Текст книги "Русские друзья Шанель. Любовь, страсть и ревность, изменившие моду и искусство XX века"

Шанель отрицательно помотала головой.

– Там музыка Сати – вон он, там, у рояля, – а либретто мое и все идеи мои! Хотя Пикассо говорит, что его… не верьте! У Пикассо мания присваивать, это он умеет лучше всего. Так вот, во время репетиций «Парада» я насмотрелся на то, как русские работают. Они страшно кричат, начинают толкаться, хватать друг друга за одежду. По-русски я не понимаю ни слова, но был уверен, что кто-нибудь кого-нибудь непременно убьет, – Кокто засмеялся молодо. – А потом они целуются! Признаются друг другу в любви. Удивительно, просто удивительно.

– А где Серт? – Шанель осмотрела зал.

– Наверное, помогает официантам, – усмехнулся Кокто. – Это шутка. Ого, Пабло пришел! – поэт живо устремился ко входу.

Шанель не представляла, о чем можно разговаривать с угрюмым мальчиком-писателем, она осторожно отошла ближе к роялю. Композитор Эрик Сати уступил место у рояля очень молодому человеку с приятными чертами лица, тот наигрывал мелодию, похожую на негритянский джаз. Две балерины поставили бокалы и свободно двигались под музыку; Коко по привычке осмотрела их платья. На рояле стояли вазы с туберозами.

В коридоре появился лысоватый крепыш в добротном костюме, рядом с ним – дама в пышной шляпе. Из другой двери вышел хохочущий Дягилев с крупным цветком в петлице фрака, за ним Игорь Стравинский под руку с хозяйкой дома. Дягилев задержался у рояля, где Пуленк, молодой композитор и друг Сати, наигрывал джаз.

– Серж, дорогой, – Пуленк почтительно привстал, продолжая играть, – я хотел представить вам еще одного члена нашей группы – это Дариус Мийо, большой талант, только что вернулся из Бразилии. Дариус, иди сюда! – крикнул он полному юноше, который беседовал с Сати. – Серж, вам нравится джаз? После Перголези это звучит странно, конечно… но это так весело! Нравится?

Дягилев несколько минут слушал с ласковой улыбкой, потом вынул у себя из петлицы туберозу, выбрал в вазе цветок посвежее.

– Может быть, дорогой Пуленк, – проговорил Дягилев, пристраивая новый цветок в петлицу фрака, – это и есть настоящая современная музыка, но поверь, пока в ней нет ничего хорошего. Мне безразлично, будет ли написана французская или бразильская пьеса и будет ли она веселой или грустной. Важно, чтобы она была написана хорошо. Это справедливо для всех – для Рихарда Штрауса и для Штрауса, писавшего вальсы. Для Баха и Оффенбаха. Это простое, но поистине золотое правило, Пуленк. Вот так, миленький, – Дягилев подмигнул Пуленку и потрепал по плечу подошедшего круглолицего Дариуса Мийо, который по-детски улыбался.

Импресарио вплотную подошел к Коко, глядя ей в лицо томно и влюбленно:

– Мадемуазель Шанель! Позвольте пригласить вас на бал в честь «Русского балета» у принцессы Виолет Мюрат. – Он протянул изящно обрезанную карточку с тиснением. – Адрес здесь.

– Да, правда, Коко, ты поможешь мне выбрать наряд! – Мися освободилась от Стравинского, и композитор склонился над рукой Шанель. – И думаю, не откажешься помочь Ольге Пикассо, я обещала ей! Пойдем-ка, познакомлю вас. – Шанель пришлось покинуть Стравинского и последовать за Мисей. – Она хорошая, но зануда, – шепнула ей по пути хозяйка дома.

Ольга Хохлова была замужем за Пикассо четвертый год. Она оставила «Русский балет», где танцевала прежде, и родила художнику сына Поля. Про нее говорили, что она русская дворянка и дочь генерала. Ольга держалась немного высокомерно, так, будто у нее очень мало общего с теми, кто заполнил сейчас Мисину квартиру. Но отчего-то Коко стало жаль жену художника.

