Текст книги "Как было и как вспомнилось. Шесть вечеров с Игорем Шайтановым"

Вечер первый. «Деревянная столица»

«У меня давняя, двухсотлетняя связь с Вологдой…»
Беседу с Игорем Шайтановым вели Елена Луценко и Сергей Чередниченко

– Игорь Олегович, вы часто бываете в Вологде, городе вашего детства, который так любите. Какой была послевоенная Вологда в 1950-е? Это было, вероятно, непростое время для вашей семьи?

– Мое детство в бытовом смысле было благополучным, но следы разгрома семьи в 1937 году, конечно, чувствовались. Деда Василия Андреевича арестовали, он 18 лет провел в лагерях и в ссылке. Бабушку арестовали на два года, квартиру конфисковали, все забрали, потом бабушка добивалась хоть какого-то жилья и жила – это уже на моей памяти – до конца 1950-х годов в маленькой жуткой комнатке на первом этаже деревянного дома. Я прекрасно помню, как и меня арестовывают в день смерти Сталина. Нянька, деревенская девчонка, вывела меня на улицу гулять и сунула мне в руку, мальцу шестилетнему, красный флажок. Мы идем с ней по улице Ленина, и к нам подходят военные дяди с красно-черными повязками и ей что-то говорят. Она в ужасе хватает меня и несется домой.

– А с бытовой точки зрения каким было ваше детство?

– Вы знаете, это было время, которое для меня, по детским воспоминаниям, в быту не было тяжелым. Торт купить было нельзя, но все пекли торты и пироги. Мяса не было, но у нас соседка была преподавательница института – Лихачева Лия Яковлевна, – а ее муж был директором совхоза. Я прекрасно помню, как зимой на санях, бывало, привозят битую птицу и куски мяса. Это все хранилось на окнах и за окнами, но в основном между рамами хранились банки икры. Единственное, что продавалось, – икра и крабы. Помню эти синие фанерные ларьки. Зимой мороженое в них не продавали, а ставили банки с чадкой.

– Тогда ведь были огромные очереди за продуктами…

– С заднего двора дома, где я жил (общежитие на берегу речки Золотухи), давали (именно «давали»! – советское словечко, в котором и иллюзия общедоступности, и – в действительности – невозможность купить) временами муку, сахар и другие продукты. Помню эти темно-кирпичные стены из грубого фабричного кирпича, черную дорогу по колено в грязи. Люди записывались за продуктами… Нянька тащила меня, четырехлетнего, мне писали на ручке какой-то там сотый номер, и мы стояли в очереди. Это было, но нечасто. Все-таки я не провел детство в очередях. Я жил вполне благополучно. Скажем, рядом был маленький деревянный домик, в котором жил мальчик меня на год старше (потом он станет чиновным начальником). Я изумлялся, попадая к ним в комнатку: там ничего не было. Когда он приходил к нам, то мама его тут же кормила, усаживала обедать.

– А у вас в юности в Вологде были любимые места, где вы собирались с друзьями, чтобы посидеть, выпить чашку кофе?

– Какая чашка кофе, вы смеетесь? Когда я учился в старших классах, начали открываться маленькие пельменные и кафе (их было два-три в городе), которые напоминали что-то ресторанное (хотя несколько ресторанов, конечно, тоже было). Еда там была ниже среднего, но иногда мы с приятелями туда захаживали. Было такое кафе, «Нептун», по-моему, оно называлось, где можно было что-то выпить, чем-то закусить. За небольшие деньги, которые у нас водились, мы это делали. А первое кафе, где подавали кофе, сваренный из кофе, а не сотворенный в оцинкованных ведрах из чего-то условно называемого кофе, и молочный коктейль, который был совершенно немыслимым изобретением, открылось на улице Мира. Там продавали блины, молочный коктейль, кофе, сухие пирожные… всегда стояла очередь. Это случилось году в 1964-м.

– А в какой школе вы учились?

