Текст книги "Butch: дневник артиста"

3. И те, кто только и делает, что парится о еде.

Покупает нулевой жирности все, переживает, что в этой стране нет йогуртов без сахара. Некоторые даже взвешивают еду на весах. При этом тот, кто так парится, по моим наблюдениям, как раз никог-да не добивается ничего. Они такие вот полноватые всегда.

14 сентября 2004 года, вечер

1. Во-первых, Патриаршие – это больше не котлован, а пруды.

2. Во-вторых, тетя, которая достала из пакета бутылку водки и отказалась взять мой недопитый томатный сок («я никогда не запиваю»), сказала, что я вылитый кто-то из бразильского сериала.

3. Почему, собственно, меня никогда не приглашали сниматься в кино, ну, например, в бразильские сериалы?

4. Построили синагогу на Бронной. Она выглядит просто вызывающе. Эдакий ресинский ампир, но с гигантской менорой вместо двуглавого орла. Прям руки у меня, мирного человека, чешутся ее заграффитить. Представляю, как у экстремистов.

Во дворе копошится народ и что-то там у столиков заполняет. Я же человек любопытный. Я подхожу и спрашиваю:

– А что это тут у вас происходит?

– Здесь дают старым евреям помощь. – Люди из очереди смотрят недобро.

– А молодым где?

Люди из очереди начинают улыбаться и смеяться.

– А молодые сами себе заработают.

На самом деле я иду в Авторское общество получать деньги за то, что я автор музыки и слов. Если вы не знаете, то у нас в стране платят деньги, если ты автор музыки и слов. Ну не те, конечно, что за границей. Там у меня давно уже был бы частный самолет, потому что мои песни все время в чартах. А здесь я обладатель серой сберкнижки. Деньги с которой можно снять только в Авторском обществе. Причем я никогда не знаю, есть они там или нет. Это такая игра: почувствовать, что пора идти в РАО (Авторское общество), прийти туда и спросить: «А есть ли деньги?» Иногда денег нет совсем, а иногда там тысяча долларов.

Сегодня стучу в окно и говорю:

– Дайте денег.

– Вы что, не видите, нет света.

– Так я могу получить свои деньги?

– Так я же вам говорю – нет света.

– А денег?

Окно закрылось. Так я и не знаю ничего про свою сберкнижку.

15 сентября 2004 года

Сегодня мне удалось целый час посмотреть телевизор. Оказывается, везде идут сериалы. В одном даже играет мой приятель Кира Иванченко, он бегает между скал и ищет какую-то Марину. И что – люди это смотрят?

Увы, смотрят. Тут мне попалось одно маркетинговое исследование. О том, как проводит досуг средний класс – та самая продвинутая и приличная аудитория, которую хочется видеть на концертах. Так, короче говоря, у них на первом месте – телевизор. А концерты, к слову сказать, где-то на двадцатом месте в приоритетах.

У меня распух глаз. В аптеке продали какие-то синие капли и сказали, что помогут. Капли капнулись ночью. Глаз истек синими слезами, после чего заснул. С утра вместо глаза был синий мешочек и немного зрачка. Полное ощущение, что мне прилично звезданули и это фингал. Что самое подлое – глаз при этом не прошел. Туча людей, с которыми мы сегодня встречались, ничего почему-то не сказали. Наверное, все думали: фингал так фингал. Вечером мне плюнули в глаз – это народное средство. Верю и думаю, что завтра пройдет.

17 сентября 2004 года

Вчера мной был предпринят визит к преподавательнице вокала Анне Давыдовне. Она живет на платформе Лось, и короче всего к ней добираться на электричке. Это, конечно, отдельная песня. Чувствуешь себя насильно засунутым в магазин, где тебе все время что-то предлагают купить: советы риэлтора, чудо-зубные щетки, кроссворды-сканворды для тех, кто не привык скучать в дороге, пакеты суперкрепкие по пять рублей, карты метро и расписания электричек самые новые, восточные благовония… Ну зачем благовония-то людям с мешками и в кожаных куртках? Каждый приходит и говорит: «И снова здравствуйте» – причем серьезно, потому что это новый вагон, а в предыдущем он уже здоровался, поэтому «и снова». Странно, что люди покупают. Неужели им все эти вещи действительно нужны?

С тех пор, кстати, как на сайте отключены комментарии к дневнику, гораздо свободнее себя чувствую. Потому что, например, напишешь что-нибудь важное о жизни и смерти, а там пятьдесят смайлов или фраз, приравненных к смайлам. Мы ж никто не виноваты в том, что так. Значит, лучше, когда в чистом виде. Это же получается идеальный дневник. Сам себе искренне пишешь, а за тобой подглядывают молча.

