Текст книги "Яков Тейтель. Заступник гонимых. Судебный следователь в Российской империи и общественный деятель в Германии"

Псевдоним Скиталец вполне соответствовал характеру Петрова. Он точно скитался. Сегодня здесь, а завтра там. Высокого роста, говорил басом и не расставался со своими гуслями, на которых артистически играл.

В моей коллекции фотографических карточек имеется карточка отца Петрова с трогательной надписью: благодарность за то, что вывел сына на дорогу.

Осип Ильич Фельдман.

Кто не знал, и кто не слышал об известном гипнотизере Фельдмане? В начале 1890-х годов вся русская читающая публика увлекалась сообщениями о «чудесах» Фельдмана. Самые серьезные органы печати, «Русские ведомости», толстые журналы посвящали свои статьи исследованиям вопроса о гипнотизме, с которым впервые познакомил широкое общество Фельдман334334
  В. Г. Короленко записал в личном дневнике в апреле 1893 года: «Газеты сообщают о чудесных исцелениях, производимых фокусником – евреем Фельдманом. Я видел этого Фельдмана, и, признаюсь, он показался мне прямо шарлатаном, но действие его гипноза и исцеление – едва ли можно оспаривать, что одно другому не мешает, ибо сила веры – субъективна» (Короленко В. Г. Полн. собр. соч. Дневник. Т. I. 1881–1893. Полтава: Гос. изд-во Украины, 1925. С. 257–259).


[Закрыть]Многие заседания медицинских обществ тоже были посвящены этому. Главным образом интересовал всех вопрос: кто такой Фельдман? Таится в нем какая-нибудь неведомая сила или он, попросту сказать, шарлатан, и можно ли гипнотические его сеансы объяснить чисто научно?

В мрачное, реакционное время, когда нет живой общественной деятельности, человек ищет удовлетворение даже в спиритизме, гипнотизме, во всем сверхестественном, чудесном.

Пребывание Фельдмана в Самаре послужило поводом для устройства у нас нескольких вечеров, на которых он производил свои сеансы. Помимо, так сказать, своей «специальности», Фельдман был крайне интересный собеседник. Он объехал всю Европу и Америку, много рассказывал о своих встречах с интересными людьми, возил с собой громадных размеров альбом с автографами многих выдающихся общественных и государственных деятелей, как Европы, так и Америки335335
  возил с собой громадных размеров альбом с автографами – альбом врача-психиатра Фельдмана (1862–1912) сохранился (см.: РГАЛИ. Ф. 1 188. Оп. 1. Ед. хр. 5). Кроме прочего, в нем имеются фотографии и автографы Гарина-Михайловского и самого мемуариста (см.: Там же. Л. 185–186).


[Закрыть]Были автографы президента Американских Соединенных Штатов Рузвельта, наших великих князей, ученых – Менделеева, Шарко336336
  Шарко Жан-Мартен (1825–1893) – французский врач-психиатр, учитель Зигмунда Фрейда.


[Закрыть] и других.

Фельдман очень интересовался уголовными делами, предлагал свои услуги – путем гипноза добиваться признаний обвиняемых. Говорил, что в Америке, в сложных случаях, прибегают к этому способу. Я, конечно, отклонял такие предложения, считая это насилием над волей и сознанием обвиняемого.

Один раз Фельдман спас подсудимого, мальчика пятнадцати-шестнадцати лет, обвинявшегося в бродяжничестве. Этот несчастный мальчик скитался по тюрьмам, назывался крестьянином то Тамбовской, то Пензенской губернии. Пока шла проверочная переписка, он содержался в тюрьме. Худой, измученный, он внушал мне и участковому товарищу прокурора, моему другу Вакару, о котором я выше писал, чувство глубокого сожаления. С согласия Вакара я отдал этого мальчика на поручение гостившему тогда у меня в Самаре Гарину-Михайловскому.

Мальчика мы освободили, и он поселился у меня. Как раз приехал на гастроли Фельдман.

Как-то раз, когда мальчик подал стакан, Фельдман незаметно для меня и для других взял за руку этого мальчика и сказал ему:

– Поедем со мною к тебе домой.

Мальчик, побледнев, ответил:

– Поедем.