– Она помещалась в здании бывшего реального училища, построенного в начале второй половины XIX века на фундаменте средневековых складов Соловецкого монастыря. Вы знаете площадь в Вологде, где теперь Воскресенский сквер? В годы моего детства и юности он назывался «садик с красными дорожками», потому что они были посыпаны битым кирпичом. На площади когда-то были мужская гимназия, духовная семинария – там учились все мои предки… По традиции, как во всех городах, они терпеть не могли друг друга и на этой грязной площади сходились для мордобоя… (Смеется.)

– В 1950-е годы ваша школа тоже называлась гимназией?

– Нет, школа № 1 города Вологды. Она всегда считалась привилегированной. В ней училась моя мама, в ней работала моя бабушка Манефа Сергеевна и так далее. Я с этой школой был связан давно, но учился в ней только с пятого класса. Дело в том, что, когда мне надо было идти в первый класс, родители разузнали по всему городу, где лучшая учительница начальной школы. И они нашли Клавдию Павловну Попову, которая в это время должна была уходить на пенсию (ей исполнилось 55 лет) в 1954 году, значит, ей было 18 в 1917-м.

– Ровесница века…

– Да, ровесница века, она была типичной дореволюционной провинциальной интеллигенткой, всю жизнь прожила с сестрой в деревянном доме. Всегда в накрахмаленной блузке, строгой юбке. Гладко причесанные седые волосы, выправка, как у гвардейского офицера. Вежливая, тихая, по-своему красивая, действительно замечательная учительница. Она была учительницей начальной школы номер 18 по улице Чернышевского, где я и начал учиться.

– Это деревянный особнячок?

– Да, деревянный одноэтажный особняк, дом графов Зубовых, и в нем я учился всю начальную школу. Я учился в исторических зданиях. Увы, это здание лет 15 назад снесли.

– Были ли в школе учителя, которые вам особенно памятны?

– Учитель английского языка был замечательный – Зельман Шмулевич Щерцовский. О нем я написал маленькое эссе к его 75-летию в газете «Красный Север». Он всегда входил в класс резким шагом. Просторные комнаты реального училища, высота потолков, как у нас в «Вопросах литературы», за рядами парт всегда оставалось приблизительно еще такое же – без парт… Учительские столы были фанерными, на них чернильница-непроливашка… Он подходит к столу, все орут, и так спокойно бьет кулаком по столу: «РазгильдАи!» Чернильница подлетает на пару метров, все затихают. Он эмигрировал во время войны из Польши, поэтому по-английски и по-немецки, по-польски и на идише он говорил, может быть, и лучше, чем по-русски. По-русски он говорил с сильным акцентом.

– А как Зельман Шмулевич оказался в СССР?

– Тогда многие оказались, когда поляки бежали от немцев, потому что те расстреливали евреев. И польские евреи в довольно большом количестве бежали в Россию.

– Это с ним вы выучили английский язык?

– Отчасти и с ним, но первой меня учила Татьяна Ивановна Блинова (позже – Соколова). Когда я был в третьем классе, меня отвела к ней мама. Она жила в огромном деревянном доме за церковью Иоанна Предтечи (в которой, разумеется, были какие-то подсобные помещения садика). Ей было тогда лет 26. Крошечная деревянная комнатка, учебника найти не могли, нашли какой-то годов 1940-х. Английский язык тогда не учили, учили немецкий и французский. И первые два слова, которые я выучил, почему-то были «демонстрация» и «гнездо». А потом меня начал учить Вениамин Маркович Каплан. Очень пожилой господин, создатель вологодского Инфака сразу после войны. Английский он выучил в Англии, где жил с 1906-го по 1914 год. Его выслали из Англии, когда началась война. И как он сам говорил, англичане в нем признавали ирландца, говорили, что у него легкий ирландский акцент.

– Необычный человек для Вологды того времени…

– Для Вологды конца 1950-х годов найти такого учителя было абсолютно немыслимо. Он был старый интеллигент. В его крошечной комнате – они с женой жили в коммуналке – стоял пюпитр, и на нем лежал Вебстеровский словарь, гигантский. Это все в то время воспринималось не как сейчас: было уникально, как у Робинзона Крузо, – каждая вещь в единственном числе и неповторима. Мы с ним начали читать адаптированную книжечку Майн Рида, но на второе или третье занятие он мне дал наизусть учить монолог Марка Антония «Friends, Romans, countrymen, lend me your ears!». C этого началось мое знакомство с Шекспиром. Но это уже был класс шестой.

