Текст книги "Новгород и Ганза"

Глава VII
ЯЗЫКОВОЙ АСПЕКТ ТОРГОВО-ДИПЛОМАТИЧЕСКИХ ОТНОШЕНИЙ НОВГОРОДА С ГАНЗОЙ

Е.Р. Сквайрс

«Ганза – это Новгород», – утверждает видный немецкий историк Клаус Фридланд, один из корифеев в области экономической истории Ганзы и Северной Европы, и поясняет: «Действительно, исторические события в Новгороде, в Киеве, на Руси XII в. и в особенности XIII в. существеннейшим образом предопределили возникновение и развитие Ганзы. Точнее сказать – предпринимательский риск и способность молниеносно реагировать на изменения в экономических условиях в стране-партнере впервые доказали свою оправданность именно во взаимоотношениях Ганзы с Русью». Неожиданное признание ученого с ганзейских берегов указывает на то, какую важную роль, наряду с экономическими и географическими факторами и наряду с техническим превосходством ганзейских судов над их западными конкурентами, играли факторы нематериального порядка, позволившие городам Ганзы завоевать господство в балтийской и североморской торговле и задавать тон в политике Северной Европы. Именно в Новгороде они встретились с теми трудностями, в которых были испытаны и закалены предпринимательский дух, находчивость и неутомимость ганзейцев, которые во многом определили дипломатические успехи Ганзы и обеспечили богатство и могущество ее городам. Здесь, с партнером, равным по силе, выгодным в деловом отношении, но стоящим на иных, часто непонятных, а иногда даже непримиримых мировоззренческих, культурных, религиозных позициях, вырабатывался характер ганзейского купца, в любых условиях умевшего поставить практическую выгоду во главу своих усилий. Не прибыль от торговли мехами и воском, а умение рисковать, быстрота реакции и гибкость во взаимоотношениях с партнером – вот, по мнению историка, главный накопленный ганзейцами в Новгороде капитал.

В течение более чем трехсот лет обеим сторонам удавалось, невзирая на разногласия, конфликты и даже войны, находить общий язык, что было нелегко – и не только в переносном, но и в прямом смысле этого выражения. Несомненно, именно языковой барьер, непосредственно связанный и с правовой практикой, и с религиозными традициями, представлял собой препятствие на пути стабильных и взаимовыгодных торговых отношений. Как же, каким образом (например, усилиями какой из сторон – русской или немецкой) он преодолевался? Располагали ли новгородские власти толмачами, знавшими язык своих ганзейских партнеров, или же переводчики Ганзы владели русским? Существовал ли какой-либо третий язык, на котором обе стороны могли общаться и вести официальные переговоры?

1. Языки средневекового Новгорода

Новгородцы пользовались в своей практической деятельности, к которой относится и торговля, исключительно древнерусским языком (восточнославянским по происхождению, в отличие от языка высокой книжности, т. е. церковнославянского, который не имел значения для внешнеторговых и дипломатических отношений с Ганзой). Он служил как языком официально-делового письма, так и средством письменного и устного общения в частной жизни и в повседневной профессиональной деятельности. Новгород представляет тот счастливый и крайне редкий случай, когда есть письменные свидетельства этого повседневного общения между обычными гражданами. Оно зафиксировано и донесено до наших дней в сотнях берестяных грамот, в которых рядовые горожане рассказывают о своих заботах, выражают свои душевные переживания или решают какие-то насущные вопросы. В этих берестяных письмах хорошо представлен древнерусский язык в том новгородском диалекте, который бытовал в городе и который, очевидно, был очень близок и к устной речи новгородцев.

В городах Ганзы бытовал средневековый нижненемецкий, автохтонный язык северных областей Германии, в эпоху первых контактов используемый в основном в устном общении и лишь начинающий в XIII в. проникать в сферы письменности. Основным же языком в письменных жанрах в это время остается – как и везде в Западной Европе – латинский язык. Поэтому в отношениях ганзейцев с западными иностранными партнерами не существовало языкового барьера: современный им нидерландский был понятен без переводчиков, а в остальных случаях можно было прибегнуть к латыни. В Англии, к примеру, латинский язык, так же как и в Германии, в XII – начале XIII в. господствует в официальном письме, и значительная часть источников по англо-ганзейским торговым и политическим взаимоотношениям – это латинские тексты.