– Приходите ко мне завтра на Рю Камбон, в любое время с восьми утра до десяти вечера, – предложила Ольге Коко. – Подберем что-нибудь для вас.

– Восемь утра? Я не встаю так рано, мадемуазель. Моя горничная в это время еще пьет кофе, – зачем-то уточнила мадам Пикассо.

– Приходите, когда вам удобно, – повторила Шанель. – Сама я на ногах с семи утра.

Она давно перестала стесняться того, что, в отличие от ее клиенток, ей приходится работать с утра до позднего вечера.

– Не могу поверить, Мися, что снова увижу Его высочество великого князя, – сказала Ольга. – Вы видели его на благотворительном вечере, мадемуазель? – спросила она Коко.

– Я не была там, мадам.

– Он кузен Его величества! Великий князь Дмитрий ведь вместе с князем Юсуповым убили Распутина, вы помните?

– Что-то такое слышала… смутно припоминаю.

– Да, это потрясающе, ага! – воскликнула Мися. – Все русские, пережившие переворот и сбежавшие от него, – герои! Поэтому в Париже они много веселятся!

Лицо Ольги помрачнело.

– Как можно так говорить? Многие наши близкие остались в России. Или погибли. Вы извините меня. – Мадам Пикассо отошла, Мися у нее за спиной состроила гримасу гимназистки, которой строгая классная дама сделала замечание.

Шанель снова подошла к Стравинскому. Беседы у них не получилось: композитор очевидно был счастлив ее видеть подле себя, но язык у него заплетался.

Спустя некоторое время Мися увлекла ее в будуар, увешанный портретами хозяйки дома кисти Ренуара, Тулуз-Лотрека и Дерена, выполненные маслом и акварелью. Усадив Шанель на низкий бархатный пуф, Мися встала перед трюмо, заставленным флаконами. Глядя на себя в зеркало, она открыла большой флакон, пробкой прикоснулась к шее, к волосам:

– Ужасная новость.

– Гостям не хватит шампанского? Катастрофа.

Мися без улыбки оглянулась:

– Дура, не до шуток мне. Я нашла любовное письмо.

– И в чем горе? Пишет слишком молодой поклонник?

– Это написал Жожо другой женщине, – криво усмехнулась Мися, уперлась руками в располневшие бока и, поворачиваясь перед зеркалом, неприязненно разглядывала свое отражение.

Стены вдруг содрогнулись.

– Мой бог, что это?

– Дяг в хорошем настроении, он так смеется, – отмахнулась Мися. – В прошлый раз разбилась любимая китайская ваза Жожо. Так ему и надо!

– Так кому он написал? – Коко привыкла верить, что Жожо Серт предан Мисе безраздельно. Больше всех всегда в это верила сама Мися.

– Это… – медленно выговорила Мися, – одна девушка, она грузинская княжна. И еще она скульптор. У него в студии теперь работает. Жожо дурачок, думает, что влюбился, – с отвращением выговорила Мися и протянула бумагу Шанель.

– Не хочу читать. Где нашла?

– В саквояже, в его, – Мися резко рванулась к секретеру с письмом в руке, схватила перо и, обрызгав чернилами платье, размашисто написала несколько слов. – Вот так!

Поверх красивых строчек с рисунками, изображающими башенки замков и романтические пейзажи, было жирно нацарапано: «Жожо, ошибаешься! Ты любишь только меня!»

– Совсем спятила, Мися. Теперь он узнает, что ты рылась в его вещах.

– Плевать! Я поговорю с этой… с девушкой. Может, завтра? Знаешь, что я придумала? Можешь мне помочь выбрать ожерелье? Я приглашу ее на завтрак и скажу, что у меня есть для нее подарок, – лицо Миси стало красным, взгляд казался безумным. – А?!

– Это нелепо. Зачем ей сдалось твое ожерелье?! – возмутилась Коко.

– Пусть она исчезнет! Мне надо, чтобы ее просто не было. Абсолютно.

– Хочешь ее купить?