– В Вологде тогда было много иностранцев?

– Были поляки, например Юрий Юрьевич Пшепюрко, самый главный портной Вологды. Он шил на Каменном мосту, где у него была мастерская. Купить ничего было нельзя. Он шил отцу, шил мне – от пижамы до выходного костюма. Я помню, когда я был школьником, мне решили сшить зимнее пальто и материал на пальто купили, а воротник купить нельзя – нет. Приходим к Юрию Юрьевичу – а он говорил гораздо хуже по-русски, чем Зельман Шмулевич, – делает знак: найду. Поднимается куда-то на второй этаж, несет какую-то цигейку, гладит ее и приговаривает с удовольствием: «Аблизьяна!» Высшая похвала этой шкурке. (Смеется.)

– Очень колоритный господин! А ваши родители знали иностранные языки?

– Мать отца – полька, она со своей матерью говорила по-польски, когда хотела, чтобы дети не понимали, поэтому отец польский понимал и читал по-польски, но не говорил. Он свободно читал по-французски, поскольку занимался французской литературой, но говорить также не мог. Обычная ситуация с советскими специалистами по зарубежной литературе. Во время войны, эвакуированный с семьей после их буквально бегства из горящего Смоленска в Пензенскую область, он в сельской школе преподавал немецкий язык, но я никогда не слышал от него ни одной немецкой фразы или чтобы он читал на этом языке. А вот среди трех книг, вынесенных из Смоленска, был томик французского Беранже. Еще одна – Блок в малой серии «Библиотеки поэта». Я их храню. Отец не был на фронте, так как у него открылся тяжелый туберкулез.

– Ваша бабушка жила в Вологде?

– Бабушка по отцу – Мария Оттоновна? Сначала в Архангельске, потом в Петербурге, семья Межеевских была в XIX веке в основном петербургской. Ее старшая сестра Елена, студентка Бестужевских женских курсов, приняла участие в каких-то студенческих волнениях в 1906 году и была выслана в город Никольск Вологодской губернии. А бабушка, окончив те же самые курсы, последовала за ней. По семейной биографии я интеллигент с середины XIX века: мой прадед Гриффин окончил Московский университет в 1855 году, около этого же времени мой прапрадед Шайтанов, архимандрит, стал членом Императорского географического общества – собирал и посылал в столицу вологодский фольклор.

– А ваш дед по линии отца тоже жил в Никольске?

– Мой дед, Владимир Ильич Шайтанов, окончив Казанский сельскохозяйственный институт, приехал в Никольск, получив распределение, и был главным ветеринарным врачом, там и женился на бабушке Гриффин. Но в 1914 году (мой отец родился в августе 1914-го) его, естественно, призвали в армию, и когда в начале 1918 года он вернулся из армии штабс-капитаном медицинской службы, то утопил в пруду позади родительского дома в Вологде свое офицерское оружие. Тогда Кедров, отец академика Кедрова, проводил на вологодчине повальные расстрелы царских офицеров. И дедушка срочно уехал из Вологды в Никольск, где – у меня сохранился этот документ – ему выдали удостоверение главного ветеринарного врача Никольского уезда в 1918 году.

– Игорь Олегович, а почему после окончания Московского университета вы приехали жить в Вологду? Вы тогда хотели остаться в Вологде насовсем?

– Наверное, по нескольким причинам. Я очень скучал по Вологде, но главное – в это время я не чувствовал себя готовым начать преподавать в столичном вузе. Хотелось попробовать себя и лучше подготовиться.

– В 1970-е годы помимо преподавания в Вологодском пединституте вы писали рецензии на театральные спектакли вместе с вашим близким другом, музыковедом Морисом Бонфельдом. Как это получилось?