Очевидно, что в русско-ганзейских связях рассчитывать на латинский язык в качестве языка переговоров не приходилось. Формулой латинский язык в новгородских текстах обозначали всех иностранцев, имея при этом в виду не столько само языковое отличие иностранца от «своего», сколько принадлежность его к католической, то есть латиноязычной вере и церкви. Это – конфессиональное – отличие представляло собой гораздо более серьезное и принципиальное препятствие, чем сама по себе языковая проблема. С религиозными представлениями были теснейшим образом связаны правовые нормы и традиции, вплоть до того же языка, на котором должно было оформлять правовые акты, с его юридически неизбежными формулировками и выражениями, в которых упоминаются христианские понятия и религиозные обряды. Латынь символизировала пропасть между православным Новгородом и его западными контрагентами, и вести на ней переговоры, а затем приносить клятву на латинской грамоте, очевидно, было бы для новгородцев немыслимо. Во всяком случае, во всем корпусе новгородско-ганзейских актов нет ни одного латинского юридического документа, составленного русской стороной.

Таким образом, третьего, общего языка не было дано, и в распоряжении партнеров были только их родные языки. Значит, одна из сторон должна была поступиться своими традициями и привычками и взять на себя трудную задачу овладения языком партнера в такой степени, которая была бы достаточна не только для того, чтобы объясняться во время совершения торговых сделок, но и для ведения устных дипломатических переговоров и официальной переписки, а также для составления договорных текстов, которые были бы приемлемы и юридически действительны для обеих сторон.

Нижненемецкий язык Ганзы

Средненижненемецкий язык («средне-» означает хронологические рамки XIII–XVI вв.), распространенный на севере Германии, развился на базе древних языков севера европейского континента. Основной вклад приходился на долю древнесаксонского языка при участии наиболее северной части франкских диалектов (конкретно – нижнефранкского), а также, по всей вероятности, некоторое влияние оказал соседний с древнесаксонским фризский язык. Древнесаксонский вместе с фризским относятся к той же, ингвеонской ветви западногерманских языков, что и древние диалекты англов, ютов (и, конечно, саксов), переселившихся в V в. в Британию, а потому средненижненемецкий язык генетически стоит ближе к английскому языку, чем к своему южному соседу – знакомому нам немецкому, а точнее – верхненемецкому. (С течением времени, правда, накапливаются различия, и к XIII в. нижненемецкий и английский представляют собой дистантные, то есть сильно различающиеся, языковые системы.) С другой стороны, нижнефранкская и ингвеонская составляющие в исходной базе и общие континентальные языковые процессы сближают нижненемецкий с нидерландским. К XIII–XV в. в результате географической и культурной близости у этих двух языков развивается большое сходство в языковом строе и словаре. Немецкий язык средней и южной Германии (верхненемецкий) оказывает некоторое влияние на нижненемецкий, но все же отличия в грамматике, словаре и особенно в фонетике значительны; они сохранились и после того, как в XVII в. нижненемецкий прекратил свое самостоятельное существование и вошел в состав немецкого национального языка на правах группы диалектов.

Средненижненемецкий являлся языком всех городов, входивших в состав Ганзейского союза, даже тех, которые были основаны на территориях других языков. Например, расположенные в балтийской языковой зоне города Ливонии Рига, Ревель (Таллинн), Дерпт (Тарту) и другие были нижненемецкими, как и Данциг (Гданьск) и другие купеческие города земель Немецкого Ордена, хотя вокруг преобладал верхненемецкий, вытеснявший прусский язык местных балтов. Языковое единство северогерманских городов объединяло их и укрепилось еще больше в процессе их постоянного общения, необходимого для управления совместными торговыми предприятиями Ганзы. В языке городских канцелярий, осуществлявших этот постоянный обмен письменными сообщениями и документами, сглаживались диалектные различия и постепенно развилось относительное единообразие. Уже в XIV в. сложился общий региональный язык, преобладавший в письменном употреблении в сфере управления, права, в литературе, церкви, при сохранении диалектов в устном общении, а также в мелких городах и сельской местности.