Преподавательница вокала Анна Давыдовна – крупная голосистая негритянка, только белая. Показывала кассету своей ученицы Анны Шафажинской, оперной певицы, которая давным-давно живет за границей и поет во всех возможных оперa на свете. Тридцать пять тысяч или типа того музыкальных премий, паваротти, шмаваротти и т. д.

Показывает мне видеокассету «Тоски», где Анна как раз Тоску играет. Тоска бегает по сцене и кричит: «Марио, Марио».

– Очень она хорошая актриса.

– Да, и голос замечательный, – это уже я поддакиваю.

– Редкое драмсопрано. – Понятия не имею до сих пор, что это такое. – А вот она, вот она – лучшая сцена, – показывает на телевизор Анна Давыдовна. – Сейчас она зарежет тюремщика. Все прямо в восторге от того, как она его зарезывает.

И тут Тоска валит на стол тюремщика и поет: «Мори, Мори Донато». И прямо натурально так скрипит зубами, и лицо страшное – в общем, сцена что надо.

– Она, – поясняет мне Анна Давыдовна, – про себя в это время говорит: «Умри, падла», – потому так здорово выходит.

У меня отличное настроение. Все встало на рельсы, где, наверное, у всех положительносмотрящих людей и стоит. Глаз еще немного опухший, но плевок подействовал. Хотя моя преподавательница вокала совершенно серьезно считает лучшим среди всех средств мочу, но я говорю: «Спасибо, он уже прошел».

Сегодня уеду в Питер. Дописывать вокал. А я это люблю.

Я даже читаю Сэлинджера.

И сейчас пойду в спортзал. Сразу после того, как сварю себе овсянку.

Вот стих напоследок. Навеяно реальными событиями.

 
Ее в засаде ждал агент
Секретной армии блондинов,
Но этот сладостный момент
Исчез, как голос Робертино.
 
 
И ужас, сколько тонких стен,
И не завесить звук картиной,
Но этот сладостный момент
Исчез, как голос Робертино.
 
 
И все ушло, и вместе с тем
Воспоминанья не противны.
И этот сладостный момент
Исчез, как голос Робертино.
 

Идея записать альбом романсов возникла спонтанно. Сначала просто существовала программа, где я пела классические романсы под аккомпанемент рояля и скрипки. Романсы жили параллельно с рок-музыкой. Это была совершенно другая стилистика, даже концертный костюм разительно отличался. Рок-концерты – это майка и джинсы, а вот концерт романсов – белые рубашки вплоть до вечерних платьев.

Альбом решили писать очень быстро. 16 ноября у нас стоял в расписании концерт романсов, и мы решили: почему бы не сделать и презентацию диска романсов? Осталось только к этому времени его записать. На один из наших концертов мы пригласили представителей звукозаписывающей компании JRC. Они посмотрели и сразу были покорены исполнением. Мы договорились, что альбом выпустим вместе с ними. Они нам пообещали, что романсы заиграют на радио, сказали, что уже договорились с радио «Шансон» и «Русским радио», но потом это оказалось неправдой. Никаких радиоротаций в итоге не было. У диска вообще не было никакой рекламной кампании и промо. Однако он очень хорошо разошелся, уж не знаю почему…

Альбом мы все равно издали. Нам заплатили деньги вперед, и на них мы купили портостудию взамен той, что отобрали ребята из первого состава. Я помню, как мы лихорадочно делали обложку для этого диска. Позвали ко мне домой мою подругу-фотографа и сказали ей: у нас есть два часа, сделай нам обложку. С ней приехала ее подруга с ворохом каких-то своих платьев. Мы выбрали кремовое в цветочек, мне только-только по размеру. Так и засняли. Это и стало обложкой: в платье в цветочек я стою у стены у себя дома.

Сам альбом записывали очень быстро, на большом подъеме. Дело происходило дома у звукорежиссера «Ва-Банка». В паре мест нам был нужен странный звук ударных. Выволокли из кухни большую чугунную кастрюлю и по ней стучали. В нескольких местах записали мой свист. В общем, работалось нам весело.

Наша звукозаписывающая компания, узнав о выходе альбома романсов с другой компанией, подняла шум. Шум – это мягко сказано. На самом деле наш продюсер Максим говорил, что ни в коем случае нельзя издавать альбом романсов, что мы его кидаем, что он вложил в группу семьдесят тысяч, а мы таким образом шлем его на… А мы ему говорили, что мы должны выпустить, что сердце артиста просит этого альбома. Тогда он заявил, что будет подавать на нас в суд. Мы сказали: подавай. В суд он так и не подал, альбом романсов вышел. Буря стихла.