– С Морисом мы познакомились в тот первый год, когда я вернулся из университета. А он незадолго до этого приехал из Ленинградской консерватории, успев поработать в Великом Новгороде в музыкальном училище два-три года. Он был меня старше лет на восемь. Мы писали вместе только на один жанр – на оперетту. Поскольку летом приезжали гастрольные театры, чтобы не покупать билет, я шел в газету и говорил, что хочу писать рецензии, так как я уже писал для них (первые рецензии я написал еще в университете). Я получал контрамарки на все спектакли, и мы с Морисом встречались пораньше. Во-первых, театр был единственным местом, где в буфете продавали сухое вино. Мы шли, пили грузинское вино, смотрели спектакль. После шли к нему или ко мне и иногда до утра играли в эту литературную игру: напиши рецензию. Откровенно ерничали: оперетта в июле, оперетта в августе и так далее. У нас был общий псевдоним – Бонтанов.

– А помимо Бонфельда каким был дружеский круг вашего общения в 1970-е годы в Вологде?

– После университета я по-настоящему, и уже не семейно, а самостоятельно, вошел в вологодскую культурную среду. Там все бо́льшую роль играли мои сверстники, друзья моего детства – музыканты: Лев Трайнин – скрипач, теперь (и уже более 20 лет) директор Вологодского музыкального колледжа, Виктор Кочнев – пианист, теперь руководитель и дирижер Вологодского духового оркестра. Наша дружба продолжается, перевалив за полвека. А Морис Бонфельд был для меня, да и для Вологды тогда, новым персонажем. Через него возник еще один круг моего очень близкого общения – врач-психолог Григорий Гиндин, реставратор икон Валерий Митрофанов, Клим Файнбер… Увы, их никого нет в живых. Клим умер несколько недель назад в Бостоне, куда он в 1990-е переехал с семьей. Он был настоящей звездой на вологодском небосклоне. По складу личности он должен был верховодить, по своей начитанности и острому уму – мог это делать. Проработавший всю жизнь журналистом (в последние годы – заместителем главного редактора «Красного Севера»), он был настоящим филологом – с интересом, с пониманием. Его кабинет являл место встреч, разговоров. Литература и, может быть, более всего – поэзия были его постоянным чтением и предметом размышления. Когда сходились вместе, он добавлял в любой разговор соль и перец, мы с ним любили пикироваться, разница в возрасте (он был на полтора десятка лет старше, настоящий шестидесятник, при начале дружбы мне – двадцать пять, ему – под сорок) быстро стерлась.

– Вологда в большей мере город литературный, чем театральный. Кто из советских писателей, живших в Вологде, был вам интересен?

– Личностью был Александр Яшин. Его я видел пару раз в жизни, он первый человек, с которым я играл в карты на интерес. Когда его в очередной раз начинали травить в Москве, он сбегал в Вологду. А там года с 1960-го первым секретарем обкома – хозяином области – больше двадцати лет был Анатолий Дрыгин. Человек властный, тяжелый, но уважавший культуру, прежде всего – литературу и театр. На все премьеры в Вологде ходил. А раз первый в зале, то и весь партийно-хозяйственный бомонд сидит в первых рядах.

Под его покровительством и расцвела так называемая вологодская школа литературы. Яшин же стал ее творческим авторитетом и наставником. Он был близким знакомым Виктора Гуры, профессора литературы, шолоховеда, автора книги «Как написан “Тихий Дон”», заходил к нему. Гура пригласил его как-то обедать – кажется, как раз после скандала с «Вологодской свадьбой». Гуры были ближайшими друзьями нашей семьи, и мы были приглашены, отчасти и потому, что хотели как-то развлечь Яшина, бывшего в подавленном состоянии. Яшин вообще не произодил впечатление легкого человека. Обед кончился, разговор не особенно клеился. Хотя я не помню, чтобы кто-то раньше играл в карты, тут составилась девятка. За отсутствием партнеров и меня обучили, а я возьми и всех обыграй. Яшин играл азартно, завелся.

– А что за скандалы были с Яшиным?