Таким образом, благодаря объединению ганзейских городов возник первый региональный язык Германии, тогда как на более южных немецких (верхненемецких) землях языковое объединение территориальных диалектов достигло регионального уровня лишь в XV–XVI вв. Расцвет самой Ганзы в XIV в. и прогресс в развитии литературной формы ее языка ганзейских городов оказываются тесно связанными между собой. Чем больше возрастает сила и влияние городов Ганзы, тем больше утверждается нижненемецкий язык их магистратов и канцелярий как язык права, дипломатии и политики. Центром этого объединительного процесса был город Любек, главный город Ганзы. Но и рост авторитета языка в свою очередь давал ганзейскому купечеству преимущества, которые оно, как мы увидим несколько ниже, сумело использовать для дальнейшего возвышения власти городов.

Ученые-лингвисты употребляют терминологическое обозначение «нижненемецкий язык Ганзы», подчеркивая тем самым ключевую роль Ганзейского союза в истории и судьбе нижненемецкого языка. Однако поскольку внешнеторговая деятельность Ганзы не ограничивалась Германией, а простиралась на всю Северную Европу от Англии и Шотландии до Руси, то расширялась и география распространения ее языка. Так нижненемецкий язык Ганзы достиг статуса международного языка торговли и дипломатии, который он сохранял в XIV–XV в. и утратил с упадком Ганзы, начавшимся в связи с открытием Америки и новых торговых путей. Положение и значение нижненемецкого языка Ганзы для Северной Европы сопоставимо с ролью латыни как международного языка права, науки и религии и – с учетом изменившихся масштабов глобализации– с ролью английского языка в качестве средства международного общения в современном мире.

2. Ранние контакты. Пути слов

В истории языкового знакомства северогерманского купечества с Новгородом большое значение имело то, что немецкие купцы пришли в Новгород буквально «по скандинавским следам», вначале укрепившись на Готланде, а затем начав торговлю и в Новгороде. На этом начальном этапе немцы знакомились с новым языковым окружением через скандинавское посредничество. От этого времени остались следы в средненижненемецком языке: например, устав ганзейской купеческой общины в Новгороде, Петрова подворья, носит скандинавское название скра, в нижненемецком skra, schra или scraa от древнескандинавского слова skra «высушенная шкура, грамота, свод законов, кодекс». Дело в том, что первая редакция этого устава была написана на Готланде между 1229 и 1250 гг. (ил. 3). В это время город Висбю на Готланде уже практически двуязычен: в магистрате вместе с готландцами заседают немцы, городское право Висбю существует в параллельных немецкой и скандинавской редакциях. В этих условиях текст первой Новгородской скры для немецкого купеческого подворья на Волхове составляется на нижненемецком языке, но он, естественно, несет в себе следы тесного соседства со скандинавским языковым сообщестовом Висбю.

Языковое знакомство немецких купцов с Русью начинается через устное общение. Старейший слой местных слов и названий, воспринятых нижненемецким на этой устной стадии, представлен географическими названиями Новгородской земли.