25 сентября 2004 года

Про Норильск.

Все три дня прошли у меня в полусне. Дело в том, что лететь туда четыре часа (половина пути до Америки) и там разница во времени четыре часа. То есть ложишься в пять утра, а в Москве только час ночи. Встаешь на завтрак в десять, а в Москве шесть утра и так далее.

Когда мы ехали из аэропорта до гостиницы, все спали. Не спал только Шура, и он сказал, что пейзаж похож на ад. Серые горы, трубы, и из них валит дым.

На самом деле это был никакой не ад, это была сказка. В смысле сон. Сначала мы ели. Потом спали – и так два дня, кроме концерта. Некоторые не спали, потому что пили.

У нас был большой антинаркотический фестиваль «Пчелы против меда», э-э… нет… «Рок против наркотиков». Поэтому поехали мы, «Серьга» и «Концы» («Концы» – это «Конец фильма»).

Из нас действительно никто не употребляет наркотиков, и мы все плохо к этому относимся. Еще была команда силачей во главе с Турчинским, которых сразу отличишь от других людей. Это порода килограммов по сто, и все – одни мускулы. У них даже задницы в штаны не помещаются – такие они мускулистые. Они были лигой силового экстрима, или, по-простому, качки. Которые таскают КамАЗы и поднимают каменные шары по 200 килограммов.

Норильск – это Заполярье, поэтому там, например, есть Заполярный драматический театр, и в магазине сувениров можно купить оленьи шкуры и унты.

Мы пролетали над каким-то морем, и никто не знал – то ли это Баренцево, то ли Северный Ледовитый океан. Потому как в географии никто не силен. Плохо учились в школе по географии.

В Норильск простой человек попасть не может. Туда виза нужна, как в Канаду. Город закрытый. Такой мрачны-ы-ы-ый. Там, наверное, жизнь проходит в сплошной депрессии. Или станешь философом, глядя на все эти пейзажи и теряясь глазами в долгой полярной ночи, или начнешь зашибать деньгу и станешь иметь отношение к «Норильскому никелю», где, очевидно, залежи денег.

Только деньги никак не сказываются на городе. Потому что городские власти жмотятся, что ли. То есть им, видно, плевать, как там что выглядит, поэтому даже у главного Дворца спорта и культуры ступени все щербатые, а рядом – горы мусора.

Цены вполне московские, равно как и доходы. Куда, блин, они это там тратят, а?

Про концерт. Пришел почти весь город. Те, кто не пришел, смотрели по телевизору – шла прямая трансляция.

Прямая трансляция. Два корреспондента местного телевидения:

– Ну что-то они никак не начинают…

– Да… Тогда пойдем поговорим со зрителями…

– Да, пойдем…

– Привет, а вы на кого пришли?

– Мы на «Серьгу».

– А вы? Вы любите рок?

– Нет, я не люблю рок, я так просто, потанцевать пришел.

– А вы на кого пришли?

– Я на «Серьгу».

Блин, смотрю и думаю: они нас там что, совсем не знают?

– А вы зачем пришли, ребята?

– А мы хотим на Бучч посмотреть.

О, думаю, клево!

– Вам нравится группа «Butch»? – У ведущей в ковбойской шляпе появилась тема для разговора, она оживилась даже.

– Не, мы отрицательно относимся. Но посмотреть хотим.

Ё-моё, думаю, это лучше, чем ничего.

У меня болело горло. Оно у любого болело бы. Потому что там минус десять было. И поэтому было неприкольно гулять. Холодно. И город очень маленький. Там живут двести пятьдесят тысяч человек.

Так про концерт. Мы спели семь песен. Начали с «Чувства на волю». Я говорю залу:

– У вас же тут проблема с выражением чувств.

Зал:

– Неправда!

Я:

– Тогда покажите это.

Зал вяло взревел.

После того как мы сыграли «Стерву», я:

– А вы вообще любовью как занимаетесь? Вы вообще ей занимаетесь?

Зал (бодрее, чем в начале):

– Да!

Я:

– Так «да» или «ДА»?

Зал:

– ДА!

Ну вот после этого у нас с ними все стало получаться хорошо. «Утренний свет» – глубокая такая песня – как-то везде там дошла. Директор Оля мне сказала, что из зала как будто пошла тепла волна. Потом мы спели «Девчонки не плачут». Барабанщик решил сыграть в два раза быстрее. Поэтому мы чуть на сцене все не родили. Но зато людям было в кайф отрываться. Там был такой слэм, и дяденьки-милиционеры из оцепления отлично пританцовывали.