И тут же сказал, что поедут по железной дороге до Томска, а там на лошадях. После этого мальчик рассказал историю своей жизни и причины побега из отцовского дома. Оказалось, что он сын зажиточных крестьян Томской губернии, рано лишился матери, отец его женился на сварливой особе. Мачеха преследовала его. С какими-то беглыми с каторги он пробрался в европейскую Россию, питаясь в дороге милостыней, и попадал потом из тюрьмы в тюрьму. Я послал его фотографическую карточку на его родину. Показания его подтвердились, и Николай Георгиевич, имея массу знакомых по Сибирской железной дороге, как бывший строитель, с надежной оказией послал мальчика домой, причем там знакомые Гарина должны были печься об этом несчастном.

Глава шестая

Расставаясь с Самарой, я расставался также с деятельностью судебного следователя, которой отдал двадцать семь лет, лучшие годы жизни.

Я начал свою деятельность следователя в 1876 году, в Казанском судебном округе, где только что были введены новые судебные учреждения. Полиция была еще почти дореформенная. Судебные уставы были не к лицу тогдашней России337337
  судебные уставы были не к лицу тогдашней России – в основе судебной реформы были четыре «судебных устава» (закона): «Учреждение судебных мест», «Устав уголовного судопроизводства», «Устав гражданского судопроизводства» и «Устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями». Реформы вводились медленно, наталкиваясь на сопротивление чиновников и малограмотность общества.


[Закрыть]: там, где внутренняя политика первенствует, слепой Фемиде нет места. О законности было смешно говорить. Общество с крайнем недоверием относилось ко всему начальственному, «чиновному».

Крестьяне никак не могли себе представить, что следователь, будучи чиновником, поступает по закону, по правде, а не в угоду богатым и сильным. Свидетели старались уклоняться от всяких показаний, боясь суда пуще огня. Они по опыту знали, каким мытарствам подвергаются свидетели по уголовным делам. С такими тяжелыми условиями приходилось бороться всем новым судебным деятелям. Со стороны полиции не только не было содействия, но было весьма часто тайное и даже явное противодействие. Полиция видела в судебных следователях людей, роняющих их престиж и мешающих их карьерам. Прибегая при производстве дознания к старым приемам, полиция часто добивалась «чистосердечного» признания обвиняемых. Эти дознания на предварительном следствии получали часто совершенно иное освещение, и о неправильных действиях полиции приходилось сообщать прокурорскому надзору. Трагикомично было положение тогдашних прокуроров. С одной стороны, они, по судебным уставам, в области производства дознания имели громадное влияние и даже власть над полицией, а с другой – всецело зависели от отношения к ним губернатора.

Как я сказал, судебные уставы были не к лицу тогдашней России. Губернаторы смотрели на вмешательство прокурорского надзора в дела полиции как на урон их губернаторского величия. Все остальные ведомства, даже самые, будто бы, независимые, как ведомство юстиции или даже военное, должны были приспосабливаться ко взглядам и мнениям губернатора. Лицо, получавшее назначение в прокуроры, напутствовалось инструкцией министра юстиции: «ладить с администрацией», то есть с губернатором.

За весьма редкими исключениями, прокуроры старались ладить и, в свою очередь, рекомендовали так поступать своим товарищам и судебным следователям. Таким образом, всё зависело от взглядов губернатора и от личных его отношений к прокурору. Легко представить себе положение судебных следователей, – большей частью молодых, только что расставшихся с университетом, ярых поклонников судебных уставов, полагавших, что они призваны «очистить храм от мытарей», когда они должны были действовать в контакте с полицией и щадить их «священную работу», то есть дознание. Как я сказал, общество даже не поддерживало представителей судебного ведомства.

До какой степени общество, в особенности крестьяне, было убеждено, что чиновники «берут», видно из следующего случая: по одному старому, завалявшемуся делу вызывалась крестьянка, у которой давным-давно украли два пуда хлеба. Эту потерпевшую долго разыскивали. Она жила одна в мазанке и часто отлучалась, то на богомолье, то на ярмарки. Наконец удалось вручить ей повестку. Она явилась ко мне. Это было в летний, знойный день. Как значится в начале моих воспоминаний, я занимал большую квартиру в Старом Буяне Самарского уезда. Пришла она с котомкой на плечах, в пыли, усталая, в роскошный мой кабинет с вольтеровскими креслами. После долгих уговариваний и даже приказаний решилась сесть на кончик кресла и всё оглядывала мой кабинет.