Заимствования новгородской топонимики несут в себе следы древних контактов, в которых участвовали русские, скандинавы, немцы и финское население западных новгородских земель и областей, расположенных на пути в Новгород. В немецкой форме этих слов явственно прослеживаются не только славянские, но и угро-финские черты, указывающие на то, что в этот ранний, еще доганзейский период в русско-немецком контакте участвовали финские диалекты местного населения. Например, название острова Котлин, на котором сегодня стоит город-крепость Кронштадт, встречается в древнешведской форме Ketlingen, которую употребляют и немцы в своем старейшем торговом договоре с Новгородом на нижненемецком языке – грамоте Ярослава 1269 г.: binnin ketlingen van gotlande «от [острова] Готланд до [острова] Котлин». Это немецко-скандинавское обозначение, так же как и русское название Котлин, происходит от финского Kattila. Столь же давно известно немцам и название Aldagen «Ладога», воспринятое ими через скандинавскую форму Aldeigjuborg, первоначально, как видно из ее второй части – borg, относящуюся к укрепленному населенному пункту, а уже затем перенесенную на Ладожское озеро. Этот топоним северо-западной Руси, хорошо знакомый скандинавам и упомянутый даже в исландских сагах, а также русское название Ладога возникли независимо друг от друга, но из одного и того же источника: оба происходят от финской формы aaldokas или aallokas. Это свидетельствует о том, что на ранних этапах своего знакомства с топографией и топонимикой и гидронимикой новгородских земель скандинавы, а вслед за ними и северные немцы встречались с коренным финским населением и его языком. Как и русские, они могли усваивать местные названия непосредственно из финского, но был, как мы видели, и другой путь – через скандинавское посредничество. Еще один пример – нижненемецкое название реки Ижоры Engem, возникшее из сложения Enger– и â-«вода», которое пришло из финского Inkeri через скандинавский. Разумеется, возможен был и путь заимствования через древнерусский язык. Название реки Волхов пришло в нижненемецкий язык в древнерусской форме: источником упоминаемого в ганзейских текстах Uolkov, Wolkow должно было быть древнерусское обозначение Волховъ. Скандинавская же форма Olkoga, Ålhava объясняется прямым заимствованием из финского Olhavan-joki.

Местные географические названия карело-финской зоны, включавшей новгородские земли и Приладожье, были известны скандинавам задолго до прихода немецкого купечества, еще по их ранним связям с Русью и Востоком. Историки полагают, что, например, Ладогу скандинавы узнали за век до Киева и Константинополя. Топонимы на – garđr (к которым относится и скандинавское обозначение Новгородской земли Holmgarđr, позднее перенесенное и на сам город) и название Ладоги Aldeigjuborg считаются языковыми свидетельствами древнейших скандинавско-финских контактов, относящихся еще к VIII–IX вв. Когда в XII–XIII вв. начинает развиваться письменная традиция ганзейских городов и создаются ранние письменные источники по истории взаимоотношений Ганзы с Новгородом, эти топонимы и гидронимы, проникшие в западные языки через устное общение, уже занимают в них прочное место. Ганзейские писцы свободно употребляют их в документах, составленных не только на нижненемецком, но и на латинском языке, например в грамоте 1260-х гг.: inter engeren et aldagen «[на пути] между Ижорой и Ладогой».

Имена нарицательные могли заимствоваться в различные периоды пребывания немецких купцов в Новгороде. Большинство из них проникало в язык ганзейцев через устное общение, и только некоторые социальные термины являются типичными заимствованиями через сферу официально-делового письма. В ходе культурных, тор-гово-дипломатических и, конечно, языковых контактов Руси с Северной Германией наблюдаются как нижненемецкие заимствования в русских текстах, так и русские – в нижненемецких текстах. Вторая группа значительно многочисленней, чем первая.

Нижненемецкий заимствовал из древнерусского языка названия мер весов, денег, товаров, титулов официальных лиц или инстанций и некоторых других понятий и реалий, в отношении которых авторы текстов не сочли правильным употребление родного слова или проявляли в этом вопросе колебания. Товары, деньги и меры веса – это характерные культурные реалии, для которых иностранный язык не располагает собственными обозначениями и поэтому заимствует их из местного языка. Так были заимствованы из русского языка слова, обозначающие русские денежные единицы: кипе «куна» (первоначально кунья шкурка, используемая в качестве разменной единицы) и названия денежных единиц soltnyck, zlotnyk «золотник», musskowike «московка» и rubel «рубль».

Есть и аналогичные заимствования в обратном направлении: в грамоте Великого Новгорода городу Колывани (Ревелю) 1439 г. с требованием возвращения товара указывается количество зерна в ластах и пундах, то есть в западных мерах и при помощи их немецких обозначений: 14 ласты жита, 3 пунъды пшеницы.

Рис. 39. Торговля мехом. Из книги: Olaus Magnus. Historia de gentibus septen-trionalibus… Antverpiae: Cristopher Plantin, 1558.