– Хотя он и был вполне признанным и одобренным властью поэтом, но постоянно переступал черту дозволенного. Первый раз – в знаменитом альманахе «Литературная Москва». Он написал очерк «Рычаги». Была даже пародия:

 
Прошли былые времена, Была Алена Фомина.
Встал поэт с другой ноги
И нажал на рычаги.
 

«Алена Фомина» – его чисто сталинская, как «Кубанские казаки», поэма о деревне. А «Рычаги» – про бюрократический способ управления деревней.

Произошел большой скандал. Но самый большой скандал случился в 1963 году с «Вологодской свадьбой». Яшина в очередной раз обвиняли в очернении, искажении, причем его родной вологодской деревни.

– А с другими вологодскими писателями вы были знакомы? С Николаем Рубцовым, например?

– Я приехал в Вологду после университета, а Рубцов зимой этого года погиб. Рубцова я один только раз видел мельком перед его выступлением в областной библиотеке.

– Долгие годы вы вели в Вологде вместе с Натальей Серовой знаменитый проект «Открытая трибуна». Как он возник?

– Возник он довольно просто. Я приехал в Вологду году в 1993-м. Наташа Серова сказала, что она очень хочет меня познакомить с тогдашним начальником департамента культуры, поэтом Владимиром Кудрявцевым. У них возникла идея: в новой действительности необходимо сохранить присущую Вологде культурную среду. С этой целью зимой 1994-го они провели в Вологде семинар журналистов северо-запада, пишущих о культуре. В качестве выступающих со стороны пригласили меня и знаменитого польского критика, деятеля культуры (он был министром, кажется, телевидения в правительстве Бальцеровича) Анджея Дравича. На этом семинаре у меня состоялся разговор с тогдашним вице-губернатором, курирующим культуру, Евгением Анатольевичем Поромоновым. Так начался проект, получивший название «Открытая трибуна». Мое первое выступление на следующий год было с лекциями о Шекспире в Русском Доме (я потом их не раз продолжал).

Увы, вскоре Поромонов погиб в автокатастрофе. Но с пришедшим на его место Иваном Анатольевичем Поздняковым у меня сложились еще более тесные отношения – мы стали очень близкими друзьями. При нем и благодаря ему очень многое происходило в вологодской культуре. Он умеет не только руководить, но объединять, сближать, заводить людей. И именно благодаря ему наш проект раскрутился. Кто только не приезжал! По моей части – литераторы, по линии Натальи Серовой, она профессиональный кинокритик, киношники, и не только: Чухонцев и Кушнер, Рейн и журнал «Арион», Татьяна Бек и Вера Павлова… Вадим Абдрашитов, Антонино Гуэрра, Рене Герра…

– Насколько этот проект был результативен?

– Я не уверен, что проект решил задачу, которая ставилась, – воссоздать культурную среду, но во всяком случае он позволил что-то сохранить, дал возможность тем людям, которые хотели слышать и видеть, получить желаемое. Народ приходил. Сейчас снова просят продолжения. Наталья Серова стала воссоздавать проект в Кириллове, потому что Кирилло-Белозерский музей – федерального управления, это другие деньги, и его директор проектом заинтересовался.

– Обычно из всех небольших городов происходит вымывание наиболее талантливых людей. Как с этим в Вологде?

– Люди, уезжающие в юности из провинциальных городов в Москву и в Питер, как правило, не возвращаются. Пока их родители живы, они еще наезжают, но абсолютно меняется среда общения, там не остается друзей.

– Можно ли сказать, что вы сами живете на два города?

– У меня давняя, двухсотлетняя связь с Вологдой, я ее крепко ощущаю. Ну, и я по своему духу и характеру консервативен, не люблю, когда рвутся связи, личные или культурные. Я ведь и возвращаюсь не в чужой, а в свой дом – в родительскую квартиру, к прежнему кругу друзей. Хотя я уже полвека в Москве, многое из того, что мне особенно дорого, – в Вологде.