Она дала мне обычное показание; в краже никого не обвиняла:

– Вестимо, люди украли, а кто – бог их знает. Господь им судья!

Я сказал, что она свободна, и попросил прислугу напоить ее чаем. Она встала, расстегнула кофту, вынула какую-то тряпку, стала ее рассматривать, потом вынула оттуда большую медную монету, семишник (три копейки), и дала ее мне, сказав:

– Возьми, батюшка, за труд, прости Христа ради, больше у меня нет.

Из распросов я узнал, что она, как все крестьяне, считала, что без взятки ничего нельзя сделать и, если она мне ничего не даст, то ее снова потянут к допросу.

С течением времени население, конечно, стало различать чиновников разных ведомств. Но общество не могло же переродиться и проникнуться сразу чувством гражданского долга, сознанием своих обязанностей и желанием содействовать судебной власти в раскрытии правды.

Помимо глубоких исторических причин, объясняющих инертность русского человека и отсутствие у него сознания гражданского долга, уклонение его от явки к следствию или в суд можно объяснить еще особыми условиями:

свидетели боялись мести со стороны лиц, против которых надо было давать показания, а кроме того, эти громадные расстояния, неудобные пути сообщения, значительная трата времени, все это, если не оправдывает, то вполне объясняет такое отношение, в особенности, крестьян к гражданской обязанности – содействовать правосудию.

Положение следователя подчас бывало очень тяжелое. Разрушая искусственно созданное полицейским дознанием обвинение, не имея возможности добыть достаточных для этого улик, ему приходилось направлять дела по 277-й статье устава уголовного судопроизводства, то есть к прекращению.

* * *

Я заведывал уездным следственным участком, но часто исполнял обязанности городского следователя, а также следователя по важнейшим делам. Дела, где требовалось знание человеческой души, где нужно было выяснить все условия, которые привели к совершению преступления, попадались очень редко.

Привлекать обвиняемых приходилось на основании свидетельских показаний. О свидетельских показаниях много писалось, собственно о психологии этих показаний. Об одном и том же факте три или четыре очевидца дают разные показания. Я уклонюсь несколько в сторону и расскажу следующий случай.

В большом торговом селе Елховка Самарского уезда в одно лето происходили частые пожары. Подозрения в поджогах падали на Ивана Хохлова и Ивана Хренова. Оба они вели разгульный образ жизни. В пьяном виде имели обыкновение грозить: «Я те петуха пущу!» (то есть подожгу). Их часто сажали в кутузку, привлекали к дознанию, производили следствия по обвинению их в поджоге, но дела прекращались, за отсутствием серьезных улик.

Как-то раз ночью, получаю я донесение от полицейского урядника о большом пожаре с человеческими жертвами в селе Елховке. Дознанием было установлено, что поджог совершен Иваном Хохловым и Иваном Хреновым. В виновности этих лиц сомневаться нельзя было, так как две женщины, возвращаясь поздно вечером домой, видели, как от места, где начался пожар, бежали эти Иваны и, пробежав мимо них, скрылись. Эти обе женщины хорошо, в лицо видели заподозренных, причем у Ивана Хохлова в руках было даже что-то вроде обгорелой тряпки или пакли. Кроме того, за несколько дней до пожара Хохлов повздорил с сыном хозяина того дома, с которого начался пожар, и пригрозил ему: «Я-те красного пущу!» Когда полиция явилась в дом Хренова и Хохлова, их там не оказалось. Родные сказали, что дня два-три тому назад они ушли, а куда, не известно.

Представьте мое удивление при чтении этого дознания. Оказалось, что эти самые парни, Хренов и Хохлов, за два дня до поджога в Елховке были на базаре в селе Старом Буяне, где была моя квартира, и за буйство были там арестованы при волостном правлении, где и содержались всё время до получения мною дознания. Таким образом, в вечер пожара они были в тридцати верстах от села Елховки.

