там неожиданно восстанавливаются связи, оборванные репрессиями в 30-х, войной в 40-х… И неудивительно, что именно к Ирине Викторовне сходятся эти некогда порванные нити, потому что в ее присутствии длится жизнь длиной почти в столетие, уводящая культурную память и еще много дальше – за горизонт советской эпохи к чему-то, что кажется почти небывшим, почти литературой. Было ли?

Приходишь на угол Козленской и Зосимовской (когда-то – недоброй памяти Урицкого и Калинина), поднимаешься на третий этаж – пятая квартира. Звонишь, как двадцать, тридцать, сорок лет назад: «Здравствуйте, Ирина Викторовна». И понимаешь – было, а главное – есть. Живо человеческое достоинство, мужество пережить и остаться собой, рассеять морок любого времени и порадоваться жизни, продолжающейся несмотря ни на что.

2014

Мы встречаемся не часто. Скорее редко. Обычно где-нибудь на вологодской улице. И каждая встреча для меня начинается открытием, к которому пора бы привыкнуть: Зельман Шмулевич все тот же, каким был тридцать лет тому назад, когда классным руководителем выпускал нас из первой школы, и каким восемью годами ранее вошел в наш класс – учить английскому языку.

В вологодских вузах, техникумах и училищах для тех, кто на вопрос о преподавателе иностранного языка может ответить: «Щерцовский», – экзамен фактически заканчивается. С ними все ясно. Щерцовский – имя, гарантирующее качество. Качество, как будто бы даже независимое от способностей и желания ученика разобраться в хитросплетениях английских времен и выпутаться из немецкой фразы. Одни знают лучше, другие хуже (порой много хуже), но для всех иностранный язык перестает быть непреодолимым и пугающим барьером. Проходят школу, в которой если и не выучивают язык (из-за самих себя), то все равно (помимо себя) видят, как это делается, и при необходимости в будущем с неожиданной легкостью овладевают им.

Я думаю, что с этим умением от Зельмана Шмулевича уходят все, включая и тех, кому на его уроках неизменно выпадала роль героев-злодеев. Впрочем, кому она не выпадала? Стремительной, упругой походкой явление – не учитель, громовержец. Черной молнией взгляд – в класс. Застыли. Рука резко брошена на хлипкий учительский столик – вниз. Все, что на нем, летит к потолку – вверх. Гробовая тишина и сквозь нее: «РазгильдАи».

Незабываемый спектакль урока. Всегда завораживающий, в какой-то момент заставляющий оцепенеть от ужаса перед этим взрывом темперамента, но никогда не унижающий. Прежде всего потому, что не только обращение к ученику было на «вы» – нечастое в те годы, но и отношение к нему было на «вы», с внутренним достоинством и уважением. А урок был спектаклем, действом, без которого невозможно заинтриговать и, следовательно, вовлечь, делая каждого в классе участником происходящего. В те годы едва ли школьная методика предполагала создание атмосферы, путем погружения в которую нужно было учить языку. На уроках Зельмана Шмулевича была и атмосфера, и погружение в нее, столь необходимое тем, кто никогда не видели живого иностранца, не слышали живой речи. Это происходило благодаря великолепному знанию учителя, его таланту и доверию к нему: он знает, он ведь бывал там, для него языки не мертвый учебник.

…В начале этого лета мы снова встретились. Для меня все тот же поразительно моложавый, бодрый, он рассказывал, что в школе не работает, ушел в институт, но полная ставка уже слишком для него много. Не верилось. И хочется, чтобы как можно дольше продолжалось почти пять десятилетий совершаемое им дело, чтобы пролегал из Вологды в большой мир путь не только языка, но путь культуры, им открытый для многих из нас.

1997