2016

Игорь Шайтанов
Там, где звучат голоса истории

Название для этого эссе подсказал театральный фестиваль, который раз в два года проходит в Вологде, – «Голоса истории». Большинство спектаклей проходит на открытом пространстве – в стенах Вологодского кремля. Первоначально это был фестиваль исторических пьес, потом тематическое ограничение было снято, но дух истории витает по-прежнему. Он рожден местом действия.

В Москве боятся террористов, в Вологде – барабашек. Вспоминаю первые годы перестройки. Приезжаю в родной город, читаю газеты. Подвалы и целые полосы повествуют о злых духах. Перепечатывают отовсюду и предлагают свежие местные новости. Перед ними политические потрясения, инфляция – все меркнет…

На человека со стороны это производило сильное впечатление. В лондонской «Гардиан» в ноябре 1992 года появилась маленькая заметка «От вампиров холодеет кровь»:

Жителям Вологды, города на севере России, есть о чем беспокоиться кроме инфляции и безработицы. Опрос, проведенный местной газетой, показал, что больше всего они боятся вампиров. На втором месте среди того, что страшит вологжан, стоят ведьмы и черная магия. За ними следуют барабашки и всякого рода мелкая нечисть. Многие боятся Апокалипсиса. Два человека сказали, что боятся, как бы Вероника Кастро, исполнительница главной роли в мексиканском «мыльнике» «Богатые тоже плачут», не погибла в автокатастрофе. Четыре человека сказали, что ничего не боятся.

Мне эту заметку показали в Оксфорде. И сказали, что мой город, видимо, мало изменился с тех пор, как полтора века назад туда вместе с родителями был сослан шестилетний Джозеф Конрад. Настоящее имя английского писателя – Конрад Коженевский. Колония польских ссыльных в Вологде всегда была многочисленной. На первых страницах английских биографий Конрада говорится, что более года он провел в глуши, в тайге на далеком севере России. Чуть ли не вблизи полюса.

Отец писателя через две недели после приезда в Вологду, в июне 1862 года, писал: «Вологда – это огромное болото, которое тянется на три версты <…> Здесь всего лишь два времени года: белая зима и зеленая зима. Белая длится девять с половиной месяцев, зеленая – два с половиной. Сейчас только что началась зеленая, и дождь льет уже двадцать один день. И так будет до конца…»

Что же касается англичан, то они могли бы и лучше представлять местоположение Вологды: через нее лежал путь из Лондона в Москву, которым прошел в 1553–1554 годах Ричард Ченслор и многие англичане после него. Так продолжалось до тех пор, пока Петр не основал новую столицу.

Среди англичан, побывавших в Вологде в средине XVII века, был – вероятно, первая посетившая город литературная знаменитость – поэт-метафизик, друг великого Милтона, Эндрю Марвел.

Плыли морем до Архангельска. Потом зимой на санях до Вологды и дальше на Ярославль. Отмечали, что в городе много церквей, что «тамошние товары – сало, воск и лен».

Из Вологды был родом и первый посланник государства Московского к английскому двору, от Ивана Грозного к Елизавете Великой – Осип Непея.

Здесь кончается первый сюжет моего очерка – английский.

Второй сюжет: о вологодских древностях.

Летом, кажется, 1976 года я пошел знакомиться к Борису Сергеевичу Непеину. Семья священников и краеведов, потомки Непеи.

Имя Непеина я знал хорошо, иногда встречал его в газете «Красный Север». А тут понадобилось о чем-то спросить. Меня интересовал Леонид Мартынов. Не встречался ли Непеин с ним в средине 1930-х годов? И вообще, что происходило тогда в литературной Вологде?

Если вдоль реки пройти пару сотен метров от Софийского собора и повернуть налево, там будет церковь Варлаама Хутынского, причудливая своим итальянско-барочным акцентом. Самый тихий и самый вологодский уголок города.

Маленький деревянный дом. Палисад. Огородик. Старая женщина разгибает спину от прополки. На мой вопрос о Непеине спрашивает, кто я. Называюсь. Она откликается узнаванием, но неожиданным: «У нас в гимназии Шайтанова преподавала географию». Говорю, что, наверное, родственница, но я о ней не знаю. Семья была разветвленной. «Епархиальные ведомости», державшие горожан в курсе успехов и неуспехов в учебе семинаристов и епархиалок, буквально пестрели этой неправославной фамилией.