– Ты! – выражение лица Миси из умоляющего стало обиженным, крупный подбородок выдвинулся вперед, глаза зло сощурились. – Я утешала тебя, когда… ты… когда тебе надо было!

– Но я не хочу, чтобы ты глупо выглядела, – Коко сердито развела руками.

– Пусть она исчезнет! – повторила Мися. Она сбросила с трюмо на пол склянку, потом другую и зарыдала, упав на кушетку. – Она красивая! Молодая очень. Зачем появилась?! Я не хочу… знаешь, почему я стала рыться?! Нет, просто посмотрела в его саквояже?! Он моется теперь с утра, перед тем как в мастерскую идти! Все время моется, он никогда так не делал!

Коко встала перед Мисей на колени, тихонько гладила ее по голове.

– Ну может, решил быть чистым? – Во время путешествия с Сертами Коко пришлось почувствовать, насколько Жожо действительно не привык к гигиеническим процедурам; от него всегда пахло потом, и на руки Серта с грязными ногтями лучше было не смотреть.

– Чистым, на старости лет, ага? Она молодая… – всхлипывала Мися, прежде в любви не знавшая боли и поражения. Ее портреты, свидетельства поклонения великих, сейчас не придавали ей сил, не утешали; изображения словно переглядывались, предъявляя хозяйке утраченную красоту.

– Ну давай, ладно, выберем ей украшение. Может, это вообще ошибка, вовсе не было ничего? – предположила Коко. – Может, они дружат?

– Ага. Издеваешься? – всхлипнула Мися. – Теперь все идиоты будут смеяться надо мной!

Шанель сдержалась, она подождала немного, пока Мися успокоится, и осторожно стала гладить ее по плечу:

– Не надо! Все живы, по крайней мере… ты поняла меня? Я старалась не думать никогда о других женщинах Боя, а ведь их было много. Я тоже могла ревновать и страдать. А теперь его просто нет… и какое значение теперь имеют его верность или его измены? – Они обе заплакали.

* * *

Позже Мися решила выйти к гостям – тихая, пропахшая пряными духами. Несмотря на то, что ей только что с огромным трудом удалось вернуть себе лицо хозяйки дома, пространство зала с ее появлением, как обычно, стало искриться, будто загорелась самая яркая лампа. Мися, никому не улыбаясь, прошла сквозь толпу гостей, дернула тяжелые бронзовые ручки и распахнула двери на террасу – июньский воздух от реки и из сада Тюильри заполнил зал, всем стало и зябко, и весело.

Пуленк увлеченно извлекал из клавиатуры резкие звуки. Его приятель Мийо, полный молодой человек, стучал по крышке инструмента как по барабану. Под роялем, полулежа среди бутылок и ведерок для льда, спорили Кокто и Стравинский. Леонид Мясин и Дягилев сидели рядом на низком диване под пальмой, разговаривали и пили шампанское. Импресарио выглядел уставшим, яркая белая прядь, обычно зачесанная назад, некрасиво прилипла ко лбу. Пикассо расположился, вытянув ноги, в кресле у другой стены. Серт так и не появился.

– Хочешь познакомиться с Пикассо? – Мися повела Коко к художникам. – Там с ним Натали Гончарова, художница, и ее муж, Ларионов, они из Москвы. Декорации Ларионова однажды в Лондоне повесили вверх ногами, и никто не заметил, представляешь? Вот такой художник. А Гончарова мне нравится. Наш Пабло тоже скоро станет русским: Ольга говорила, что они поедут в Россию, познакомить маленького Паоло с бабушкой. Ты знаешь, что я крестная их сына? – на ходу объясняла Мися.

Дягилев, неловко побарахтавшись, выбрался из диванных подушек и предложил тост за хозяйку дома. Все подходили к Мисе, чтобы поцеловать руку или чокнуться.

– Внимание! Господа, дамы, внимание! – тонким голосом объявил Корибут-Кубитович. Он стоял в центре зала, держа корзину под кружевной накидкой. – Наш Сергей Павлович хочет сделать объявление!

Дягилев взял корзину.