Так как причиной пожара посчитали поджог, я поехал в Елховку и приступил к следствию. Мне интересно было расспросить женщин, видевших Хренова и Хохлова в вечер пожара. Явились две солидные женщины. Они не знали, что оговариваемые ими Иваны сидят под арестом в Старом Буяне. Каждая из них врозь и обе вместе настойчиво и убежденно доказывали, что от места пожара бежали эти Иваны и что, хотя это было вечером, они их признали, так как те пробежали близко от них, пробежали без шапок, в рас-пояску. Расходились свидетельницы только в небольшом: одна показала, что впереди бежал Хренов, а другая – что Хохлов.

Я увещевал их припомнить все обстоятельства, указывая, что слишком тяжелое наказание грозит Иванам, но свидетельницы стояли на своем. Лишь тогда, когда я подробно объяснил им, что эти Иваны не могли совершить поджога, так как были в тот вечер в тридцати верстах от места события, они несколько смутились, и одна из них, обращаясь к другой, сказала:

– Что же, тетя Матрена, неужели мы ошиблись, ведь пробежали-то они мимо нас…

Следствием установлена была подлинная причина пожара. Работник хозяина загоревшегося дома, вернувшись с поля домой, поужинал, лег на сеновал, закурил, обронил огонь, сено загорелось и разыгрался пожар.

Этот случай крайне меня заинтересовал. Давали ли свидетельницы ложные показания? Специалисты-психиатры объяснили, что в данном случае было чисто гипнотическое явление. Когда начался пожар, о котором я пишу, двое парней, ничего общего не имеющих с Хохловым и Хреновым, опасаясь распространения огня, побежали задами домов к себе. Женщины были так убеждены, что это поджог, и что его совершили Иваны, что в бежавших парнях признали их. Они до такой степени были уверены в этом, что увидели в руках у поджигателей даже паклю или обгорелую тряпку.

В данном случае я имел дело с двумя загипнотизированными свидетельницами. Но какая масса была свидетелей, дававших явно ложные показания по делам кулаков, мироедов338338
  Мироед – уничижительное определение человека, живущего за чужой счет. Им мог быть староста, земский или сотский, чиновник или мужик, разбогатевший на взятках и откупных.


[Закрыть].

Как я выше сказал, в руки правосудия попадали люди «со дна», или люди, опустившиеся «на дно». Редко приходится видеть человека вполне порочного. Обычно перед тобой обыкновенный человек, по недоразумению или по несчастному стечению обстоятельств сделавшийся преступником. Вчерашний «кум Петр» – сегодня обвиняемый Петр Сергеев. Я говорю преимущественно о крестьянской среде.

Отношение крестьян к преступникам вообще какое-то особенное. У меня в памяти следующая картина: я допрашивал обвиняемого крестьянина Петра Сергеева. Он обвинялся в убийстве некоего Никифорова. При допросе присутствовала жена убитого, Матрена. Во время допроса она сказала Сергееву:

– Что ты, кум Петр, ведь ты пришел с поленом, а не поднял на полу у нас.

А он ей в ответ:

– Матрена, побойся бога, убил я Петровича вашим же поленом.

Только немногие дела давали мне удовлетворение и скрашивали мою судебную деятельность. Это дела, где следователь, действуя по судебным уставам, является защитником угнетенных. Я имею в виду дела, где обвиняемыми являлись забитые женщины.

Особенно памятен мне следующий случай: Дубово-Уметская волость Самарского уезда славилась в начале восьмидесятых годов «снохачеством». Как-то раз мне дали знать, что в одной из деревень Дубово-Уметской волости Самарского уезда молодая крестьянка бросилась в колодезь. Хотя покушения на самоубийство были тогда подсудны церковному суду, но когда такое покушение совершалось вследствие жестокого обращения с покушавшимся со стороны лиц, имеющих физическую или нравственную власть над ним, оно становилось подсудным окружному суду. Об этом происшествии мне официально не было донесено, так как женщину вытащили из колодца живой и на допросе она заявила местной сельской власти, что нечаянно попала в колодезь. Так как покушавшаяся была снохой местного богатея, влительного мироеда, слывшего за «снохача», я поручил волостному правлению донести мне об этом происшествии и, нарушая некоторые формальности, приступил к производству следствия.

