Текст книги "На реках Вавилонских"

15

Прапорщик Александр Савич получил предписание: направляется в Псков преподавателем в учебную команду нижних чинов.

– Совершенно нечего волноваться. Псков – не передовая, глубокий и безопасный тыл, – успокаивал своих дам Александр Людвигович.

Елена Александровна Павлова, ученица Александра Савича, писала в мемуарах о любимом педагоге: «Во время Первой мировой войны я была с ним в дружеской переписке. Все его письма ко мне из армии дышали глубокой верой в жизнь и большим оптимизмом. Из них я почерпнула много хороших жизненных советов, которые впоследствии мне очень пригодились. Эти письма я хранила долго, но во время Великой Отечественной войны, в мое отсутствие, мой отчим в Москве, полагая, что меня нет в живых, сжег, согреваясь, всю мою переписку».

Одно армейское письмо Александра Людвиговича сохранилось. Оно адресовано Петру Андреевичу Герману, другу, единомышленнику, директору Выборгского коммерческого училища.

«22 сентября 1916 г.

Дорогой Петр Андреевич!

Возвращаясь с занятий со своей учебной командой в грязный покинутый своими хозяевами домишко, получил посланное Вами приветствие от собравшихся на школьном празднике. Оно сразу отвлекло меня от не совсем приятной действительности, и перенесло мои мысли к хорошему прошлому. С самыми светлыми, лучшими чувствами вспоминаю я свою работу в Выборгском училище…

Петр Андреевич! Я уверен, что скоро окончится разрушительная работа и начнется снова созидательная, и можно будет вернуться к мирной деятельности. Без такой веры здесь жить было бы много труднее. Продолжая пока заниматься в своей учебной команде «словесностью», я буду вспоминать еще чаще, еще больше о той другой словесности, над которой когда-то работал вместе с учащимися Выборгского училища. Впрочем, мне еще остается вполне приятное утешение, что и здесь я близок к своей специальности: все же занятия с нижними чинами для подготовки из них начальников, будущих унтер-офицеров, тоже в некотором роде педагогическая работа.

Еще раз спасибо Вам и всей нашей школьной семье за память. Большое спасибо.

Глубокоуважающий Вас Ал. Савич».

16

Река Стоход, август 1916

Летом 1916 года срочно открыли Румынский фронт, куда, в составе 4-ой армии, был переброшен 7-ой корпус генерала Экка, вместе с которым уходили из Полесья симферопольцы и феодосийцы.

Нехолодным дождливым утром полковника Магдебурга вызвали в штаб полка. Люткевич ждал его на крыльце разбитого снарядом домика. Собственно, он не встречал своего батальонного – вышел проводить начальника дивизии после совещания о переброске полков в Румынию.

Автомобиль Гутора еще был виден у поворота дороги на Броды. Постукивая стеком по блестящему голенищу, Люткевич сбежал с крыльца; его и без того длинное лицо было вытянуто и угрюмо.

– У меня новости, Григорий. Полк перебрасывают в Марашешты.

– А в столицу по пути не заглянем? – усмехнулся Магдебург. – Отец любил вспоминать, как они в турецкую кампанию стояли в Бухаресте: фаэтоны на Каля Викторией, вино Старомонастырское, цыгане. Будешь фланировать, как Скобелев, в белом кителе, барышень в кондитерской Фраскатти шампанским поить.

– Шампанское нам Крупп в окопы поднесет, – отмахнулся Люткевич. – Пришло распоряжение из штаба армии – кадровых офицеров распределить преподавателями на ускоренные курсы военных училищ. В нашем полку осталось пятеро с военным образованием, сравнительно с другими – непозволительная роскошь. По всей армии в командном составе – прапорщики и вольноперы… – грустно заметил Михаил, вздохнул и перешел к делу. – Гутор при мне твой послужной список листал. У тебя преподавательского стажа не меньше, чем фронтового: обучал ратников, заведовал школой прапорщиков. Короче, посылают тебя командиром батальона в Чугуевское училище.

– Я как-то стоял в чугуевских лагерях, – задумчиво произнес Григорий. – Это совсем близко от Екатеринослава.

– А ты когда последний раз был дома?

– Тогда же, когда и ты. Последний раз видел Александру с детьми, когда они на платформе вслед нашим эшелонам белыми платочками махали. В июле 1914.

– У тебя час на сборы. Прощайся с полком.