Последней песней мы сыграли «Встану».

У меня есть такой проверочный ход. Если я говорю: «А сейчас мы сыграем последнюю песню…» и зал ревет громко «нет», значит, у нас все отлично получается и мы друг другу нравимся. Ну вот, зал заревел «НЕ-Е-ЕТ», и мне показалось, что если бы это был наш сольный концерт, то мы стали бы любимой командой города Норильска.

Отлично мы поставились на уши последней песней, и мужской голос из первого ряда отчетливо прокричал: «Лена, ты молодец!» Мне было чертовски приятно.

В гримерке мне испортили все удовольствие, потому что Женька, солист группы «Конец фильма», сказал, что смотрел наше выступление из зала и это он и крикнул.

По дороге домой мы все летели и спали. Опять никто не знал, что это за море.

Прилетели в одиннадцать утра. Сейчас почти шесть вечера. Я уже час как не сплю.

Когда мы сходили с трапа в Москве, где было на двадцать градусов теплее, чем в Норильске, пацаны какие-то, раскинув руки, закричали: «Юг, бляха, юг!..»

28 сентября 2004 года

10.00. Прием у психолога.

Психолог сказала, что ей нечего со мной делать, и сказала, что это отлично, что я нахожу столько практических выгод в своей двойственности. Это и понятно – я ж хитрая морда.

11.00. Выпивание кофе с любимым фотографом и девушкой с японской палочкой для еды в волосах.

13.00. Репетиция с Павлом Кашиным в домашних условиях. Павел Кашин – приятный человек. У нас у обоих вьются кудри. У него сильнее. Мы будем отлично смотреться на концерте третьего. Это помимо того, что поем вместе хорошо. Показали эскиз гигантского рекламного щита нового альбома Павла. Оригинал был продан в Лондоне за двенадцать тысяч фунтов. Таких щитов будет по городу тридцать. Паша и его директор молодцы.

15.00. Записываем интервью на «Нашем радио», из чего выясняется:

1) что это возможно при наших отношениях с этой станцией;

2) что у них есть мой мобильник;

3) что торт на деньрожденевом концерте будут есть все, кому можно есть торт. Мы надеемся, что таких будет немного. Шутка.

16.00. Обед в секретной армянской забегаловке. Настолько секретной, что они были искренне удивлены, что мы пришли к ним есть. Выводы: долма лучше, чем лобио.

17.00. Репетиция. Я и Юта. Разложили на два голоса. У Юты оказалась специальная манера, которой она поет романсы. Юта сказала, что решила, наверное, записать альбом романсов.

18.00. Мне так нравится петь романсы, я так это люблю, что решаю дать концерт романсов. Мне запрещают это делать до выхода рок-альбома. Я страдаю, но соглашаюсь, потому что жестокие лапы шоу-бизнеса прочно взяли нас за горло, к которому тянется и рука голода. Так что это игнорировать нельзя. Пришлось отложить.

18.01. Приходит Марина Чиркунова с дочкой. Марина так дала романс, что аж шуба заворачивается. И что она в подполье с таким талантом делает? Делает свой камбэк, по последним данным. Мы все от нашего дуэта побежали мурашками. Два красивых низких и сильных голоса переплелись и всех взяли за сердце.

18.40. Пришла Лена Никитаева с девушкой. В плане, с ней пришла девушка, не подумайте чего. Размышляем над тем, нужен ли перфоманс. Я убеждаю всех, что мы сами по себе перфоманс, ничего дополнительного не нужно.

20.00. Конец репетиции.

20.40. Прибытие домой.

21.00. Ужин и свободное время.

29 сентября 2004 года

Разговор в машине:

– И пора нам уже переписать наш райдер…

– Понятное дело, наш райдер вызывает у людей недоумение.

Светофор, встали.

– Особенно в той части, где мы требуем автобусы типа «мерседес». С видеодвойкой.

– Далась тебе эта видеодвойка. Это же мифическая видеодвойка. Все же понимают, что нам не надо никакой видеодвойки.

– Может, и понимают.

Поехали. Встали. Мелкая пробка.

– Но это воспринимают как, например, ну, например… например «всем с…ть через одного».

– Через одного?

Тут раздается голос с заднего сиденья:

– А кому не досталось, тому что?

Тишина. Голос с заднего сидения сам себе отвечает:

– Тому смотреть видеодвойку…

Короче, райдер мы перепишем.

30 сентября 2004 года

Могу рассказать, как мы выбирали квартиры три года назад.