Стал я допрашивать сноху. Довольно красивая молодая женщина, стройная, с большими синими глазами. Сначала она боялась говорить правду, но затем, видя, что с ней обращаются по-человечески, рассказала мне обычную историю. Сирота, она выдана была замуж за сына местного богача. О любви в данном случае говорить не приходилось. Не имея приданого, она подчинилась воле матери и родственников, вышла замуж и стала жить с мужем в доме свекра. Муж ее, восемнадцатилетний юноша, был малорослым, невзрачным и болезненным. Во всем слушался своего отца. Отец был здоровый крестьянин лет сорока двух–сорока трех, с большой окладистой бородой, богобоязненный, строгих правил в жизни, слыл за степенного мужика. В доме он неограниченно властвовал. Жена, как все русские крестьянские жены, рано состарилась, выглядела совсем старухой. Она была в полном подчинении у своего мужа, Петра Иваныча, как она его всегда величала. Петр Иваныч стал заглядываться на свою сноху Лизу. Последняя, хотя и не любила мужа, «жалела» его и считала себя обязанной быть ему верной не только по церковному закону, но и по совести. Два года она жила с мужем, детей у них не было. Приставания свекра причиняли ей боль, но она никому не жаловалась, даже родной матери, боялась опечалить ее, так как, по бедности, мать пользовалась подачками Петра Иваныча. Восстановить мужа против отца Лиза считала очень большим грехом. Замечала козни главы семьи лишь жена его, забитая женщина, но притворялась, что ничего не замечает. Лиза плакала, умоляла Петра Иваныча не совершать великого греха перед Богом и людьми, но богобоязненный хозяин не унимался, и вот раз ночью, пользуясь тем, что сын был в поле с лошадьми, а жена спала во дворе в мазанке, забрел к снохе и изнасиловал ее. Это так повлияло на несчастную женщину, что она бросилась в колодец339339
  она бросилась в колодец – подобные случаи не были редкостью в провинциальной России, как до, так и после революции: факт «снохачества» лег в основу сюжета одного из первых советских фильмов «Бабы рязанские» Ольги Преображенской и Ивана Правова, снятого на 1-й фабрике «Совкино» в 1927 году.


[Закрыть].

Расследовать дело было очень трудно, так как всё общество было против снохи. Оказалось, что это «грех» оказался в большой моде у местных крестьян. Путем судебно-медицинского освидетельствования удалось установить, что, вследствие болезни мужа, Лиза до изнасилования свекром была целомудренной. Результатом следствия было следующее. Петр Иваныч выделил сына, отвел ему отдельный хутор, где молодые поселились там вместе с матерью Лизы, а Петр Иваныч, отбыв наказание, бросил село и ушел на новые земли в Сибирь. Этот случай произвел сильное впечатление на всю окрестность, об этом деле долго говорили.

Население, в особенности крестьянское, по-видимому, поняло значение новой судебной власти и с уважением относилось ко мне и к моим коллегам. Но следующий случай показал мне истинный взгляд крестьян на власть. В двух верстах от села Богдановки Самарского уезда нашли тело с признаками насильственной смерти. Приезжал полицейский урядник, за ним примчался становой пристав; приехал и я. Время было летнее, погода стояла хорошая, и мы с врачом, вместо того, чтобы ехать, отправились на вскрытие пешком. Я отделился от него и пошел с группой крестьян. Тут были сельский староста, понятые и солидные домохозяева, народ степенный. Дорогой мы разговорились:

– Что, – сказал я, – был урядник, смотрел тело?

Староста ответил.

– А ведь, – говорю я, – он мог и не приезжать, ведь полицейский сотский смотрел тело с одним из понятых.

– Вестимо, мог бы не приезжать, без него смотрели, нового не прибавить.

– А что, становой тоже был?

– Вестимо, был, да как ему не быть-то?

Я говорю:

– Мог и не приезжать: ведь тело смотрели сотник и урядник.

Мои спутники согласились с моим мнением:

– Вестимо, мог и не приезжать, без него обошлось бы.

Идем дальше, я говорю:

– Погода хорошая, только очень жарко, я тоже мог и не приезжать за сто верст.

Они отвечают, немного колеблясь:

– Вестимо, ваше благородие, чего в такую жару беспокоиться, и без вашей милости обошлись бы. Зачем беспокоить высшее начальство. Сотский всё смотрел, всё описал, чего еще больше.

В это время ожидали приезда самарского губернатора А. Ф. Свербеева, который очень любил «отечески» беседовать на сходках с крестьянами. Я говорю:

– Слышно, что губернатор едет; я полагаю, что в такую пору ему приезжать-то не надо.