– Миленькие мои, это для нашего Леонида Федоровича! «Пульчинелла» – его новая победа. Ура! – он сдернул кружево с корзины и поставил ее на пол перед танцовщиком – будто низко поклонился.

Кто-то заиграл туш. Крошечный щенок грифона, с лохматой мордой и мутными глазами, проснувшись от шума, изумленно вертел головой.

– Вот, мой Лёля, подарок. Это кроме картины, разумеется! Ты такого хотел, голубчик?

Щенок чихнул, потом потянулся, позевывая, и стал энергично выбираться из корзины. Мясин и балерины бросились к нему, но маленькое существо быстро заковыляло в сторону рояля, к растянувшемуся на паркете Жану Кокто. Мясин поймал щенка и взял на руки; Дягилев стал гладить шелковую собачью спину. Балерины щебетали.

– Мики, назовем его наш Мики, – Мясин смотрел на импресарио с нежностью.

Шанель сборище напоминало безалаберную, очень шумную семью.

Швейцария, Сан-Моритц, 1948 год,
Поль Моран

Мы с мадемуазель встречались каждый вечер, и так всю неделю. Интереснее всего было не изложение событий, которые она трактовала вольно и пристрастно, а иногда и вовсе неправдоподобно; в этом моя жена была права. Любопытны были обобщения, они появились не только потому, что мадемуазель, находясь в недобровольной ссылке в Швейцарии, поневоле была отстранена от активного действия. Она была унижена, да, – и собственным бездействием, и осуждением людей. Передо мной была сильная, талантливая женщина, хорошо понимавшая, что больше никогда не поднимется на высоты, где она долго царствовала. И это побуждало ее философствовать.

– Чья была идея заказать духи твоего имени?

Она молчала и курила. Потом заговорила будто нехотя, но я видел, что она старается быть честной.

– Мися сказала, что раз у меня появилась новая клиентура – аристократки и богатые чудачки, – надо чем-то отличаться от других домов моды. Сделать приятные подарки; вот, сказала она, флакон с твоим именем будет стоять в будуаре на столике и каждый день напоминать о тебе клиенткам. Ну а дальше… – мадемуазель состроила гримасу. – Больше, собственно, Мися не сделала ничего. А что она могла?

– И как вы попали к этому парфюмеру?

– Его зовут Эрнест Бо, и, кстати, сейчас… – И тут Коко задумалась и умолкла.

– Что?

– Ничего, потом.

Она тяжело вздохнула, будто вспоминала о чем-то неприятном. И вдруг улыбнулась растроганно:

– Когда я познакомилась с князем Дмитрием Романовым, он был бледный, такой изысканный, словно и не человек вовсе… грустный, и вокруг него, вернее от него, был чудесный аромат! Настоящие духи принца. Потом случайно мы встретили его в Биаррице. Мися запросто, бесцеремонно – ты знаешь ее – спросила тогда: «Около вас пахнет как в раю, вам кто-нибудь говорил?» Да, с этого все началось. Мисе всегда было наплевать, кто перед ней. Она не различает.

– И что? Его высочество в ответ сказал, что поможет с духами?

– Что ты, не было речи о том, чтобы он участвовал в наших делах. Говорю же, он был нездешнее существо. Если бы во мне было Мисино нахальство, я бы у него поинтересовалась: «Ваше высочество, я хочу понять, каким образом скроен ваш мундир, который позволяет вам скрывать крылья». Уж сколько тогда русских князей, княгинь и графов было в Париже, ты помнишь, каждая уличная девица называлась русской аристократкой, чтобы сделать приятное клиенту. Но князь Дмитрий и его сестра были настоящими. Даже если бы он был в рубище, все бы поняли, что это принц крови. Каким-то образом, уже не помню как, мы раздобыли адрес его парфюмера, Эрнеста Бо, он тоже приехал из России. Мы с Мисей ездили в Грасс, вернее это где-то недалеко от Грасса, там была лаборатория парфюмерной фабрики. Мися всю дорогу мне морочила голову, что в духах, как в искусстве, особенно в музыке, может воплотиться время, что во флаконе могут быть собраны приметы воздуха, земли и даже городской мостовой. Этот обычный бред Миси! Я не очень понимала, вернее совсем не могла понять, нужно ли мне это, можно ведь было для подарков просто купить сто флаконов какого-нибудь «Коти» или любого другого, это было бы проще. К тому же парфюмер встретил нас недоверчиво – какие-то дамочки явились в лабораторию полюбопытствовать… У него были заготовки ароматов, насколько я понимаю, сочиненные еще в России. Знаешь, как дорого он себя ценил, о! Эрнест Бо француз, но вырос в Москве и привык жить как настоящий русский аристократ. Так вот он хотел, чтобы я платила вперед за аромат, который выберу! Мы попробовали духи, которые он выставил в колбочках, несколько вариантов. Просто понюхали и уехали.