К этой же группе традиционных заимствований относятся названия предметов, представляющих культурное или техническое своеобразие Руси или Ганзы. Например, обозначение русской ладьи передавалось в нижненемецких документах как loddige, а для особого ганзейского товарного судна (по-немецки Kogge) было русскими сделано заимствование коча.

Названия частей русского дома употреблялись ганзейцами в новгородской общине в отношении их жилища, например немецкие clete «помещение в доме, в т. ч. в ганзейском подворье (дворе св. Петра)», potklet «цокольное помещение, кладовая» (ср. русск. клеть, подклет). В сообщении 1442 г. о пожаре ганзейского подворья в Новгороде упоминаются de senicke unde de dornsze, то есть «сенник и горница». Заимствованное из древнерусского слово pogribben (сравните русское погреб) употреблялось, как и в новгородском, для обозначения тюрьмы.

Некоторые явления, в общем не связанные исключительно с Русью, очевидно, воспринимались ганзейцами в контексте русской специфики и поэтому обозначались в немецких текстах русскими (или иными славянскими) заимствованиями. Например, граница всегда называется по-нижненемецки grenitze, а рассказывая о своих долгих и трудных переговорах с официальными лицами Новгорода, ганзейцы отчитываются в розданных взятках, называя их то словом passul (ср. русское посул), то обычным немецким словом gaue, gifft, буквально значащим «дар, подарок».

Чины и титулы должностных лиц и названия инстанций могут обозначаться как заимствованными словами, так и аналогичными терминами своего языка. В этом отношении нижненемецкие тексты обнаруживают колебания, называя новгородского посадника и заимствованным posadnik, и немецким соответствием borchgraf (в немецком контексте бургграф), тысяцкого – заимствованием tytzadsek или же нижненемецким словом hertog «военачальник» (позднее «герцог»). В свою очередь и древнерусский язык заимствовал названия западных титулов и чинов, для которых не было соответствия в родном языке, например ратманинъ «ратман, член магистрата», кумендерь «комтур (Ордена)» и местерь «магистр (Ордена)». Встречается обозначение западного епископа словом пискупъ (с пискупомъ рискъмъ «с епископом Рижским»), то есть в форме, заимствованной из нижненемецкого biskup. Общехристианский греческий термин (архи)епископ хорошо известен и в древнерусском: он так же точно употребляется в отношении новгородского владыки в письмах от архиепископа новгородского. Очевидно, различая в своих текстах немецкую и древнерусскую форму одного и того же слова, писари намеренно избегают отождествления католического епископа и своего, православного.

Подытоживая краткий обзор лексики, которой обменивались иностранные гости с местными жителями и новгородскими властями, налаживая взаимоотношения и ведя торговлю, можно отметить, что географические названия составляют старейший, еще устный пласт языковых приобретений, которыми нижненемецкий обогащался в соприкосновении с русским и финским населением, причем часто при скандинавском посредничестве. Впоследствии, с появлением официальных документов и других текстов наследие этих первых контактов получает письменную фиксацию. Нарицательные существительные в большинстве своем также, несомненно, проникали в язык через устное знакомство с культурой торгового партнера, однако для некоторых слов типичным путем заимствования является письменный обмен в процессе официального общения. Из приведенных примеров это относится в первую очередь к названиям чинов и титулам, которые являются непременной принадлежностью словаря и стиля казенных документов. Профессиональные канцелярские писари обязаны руководствоваться строгими правилами и предписаниями, и выбор между заимствованием и подходящим словом своего родного языка делался с учетом веских соображений политкорректности. Упомянутые выше колебания не были беспорядочными; совершенно напротив: один переводчик предпочел posadnik, tytzadsek, тогда как другой, переводя тот же самый договор 1392 г., последовательно придерживался соответствующих немецких терминов borchgraf и hertog. Соображения при этом были, скорее всего, самые прагматические: первый перевод должен был максимально точно держаться буквы договора, так как предназначался для хранения в магистрате. Другому же переводу предстояло служить «парадным» экземпляром для публичного оглашения в Любеке, и его текст и в других частях обнаруживает черты умелой, не нарушающей общего смысла адаптации к ожиданиям и представлениям общественности ганзейских городов.