Мои собеседники тут же со мною согласились, и в результате разговора я вынес впечатление, что, по мнению крестьян, весь чиновничий аппарат (выделено автором) бесполезен. Когда я приезжал после этого разговора в какое-нибудь село, где меня ожидали крестьяне, я всегда припоминал этот разговор и сознавал, что все ожидавшие моего приезда и, по-видимому, приветливо меня встречающие, считают мой приезд и всю мою деятельность ненужной.

Воображаю, как поражен был бы земский начальник, если бы услышал правдивое слово подведомственных ему крестьян о пользе, какую он приносит своей деятельностью! Как судебному следователю, мне часто приходилось сталкиваться с земскими начальниками. Интересен был этот институт. Земские начальники, по мысли петербургской бюрократии, должны были быть близкой к народу властью, иметь «отеческое» попечение о крестьянах, следить за их нравственностью и даже за их образом жизни и мыслей, за ведением их хозяйства. В земские начальники назначались преимущественно дворяне, местные землевладельцы-помещики. Они были не только администраторами, но и судьями. К ним перешли все функции мировых судей. В первое время некоторые идейные дворяне, полагая, что они могут быть полезными крестьянству, пошли в земские начальники, но скоро убедились не только в бесполезности, но даже во вреде этого института. Они ушли. Разорившиеся помещики, неудачники военные, бывшие полицейские чиновники, всё это пошло в земские начальники и стало хозяйничать. Помещики, разорив свои имения, стали учить крестьян «разумному» ведению хозяйства. Покутивши вдоволь, стали проповедовать нравственность.

За весьма редкими исключениями, почти все земские начальники не пользовались ни доверием, ни уважением со стороны крестьянства, и крестьяне невольно сравнивали их с упраздненными выборными мировыми судьями. Среди земских начальников были и довольно добродушные люди, старые отставные майоры, знавшие толк только в охоте, в собаках; они законов не признавали, считая, что прежде всего крестьяне должны любить и почитать начальство. Власть земских начальников была почти неограниченная. По своему усмотрению, за неисполнение законных мер и распоряжений, они могли подвергать крестьян аресту; а что такое законное распоряжение? Земский начальник не давал себе труда уяснить это.

Помню такой случай. В селе Екатериновке Самарского уезда земским начальником был отставной майор Варпаховский. Как-то раз летом я приехал на пароходную пристань, верстах в восьми от села. Обыкновенно за мною оттуда высылали лошадей, но на этот раз их не было. Кое-как я добрался до села и узнал, что земский ямщик и его сын не смогли выехать за мной, так как были арестованы Варпаховским, – за то, что не выехали за ним в какое-то село. В разговоре с Варпаховским я заметил ему, что он не имеет законного права на требование земских лошадей, и в данном случае со стороны ямщика никакого проступка не было. Варпаховский добродушно удивился:

– Помилуйте, ведь я земский начальник, попечитель народа, как же мне не наказать ямщика, если он не выехал за мной?

Варпаховский был добродушный тип, а как держали себя молодые, бывшие поручики? Часто они сами разбирали дела, в которых считали себя потерпевшими, и приговаривали противную сторону к наказанию. В первое время петербургские сферы смотрели на них как на ангелов-хранителей. Предводитель дворянства, он же и председатель съезда земских начальников, относился к жалобам на действия последних, как на урон престижа дворянского сословия. Губернаторы тоже руководились циркулярами свыше и, в особенности поначалу, оберегали этот институт. До Сената дела о земских начальниках редко доходили. Известность приобрело дело земского начальника Протопопова, который был, к удивлению, кандидатом прав. Обер-прокурор Сената Анатолий Федорович Кони, давая заключение по этому делу, назвал Протопопова не кандидатом прав, а кандидатом бесправия. С судебным ведомством этот институт, конечно, не мог мириться, и положение судебных следователей бывало иногда очень тяжелое. Нужно было старательно оберегать свое «я» от посягательств отцов-попечителей народа. Земские начальники пробовали вмешиваться в производства дознания по уголовным делам, давать свои отзывы о «вредных» крестьянах, подозревавшихся в совершении преступлений, но судебные следователи, хотя и не находили поддержки со стороны высшей судебной власти, всё-таки давали отпор таким притязаниям. С течением времени этот институт доказал всю свою неспособность не только быть руководителем крестьянской жизни, но вообще делать что-нибудь полезное. О его упразднении стали говорить даже в сферах340340
  стали говорить даже в «сферах» – имеется ввиду в высших кругах власти.