– Те духи, что стали знаменитой «пятеркой», ты сразу выбрала?

– Они показались мне странными. Хотя не были самыми странными из тех, что он предложил. Самыми необычными были, пожалуй, под номером «22», мы их тоже выпустили позже. Как раз в то время, в 20-м году, я ненавидела это число, потому что Бой погиб 22 декабря, если ты помнишь. А «пятерка»… Мися сказала, что этот запах можно сравнить с музыкой Стравинского: в нем есть и классика, и новые сочетания, непривычные. Не знаю, как это объяснить, но правда очень похоже. А все они тогда, в двадцатом году, – Дягилев, Мися, Эрик Сати, – уверяли, что у Игоря Стравинского лучшая современная музыка мира, то есть она точнее всего выразила время, в которое мы жили. Наверное, они были правы, они все-таки понимали… И представь, как раз в то лето Стравинский был в меня влюблен.

Лицо мадемуазель просветлело.

– Но название духам ты дала? – мне не хотелось, чтобы она перешла на другую тему.

Феноменальный успех ее духов, как мне казалось, – самое поразительное, что произошло в ее жизни. И они появились спустя всего несколько месяцев после смерти Боя Кейпела, будто рок выплатил ей компенсацию за страдания. Была и другая причина: моя жена любила духи, на мой взгляд, ее страсть к ароматам была немного болезненной. Хотя не неприятной. У Елены были собраны, наверное, все «Герлены» и большинство флаконов «Коти», на полке стояли духи от «Дана» и «Пату». Разумеется, флаконы от Шанель там тоже были. Пытаясь узнать что-то новое о парфюмерии из уст самой Коко, я рассчитывал, что этим затушу обиду Елены за немного испорченную поездку на зимние игры.

– Да! Я все старалась оформлять цифрой «пять»: показы коллекций проводила пятого числа пятого месяца, в мае, и так далее.

Я подумал, что ее вера в магию цифр, скорее всего, от Боя. Он был энергичным, удачливым человеком, но при этом увлекался нумерологией, спиритизмом и, по-моему, был очень суеверным.

– И почему, как ты думаешь, флакон я выбрала такой простой? – самодовольно продолжала Коко. – Это уже потом пустоголовые журналисты придумали про «штоф русской водки» или, того глупее, про карманную бутылку виски в память о Бое. На самом деле мне надо было быстро найти сто пятьдесят или двести одинаковых флаконов – я купила те, что были на заводе. Получилось правильно, хоть и нечаянно. Мужчины часто покупают духи в подарок, им важен флакон. Я предложила духи, которые хотели купить сами женщины, они вожделели именно жидкость, которая хорошо видна в простой по форме, прозрачной склянке. В этом была честность. – Мадемуазель говорила сосредоточенно и строго, как военачальник рассуждает о правилах ведения битвы. – И необходимая новизна. До меня парфюмерам-мужчинам нравились флаконы Лалика из дымчатого стекла.

Она мечтательно задумалась и вдруг сказала:

– Между прочим, Полё, про духи мы с тобой в книге вообще рассказывать не будем…

Я опешил.

– Но как? По всему миру… каждый знает их, слышал или хотя бы раз в жизни купил, благодаря им каждый знает тебя, и правда, никто до тебя не додумался назвать так просто: «номер пять», «двадцать два».