С привычной сдержанностью они пожали друг другу руки, помолчали. Поколебавшись, Григорий неловко обнял Люткевича, повернулся и зашагал к полку.

17

134-ый Феодосийский полк, о котором в военной истории пишут, используя эпитеты «блестящая атака», «неотразимый натиск», «особо отличился», начал войну в составе 34-ой дивизии 7-го армейского корпуса 8-ой армии Юго-Западного фронта в августе 1914 года. Последней битвой 34-ой дивизии стало отражение немецкого наступления под Марашештами в июне 1917 года. В этот день его потери составили 65 % личного состава. Вся страна митинговала, а последние солдаты Империи обороняли берег реки Серет, задыхаясь в облаках фосгена. Семь составов поменял Феодосийский полк за три года войны. Первый, кадровый, как его называли тогда – Императорская пехота, погиб в кровавых боях от Хырова до Стрыя. Второй, в лютую стужу, не дождавшись от своих штабов теплой формы, по пояс в снегу штурмовал Карпатские перевалы в первую зимнюю кампанию. Третий состав полег в Полесье во время великого отхода 1915 года. Полностью новый четвертый состав был уничтожен во вторую зимнюю кампанию. Пятый положили в Ковельские болота в 1916 году. Шестой состав 34-ой дивизии четыре дня отражал четыре германские дивизии на Румынском фронте.

Известный военный историк Керсновский в заключительной главе своей книги писал о 7-ом корпусе старого ветерана, генерала Экка: «Их присутствие неизменно служило залогом верного успеха. Неудач эти дивизии не знали, в худшем случае – сводя бои вничью».

С развалом Русской Армии боевой путь 34-ой дивизии и ее полков не закончился, он продолжался в рядах Белого движения: Екатеринославский поход в 1918 году, защита Крыма под командованием Слащева в 1919, десант в Северной Таврии в 1920, служба в Галлиполи под командованием генерала Экка – в 1921 году.

18

Им оставалось жить пару месяцев: стране, монархии, Русской Армии, театру военных действий, классическим гимназиям, благотворительным комитетам, чистым парадным. Наступал январь 1917 года.

Тектонические пласты под Среднерусской возвышенностью пришли в движение, но мало кто слышал гул надвигающегося землетрясения.

9 февраля 1917 года статский советник Михаил Савич был освобожден от обязанностей присяжного заседателя по ходатайству директора Ларинской гимназии господина Мухина: «Г. Савич является организатором и руководителем ученического литературно-музыкального вечера, устраиваемого в гимназии учениками с благотворительною целью: пожертвования пойдут на подарки воинам в действующую армию. Присутствие г. Савича в гимназии в течение всего этого дня необходимо для успеха названного благотворительного дела».

Меньше чем через две недели на гимназической доске объявлений появилось распоряжение управляющего Петроградским учебным округом.

«26 февраля 1917 года.

Уведомляю г.г. начальников учебных заведений, что в понедельник, вторник и среду (27, 28 февраля и 1 марта) занятий в учебных заведениях не будет. В эти дни учащиеся должны находиться дома и никуда не выходить.

Управляющий округом А. Остроумов».

Земные пласты вздыбились и столкнулись. В Петербурге начались беспорядки, получившие в истории название Февральской революции.

Государь отрекся от престола. К власти пришло Временное правительство.

Горожане митинговали, готовились к выборам в Учредительное собрание, томились в бесконечных продуктовых хвостах. Не хватало топлива – не только для предприятий, но и для жилых помещений. Например, в спальнях Морского кадетского корпуса термометр показывал всего 8 градусов тепла.

19

Последний выпуск Морского корпуса, историей своей уходящего к первой «навигацкой» школе, созданной волей Петра Великого, получал аттестаты скромно, не так, как в былые годы, когда для торжества распахивала двери парадная зала Морского министерства. Выпускников произвели в корабельные гардемарины, им предстояло многомесячное учебное плавание на боевых судах, а потом экзамен на мичмана. Обычно «учебка» начиналась в Балтийском море, но на этот раз из-за военных действий, возможных в его водах, было принято иное решение: специальным поездом гардемаринов отправили во Владивосток и уже там распределили по судам.

«Первая смена, – писал участник того похода, – плавала на транспорте «Ксения», вторая – на заградителе «Монгучай» и четырех миноносцах. Через месяц смены поменялись».