[Закрыть].

Хочется упомянуть еще об одном элементе, с которым мне, как судебному следователю, приходилось сталкиваться, о духовенстве.

Духовенство совершенно равнодушно относилось к моему еврейству. Его не шокировало, что я, еврей, часто приводил православных свидетелей к присяге, что при производстве следствия вырывал покойников, преданных земле с соблюдением всех обрядов православной церкви. Они видели во мне власть и подчинялись ей. Отношения мои к духовенству были очень корректны. У некоторых священников я запросто бывал. Не могу не упомянуть о моих близких отношениях с двумя из них, о которых я уже упомянул, о священнике Старого Буяна Самарского уезда Помряскинском и о самарском протоиерее Лаврском. Они знали, что я, как еврей, часто принимаю самое горячее участие в еврейских общественных делах.

Священник Помряскинский был глубоко верующим и, как истинно верующий, уважал религиозные убеждения людей иного вероисповедания. В его приходе было много молокан; он не только их не преследовал, но даже давал им всегда защиту.

С протоиереем Лаврским мы были довольно близко знакомы и дружны. Европейски образованный человек, товарищ Чернышевского и Добролюбова, он находился с ними в переписке. Лаврский был известен в высших духовных сферах как либерал, но его терпели. Несмотря на уважение, с которым относились к нему даже его недоброжелатели, он, однако, должен был часто оправдываться перед высшим духовенством, так как на него слались всякого рода доносы, в особенности, когда архиереем Самарской епархии был преосвященный Гурий, сподвижник Победоносцева, известный преследованием сектантов. Гурий отбирал у них детей и отдавал на воспитание православным. Сколько слез было пролито родителями, как больно было нам, представителям правосудия, стоять в стороне, быть свидетелями попрания самых священных прав человека! Гражданская власть, в особенности следственная, была бессильна в этом вопросе.

Как я сказал, в Самарской губернии, в особенности в Самарском уезде, большая часть земель была государственной или удельной собственностью, помещичьих или дворянских там было очень мало. Из дворян уезда особенно выделялись Самарины, известные славянофилы, друзья Аксаковых341341
  Друзья Аксаковых – имеется ввиду дружественные отношения на почве славянофильства, которые связывали Ю. Ф. Самарина с К. С. Аксаковым. См. речь И. С. Аксакова (1823–1886) на заседании Славяского комитета 18 апреля 1876 г. Также см. Аксаковы: семейная энциклопедия / Под ред. С. М. Каштанова. – М.: РОССПЭН, 2015. Имение Спасское, о котором пишем автор, не сохранилось.


[Закрыть]Кто из путешественников по Волге не любовался дворцом Самариных в их имении Спасское, между Сызранью и Самарой? Он построен на горе и далеко виден. Братья Дмитрий и Юрий Самарины342342
  Самарин Дмитрий Федорович (1827–1901) – общественный деятель, писатель; Самарин Юрий Федорович (1819–1876) – публицист, философ, друг И. С. и К. С. Аксаковых.


[Закрыть] приезжали в Спасское летом, зимою же жили в Москве. Впрочем, Юрий Федорович бывал в Спасском и зимою. Он скончался задолго до моего приезда в Самарский уезд343343
  задолго до моего приезда – Тейтель стал судебным следователем Самарского уезда в 1877-м.


[Закрыть]Самарин был известным публицистом, много писал о прибалтийских немцах и об отношениях последних к латышам. Ярый славянофил, человек кристаллической чистоты, он искал сближения с народом, с крестьянами, и, насколько я мог судить по беседам с ними, был искренно предан крестьянским интересам. Я любил беседовать с крестьянами о былом времени, о крепостном праве. Это было в конце 1870-х и начале 1880-х годов, когда крепостное право было еще в памяти всех. Помню, раз я поехал из села Озерки Спасской волости, принадлежавшего также Самарину. Старик-ямщик много рассказывал о бывшем хозяине и, между прочим, рассказал, как последний со слезами на глазах умолял крестьян взять большой надел. Но крестьяне, хотя и почитали Юрия Федоровича, всё же видели в нем помещика-барина и недоверчиво относились к нему, думали, что он хочет обмануть их.