– Конечно, каждый знает меня и мои духи. Но пока совсем неясно, как закончится моя борьба. Я еще не сказала свое последнее слово! – и она погрозила в пространство кулачком в перстнях, браслеты звонко сдвинулись, подтвердив угрозу.

Я понимал, кому она грозит, но нюансы истории с духами ее имени мне были неизвестны, их не знал почти никто, по крайней мере во Франции. Предполагаю, спецслужбы США и какие-то люди вермахта были осведомлены лучше. Именно эти подробности были интересны мне и, полагаю, многим людям. Однако я понял, что едва ли она будет сейчас откровенна со мной.

– Хорошо, объясни мне просто, как произошло, что из обычного подарка твоим клиенткам на Рождество получилось событие, такой успех… наверняка твое гениальное чутье сработало, – осторожно польстил я.

– Действительно, аромат своих первых духов я выбрала верно, – неожиданно легко клюнула на мою уловку Коко. Очевидно, она хотела избежать разговора о духах, но в то же время ей нравилось рассуждать об этом. – Из-за легкости, даже ничтожности задачи – всего лишь подарки, ты правильно сказал! – я чувствовала себя свободной. Знаешь, самое главное в жизни надо выбирать именно так. Легко и случайно. Я вообще никогда ничего не умела делать по заказу, начинала лениться. Только сама, только при полной свободе я делала все до конца и как надо. – Последовала долгая пауза, я решил, что больше она мне ничего не расскажет.

Но мадемуазель встала, позвала служанку, распорядилась насчет сервировки ужина и продолжила:

– Сто или двести флаконов подарков кончились в течение недели, клиентки возвращались, буквально выклянчивали духи, предлагали мне деньги. Я вообще не ожидала такого, но стало ясно, что нужно не дарить, а продавать «пятерку», реклама-то уже была сделана. Я вникла в возможные цифры прибыли, и меня поразило, насколько выгодно продавать духи и насколько это проще, чем шить платья. В отличие от одежды ты можешь продавать духи, полюбившиеся клиенткам, годами. И каждый флакон, и коробочка прославляют твое имя. Очень важно угадать с ценой, причем к себестоимости это не имеет никакого отношения. И пожалуйста, волшебство длится и длится: клиентки уверены, что столовая ложка волшебной жидкости придает им силу! Меняет! Делает похожей на меня или на девушку с рекламной афиши! Не надо ничего делать, достаточно двух капель с утра на запястье. Внушение, да? Но действительно похоже на чудо. Иллюзия роскоши, да, но как раз иллюзии продаются отменно.

– А ты сама «пятеркой» душилась тогда? – не удержался я.

Она рассмеялась:

– Хитрый Полё, хочешь знать главное.

– Чтобы понять.

– Мне хватало красоты и способности покорять, не было необходимости их усиливать. У меня была такая сумасшедшая жизнь, настолько интересная, что чаще всего я забывала подушиться. Вот теперь иногда достаю какой-нибудь флакон. Да! А Мися всегда поливалась с ног до головы, так что если мы с ней выходили вместе – а так было почти всегда, – душиться было бесполезно, она делала это за двоих.

– Расскажи мне только, пожалуйста, как тогда появилась парфюмерная фирма твоего имени. И все, больше не буду про это спрашивать, – поспешно добавил я.

– Ну, весной, по-моему. Да, в апреле 21-го года, после того Рождества с подарками, Мися на скачках поговорила с Полем и Пьером, этими Вертхаймерами, – мадемуазель выговорила фамилию братьев с интонацией, с какой моя жена Елена обычно говорила о страшных врагах человечества.

– Все-таки Мися вас свела? – не сдержался я.

– Случайно! – Коко раздраженно всплеснула руками. – Она еще со времен брака с Эдвардсом водила дружбу с толстосумами. Со всякими Ротшильдами и с этими братьями-бандитами тоже, – дернула плечом мадемуазель. – У них была старая фирма «Буржуа косметикс», ее купил еще их отец в прошлом веке. Самое главное, у них были фабрики, где делали парфюмерию. Я не собиралась затевать собственное производство парфюмерии, да и не потянула бы.