В конце второго месяца гардемарины были собраны на «Ксении». По пути в Японию попали в шторм. «Ксения» была мало загружена и, когда судно попало в «глаз тайфуна», его стало сильно бить и бросать на волнах. Лопнул штуртрос, гардемарины с лейтенантом-механиком несколько часов ловили обрывки цепи, чтобы ее склепать.

Осиротел Женя Долинский совсем маленьким, в шесть лет, но отцовские рассказы врезались в цепкую детскую память. Сейчас, когда волны заливали палубу, ой как вспомнились корабельному гардемарину истории портупей-юнкера Флора Долинского о страшном шторме на Черном море, когда флот-победитель возвращался в Россию из Адрианополя после русско-турецкой войны!

Выбравшись из тайфуна, взяли курс на Котэ – ближайший большой порт в Японском море. Население встретило приветливо, и его любезность удвоилась, когда японцы узнали, что моряки не «американ», а «рус»…»

Поездом возвращались в Петроград последние гардемарины. Подолгу стояли они у окон, широко расставив ноги и глядя на летящую мимо страну, осеннюю, несытую, штормящую. Удастся ли собрать обрывки цепи, вырвется ли тонущий российский корабль из «глаза тайфуна»…

Глава четвертая
КОНЬ БЛЕД

1

Река Донец

Массивное, построенное «покоем» еще в аракчеевские времена для штаба военных поселений, здание Чугуевского училища крепостью возвышалось над тихим заштатным городком, речкой Донцом и обильными яблоневыми садами. В «вечногарнизонном» Чугуеве, расположенном в 10 верстах от Харькова, кроме знаменитого юнкерского училища, стоял Ингерманландский гусарский полк и две конные батареи, входящие в состав 10-ой Кавалерийской дивизии. Все достопримечательности пыльного городка составляли три мощеные улицы, каменный Покровский собор, манеж, гостиный двор в несколько арок, двухэтажное офицерское собрание и Царский Путевой дворец, построенный специально для императора Александра I, любившего приезжать в Чугуев на смотры войск. Крышу училища венчала башенка со старинными часами и звоном: в 12 часов пополудни в них открывалась дверь с одной стороны, и выходили фигуры, изображавшие кирасира, гусара, улана, драгуна и других родов войск солдат, маршировавших и уходивших в другую дверь. Однако об этом представлении чугуевцы слышали только от старожилов: с замиранием жизни аракчеевского поселения заглохли и часы, на памяти юнкеров последних выпусков неизменно показывали половину первого.

Григорий Трофимович Магдебург поселился в трехоконном белом домике, в котором, впрочем, бывал редко.

Тактика и фортификация, теория стрельбы, изучение уставов, практика пулеметного дела, инструментальной и глазомерной съемок, строевые занятия, экзамены. «Так происходила подготовка будущих офицеров, пока революционные силы не стали разлагать русскую армию», – вспоминал капитан Борис Сырцов, курсовой командир училища, попавший в Чугуев тем же порядком, что и Магдебург.

Приказом № 1 от 1 марта 1917 года Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов ломает структуру армии: солдаты выводятся из подчинения офицерам, оружие передается в распоряжение солдатских комитетов, «вставание во фронт и обязательное отдание чести отменяются». Армия фактически превращена в ополчение. 10 марта 1917 года Временное правительство законодательно упраздняет политическую и криминальную полицию. Городскую милицию наполняют студентами, присяжными поверенными, социалистами.

Две железные скобы, которые, по-существу, скрепляют общественный порядок, сняты, и остановить катастрофу некому.

На грунтовом плацу перед Чугуевским училищем на перевернутый ящик взгромоздился студент в линялой тужурке учительского института. Тряся зажатой в кулачок фуражкой с отрезанной кокардой, он кричал, надсаживаясь, кашляя и хватаясь поминутно за впалую грудь: «Вся власть советам!». Сгрудившиеся вкруг него чугуевские обыватели – рябая тетка в калошах на босу ногу, фабричные, круглые веснушчатые гимназистки, солдат в длинной шинели с разрезом назади – безучастно лузгали семечки и плевали на сухую траву. Из дверей училища, придерживая на ходу шашку, выскочил фельдфебель. Он бежал, слегка припадая на левую ногу, и кричал еще издали срывающимся от натуги голосом: «Кто на плац допустил? Марш все живо отсюда! Дежурны-ы-ый!» Заметив внимание к своей персоне, худосочный агитатор широко откинул правую руку с драной фуражкой и воззвал к бегущему через поле разъяренному фельдфебелю:

– Товарищ, сбрось буржуазные оковы! Долой войну! Углубляй революцию!