Прохожу в дом. Скромно, чисто. Невысокий сухощавый человек встречает меня. Он стар и болен, почти не выходит. Показывает поэтические сборники и альманахи. То, что осталось в Вологде от молодого кипения 1920-х годов.

Тогда здесь бывал рапповский критик А. Селивановский. Все группы искали и выдвигали «молодняк». Селивановский нашел Непеина. Пригласил на совещание РАППа. В Москве приехавшим поставили койки рядами в номерах «Националя». Непеин познакомился с соседом. Тот достал из-под матраса только что вышедшую в Смоленске книжечку своих стихов – «Провода в соломе». Михаил Исаковский.

Я больше не встречался с Непеиным. Он вскоре умер. А я сейчас сближаю ту свою встречу с другой, происшедшей на сто тридцать лет раньше.

В 1841 году Вологду посетил Михаил Погодин. Известный литератор, историк, профессор Московского университета. В Вологде он искал и находил рукописи, причем в местах самых неожиданных, сваленными в груды: «…во всяком монастыре есть так называемая кладовая или амбар, куда сваливаются старые вещи. Там еще можно найти многие древности…»

Встречался Погодин и с людьми, прямо скажем, историческими:

Был у меня потомок и последний представитель рода Пятышевых, «остаток горестный Приамова семейства».

Это уже дряхлый старик, которому идет на седьмой десяток! Грустно смотреть на него, оканчивающего собою семисотлетний род! Ему тяжело говорить по причине одышки. «Нет ли каких преданий в вашем роде?» – «Нет, никаких». – «По крайней мере ведется память, что ваш род происходит от того Пятышева, который спорил с св. Герасимом?» – «Бог знает. Это было уж очень давно!»²2
  Вологда в воспоминаниях и путевых записках. Конец XVIII – начало XX века / Сост. М. Г. Илюшина. Вологда: Вологодская областная универсальная библиотека им. И. В. Бабушкина, 1997. С. 59–60.


[Закрыть]

Согласно летописному свидетельству, Герасим основал Вологду в том же году, когда была основана Москва. Впрочем, место не было совсем пусто. Пришедший с Киевских гор монах нашел на полюбившемся ему берегу селенье и малый торжок. Так что место под церковь он откупил и имел спор о том с купцом Пятышевым, которому за его неуступчивость предсказал, что его род ни богат, ни беден не будет. Для купца это дурное предсказание.

Погодин рассказал о своей встрече с последним потомком купеческого рода, сожалея о забвении и вымирании. Другой литератор того же времени – Степан Шевырев, также посетивший Вологду, увидел в долгожительстве семейства Пятышевых иной смысл: «Вот одно из многих доказательств тому, как сохраняются у нас роды».

И то, и другое мнение верно. История здесь хранится безымянно, не в славе и на виду, а ушедшая на глубину, в почву, притаившаяся за хрупкими резными палисадами.

Сюжет третий: литературный маршрут.

Вернемся от Варлаама Хутынского обратно к реке Вологде. Налево вверх по течению виднеется стела, установленная в честь восьмисотлетия на том самом месте, где некогда св. Герасим спорил с торговым человеком Пятышевым.

Повернем направо к Софийскому собору. На этих нескольких сотнях метров вдоль реки – от стелы до собора – начиналась история города. Здесь она дышит. Собор – сердце Вологды. Он прекрасен. К нему глаз не привыкает. Мемуарист прошлого (уже позапрошлого – XIX) века выразил это впечатление, сочетающее легкость с величием: «…грандиозный Софийский собор, большие главы которого, видимо, не подавляют его, а составляют величественное украшение» (А. Попов).

Собор строили по приказу Ивана Грозного, якобы замыслившего перенести в Вологду столицу. Отсюда столичный размах и стиль.