Я знал, что второй муж Миси, миллионер Альфред Эдвардс, приучил ее к немыслимой роскоши. На свадьбу он подарил ей средневековый замок, но Мися потребовала, чтобы этот замок, где ей было скучно, он продал и построил яхту. Яхта плавала по Сене, собирая к ногам прекрасной мадам Эдвардс друзей и поклонников по всему Парижу. Это был единственный в мире плавучий музыкальный салон с разряженной хозяйкой на борту. Существовала легенда, что однажды там пел Карузо и Мися бесцеремонно прервала его рулады: «Ненавижу неаполитанские песни». Карузо оскорбился, сообщил, что даже короли его не прерывали никогда, но на следующий день снова был у ее ног.

Мися развелась с Эдвардсом в 1909-м, к тому времени у нее уже был роман с Сертом, художником из Барселоны, который стал ее третьим супругом. Но Мися умела дружить, у нее остались связи с партнерами ее второго мужа.

– Какой контракт тебе предложили тогда Вертхаймеры? – осторожно спросил я, опасаясь, что она прекратит разговор или рассердится.

Мадемуазель ответила неожиданно обстоятельно:

– У меня вначале было десять процентов. У братьев-бандитов семьдесят. Еще двадцать процентов дали владельцу «Галери Лафайет», как его, – Бадер. Теофиль Бадер, он должен был продавать в своем магазине и делать рекламу. Вот так они меня надули. – Мадемуазель коротко вздохнула и, легко поднявшись, подошла к огромному окну. Огни в тот вечер горели, но каток был пуст. Ее силуэт с бокалом в руке, на фоне пейзажа за окном, напоминал фотографию первой рекламы ее духов. – Они у меня еще попляшут, – пригрозила она тихо. – Я им покажу. Вернее, там один остался, Пьер этот… Поль умер еще до войны.

– Но ты ведь сама согласилась на их условия?

– У меня не было опыта. Они брали на себя производство, упаковку, продажи, наконец. Откуда я знала, что спустя три-четыре года эти духи будут продаваться тысячами литров по всему миру? И что они… братья эти… будут нагло наживаться за мой счет! Зарабатывая миллионы! Миллионы долларов!

В дверь люкса постучали. Мадемуазель сообщили, что звонят из Лозанны.

– Соедините, – приказала она.

Поговорив в спальне, за закрытой дверью, она вернулась ко мне.

– Хватит про духи, поговорим о чем-нибудь интересном, Полё, – предложила она весело. – Завтра утром приедет Шпатц, соскучился. – Вдруг я увидел женщину немолодую, но полную жизни и веселую. – Можем позавтракать вместе.

Я не хотел встречаться с бароном Гансом фон Динклаге по прозвищу Шпатц, полковником вермахта, бывшим атташе фашистской Германии во Франции. Мы общались с ним в оккупированном Париже, в «Ритце», и продолжать знакомство у меня не было ни малейшего желания. Коко и Шпатц были вместе с 1940 года.

– Извини, у нас с Еленой на завтра другие планы. Прогулка, потом концерт в честь закрытия Олимпиады.

– Ясно. Тогда давай еще поговорим сегодня, – неожиданно благодушно отозвалась она. – Завтра, получается, уже не увидимся, закончить не успеем. Мы со Шпатцем к вечеру уедем.

Глаза мадемуазель сияли! Неужели она все еще влюблена?

Мы с ней очень тепло расстались в тот вечер и договорились, что неделю-другую я поработаю над своими записями и потом покажу их ей, свяжусь через ее отель в Лозанне.

На следующее утро я еще спал, когда Елена вернулась с утренней прогулки.

– Слушай, я заходила в аптеку рядом с отелем и нос к носу столкнулась с мадемуазель! Такая радостная, под руку с мужчиной.

Я еще не проснулся:

– Она сказала вчера, что возвращается Шпатц.

– Что я, Шпатца не знаю? Это был разряженный старичок, ее ровесник. Мне показалось, француз. Они за завтраком ворковали, глаз не сводили друг с друга. Она меня даже не заметила.