Цены на жилье были нереально низкими. Потому что недавно был дефолт. И однокомнатную квартиру можно было купить за пятнадцать тысяч долларов. Ровно эту сумму мне дало ОРТ на квартиру. Почему-то безвозмездно, чего за ним раньше не было замечено. После выборов сумма выросла до двадцати пяти. То есть можно было уже претендовать на двухкомнатную не в центре. Как раз в это время у меня случилась великая любовь, и мы решили скинуться. Сумма увеличилась вдвое, и можно было искать что-то в центре.

Тетенька-риэлтер была мало того что мастер своего дела, так еще и крайне въедливая. Она показывала по пять квартир за раз и велела записывать на листочке плюсы и минусы каждой, а то потом забудем. Мы посмотрели квартир тридцать. Сразу договорились, что никто не будет никого убеждать, а купим ту, которая обоим понравится безоговорочно. И вот мы смотрели, смотрели, смотрели квартиры и ждали, какая же попросится.

Первой, я помню, мы посмотрели квартиру на Садовнической. Это улица возле Балчуга, там где речка и мостики. Очень красиво, почти Венеция. Улица была вся отреставрирована – широкая дорога и дома в стиле девятнадцатого века. Квартира была на последнем этаже, так что открывалась перспектива завоевать чердак. Дяденька-хозяин рассказал, что в доме живет какой-то крутой перец, и поэтому въезд во двор со шлагбаумом, и видеокамеры стоят. Почему же мы ее не купили? Потому что в соседнем доме была электростанция.

Потом мы смотрели дом на кольце – квартиру, где жил Немирович-Данченко. Окна выходили прямо на Садовое, и какой-то маленький правнук Немировича все еще был там прописан. Поэтому мы ее не купили.

Потом мы смотрели дом Римского-Корсакова. Это реально целый дом, который ему кто-то подарил. Недалеко от Смоленки. Прямо там то есть. В квартире жила мощная женщина с характером и ее щуплый сын. Потолки там были нереального размера – метра четыре. Особенно высокими они казались в туалете. Поднимаешь голову – как в трубе находишься. Мощная женщина сказала:

– А это у нас столовая, – и показала в угол, – а бюст я недавно выкинула.

– Какой, – говорю, – бюст?

– Ядвиги Эдмундовны. – Нет, как это мы не знаем, ну Ядвиги Эдмундовны же.

– А кто такая Ядвига Эдмундовна?

– Это сестра Феликса Эдмундовича, – гордо отвечает хозяйка.

– И что – бюст прямо в комнате стоял?

– Прямо в комнате…

Мы решили не покупать квартиру с высокими потолками, потому что – мало ли, явится дух Ядвиги Эдмундовны, а у них семейка та еще.

Была еще одна квартира с высокими потолками в нереальном доме на Пушкинской. Это такая серая громада, построенная в 20-е годы лучшими архитекторами Москвы в духе того, как они тогда понимали слово «круто». Понимали так: бетонные стены в три метра, потолки пять метров. Еще там были здоровые коридоры между квартирами. Может, они там планировали мотоциклетные соревнования устраивать, я не знаю. Еще в доме располагалось много всего – химчистка, детский сад и так далее. Архитекторы 20-х любили, когда все в одном флаконе. При том, что дом был суперским – и по архитектуре, и по качеству, и потому что Пушкинская, – он был сильно загажен, и там, судя по всему, жило много нетрезвых личностей.

Владельцем квартиры оказался ушлый мужичонка. Мужичонка – понятно почему, а ушлый – потому что квартиру перегородил горизонтально и продавал суммарный метраж: квартира плюс размер перегородки. Короче, он построил второй этажик, как на даче. На высоте двух с половиной метров у него была такая большая, как бы стеллажная, полка, которую он назвал вторым этажом. Там среди каких-то подушек тусовался его сын. Мужичонка искренне удивлялся, почему мы не хотим платить еще десятку за его стеллажик. «Она же двухэтажная, вы не понимаете…»

По нынешним временам это вообще три копейки за такую квартиру, а тогда полтинник, который он заломил, было слишком. Поэтому мы не купили ее.

Еще я помню, как нам показали кондоминиум на Чистых прудах. Стоил он нереальных денег – двести тысяч. Показали с экскурсионной целью – как у людей еще бывает. Там даже лифт был мраморный.

Помню квартиру пожилого диктора Центрального телевидения Ольги Высоцкой – на Патриарших. Дом выходил окнами на пруды, но квартиру забраковали из-за того, что окна были узкие и света, типа, мало.

Была квартира на старом Арбате. Я говорю: «Давай, давай купим, ну давай же. Сто метров, эркер, цена какая-то низкая, комнат куча. И Арбат же старый, Арбат!» А мне: «Да ну, зеваки, обос…ный подъезд. Нет». Вот он – подход лимитчика: Арбат, и вот подход москвича: зеваки, обос…ный подъезд. Не купили.

В арбатских переулках, на Сивцевом Вражке, в аккурат возле канадского посольства. Милейшая большая коммунальная квартира. В отличном состоянии. Адекватная цена. Не купили потому, что одна тетенька там делала веночки на кладбища, и вся квартира была в этих веночках.

Забраковали Дом на Набережной и высотку на Котельнической, забраковали на Смоленской, и на Новокузнецкой, и на Маяковской, хотя соседка – Любовь Полищук, и на Охотном Ряду, где владельцы – брат и сестра с догом, – потому что вид не понравился.

Смотрели квартиру в суперветхом доме. Бывший жилой кооператив актеров МХАТа. Того, Чеховского. Наверху квартира Книппер-Чеховой. Дверь открыл дяденька-еврей научного вида с бородкой и в шлафроке. В натуральном шлафроке с поясом с кистями. В квартире был круглый стол – старый деревянный, и все стены в книгах, и латунные ручки дверей, а над круглым столом низко висела лампа с зеленым абажуром. Из окна явственно виднелся Кремль. Мы ушли в заднюю комнату и зашептались. Мы хотели эту.

Когда дяденька съехал и вывез книги, стол и зеленую лампу, оказалось, что полы под углом скатываются вниз, перекрытия деревянные и потолок протекает. И надо менять все, и менять ванную и кухню местами, потому что прогнил пол и ванна вот-вот рухнет этажом ниже. Зато башенки со звездами никуда не делись и смотрели прямо в наши окна. Тут мы и живем. И с удовольствием, замечу.

6 октября 2004 года

1. Сегодня на репетиции у меня порвались штаны. Просто взяли и на одной штанине разошлись поперек, по горизонтали. А потом была деловая встреча в пальто. Это очень круто выглядит, когда все не в пальто, а ты в пальто. Очень хочется сказать: это не потому, что пафос, а потому, что штаны у меня порвались. Но нельзя.

2. Читаю книжку, где написано, что главное – это выражать индивидуальность. Только это типа сейчас и интересно. Знать бы для начала, где именно и какая моя индивидуальность, а уж я ее выражу.

3. У меня на рабочем столе стоит картинка в рамочке. На ветке сидит симпатичный такой волк и смотрит на луну. Не могу объяснить, но эта картинка мне кажется ужасно хорошей. То есть там, наверное, должна была сидеть ворона с сыром, но вместо нее сидит волчарыч такой. Я думаю, он мечтает. У него еще лапы на коленях сложены.

11 октября 2004 года

Про поездку в Самару. Двойственные впечатления.

Мизантропическая часть.

Мы ехали поездом. Это долго. И сразу стало понятно, почему Ремарк писал, что в сложных условиях, как никогда, начинаешь ценить простые бытовые радости, комфортные мелочи. Например, если в поезде нет вагона-ресторана, а остановок всего две, по пятнадцать минут каждая, и обе в ночи, и одна из них называется пугающим словом Потьма, то каким бы крутым артист ни был, но есть хочется по-человечески. А никак… Теперь я знаю, что проводнику выдают два ведра угля и к середине ночи уголь почему-то весь прогорает. Мы сидели, кутаясь в одеяла, а нас еще хотели заставить сдавать белье. Но мы не сдались.

На остановке Рузаевка ведро яблок стоило пятнадцать рублей, а полведра можно было купить за пять. Проводница сказала: «Покараульте вход в вагон, я так и быть еще полведра угля принесу».

Не то чтобы условия были прям нечеловеческие, нет – у нас с собой было почти десять литров пива, куча странной ресторанной еды, от души пропитанной уксусом, которую нам дали в дорогу, и два наших купе, но… см. первый абзац. И потом – текст мизантропический, как и было сказано.

Книжка «Ночной дозор», которая должна была скрасить дорогу, оказалась настолько посредственной, что мне удалось преодолеть только двадцать страниц. Потому что там весь смак заключается в наличии в Москве противоборствующих волшебных сил. А когда все это уже знаешь, интриги не остается. Так что это литература «на троечку» и даже без чувства юмора. Да простит меня Лукьяненко. Это же экшн – рубятся, мочатся, а диалоги-то и не вспомнишь.