– Я тебе сейчас углублю, – завопил фельдфебель, багровея до самой шеи, – мать родную не узнаешь!

Обыватели, довольные бесплатным развлечением, отступили, однако, ближе к дороге. На крыльце училища появились юнкера в наброшенных шинелях и дежурный офицер. Студент, продолжая выкрикивать лозунги, ретировался в сторону железнодорожной станции.

– Что за шум, Геннадий Борисович?

– Да опять агитаторы, Ваше благородие. Каженный день повадились! То какие-то дашнаки, то анархисты, то металлисты… дьявол их разбери. Третьего дня, не поверите, Григорий Трофимович, баба агитировать притащилась: «Я, – мол, – от Союза домашних работниц». Подол, говорю, подбери, дура, да дуй отсюда.

Москаленко перевел дух и проворчал:

– У них революция, у нас – фортификация.

– Ты, брат, все-таки аккуратней с мирным населением, – заметил полковник.

– Какое же оно, Ваше благородие, мирное? – жидовня одна! – проворчал унтер-офицер. – Повылезали изо всех углов! Кому теперь разгонять? – ни городового, ни квартального. Милиция у них теперь – студентишки, повязки нацепили и ходят, как на танцы. Шашки у городовых отобрали – да они не знают, за какой конец ее взять-то, шашку!

Фельдфебель поморщился и растер тыльной стороной ладони спину – осталась у него такая привычка после привалов в Карпатских горах, где им с полковником случалось ночевать на промерзшей земле, завернувшись в шинели. Помявшись, Москаленко отвел глаза и спросил неровным, неуверенным голосом:

– Григорий Трофимыч, вчера с Харькова солдаты приезжали. Правду говорят, что теперь офицерам честь отдавать не требуется?

Полковник поднял подбородок, повернулся в сторону училища и внимательно посмотрел, изучающе, долго, как будто искал ответ в окнах старой аракчеевской крепости:

– Не хотят отдавать честь русским офицерам, будут отдавать немецким.

Не помолодел Григорий к сорока пяти годам. Высокими залысинами поднялся лоб. Похудел. Напрягся. Стал жёсток и неразговорчив. Всякий, кто смотрел в его и всегда-то глубоко посаженные, а теперь и вовсе ввалившиеся светлые глаза, понимал, что если скажет что-нибудь полковник, скупо разжав рот, укрытый широкими казацкими усами, то иначе быть не только не может, но и не должно.

Кабинет генерала Враского чист и лаконичен. Под обширной картой Российской империи, на дубовом столе, на безукоризненном зеленом сукне, растянутом между рядами бронзовых заклепок, под стеклянным куполом лампы аккуратно, как на плацу, стоял малахитовый чернильный прибор с витиеватой надписью «Генерал-майору от сослуживцев», подаренный при отбытии из Владивостока. На книжных полках, под Святым Георгием в резном ореховом окладе, газеты: «Новое время», «Русский инвалид», журналы «Разведчик» и «Нива», книги, учебники, уставы, расставленные по ранжиру с немецкой педантичностью. С этой же педантичностью вел Враский и училищное хозяйство. В 1914 году, будучи только назначен командовать одним из старейших военных заведений, незамедлительно же взял на заметку все военные здания, казармы в городе и быстро наполнил их юнкерами, вчетверо увеличив набор. Понял сразу, раньше многих, что военная необходимость потребует большего и скорейшего обучения молодых офицеров.

Немецких кровей был генерал, предки его переселились на юг Украины при матушке Екатерине. Потомственный военный, Враский с малых чинов служил на Дальнем Востоке, воевал в японскую. При начале военных действий с Германией поддался общепатриотическому настрою и подал прошение о перемене своей родовой фамилии Фенстер на старинное русское имя матери, графини Враской.

Григорий Магдебург, вместе с другими фронтовиками направленный с театра военных действий под начало Враского, кроме общих немецких корней и фронтовой горечи разделял с генералом его взгляды, взвешенный дипломатический подход, его тревогу за будущность армии и страны. Поддержал он генерала, когда тот предложил переименовать вверенное ему заведение в «Военное Ордена Св. Георгия Победоносца училище» и сформировать георгиевские полки; поддержал, когда Иеремия Яковлевич перевел чугуевцев в подчинение Украинской Народной Республике, в которой генерал и старшие офицеры видели зачатки хоть какой-то государственности; будет поддерживать и воевать с ним и дальше, до последнего дня своей службы.