Но собор и погубил этот план (если он когда-либо существовал). В народной песне по этому поводу сказано: «Упадала плинфа красная… / В мудру голову, во царскую…» Обломок кирпича свалился со свода под ноги царю и спугнул его прихотливую мысль. Вологда не стала столицей, но память об этой возможности ревниво затаила.

В Вологде любят вспомнить, что пусть на короткий момент, но в 1918 году Вологда становилась «дипломатической столицей» России. Сюда переехали послы основных держав, и здесь зрел антибольшевистский их заговор.

Много позже, уже во времена нам совсем близкие, можно сказать, наши, эта память о столичности выплеснется в литературных мечтаниях.

А литература тоже здесь – около собора. Два самых громких имени: Константин Батюшков и Варлам Шаламов.

Памятник Батюшкову стоит на самом берегу реки. Памятник поэту-воину, только что спешившемуся, держащему коня под уздцы. Конь тоже здесь. Только без стремян. Их украли.

Если поворотиться к реке с памятником задом, то передом как раз окажешься повернут на «дом Батюшкова». Он виднеется чуть в отдалении, левее кремлевской стены. Здесь у своего родственника Гревенса поэт прожил последние двадцать два года до самой смерти от тифа летом 1855-го.

До своего последнего и печального возвращения Батюшков в Вологде бывал нечасто, наездами. Отношения с отцом, вновь женившимся, складывались тяжело. Свой вологодский круг Батюшков, судя по всему, не слишком жаловал: «Хочешь ли новостей? – писал он в январе 1811 года из Вологды Н. Гнедичу. – Межаков женится на племяннице Брянчанинова!.. Впрочем, здесь нет людей, и я умираю от скуки и говорю тихонько себе: не приведи Бог честному человеку жить в провинции…»

Межаков – это Павел Межаков, наследник одного из лучших вологодских поместий, поэт. Брянчаниновы – едва ли не самое известное вологодское семейство, разбросанное по нескольким имениям. Из него происходил святитель Игнатий Брянчанинов, деятель церкви, епископ, недавно канонизированный.

Может быть, в этом батюшковском письме – признаки ипохондрии, обернувшейся душевной болезнью, из-за которой Батюшков в последние годы вовсе избегал людей?

Сохранилось несколько его поздних изображений. Вот рисунок средины прошлого века, сделанный в доме Гревенса. Спиной к зрителю, повернувшись к открытому окну, стоит невысокий человек в долгополом сюртуке. Седые волосы коротко стрижены. Все неподвижно, скованно, как всегда на любительских рисунках. Как будто время остановилось, замерло в видимых из окна куполах Софии.

Мы не видим глаз Батюшкова. Его взгляд устремлен на тех, кто смотрит с улицы: от стен Кремля с площади, от памятника поэту…

Справа от памятника, буквально у стены собора – шаламовский домик. Отец писателя был соборным священником. Здесь прошло детство и отрочество Шаламова. Варламом он был назван в честь святого Варлаама Хутынского, того самого, от чьего храма мы начали свою прогулку. Веру в Бога, как признавался, потерял в шесть лет.

Шаламов уехал из Вологды, чтобы в нее не возвращаться. Вспомнил о ней в книге не-любви – «Четвертая Вологда». В ней даже собор, рядом с которым прошло детство, – «угрюмый храм, хоть и красивый – нет в нем душевной теплоты».

Духовно близкой Шаламов ощущал лишь третью Вологду – пришлую, ссыльную. Ту самую, которая подарила городу прозвание – «северные Афины».

Сюжет четвертый: о культурной среде.

Есть несколько фраз и мнений, которые в Вологде любят. О Вологодчине в целом – Северная Фиваида.

Так когда-то сказал известный церковный писатель и небольшой поэт (впрочем, знакомец Пушкина и Тютчева) Александр Муравьев. Он имел в виду, что, как некогда в фиванскую пустыню, так начиная с XIV века на Русский Север устремились те, кто устал от мира, искал отшельничества. Их направлял Сергий Радонежский. Там встали знаменитые монастыри – Кирилло-Белозерский и Ферапонтов. Там трудился великий Дионисий. Там свершило свой подвиг большинство святых, «в земле русской просиявших».