Еще у меня был с собой последний номер журнала «Роллинг стоун», где было напечатано интервью с Джоном Ленноном 1975 года. Это просто срыв башни какой-то. Вот вы когда-нибудь читали интервью с парнем, который умер, того времени, когда он был жив? Это очень странно. Он пишет, что год не был с Йоко и что вот уже три дня как они вместе. Что только что оформил юридически разрыв с «Битлз» и все финансы оформил, рассказал, как ходил на концерт Джорджа (Харрисона) и что тот не в лучшей форме, с его точки зрения. Говорит про пару своих пьяных дебошей, как бегал с женской прокладкой на голове, которая почему-то крепко села, и спрашивал у официанток: «Ты знаешь, кто я?» И как собирается дожить до шестидесяти. Читаю и думаю: парень, ты же давно умер…

Последним мизантропическим впечатлением была прогулка по улице Михаила Агибалова и вдоль парка имени Щорса. Мы шли мимо деревянных развалюх и спорили:

– Да тут не живет никто. Вон как все набекрень и какое все ветхое и пыльное.

– А спорим, живет? Целый район таких домов не может просто так стоять.

Тут из дома, в котором люди жить не могут, вышли три человека в тренировочных штанах с вытянутыми традиционно коленками (вернее, третьей был тетя с задницей крупной величины, обтянутой лосинами), и все трое стали чинить звонок в совершенно покосившемся доме. Вернее, тетка всем указывала.

– Ненавижу такую породу баб, которая мужикам вечно указывает, как и что делать. Вот специально же вышла указать. У меня тетка такая же.

– А я даже не знаю, какие там породы есть…

За разговорами мы обошли этот район, который вызвал во мне такую неизбывную тоску, что захотелось пойти и надраться в стельку. Но вместо этого мы купили мне шоколадку с орехами. Малость отлегло…

Филантропическая часть.

На нашем концерте было тысяча двести человек. Мне подарили: пять гигантских букетов сложного сочинения в кудрявых обертках; одну бутылку водки «Белая березка» – ледяную и запотевшую; одну горилку «Немиров»; одну бутылку красного вина; две бутылки шампанского и один рисунок.

Зал пел слова хором. Мы были поражены.

Концерт происходил в половине второго ночи. Люди приехали, помимо Самары, из Ульяновска, Новокуйбышевска, Димитровграда и откуда-то еще.

Когда мы пели «Шелковый путь», люди жгли зажигалки, когда пели «Девчонки не плачут», они пели все припевы.

Единственное, чего мне хотелось бы добавить, – это больше диалога с залом. То есть он был, но по ходу они ждали, что вставит, а не то, что им будут истории рассказывать. А мне интеллектуальный контакт нужен, лично мне он нужен ничуть не меньше, чем переполненность энергетикой нас всех.

Мне тут сказали: может, люди не ждали и не были готовы, что я с ними буду разговоры разговаривать, как в Москве. А может, все по-другому – потому что их так много было. Еще мне в объяснение рассказали анекдот.

Один чувак проводил отпуск на даче, работал в огороде, все там себе делал красиво, с лопатой не расставался, мозоли натер даже. Вот он вышел на работу и едет в лифте с секретаршей, девушкой без чувства юмора.

– А откуда у вас мозоли такие, Михаил? – спрашивает она.

– Это я по вам так скучал, Наденька, – отвечает он.

И девушка расплакалась.

Еще про Самару.

Мы жили на вокзале. Фраза звучит так, как будто мы бомжи.

На самом деле там вокзал круче, чем аэропорт Домодедово, – такая конструкция из голубого стекла нереальная. И гостиница там нереальная. На ночь после концерта мы посмотрели в номере кусок фильма, где дяденьке одному вырезали яйцо, и он все равно хотел иметь его при себе. Поэтому послал друга скрасть яйцо. Тот его долго пытался скрасть, потом уронил в лестничный пролет. Яйцо упало прямо на поднос, который уносили в столовую. И там один доктор его съел вместо пирожного.

Еще нас там все время кормили. Это такое гостеприимство. И поскольку там «Жигулевское» пиво, нам с собой его дали ведра. Пацаны взяли и выпили почему-то на обратном пути. Все до капли.

Сегодня мы приехали с утра, и целый день все хотят спать. Потому что, пока мы были на гастролях, наступила зима.

14 октября 2004 года

Мы уезжаем в Кишинев, а оттуда в Одессу. Там довольно тепло, судя по прогнозу.

Очень странно трансформируются желания. Сначала я боюсь летать самолетом и могу ехать как угодно долго, лишь бы не лететь. Потом я пару раз езжу сутки на поезде и понимаю, что мне безумно жалко времени, которое я провожу в этом вот самом купе. И хочу лететь.

Мы еще не нюхали настоящего тура, когда переезжаешь из города в город. Но я могу представить себе, как это переносится. Поэтому не удивляюсь, что господа артисты часто запойно пьют или еще чего. Потому что это такой детский календарик-переливашка: вот он весь расфуфыренный идет в Москве на вечеринку, и показывают по телику, как его одолевают толпы поклонников. А чуть календарик повернул – и вот он уже в трениках трясется в поезде, скажем, Москва-Кишинев, или летит, или едет автобусом из мегаполиса в тьмутаракань и обратно. И так двадцать раз за месяц. И серьезно задумываешься, во что превращаются мечты, когда они сбываются.

Мы решили найти себе клавишника. Чтобы музыка была современной и изобиловала разнообразной электроникой, группе нужен клавишник. Желательно такой, чтобы соображал в компьютерах и современных музыкальных тенденциях. Нашли вроде бы такого парня. Но с ним звук стал напоминать восьмидесятые. Мы это поняли на репетициях. И тогда стали искать саунд-продюсера, ездить по аранжировщикам.

Первым, к кому мы поехали, был Женя, который работал у Линды. Он сказал: «Восемьсот долларов – и вам не придется париться». Первый раз мы там у него услышали еще сырой новый альбом Линды. Потом поехали к аранжировщику Боре. Отдали ему свою песню и попросили сделать примерную аранжировку. Приезжали к нему в студию на Таганку. Его работа тоже стоила в районе восьмисот долларов. Ездили еще к пацанам из группы «Токио». У них все было круто, своя репетиционная база. Сказали, что будет стоить тысячу. А потом сказали, что времени у них нет и заняться они с нами не могут. После этого мы поехали посоветоваться к Лене Бурлакову. (Леня Бурлаков – это независимый продюсер, тот самый, который открыл «Мумий Тролля» и «Земфиру».) Леня послушал наши песни и сказал, что поменял бы весь звук. Мы вздохнули и сказали, что сами хотим того же. В конце Леня добавил, что в России бог звука один – это Самсонов.

Про Андрея Самсонова мы слышали только то, что он делал звук на альбоме Земфиры «14 недель тишины», создавал звук группе «Мультфильмы» и колдовал над последними альбомами «Аквариума». Известно было, что живет он в Питере. Мы как-то очень быстро нашли его телефоны…

У нас как раз был концерт в Питере, в клубе «Старый дом». После него мы встретились с Самсоновым в приличном итальянском ресторане. Выглядел он как реальный фрик с белыми всклокоченными волосами. Мы быстро обо всем договорились, а потом поехали к нему домой. И он нам ставил до полуночи песни Земфиры и еще каких-то перцев, и мы пили коньяк.

Видели двух его котов по имени Вегас и Сверх, которые дико носились, и его фотографию с английской королевой. Еще у него дома была девушка, которая появлялась и исчезала с загадочной улыбкой. Он в лицах изображал свои аранжировки, чертил руками пассы в воздухе, показывая, где какой инструмент. Мы ушли совершенно им покоренные. Потом отправили ему из Москвы три песни. И он нам прислал три волшебных варианта.

Мы поехали их записывать с Шурой и Пафой. Жили в какой-то странной квартире, ребята спали на настоящих синих школьных матах вместо кроватей. Потом мы стали ездить время от времени в Питер, записывать партии на студии группы «ДДТ». А потом Самсонов прислал нам сделанные три песни в готовом варианте, и Пафа сказал: «Матерые хиты». И тут мы поняли, что счастье есть, потому что у нас такие отличные песни и нет никакого сомнения, что их сразу все полюбят.

Нам было важно на концерте играть новые песни, чтобы доказать фэнам свою потенцию. В том смысле, что новые песни есть, что коллектив живет и развивается. Мы составили план, по которому в апреле должны были выпустить альбом. А был еще только февраль, и у нас были три готовые песни и три наброска. И мы поехали делать еще песни. Итого у нас получилось десять песен.

Стояла радийная тишина. Ни с одной радиостанции не было ни слуху ни духу о группе «Butch». Я звоню

Михаилу Козыреву и говорю: «Миша, наконец-то мы записали альбом. Послушай его, пожалуйста, и выбери что-нибудь для своей радиостанции». Мы были в Питере, сидели глубокой ночью в каком-то пивном заведении, довольные записью, которая только что закончилась. И тут позвонил Козырев. Мы с ним разговаривали полчаса по мобильному телефону. Он сказал, что его эта музыка не возбуждает, что это не рок-н-ролл, что это полная фигня и что на радио он это ни за что не поставит. Мир опять рухнул.

18 октября 2004 года