Враский стоял у раскрытого окна, заложив руки за спину и слегка ссутулив могучие плечи, туго обтянутые тонким генеральским сукном. Был генерал лыс, бородой окладист. Тяжелые, чуть кавказские и потому чуть трагические, глаза. Статен, с породной потомственной армейской выучкой. Иеремия Яковлевич наблюдал, как на плацу бравый, бронзовый от загара фельдфебель зычно командовал: «Левое плечо вперед. Ша-гом-а-арш!» Роты двигались по плацу развернутым строем. Самый большой выпуск в этом году – 1600 человек, еще четыре месяца назад – беспорядочная толпа вчерашних гимназистов, студентов, семинаристов, поступивших на ускоренные курсы, а сегодня под команды командира перед окном начальника проходила последняя боеспособная часть распадающейся на всем юге армии.

– Иеремия Яковлевич, – позвал, просунув голову в дверь, адъютант училища, штабс-капитан Любарский, – из штаба округа звонят.

Генерал принял трубку и процедил: «Здравия желаю». Связь на удивление работала бесперебойно, и голос командующего военным округом, который захлебывался, заикался и путался в словах, был слышен так, как будто тот орал, сидя на соседнем стуле.

– В Бахмуте запасный пехотный полк взбунтовался! Третий день бесчинствуют! Винный завод разгромили! Посылали учебные команды, два отряда красной гвардии – все спились! Поезда проходящие останавливаются: от пассажира до машиниста – все пьяные! Ради Бога, выручайте, Иеремия Яковлевич. По всей губернии магазины громят, кондитерские, аптеки! Только на вас надежда.

Враский слушал, отведя орущую трубку подальше от уха – брезгливо. Неотрывно смотрел, как шагают по плацу ровные шеренги пыльно-коричневых гимнастерок. Положив трубку, постоял с минуту, размышляя, и, не поворачиваясь, по-прежнему стоя спиной к Любарскому, коротко произнес:

– Полковника Магдебурга ко мне.

…Охваченные революционным пылом солдаты выносили со склада 10-литровые бутыли водки, так называемых «гусей», и тут же их распивали. Вслед за военными к заводу потянулись обыватели: весть о даровом алкоголе облетела окрестности быстрее телеграфа. Город представлял собою жуткую картину разгула.

Первый батальон полковника Магдебурга отправился поездом в Екатеринославскую губернию с приказом военного министра разоружить запасный полк, в котором насчитывалось около пяти тысяч солдат, и в случае неповиновения открыть огонь. Имея многократное превосходство в силе, бунтовщики оружие сдавать не пожелали. Юнкера взяли под охрану винный завод, казармы запасного полка, городскую администрацию. Капитан Сырцов вспоминает: «Еще чуть-чуть, и братья по оружию могли броситься друг на друга». Крепко держа под контролем город, генерал Враский, прибывший следом за батальоном, убедил комитет запасного полка, вернее, тех из них, кто еще был в состоянии связать два слова, подчиниться приказу и сдать оружие.

Начальником гарнизона города Бахмута был назначен полковник Магдебург.

Через две недели Временное правительство вернуло оружие протрезвевшим бунтовщикам, а большевикам стало ясно, что чугуевский «очаг контрреволюции» является реальной угрозой.

Осенью 1917 года на юге бушует гуманитарная катастрофа. Забастовки. Остановка железнодорожного транспорта. Войска нестройным потоком возвращаются с фронта, города забиты людьми, которым нечем заняться. Оружие не сдают, бродят по загаженным площадям, слушают многочисленных агитаторов конкурирующих, враждующих друг с другом партий, ненавидящих всех, кто пытается сохранить порядок и общий ход жизни. Беспорядки в Украине, Новороссии, на Северном Кавказе приобретают особенный характер – повальное пьянство. Толпа захватывает винные склады в Луганске, в Харькове крушат еврейские магазины, в Херсонской губернии в пьяных бунтах участвует милиция и казаки. В Феодосии разъяренные толпы врываются в дома в поисках укрытого продовольствия. Вялотекущая пьянка перерастает в пьяный солдатский бунт. Марина Цветаева пишет в письме Сергею Эфрону из Феодосии: «Город насквозь пропах. Все дни выпускают вино».