Впоследствии они на горьком опыте убедились, как несправедливо отнеслись к нему, но было уже поздно.

Спустя некоторое время мне пришлось лично познакомиться с семьей Самариных. Дмитрий Федорович произвел на меня впечатление начитанного и образованного человека. За завтраком я познакомился со всей его семьей, в том числе с его сыном, совсем еще юным Александром344344
  Самарин Александр Дмитриевич (1868–1932) – сын Д. Ф. Самарина, обер-прокурор Святейшего Синода (1915).


[Закрыть], впоследствии обер-прокурором Синода при Николе II. Министром внутренних дел был тогда граф Дмитрий Толстой, известный реакционер, гонитель свободы и просвещения. Самарин отрицательно относился к Толстому и его деятельности, и, расставаясь со мной, дал мне две или три брошюры заграничного издания, в которых освещалась деятельность Толстого и всей бюрократии.

Разговорившись, мы, естественно, перешли к еврейскому вопросу. Отдав должную дань исторической роли иудаизма, Дмитрий Федорович опасался критического духа евреев.

Не без удовольствия вспоминаю также известных земцев В. М. Карамзина, потомка историка, Жемчужниковых, Булыгина, В. Н. Хардина345345
  …Карамзина, потомка историка, Жемчужниковых, Булыгина, В. Н. Хардина – имеются в виду Карамзин Александр Николаевич (1815–1888), сын Н. М. Карамзина; статский советник Н. А. Жемчужников; В. Н. Хардин – Хардин Владимир Николаевич (1850–1920) – врач-психиатр, директор самарской клиники для душевнобольных.


[Закрыть]С последним, известным психиатром, мы поддерживали самые дружеские отношения.

Я писал о дворянах, более или менее заслуживающих внимания. Как мне не вспомнить о самом интересном классе русской интеллигенции, о земских учителях, учительницах, врачах и так далее? Они все несли неоцененную службу крестьянству и были скромными тружениками и труженицами. Мне, пробывшему четверть века в должности уездного судебного следователя, выпала возможность познакомиться близко с этими симпатичными людьми. Какая у них была преданность своему делу, какое подвижничество. Многие пошли в учителя не из-за куска хлеба, а из горячего желания быть полезными народу, жить с народом. Русская женщина 1870–1880-х годов страстно стремилась к высшему образованию, доступ к которому был затруднен. И вот, не имея возможности отправиться на курсы, но мечтая быть полезными народу, шли в земские учительницы и фельдшерицы. Большинство из них жило в глуши, в небольших селах, где были только одноклассные училища, и там земская учительница прозябала одна в глуши с тяжелой задачей «просветить народ». За этой трудящейся земской интеллигенцией наблюдали: предводитель дворянства, он же председатель училищного совета, инспектор народных училищ, член земской управы, исправник, становой, полицейский урядник, волостной старшина и в особенности волостной писарь. Я уже не говорю о священниках, преподававших Закон Божий и наблюдавших за тем, какие книжки учитель или учительница дают детям, и какие они сами читают.

Особенно доставалось учителям и учительницам от волостных писарей и полицейских урядников, не имевших прямого отношения к учебному делу.

В жизни я много сталкивался с людьми и пришел к заключению, что у каждого человека есть желание властвовать, проявить свое «я». Помню, когда я учился в мозырской гимназии, дворником там был поляк-бобыль, живший в конуре со своей собачкой. Никто «паном» его не называл, но быть «паном» ему очень хотелось, и он приучил собачку, чтобы та на его зов «ходзь до пана» подбегала к нему. Панами по отношению к земским учителям и учительницам хотели быть и волостные писари.

Обыкновенно, жалование учительскому персоналу платило земство. Отопление и освещение школы входило в обязанности местного сельского общества. Вот здесь-то и проявлялось отношение крестьян к своим слугам, отдававшим ему свою душу и сердце, – отношение, рисующее с нехорошей стороны темное, забитое крестьянство. На земских учительниц крестьяне, в особенности в начале земской реформы, смотрели свысока: